Писемский Алексей. Взбаламученное море

   Валерьян был младший ее сын и учился в Москве.
   На этом разговор совершенно прекратился.
   Старуха села за гран-пасьянс, а Евпраксия пошла заниматься музыкой. Недаром, видно, ее в городе называли ледешком, а мать философкою.
   Казимира, что бы ни чувствовало собственное сердце ее, написала обо всем этом разговоре Бакланову.
   Он не замедлил сию же минуту приехать.
   Старуха все еще продолжала раскладывать гран-пасьянс.
   Бакланов сел против нее.
   Но как тут с этою спокойною физиономией было заговорить?
   - Погадайте-ка на мои мысли! - сказал он наконец.
   - Мне бы самой надо ваши мысли отгадать, - отвечала старушка полушутя.
   - О, они совершенно чисты и открыты перед вами! - воскликнул Бакланов.
   - Ну, то-то же, смотрите! - сказала она и погрозила ему пальцем.
   - Так как же, Анна Петровна, да или нет? - спросил уж Бакланов.
   - Чтой-то, да поди - у ней спрашивай; я уж за тебя не пойду, сказала Сабакеева.
   - Значит, можно? - волкликнул Бакланов и пошел в ту комнату, где Евпраксия сидела за работой. Напротив ее помещалась Казимира, почти нечесаная и вряд ли в застегнутом платье. Она целый день жаловалась то на занятия, то на нездоровье.
   Бакланов подмигнул ей. Она, потупив голову и с грустною усмешкой, вышла.
   У Александра губы и щеки дрожали.
   - Евпраксия Арсентьевна, - начал он: - я имел честь делать вам предложение. Скажите вы мне прямо и откровенно, как пряма и откровенна ваша прекрасная натура, нравлюсь ли я вам, и согласны ли вы отдать мне вашу руку и сердце?
   Евпраксия несколько времени смотрела ему прямо в лицо.
   - А вы будете любить меня? - спросила она и как бы нарочно поспешила улыбнуться, чтобы смягчить свой недоверчивый вопрос.
   - Я буду любить вас всю жизнь, если бы вы даже не любили и разлюбили меня, - проговорил Бакланов с чувством.
   - Ну, я-то уж не разлюблю, кого полюблю, - сказала Евпраксия и слегка покраснела.
   - О, и я! Ручку вашу! Да?
   - Ну, смотрите же, не обманите меня! - сказала Евпраксия, подавая ему руку. - Я в вас с первого же раза почувствовала какую-то веру.
   - Веру?
   - Да! Подите к maman, я должна одеваться!
   Бакланов хотел попросить у ней поцелуя, но не посмел.
   В тот же день была "пятница", и часов в девять начали съезжаться гости.
   Бакланов съездил домой и надел фрак.
   За ужином было объявлено, что mademoiselle Eupraxie помолвлена за monsieur Бакланова.
   24.
   Испытание.
   В городе про Евпраксию говорили: "это невеста не пылкая и не страстная". Бакланов тоже, желая с ней сблизиться, не мог достигнуть этого в той степени, в какой желал бы.
   - Ты любишь меня? - спрашивал он ее.
   - Люблю! - отвечала односложно Евпраксия.
   - Но, знаешь, несколько уж очень спокойно: хоть бы поревновала меня или покапризничала надо мной!..
   - Да зачем же? - возразила Евпраксия с улыбкой: - если бы ревновать была причина, так я бы лучше не пошла за тебя, а если бы я капризна была, так ты бы, верятно, не женился на мне.
   Бакланов должен был согласиться, что все это весьма справедливо и умно.
   Раз он принес к ней "Бориса Годунова" Пушкина и стал ей читать сцену у фонтана.
   - Ты хладнокровная Марина Мнишек, а я пылкый самозванец! говорил он ей, и в том месте, где Григорий приходит в себя, он даже вскочил и продекламировал перед невестой:
   Тень Грозного меня усыновила,
   Димитрием из гроба нарекла,
   Вокруг меня народы ополчила
   И в жертву мне Бориса обрекла.
   Царевич я...
   Бакланов при этом заметил, что Евпраксия усмехнулась.
   - Тебе смешно только! - проговорил он с досадой.
   - Да как же не смешно! Вдруг я Марина Мнишек, а он Самозванец! Тут и в чувствах даже ничего нет общего.
   "Она чорт знает как умна!" - подумал Бакланов; но вслух однако проговорил:
   - Очень уж вы, Евпраксия Арсентьевна, рассудительны.
   - Не рассудительна, а только слов пустых не люблю, - отвечала она, по обыкновению своему, спокойно.
   Больше еще всего, кажется, Евпраксия любила музыку. Она играла правильно, отчетливо, со смыслом; но и тут Бакланову казалось, что она мало увлекается, а только проиграет иногда огромную пьесу и потом на несколько минут глубоко-глубоко задумается.
   Что она в эти минуты думала, Бог ее знает: никогда не сказывала, хоть Бакланов и часто спрашивал ее.
   - Не люблю я про это говорить, - отвечала она.
   - Вообще про то, что чувствуешь?
   - Да! - отвечала Евпраксия.
   Бакланов, оставаясь с невестой наедине, принимался ее целовать в лицо и в шею. Евпраксия, нисколько не женируясь, отвечала ему тоже поцелуями.
   Однажды он стал перед ней на колени и прильнул губами к ее выставившейся ножке.
   Евпраксия, кажется, и не поняла этого страстного с его стороны движения и только посмотрела на него с удивлением.
   Перед уходом Бакланов обыкновенно прижимал ее к груди своей и долго-долго целовал ее в лоб.
   Евпраксия ему повиновалась.
   25.
   Банковский билет.
   Последнее время Софи целые дни сидела дома. О, как она была печальна!
   Раз, вечером, к ней вошла Иродиада.
   - Куда ты целый день пропадаешь? - говорила ей с досадою Софи: - довольно уж этой любовью своей заниматься.
   - По городу немножко погуляла: на свадьбу смотрела-с, отвечала та.
   - На чью?
   - Нашего Александра Николаича.
   Софи побледнела.
   - А сегодня свадьба?
   - Сегодня-с! Сейчас венчать будут у Спаса.
   - А что меня в церковь-то пустят? - спросила Софи, устремляя на горничную какой-то странный взгляд.
   - Отчего ж не пустить? - отвечала та.
   - Давай мне одеваться... давай все лучшее!.. - говорила Софи и начала сама приводить в порядок свои волосы.
   Дело это горело у нее в руках: ни один парикмахер не сумел бы так скоро и так к лицу причесать ее роскошные локоны. Иродиада принесла ей великолепнейшее визитное платье.
   - Выкупили бы, сударыня, ваши вещи-то, а то надеть вам нечего! - говорила она, подавая госпоже в самом деле всего одну небольшую брошку.
   - Все выкуплю, все! Не на радость только! - отвечала Софи, небрежно застегивая этою брошкой платье на груди. Надевая французские перчатки, она одну из них изорвала. Толстые ботинки ее громко стучали по паркету.
   В этом наряде Софи, казалось, точно сейчас только воротилась с какого-нибудь вакхического вечера.
   Коляска ее уже была подана к крыльцу.
   - К Спасу, - сказала она.
   Венчанье Бакланова происходило в небольшом, темноватом приделе приходской церкви.
   Софи, войдя, остановилась у колонны, почти в самых дверях.
   Всю церемонию она простояла неподвижная, как статуя.
   Венчал духовник старухи Сабакеевой, высокий, сухощавый, с мрачным и неподвижным лицом священник. В конце он говорил проповедь и все стращал новобрачных, если не будут любить друг друга, страшными адскими муками.
   Выходя, молодые прямо очутились лицом к лицу против Софи.
   - Je vous felicite, monsieur Бакланов! - сказала она. - Je vous felicite, madame! - прибавила она и молодой.
   Бакланов побледнел. На лице Евпраксии тоже отразилось беспокойство: ее очень поразила великолепная и в одно и то же время печальная наружность Софи.
   Бакланов поспешил усадить жену в карету и сам вскочил за нею.
   Софи вышла вслед за ними на паперть. Небрежно убранные волосы ее развевались ветром; заколотая в платье брошка расстегнулась и повисла.
   - Madame, вы потеряете вашу вещь! - сказал было ей один из молодых людей.
   - Merci, - сказала Софи, вряд ли и слышавшая, что ей сказали, и так, не поправив брошки, села в экипаж.
   Приехав домой и войдя в будуар, она порывисто сбросила с себя шаль и начала разрывать платье, корсет, а потом, залившись вся слезами, упала на постель.
   - Хотела бы я быть порядочным существом, но Бог не привел, стонала она.
   - Полноте-ка, сударыня: есть о чем плакать! - утешала ее Иродиада.
   - Есть, Иродиада, есть! Теперь я совсем несчастная, - отвечала Софи.
   Через несколько дней после того, в коммерческий банк от неизвестного лица было внесено на имя действительной статской советницы Леневой двести тысяч рублей серебром.
   ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.
   1.
   Хоть и прошлая, но не совсем милая картина.
   Если читатель даст себе труд пробежать в уме своем весь предыдущий рассказ мой, то он, несмотря на случайность выведенных мною лиц, несмотря на несходство их между собой, проследить одну общую всем им черту: все они живут по какому-то, точно навсегда уже установившемуся для русского царства механизму. Разумеется, всем, кто поумней и почестней, как-то неловко; но все в то же время располагают жизнь свою по тем правилам, которые скорей пришли к ним через ухо, чем выработались из собственного сердца и понимания.
   Герой мой, например, не имея ни способности и никакой наклонности к службе, служит и думает, что тем он исполняет долг свой. Женившись на богатой девушке, он давно уже был к ней более чем равнодушен, но считал своим долгом по возможности скрывать это.
   Бедная моя Софи Ленева, живя под покровительством Эммануила Захаровича, тоже вряд ли не полагала, что это долг ее. Окружавшее ее богатство заставляло забывать все: многие молодые дамы, обыкновенно делавшие при ее имени гримаску, в душе завидовали ее положению; все приезжие артисты и артистки и вся местная молодежь считали себе за честь бывать у нее на вечерах и были в восторге от ее роскоши и красоты.
   Из других знакомых нам лиц, молодые Галкины, несмотря на ограниченные способности, хоть и плохо, но учились.
   Николенька, сын доброй губернаторши, если только помнит его еще читатель, тоже состоял в одном военно-учебном заведении и наскучал матери только тем, что съедал, по крайней мере, по полпуду в день конфект, и это ужасно пугало ее насчет его здоровья.
   Но самым лучшим примером, каких зверьков то суровое время могло усмирять, служил Виктор Басардин. Возвратясь из отпуска, на котором мы с ним встретились, он на первых же порах, по юношеской неопытности, вздумал было схватить полкового командира за ворот. Его за это разжаловали в солдаты и сослали на Кавказ. Там он едва выкланял, чтоб его произвели в офицеры, и сейчас же вышел в отставку. В это время умерла Надежда Павловна; именьице свое она отдала мужу. Виктор, приехав на родину и ошибшись в расчете, избил до полусмерти бедного Петра Григорьевича. Тот пожаловался на него губернатору и предводителю. Виктора за оскорбление отца посадили на год в смирительный дом, откуда освободясь и прожив в Москве, без куска хлеба и без сапог, он, холодный и голодный, пришел смиренно к сестре. Та сжалилась над ним и определила его у Эммануила Захаровича по откупу. И таким образом, наученный горькими опытами жизни, молодой человек обнаруживал к сестре величайшую нежность, а к Галкину почти благоговение.
   В действующих средах общества между тем решительно царствовала какая-то военная сила. В Петербурге придумали, что Англия будто бы страна торговли, Германия - учености, Италия - искусств, Франция оселок, на котором пробуют разные политические учреждения, а Россия государство военное. В самом деле оно, должно быть, было военное! Какой-нибудь наш знакомый презус, гарнизонный полковник получал в год с батальона тысяч по пятнадцати. В карабинерных полках, для образования бравых и молодцеватых унтер-офицеров, из пяти кантонистов забивали двоих.
   Губернаторы в своей милой власти разыгрывались до последней прелести.
   За ними властвовал и господствовал откуп. Разные Ардаки, разные Эммануилы Захаровичи и разные из русских плуты, по одной роже-то каторжные, считались за гениев.
   Люди, вроде Нетопоренка, трактовались за людей необходимых и полезнейших для общества.
   Дворянство, хоть и сильно курившее фимиам всевозможным властям и почти поголовно лезшее в службу, все еще обнаруживало некоторое трепетание, даже наш скромнейший Петр Григорьевич говорил: "Мы, дворяне, кое-что значим! Все не мужики, не купцы и не мещане!"
   Купечество, по разным казенным подрядам и поставкам, плутовало спокойным образом, зная, что деньгами всякую дыру, если только ее найдут, замазать можно.
   Простой народ стал приходить наконец в отупение: с него брали и в казну, и барину, и чиновникам, да его же чуть не ежегодно в солдаты отдавали.
   Как бы в отместку за все это, он неистово пил отравленную купленную водку и, приходя оттого в скотское бешенство, дрался, как зверь, или со своим братом, или с женой, и беспрестанно попадал за то на каторгу.
   Образование по всем ведомствам все больше и больше суживалось: в корпусах было бессмысленно подтянутое, по гимназиям совершенно распущенное, а по семинариям, чтобы не отстать от века, стали учить только что не танцовать. Оттуда, отсюда и отовсюду молодые люди выходили ничего несмыслящие.
   Всюду слышался неумолкающий ни на минуту, но в то же время глухой и затаенный ропот.
   Сама природа, как бы разделяя это раздраженно-напряженное состояние, насылала то тут, то там холеру.
   2.
   Что-то веет другое.
   В сентябре 1853 года наш посол князь Меньшиков выехал из Константинополя.
   Зачем и из-за чего эта война началась - в народе и в обществе никто понять не мог. Впрочем, не особенно и беспокоились: турок мы так привыкли побеждать! Но Европа двинула на нас флоты английский, французский и турецкий!
   Хомяков писал в стихах, что это на суд Божий сбираются народы.
   Несмотря на нечеловеческое самоотвержение войска, стало однако сказываться, что мы не совсем военное государство; но зато государство совсем уж без путей сообщения...
   В Европе удивлялись нашим полуголодным солдатам и смеялись над генералами.
   С 18 февраля 1855 года Россия надела годичный траур.
   Героизм Нахимова, горевший, как отрадный светоч, перед очами народными, и тот наконец погас. В сентябре 1855 года была напечатана лаконическая депеша из Севастополя: "наши верки страдают"!
   Исход дела стал для всех понятен.
   Все почувствовали общее, и нельзя сказать, чтобы несправедливое, к самим себе презрение.
   "Русский вестник" уже выходил. Щедрин стал печатать свои очерки. По губерниям только поеживались и пошевеливались и почти со слезами на глазах говорили: "Ей-Богу, это ведь он нас учит, а мы и не умели никогда так плутовать!"
   В Петербурге тоже закопошились.
   Добрый наш приятель, цензор Ф***, может быть, лучше многих понимавший состояние общественной атмосферы, нашел совершенно невозможным служить.
   - Цензуры нет! - шепнул он нам однажды. - Нет ее! - воскликнул он потом с увлечением. Затем, будучи сам большим шалуном по женской части, объяснил подробнее свою мысль: - Я прежде, в повестях, если один любовник являлся у героини, так заставлял автора непременно женить в конце повести, а теперь, помилуйте, перед героиней торчат трое обожателей, и к концу все разбегаются, как собачонки.
   По другим ведомствам советники Нетопоренки вдруг найдены несовременными.
   Старый дуб, Евсевий Осипович, счел за лучшее успокоить себя в звании сенатора.
   В феврале месяце 1857 года, на Сенатской площади собрался народ, говоря, что выдается указ о воле. Но указ выходил о порядке перехода помещичьих крестьян в казенные, и толпу разогнала полиция.
   Вслед затем раздались довольно неопределенные толки, что дворянству поручено говорить на выборах об улучшении быта крестьян.
   В провинции, впрочем, все это отражалось каким-то глухим и неопределенным эхом.
   В описываемый мною город приехал один вновь определенный правовед и привез какой-то листок, напечатанный в Лондоне.
   Молодой человек читал это в большом обществе, многие имели неосторожность смеяться. Чтеца на другой же день отправили в Петербург с жандармом и с секретным донесением, но там его - всего продержали три дня и выпустили.
   - Странно!
   Герой мой, Бакланов, все время перед тем, как мы знаем, служивший и получивший даже Станислава на шею, вдруг начал находить, что ему неприлично это делать, тем более, что все неслужебное около него как-то шевелилось, попридумывало, изобретало кое-что.
   - Я выйду, друг мой, в отставку, - сказал он однажды жене: - и займусь лучше коммерческими делами.
   - Хорошо! - отвечала та и потом, с обычным своим благоразумием, прибавила: - сумеешь ли только?
   - Я думаю... тут не служба... я никем и ничем связан не буду! отвечал Бакланов.
   Евпраксия ничего на это не сказала и ушла к детям.
   Бакланов вскоре потом подал в отставку и стал отращивать себе усы и бороду.
   3.
   Скука среди семейного счастья.
   Был вечер. В большой гостиной, перед карселевою лампой, мирным и тихим светом освещавшею стены, картины и мебель, в покойном плисовом сюртуке сидел Бакланов. Его лицо, сделавшееся от отпущенных усов и бороды еще красивее, было печально.
   Евпраксия, тоже значительно пополневшая, с солидною, хотя и с спокойною физиономией, сидела около него и работала.
   Мальчик лет четырех, их старший сынишка, прелестный, как ангел, стоял на ногах на диване и своими ручонками обнимал Казимиру, которая совсем стала похожа на добрую французскую bohne. Муж ее уже помер. С появлением Бакланова, окончательно оставленный женою, он начал еще больше пить и предаваться волокитству, и, по свойственной этого рода жизни случайности, найден был утонувшим в пруду. Сам ли он как-нибудь залез туда, или его кинули, никто даже и узнать особенно не постарался.
   Другой мальчик, лет около двух, пузанчик, под строжайшим присмотром няньки-немки, едва переступая с ножонки на ножонку, шагал по мягкому и волнистому ковру и, нередко спотыкаясь, клюкался носом в ковер; но не плакал при этом, а, обернув личико к няньке, смеялся.
   При подобной обстановке, среди которой жил герой мой, казалось, и желать было нечего более; но сердце человеческое - тайна неисповедимая: Бакланов на свое положение смотрел иначе!
   В настоящий вечер у них была в гостях madame Базелейн.
   Прежде эта дама была даже мало знакома с ними; но в последнее время вдруг повадилась и начала ездить довольно часто.
   Евпраксия не любила ее; а Бакланов, напротив, находил, что она - очень умная и развитая женщина.
   Последний эпитет он нередко и с каким-то особенным ударением употреблял при жене. Евпраксия при этом, кажется, усмехалась про себя.
   - Как хотите, - говорил он, обращаясь к madame Базелейн: - но женатый человек решительно отрезанный от всего ломоть.
   - Но почему же? - спрашивала она его в недоумении.
   - Во-первых-с, - начал перечислять ей Бакланов: - для остальных женщин, кроме жены своей, он не существует. Знаете ли, какое первое ощущение мое было, когда я женился?.. Мне показалось, что я в том обществе, для которого все-таки имел некоторое значение, с которым наконец был связан, вдруг стал совершенно чужим и одиноким.
   - Но зачем же вам эта связь с обществом? - возражала ему madame Базелейн.
   - Я не про то говорю-с, а про те ощущения, которые следуют за браком и которые если не непрятны, то все-таки странны: из богача вы делаетесь бедняком, тысячи субъектов меняете на одного.
   Madame Базелейн пожала плечами.
   - В отношении друзей тоже, - продолжал Бакланов: - уж неловко с ними поразгуляться и позашалиться... Пеший, по пословице, конному не товарищ!
   - Но зачем же вам все это? - повторяла воздушная madame Базелейн: - у вас есть жена, дети!..
   - Да, это все есть! - подтвердил Бакланов насмешливым голосом.
   Евпраксия в продолжении всего этого разговора соблюдала строгое молчание, и только при последних словах мужа как бы легкая краска выступила на лице ее, а Казимире точно стало неловко и стыдно. Она внимательно принялась рассматривать лежавший под лампою коврик.
   В это время однако Евпраксию вызвали кормить грудью третьего ребенка, а старший сынок, соскочив с дивана, побежал в залу. Казимира, ни на шаг его обыкновенно не оставлявшая, пошла за ним.
   Бакланов и madame Базелейн остались вдвоем.
   - Ах, мужчины, мужчины, всего-то вам мало! - сказала та и покачала головой.
   - Да чего всего-то? чего? - перебил ее Бакланов.
   С некоторого времени он все более и более стал прикидываться, особенно перед молодыми дамами, не совсем счастливым мужем.
   - Вы будете у генерал-губернатора на бале? - переменила гостья разговор на другой предмет.
   - Да не знаю, позовут ли? - отвечал Бакланов.
   - О, непременно! - подхватила Базелейн: - вы знаете: он нынче тактику совсем хочет переменить... Ему из Петербурга прямо написали и поставили на вид Суворова, что вот человек - сумел же сойтись с целым краем. Он просто хочет теперь искать в обществе.
   - Дай Бог, - отвечал Бакланов: - чтоб они для общества жили, а не общество для них.
   - Уж именно, именно! - подтвердила восторженно madame Базелейн.
   Дама эта, за какой-нибудь год перед тем, видела только что не у башмака своего лежавшим все к-е общество, а теперь, чтобы сблизить своего патрона с лицами, по преимуществу державшими себя в отношении его неприязненно, она ездила к ним и в дождь и в слякоть. Баклановы, в этом случае, были одними из первых.
   Когда Евпраксия возвратилась, madame Базелейн начала бесконечно к ней ласкаться. С каким-то благоговейным вниманием она расспрашивал ее, как она кормит ребенка, не беспокоит ли он ее.
   Евпраксия на все это отвечала ей серьезно-сухо.
   - А что ваша дочь? - спросила она ее в свою очередь.
   - Ах, она у меня чудо как развивается, чудо! - отвечала Базелейн.
   Выражение лица Евпраксии было насмешливо.
   Гостья наконец начала собираться.
   Бакланов пошел провожать ее.
   - Как все это мило!.. - говорила Базелейн, проходя мраморную залу и Бог знает на кого показывая: на самую ли залу, или на игравших в ней детей.
   - И скучно! - добавил, идя вслед за ней, Бакланов.
   Madame Базелейн покачала только головой.
   Проводив ее, Бакланов сел на пол около детей.
   - Валерка! - крикнул он старшему сыну: - ну, хочешь кататься?
   Мальчик сейчас же забрался ему верхом на шею и начал на нем скакать, как на лошади.
   - Ну, поди и ты, коропузик! - крикнул Бакланов маленькому.
   Тот переправился к нему.
   - Ну, целуйте! - скомандовал Бакланов.
   Валерьян сейчас же нагнулся и начал его целовать несчетно раз. Маленький тоже тянулся к нему своими губенками.
   Панна Казимира смотрела на всю эту сцену с сложенными руками и потупленными глазами.
   Дети целовали отца, по крайней мере, с полчаса.
   - Однако какие это бессмысленные поцелуи детские, - обратился он вдруг к Казимире.
   - Отчего же? - спросила та, краснея.
   - Так! - отвечал Бакланов и встал.
   - Что ж, поиграйте еще с детьми, - сказала было ему Казимира.
   - Нет! скучно! - повторил он, зевая, и ушел к себе в спальню спать, хоть всего еще только было десять часов.
   4.
   Праздные и порочные мечтания.
   Баклановы обедали.
   Евпраксия, как честная и пышная римская мтрона, сидела на конце стола. По правую руку от нее помещались: Казимира с старшим, Валеркой, как его звал отец, а по левую - нянька-немка со вторым, Колькой. У обоих детей были особые серебряные приборы, и оба скромнейшим образом сидели на своих высоких стульчиках.
   Обед у Баклановых был всегда отличный; повар их вряд ли был не искусней повара Эммануила Зхаровича; вина самого высокого сорта, прислуга скромная, вежливая. Но ничто это не пленяло Александра!.. В его воспоминании проходил другой, скудный обед в Ковригине, когда он сидел около молоденькой девушки и пожимал под столом ее ножку: о, какая то была поэзия, - и какая все окружавшее его теперь проза!
   К концу обеда зашел разговор о приглашении на бал, которое в самом деле было получено от генерал-губернатора.
   - Я не поеду! - сказала Евпраксия решительно.
   - Отчего же? - спросил ее Бакланов, вспыхивая.
   - Потому что я никуда не езжу, - отвечала Евпраксия.
   Бакланов насмешливо улыбнулся.
   - К другим вы можете не ездить, - начал он: - но тут вежливость требует! Наконец вы обываетельница здешняя; у вас могут случиться дела и другое прочее.
   - У меня нет никаких дел.
   - Но у меня могут быть.
   - Ну, так ты и поезжай!
   Бакланов опять и еще ядовитее усмехнулся.
   - По обыкновению: ни для кого - ничего, ни шагу! - произнес он.
   - Ну да, ни шагу, - повторила Евпраксия.
   В сущности, Бакланову решительно было все равно, поедет ли с ним жена на бал или нет; но ему хотелось только с ней поспорить и побраниться.
   Если маленькие причины имеют иногда большие последствия, то и наоборот: большие явления имеют, между прочим, самые миниатюрные результаты.
   На героя моего ужасно влияла литература; с каждым смелым и откровенным словом ее миросозерцание его менялось: сначала опротивела ему служба, а теперь стала казаться ненавистной и семейная жизнь. Поэтический и высокохудожественный протест против брака Жорж-Санда казался ему последним словом человеческой мудрости - только жертвой в этом случае он находил не женщину, а мужчину, т-е себя.
   - Ведь этак трактовать целое общество нельзя... нельзя! повторял он насмешливо, обращаясь к Евпраксии: - что мы-де вот выше всех и никого знать не хотим; надобно спросить, как и другие нас понимают!
   - Я и не считаю себя выше других. Что ты таким образом перетолковываешь мои действия? - сказала Евпраксия, уже рассердившись на мужа.
   - Отчего же вы не едете? - спросил он.
   - Потому что там все будут светские дамы, а я не светская.
   - Что же вы такое? Вот бы интересно знать, что это такое?.. Что-то очень уж, должно быть, необыкновенное! - говорил Бакланов, - в этот день он был до гадости зол.
   - Когда женились на мне, так видели, что я такое! - сказала Епвраксия.
   Лицо ее по-прежнему оставалось спокойно.
   - Нет, не видал, - отвечал Бакланов: - и теперь не вижу, да и вряд ли когда увижу.
   - Ну да, - повторила опять Евпраксия и замолчала, а потом, когда обед кончился, тотчас же встала и ушла в гостиную.
   Бакланов остался еще за столом.
   Он налил себе стакан вина и велел подать сигару.