Писемский Алексей. Взбаламученное море

   Нетопоренки и теперь занимаются не менее благодарным делом: они вольнодумничают и читают со слезами на глазах Шевченко!
   18
   Место, где Нетопоренко - божок.
   Не без робости, через четыре дня, Бакланов вошел в палату. В передней он увидал сторожа и нескольких мужиков с печальными лицами. В следующей комнате молоденький чиновник печатал конверты, а другой, совсем старый, с глубокомысленным видом записывал их в книгу и выставлял на них номера.
   Бакланов подошел к ним.
   - Я желал бы видеть г-на Нетопоренка! - сказал он.
   - А зачем вам? - спросил с любопытством молодой чиновник.
   - Я на службу здесь поступаю, - отвечал откровенно Бакланов.
   - Да куда же? Здесь ведь нет вакансий! - проговорил молодой чиновник.
   - Как нет! - забрюзжал на него старик: - вчера помощнику во втором столе велели подать в отставку.
   - За что же это так? - спросил, уже с некоторым негодованием, молодой человек.
   - Нагрубил там, что ли, советнику! - отвечал старик равнодушно.
   Бакланову сделалось неловко: неужели это для него выгнали человека из службы? Однако он промолчал.
   - Это, значит, вам в хозяйственное отделение надо... туда ступайте! - сказал молодой чиновник, показывая ему на следующую комнату.
   Бакланов вошел и увидел у среднего простенка стол; по прочим двум стенам тоже стояли столы с надписями: 1-й, 2-й, 3-й... У простеночного стола сидел чиновник, с Станиславским на шее, с лицом точно крапленым сажей и в очках.
   При входе Бакланова он сейчас же обернулся и стал на него смотреть, но не в очки, а через них, как будто бы он их берег на рассматривание более достойных предметов.
   - Что вам угодно? - спросил он наконец.
   - Я ожидаю господина Нетопоренка, - отвечал Бакланов.
   - Ну, так подождите там... Здесь не место! - проговорил чиновник.
   Это был делопроизводитель отделения, тоже малоросс и любимец Нетопоренка.
   В Петербурге, как известно, все нации, кроме русской, имеют свои партии, и члены их тянут друг друга за уши на ступенях житейской лестницы.
   Бакланов, делать нечего, опять вышел в прежнюю комнату.
   - Что же вам там сказали? - спросил его с любопытством молодой чиновник.
   - Да там не велят и стоять! - отвечал Бакланов.
   Молодой человек покачал головой.
   Бакланову ужасно хотелось сесть. Он начинал чувствовать усталость и какую-то невыносимую тоску, которую иначе нельзя назвать, как "тоской просителей" в присутственных местах.
   Будучи не в состоянии долее стоять на ногах, он сел на окно. Чиновники между тем, как шмели, беспрестанно шмыгали мимо него. Проходил иногда и правитель дел, с озабоченным лицом и с пером за ухом. Всякий раз он несовсем дружелюбно посматривал на Бакланова и наконец проговорил ему:
   - На окнах сидеть нельзя-с; они не для того сделаны.
   - Где ж мне сидеть? Я устал, - отвечал Бакланов уже дерзко.
   - Приемная комната у нас вот где-с! - отвечал делопроизводитель, указывая на темную переднюю, где стояли мужики.
   Бакланов однако туда не пошел и продолжал сидеть на окне. Тоска доходила в нем почти до отчаяния. Наконец часов в двенадцать все как-то засуетилось, и в присутственной комнате послышался звонок. Туда пробежал сторож. Стали потом проходить и выходить с почтительными физиономиями столоначальники.
   Бакланов догадался, что это приехал Нетопоренко.
   "И этакому скоту подобная честь!" - подумал он.
   И в то же время, не зная, как добраться до таинственного святилища присутственной комнаты, он снова обратился к молодому чиновнику, принимавшему в нем хоть маленькое участие.
   - Нельзя ли обо мне доложить г-ну Нетопоренку? - сказал он.
   - Я не могу этого!.. С большим бы удовольствием, но нам не приказано: у нас только сторож докладывает, - отвечал тот вежливо и пожимая плечами.
   Бакланов подошел к сторожу.
   - Доложи, пожалуйста, г. Нетопоренку, что я пришел.
   - Теперь знимаются, нельзя! - отвечал солдат решительно.
   - Но он, может быть, и все будет заниматься! - взразил Бакланов.
   - Ну, и все будут! - повторил солдат.
   - Емельян Фомич сам велел им прийти! - вмешался в разговор молодой чиновник.
   - Велел... а кто его знает?
   - Да ведь тебе говорят, братец; какой ты, помилуй! подтверждал чиновник.
   - Велел?.. Кажинный раз ругается, - бормотал солдат; однако пошел и через несколько секунд возвратился и прошел прямо в переднюю.
   - Что же? - спросил его с нетерпением Бакланов.
   - Докладывал.
   - Что же?
   - Ничего не сказал.
   Бакланов с бешенством отошел и стал к своему прежнему окну, готовый плюнуть на все: и на палату, и на дядю, и на Петербург.
   Наконец из дверей присутствия раздался голос Нетопоренка:
   - Пожалуйте, г. Бакланов.
   Бакланов вошел и увидел огромный стол, покрытый отличным красным сукном, щегольское, резное золотое зеркало, мягкие, эластичные кресла, камин.
   Лакейская фигура Нетопоренка ужасно не шла ко всему этому комфорту.
   - Ну-с, - встретил он Бакланова: - я виделся с вашим дядюшкой... Место у нас есть, если угодно, помощника столоначальника.
   - О, помилуйте, я очень рад! - проговорил Александр, в самом деле обрадованный.
   Вся физиономия Нетопоренка как бы мгновенно изменилась в его глазах.
   - Я могу, значит, сейчас и прошение подать? - проговорил он.
   Нетопоренко усмехнулся.
   - Нет, нельзя-с! Сегодня суббота - день неприсутственный... Как же вы этого не знаете? А еще юрист! - проговорил он и покачал Бакланову головой.
   Тот, впрочем, вышел от него, совершенно с ним примиренный и довольный, и в регистратуре с некоторою уже важностью поклонился своему прежнему покровителю, молодому чиновнику.
   19
   Канцелярское важничанье.
   В следующий понедельник Бакланов, с просьбой в кармане, по крайней мере, ждал часа два. К сердцу его начинала опять подступать просительская тоска.
   Управляющий наконец приехал. Это был высокий мужчина, черноволосый, с черными густыми бакенбардами, в мундире и с владимирским крестом на шее. Проходя в присутствие, он не ответил никому из чиновников на их поклоны.
   Бакланова сейчас же позвали.
   В присутствии он увидел, что управляющий сидел на своем председательском месте. Он подал ему прошение. Управляющий, нахмурив брови, развернул его и, быстро прочтя, спросил:
   - Отчего же оно не по титулу?
   Нетопоренко заглянул в бумагу и побледнел.
   - Не сказано, кто просит; дабы пропущено... - говорил управляющий.
   Нетопоренко качал укоризненно Бакланову головой.
   - Рукоприкладство не по пунктам и местожительства нет...
   - Зачем же местожительство? - спросил сильно сконфуженный Бакланов.
   - Как зачем? - отвечал ему, в свою очередь, вопросом управляющий.
   - Позвольте, я ему поправлю-с, - говорил Нетопоренко и, взяв просьбу, во мгновение ока написал на ней наверху по титулу, потом кто просит, и наконец вставил, где следует, дабы.
   - Учат тоже у нас, а спросили бы чему! - говорил он, возвращая Бакланову прошение, которое у него и приняли.
   Нетопоренко сам его потом повел в отделение.
   - Вот ваше место и ваш начальник! - сказал он, подводя его ко второму столу.
   Столоначальник Бакланова оказался очень еще молодой человек, высокий, стройный, с поднятою вверх физиономией и чрезвычайно, должно быть, самолюбивый. Он не оприветствовал своего нового подчиненного не только каким-нибудь ласковым словом, но даже хоть сколько-нибудь внимательным взглядом и, почти не глядя на него, проговорил, показывая ему на целую связку дел:
   - Вот дела к разрешению-с.
   Бакланов взял. Он, собственно говоря, и фразы этой: к разрешению - не понял. Пересмотрел одно дело, другое, третье, но спросить своего молодого столоначальника не хотел.
   - Чорт знает, что это такое! - повторял он больше про себя и шопотом.
   Юный столоначальник наконец услыхал это.
   - Надобно писать распоряжение по последней бумаге, - проговорил он неторопливо и нехотя.
   - Благодарю! - сказал Бакланов и, смекнув, в чем дело, принялся работать.
   Последняя бумага была донесение земского суда о том, что одно дело им не кончено, но что при первой возможности к нему будет приступлено.
   Перелистывая бумаги, Бакланов видел, что земскому суду раз пять по этому делу подтверждали, а потому, не думая долго, он распорядился: земскому суду сделать выговор и объявил: если не кончить сего дела в недельный срок, так на его счет будет послан нарочный.
   Во втором деле было отношение консистории о совращении в раскол крестьянской девки Марьи Емельяновой, семидесяти лет и глухонемой от рождения. Бакланов еще в деревне слыхал, как прителсняют раскольников, и при чтении этой бумаги, воспылав благородным негодованием, написал: "Так как крестьянке Марье Емельяновой семьдесят лет и она глухонемая, то к какому бы она толку ни принадлежала - все равно, и подвергать ее исследованиям жестоко и бесчеловечно!". Покончив это, он приостановился, зевнул, и им овладела другого рода тоска, которую можно назвать канцелярской и которою страдают сами чиновники. Спину у него ломило, но более всего ему был неприятен этот запах бумаги и какое-то повсеместное чувство песку, а между тем и есть начинало хотеться.
   - Что, мы в котором часу выходим из присутствия? - спросил он столоначальника, но тот не ответил ему на это, а объяснил один из писцов.
   - В пять-с!
   Бакланов с ужасом взглянул на часы, на которых всего было три часа. Чтобы как-нибудь спастись от скуки, он снова принялся заниматься, но уже настольным реестром.
   - Тут вписывается содержание дела, - сказал, увидев это, столоначальник, по-прежнему не глядя на самого Бакланова.
   - Знаю-с, - отвечал тот и начал вписывать одно дело листах на двух, другое на трех, третье на четырех, таким образом дел десять до самых пяти часов.
   - Ух! - проговорил он самодовольно и едва разгибая спину.
   С столоначальником перед выходом он опять было порывался проститься по-дружески, но тот едва протянул ему конец руки.
   Молодой человек этот был побочный сын побочного сына министра, что, может быть, и развило в нем так самолюбие.
   20
   Надругательство над моим героем.
   Когда на другой день Бакланов пришел на службу, столоначальник его был уже там.
   По свойственной всей людям слабости - следить за своими умственными детищами, Бакланов сейчас же заметил, что решенные им вчера дела лежали на столе, но все резолюции его с верху до низу зачеркнуты и вместо них написаны другие.
   - Что ж, разве то, что я написал, не годися? - спросил он несовсем спокойно столоначальника.
   - Да-с! - отвечал тот с своею, по обыкновению, гордо поднятою физиономией и, как бы сказав самую обыкновенную вещь, отошел и стал разговаривать с делопроизводителем.
   Бакланов однако не хотел сразу отказаться от своего труда.
   - Почему же нельзя уж земский суд припугнуть? - спросил он насмешливо, когда столоначальник снова возвратился на свое место.
   - Потому, что на него мы можем представлять только в губернское правление, - отвечал тот и, преспокойно взяв лист бумаги, начал на нем писать.
   Бакланов закусил губы. Он видел, что молодой начальник его был прав и не из пустого каприза перемарал резолюцию.
   - Но почему же об раскольниках не прошла резолюция? - спросил он не таким уж решительным голосом.
   - То какая-то бессмыслица, - отвечал столоначальник и, сверх обыкновения, даже улыбнулся.
   - Но ведь это еще доказать надо! - проговорил Бакланов.
   - Консистория нам сообщает, чтобы командировать депутат только! - отвечал столоначальник и, как бы не желая больше рассуждать о подобных пустяках, снова принялся писать.
   - Но позвольте-с! - воскликнул Бакланов: - я сам видел на месте в жизни, как несправедливо притесняют раскольников.
   - Что ж из того? - спросил столоначальник.
   - А то, что мы, как защитники крестьян, должны же за них заступаться.
   - Депутата для того и командируют; наконец, это дело будет в судебном месте, решение пришлют нам на заключение.
   Бакланов опять видел, что молодой столоначальник прав. Будь это старик, Бакланов перенес бы терпеливо, но такой молокосос и так славно знает дело. "Как у него, канальи, все это ясно и просто в голове", думал он и, робея взяться за резолюции, стал заниматься настольным. Исписав в одном деле всю бумагу, он обратился к столоначальнику.
   - Что тут пришить надо? У меня больше нет места! - спросил он его совершенно спокойно.
   - Как места нет? - спросил столоначальник и даже покраснел; но, взяв реестр в руки, решительно пришел в ужас.
   - Что вы такое тут наделали? - спросил он глухим голосом.
   Бакланов тоже струсил.
   - Что такое? - спросил он в свою очередь.
   - Вы всю книгу испортили: она выдана на год, а вы по двадцати делам всю бумагу исписали - это сумасшествие наконец!
   - Но ведь как же, иначе нельзя... - говорил, заикаясь, Бакланов.
   - Как нельзя-с!.. Вы чорт знает каких выражений тут насовали: "странные распоряжения" уездного суда, "возмутительная медленность" гражданской палаты, тогда как она выжидает апелляционные сроки.
   Столончальник взял книгу и пошел к секретарю. Оба они несколько времени, как бы совершенно потерявшись, разговаривали между собою. Наконец секретарь обратился к Бакланову.
   - Вы, видно, не служить сюда поступили, а портить только; коли сами не понимаете - спросили бы...
   Стыду и оскорблению моего героя в эти минуты пределов не было. Он не в состоянии даже был ничего отвечать.
   - Объяснить надо Емельяну Фомичу; доклад особый придется писать... - толковали между тем его начальники.
   "И к Емельяну Фомичу еще пойдут, к скоту этому!" - думал Бакланов, совсем поникнув головой.
   Столоначальник прошел в присутствие.
   Бакланов, стыдно сказать, дрожал, как школьник.
   - Г-н Бакланов! - крикнул наконец из присутствия голос Емельяна Фомича.
   Считай Бакланов хоть сколько-нибудь себя правым, он всем бы им наговорил дерзостей, но он ясно понимал, что тут наврал и был глуп: вот что собственно его уничтожало.
   - Вас определили, а вы не хотите ни у кого спросить? Ведь это не стихи писать! Нет, не стихи, - повторил несколько раз Нетопоренко и с таким выражением, что как бы презреннее стихов ничего и на свете не было.
   - Ученые, тоже: ах, вы! Вот вам пример, молодой человек! - При этом он указал на стоявшего гордо у стола столоначальника. - С первого разу в службу вникнул как следует: а отчего? - оттого, что ум есть, а у вас ветер! Ступайте!
   Бакланов, и тут ни слова не ответив, вышел. "Подать в отставку!" - подумалось ему, но это значило бы явно показать, что он струсил службы и не может ее понимать.
   Домой он возвратился в совершенном отчаянии.
   "На что я способен и чему меня учили?" - думал он с бешенством.
   Бедному молодому человеку и в голову не приходило, что в своем посрамлении он был живой человек, а унижающии его люди - трупы. Что как ни нелепы на вид были его распоряжения, но в них он шел все-таки к смыслу их мертвого и бессмысленного дела!
   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
   1.
   Наперсница.
   От Новоспасского кладбища по шоссе, обсаженному пирамидальными тополями, в город К*** ехала быстро щегольская парная карета. На набережной, перед небольшим, но красивым домиком экипаж остановился, и из него вышла молодая женщина в трауре. Решительно не замечая - кто ей отворил дверь, как все мило было в белой светлой зале, как в палевой гостиной, в простеночных зеркалах, отразился ее стройный стан, она пришла и в следующей комнате, имевшей вид будуара, сняв с себя шляпку, села на табурет перед богатым туалетом. Это была наша Софья Петровна Ленева.
   Костюм ее, по наружности, был довольно прост: черное шелковое платье, черные бусы с довольно большим крестом, черные браслеты; но чего все это стоило, понял бы самый неопытный глаз: изящество дышало в каждой вещичке на ней, в каждой складке ее платья.
   По стройности и правильности своего стана и выразительной красоте лица, Софи как будто бы и на русскую даму не походила. Скорей это была итальянка, но только итальянка светская, аристократическая.
   В ее будуаре было богато и с большим вкусом убрано.
   Софья Петровна по крайней мере с час сидела, полузакрыв лицо и погруженная в глубокую задумчивость. Лицо ее выражало печаль и озабоченность.
   Маленькая, почти потаенная, под пунцовыми обоями дверь отворилась, и в комнату, по мягкому, шелковистому ковру, неслышно вошла тоже знакомая нам девушка, Иродиада, и тоже в трауре, с изящным белым воротничком и с вышитыми рукавчиками. Она очень похорошела, сделалась еще стройнее, и даже ноги у ней стали маленькие, изящные и обутые в пятирублевые прюнелевые ботинки.
   История ее, с тех пор, как мы ее оставили, очень проста: смирением своим она до того умилила Биби, что та сама ей раз сказала:
   - Не хочешь ли, Иродиада, в монастырь?.. Я вижу, что тебя ничто в мире не влечет!
   - Да, сударыня, если бы милость ваша была, - отвечала Иродиада.
   - Ах, пожалуйста! Я за грех тебя считаю удерживать тебя, отвечала Биби и в первую же поездку в город дала Иродиаде вольную.
   Та сначала объявила ей, что поедет к Митрофанию на богомолье, а вместо того проехала в ту гебернию, где жила Софи с мужем.
   - Возьмите меня, Софья Петровна; я буду служить вам, как и тетеньке вашей служила!.. - объявила она; в этот раз в голосе ее слышно было что-то особенное, так что Софи, не задумавшись, взяла ее и, по своей страсти видеть около себя все красивое, сейчас же одела ее как куколку.
   Бывшей печальнице и смиреннице, кажется, это было весьма не неприятно, и затем госпожа и служанка очень скоро и очень тесно сошлись между собою.
   - Эммануил Захарыч прислали-с! - начала наконец Иродиада, негромко и неторопливо.
   Софи взмахнула на нее глазами, и какое-то утомительное чувство промелькнуло у ней на лице.
   - Что же? - спросила она.
   - Спрашивают, могут ли они приехать к вам.
   - Нет! - сказала было сначала Софи резко; но потом, обдумав, прибавила: - скажи, что я только что сейчас приехала с могилы моего мужа, мне не до гостей.
   Иродиада неторопливо вышла.
   В своей комнате, тоже очень чистенькой и красиво прибранной, она нашла черноватого, курчавого молодого господина, с явно еврейскою физиономией, большого, должно быть франта, с толстою золотою цепочкой на часах и в брильянтовых перстнях.
   - Сто-зе-с? - спросил он, модно помахивая шляпой.
   - Они больны... не могут принять, - отвечала Иродиада.
   - Ах ты, Бозе мой, Бозе мой! - произнес посланный: - так господин убивается... так!
   - Они очень нездоровы! - отвечала Иродиада прежним ровным тоном.
   Посланный не уходил и продолжал смотреть себе на руки и на сапоги.
   - Могу ли я с вами переговорить два слова? - сказал он наконец.
   - Что? - спросила Иродиада.
   - Два слова! - повторил он и вслед за тем начал что-то такое скороговоркой объяснять Иродиаде. Она его слушала как-то насмешливо-холодно.
   - Так? - заключил он.
   Молодой человек торопливо засунул руку в боковой карман, вытащил оттуда бумажник, вынул из него сторублевую бумажку и подал ее Иродиаде. Та равнодушно приняла ее. Молодой человек протянул к ней руку; она хлопнула по ней своею рукой, которую он и поцеловал с чувством, а затем, надев еще в комнате шляпу набекрень, модно расшаркался и вышел. Иродиада как-то мрачно посмотрела ему вслед.
   Софи между тем все еще продолжала сидеть в задумчивости. Вдруг раздался звонок. Софи даже вздрогнула.
   - Иродиада! Иродиада! - крикнула она.
   Та проворно вошла.
   - Скажи, что я не могу принять, что я спать легла, - говорила Софи и начала торопливо развязывать шнурки у платья, как бы затем, чтобы в самом деле раздеться и лечь.
   Иродиада вышла в переднюю.
   Софи напрягла весь слух, чтоб услышать, что там будет говориться; она закусила свои красивые губки, лицо ее побледнело.
   Иродиада наконец возвратилась.
   - Что ты так долго?.. - сказала почти с тоской Софи.
   - Это не Эммануил Захарыч!.. - отвечала та.
   - Как? - спросила Софи и взялась уж рукой за бьющееся сердце.
   - Это Александр Николаевич Бакланов! - договорила Иродиада.
   - Ах! - вскричала Софи и, вскочив, побежала навстречу.
   Перед ней, в самом деле, стоял Бакланов.
   Первое время они ничего не в состоянии были говорить, а взяли друг друга за руки и смотрели один другому в глаза.
   Иродиада, с подсвечником в руках, тоже смотрела на них.
   2
   Опять поэзия.
   - Хорошо ли у меня здесь? - было первое слово Софи, когда они уселись с Александром в будуаре.
   - Да! - отвечал тот, сияя весь радостью.
   - Ах, Боже мой! Погоди, постой! - воскликнула вдруг Софи, закрываясь рукою.
   У ней невольно потекли слезы.
   - Ну вот и ничего, прошло!.. Иродиада, дай воды! - прибавила она, снова открывя свое прелестное лицо, хотя щечки ее еще дрожали.
   Иродиада, с несколько лукавым видом, подала ей воду: она еще в Ковригине, когда Бакланов и Софи бывали там, догадывалась о чувствах, которые молодые люди питали друг к другу.
   - Ну, так как же? - заговорила Софи.
   - А так же!.. - отвечал ей Бакланов, смотря на нее с нежностью.
   - Как же ты приехал сюда?
   - А так!.. Как ты мне написала, что муж твой помер и другое прочее, так я сейчас к дяде Ливанову... знаешь, я думаю, его?
   - Да! Когда мы, в первый год моего замужества, ездили с Яковом Назарычем в Петербург, так часто бывали у него...
   - Он не ухаживал за тобой?
   - Было немножко! Постой, как он называл тогда меня!.. Да!.. Прекрасной Юдифью, и все пророчествовал, что я не одному Олофрен, а сотне таких посшибаю головы.
   - Что ж, это правда? - спросил Бакланов.
   - Не знаю, может быть, -отвечала Софи кокетливо. - Ну-с, отправились вы к дяде?
   - Отправился к дяде и говорю: так и так, грудью страдаю, а около этого времени я прочитал, что здесь место уголовных дел стряпчего открылось. "Похлопочите, говорю, чтобы перевели меня". Он сам поехал к министру.
   - Какой, однакоже, добрый, - заметила Софи.
   - Какое, к чорту, добрый? Я денег у него около этого времени попросил взаймы, так боялся, что это часто повторяться будет.
   Софи засмеялась.
   - Поехал я наконец, - продолжал Бакланов: - и что я чувствовал, подъезжая сюда, и сказать того не могу: вдруг, думаю, она уехала куда-нибудь, или умерла, - что тогда со мною будет?.. Приезжаю в гостиницу - и спросить не смею; наконец почти шопотом говорю: "Здесь такая-то госпожа живет?" - "Здесь", говорят... Я и ожил.
   - О, какой ты милый! - воскликнула Софи.
   И молодые люди, сами не отдавая себе отчета, поцеловались.
   - Дело в том, - продолжал Бакланов: - что по случайному, может быть, стечению обстоятельств, но ты одна только была и осталась поэзией в моей жизни; а то - эта глупая студенческая жизнь, в которой происходил или голый разврат или ломанье вроде Печорина перед какою-нибудь влюбленною госпожой.
   - А была же такая? - произнесла весело-ревниво Софи.
   - Была! - отвечал Бакланов. - Потом этот Петербург, в котором, если у девушки нет состояния, так ее никто не возьмет, и они, как тигрицы, кидаются там на вас, чтобы выйти замуж, а потом и притащут к вам жить папеньку, маменьку, свячениц, родят вам в первый же год тройников.
   Софи покачала с улыбкой головой.
   - Ты такой насмешник, как и прежде был! - сказала она, глядя с любовью на Бакланова: - впрочем, и здесь все то же, если не хуже! прибавила она с легким вздохом.
   - Но здесь у меня ты есть! Пойми ты сокровище мое! - воскликнул Бакланов: - здесь я для тебя одной буду жить, тобой одной дышать.
   - О, да, - воскликнула Софи с полным увлечением.
   - Ты свободна, я свободен! - говорил Александр.
   - А мать у тебя умерла? - спросила Софи.
   - Да! - отвечал он почти с удовольствием: - что же-с? продолжал он, вставая и раскланиваясь перед Софи: - когда вы прикажете мне явиться к вам и сказать: Софья Петровна, позвольте мне иметь честь просить вашей руки, и что вы мне на это скажете?
   - Я скажу: да, да, да! - отвечал Софи.
   - Софья Петровна! - продолжал Александр в том же комическом тоне (от полноты счастья он хотел дурачиться и дурачиться): - будете ли вы мне женой верной и покорной?
   - Буду, верной и покорной, но только небережливой, потому что мотовка ужасная.
   Бакланов вдруг встал перед ней на колени.
   - "Божественное совершенство женщины, позволь мне перед тобой преклониться!" - проговорил он монологом Ричарда. - А ты отвечай мне, - продолжал он, хватая ее ручку и колотя ею себя по лицу: - "Гнусное несовершенство мужчины, поди прочь!".
   - О, нет, милый, чудный! - отвечала та, обхватив и целуя его голову, а потом Бакланов поднял лицо свое, и они слились в долгом-долгом поцелуе.
   Обоим им тогда было - Софье двадцать три года, а Бакланову двадцать шесть лет.
   3
   Выставляющиеся углы действительности.
   На другой день майское утро светило в будуаре Софи сквозь спущенные белые шторы. В комнате было полусветло и прохладно.
   Софи, в спальной блузе, в изящных туфлях, с толстою распущенною косой, сидела перед своим туалетом. Она сама представляла собою не менее полную свежести и силы весну.
   Иродиада, тоже в стройном и, по случаю праздника, белом платье, засучив кокетливо рукава, убирал госпоже волосы.
   Софи, впрочем, на этот раз не с обычным вниманием занималась своим туалетом, не прикладывала и не примеривала свои волосы, как им лежать следовало, а все предоставила Иродиаде и сама сидела в задумчивости.
   - Александр Николаич надолго сюда приехали-с? - спросила та вдруг.
   - Надолго... Он служить здесь будет, - отвечала Софи.
   Что-то вроде насмешливой улыбки пробежало по лицу Иродиады.
   - Я, может быть, замуж за него выйду, - прибавила Софи, улыбаясь.
   Иродиада молчала.
   - Нравится он тебе? - прибавила Софи.
   - Барин молод-с! - отвечала Иродиада.
   Некоторое время между госпожой и служанкою продолжалось молчание.