Страница:
Корабельные крысы находятся в заведовании у медика.
— Лейтенанту Жупикову, — передали по кораблю, — прибыть во второй отсек к старпому.
Лейтенант Жуликов двадцать минут метался между амбулаторией и отсечными аптечками. На амбулатории висел амбарный замок, у лейтенанта не было ключа (химик-санитар, старый козел, закрыл и ушел в госпиталь за анализами). Лейтенанту нужен был йод, а в отсечных аптечках ни черта нет (раскурочили, сволочи). На его испуганное «что там случилось?» ему передали, что старпома укусила крыса за палец и теперь он мечтает увидеть медика живьем, чтобы взвесить его сырым.
Наконец ему нашли йод и он помчался во второй отсек, а по отсекам уже разнеслось:
— Старпома крысы сожрали почти полностью.
— Иди ты…
— Он стоит, а она на него шась — и палец отхватила, а он ее журналом хрясь! — и насмерть.
— Старпом крысу?
— Нет, крыса старпома Слушаешь не тем местом.
— Иди ты…
— Точно…
Лейтенант прилетел как ошпаренный, издали осматривая пальцы старпома. От волнения он никак не мог их сосчитать: то ли девять, то ли десять.
— Подойдите сюда! — сказал старпом грозно, но все же со временем сильно поостыв. — Куда вас поцеловать? Покажите, куда вас поцеловать, цветок в проруби? Сколько вас можно ждать? Где вы все время ходите с лунным видом, яйца жуете? Когда этот бардак прекратится? Да вы посмотрите на себя! У вас уже рожа на блюдце не помещается! Глаз не видно! Вы знаете, что у вас крысы пешком по старпому ходят? Они же у меня скоро выгрызут что-нибудь — между прочим, между ног! Пока я ЖБП писать буду в тапочках! Только не юродствуйте здесь! Не надо этих телодвижений! Значит, так — чтоб завтра на корабле не было ни одной крысы, хоть стреляйте их, хоть целуйте каждую! Как хотите! Не знаю! Все! Идите!
И тут старпом заметил йод, и лицо его подобрело.
— Вот, Жуупиков, — сказал он, старательно вытягивая «у», — молодец! Где ж ты йод-то достал? На корабле же ни в одной аптечке йода нет. Вот, кстати, почему все аптечки разукомплектованы? выдра вы заморская, а? Я, что ли, за этим дерьмом следить должен? Вот вы мне завтра попадетесь вместе с крысами! Я вам очко-то проверну! Оно у вас станет размером с чашку петри и будет непрерывно чесаться, как у пьяного гамадрила с верховьев Нила!
Слышали, наверное, выражение: «Вот выйдешь, бывало, раззявишь хлебало, а мухи летять и летять»? Именно такое выражение сошло с лица бедного лейтенанта после общения со старпомом.
Но должен вам поведать, что на следующий день на корабле не было ни одной крысы. Я уж не знаю, как Жу-упикову это удалось? Целовал он их, что ли, каждую?
— Лейтенанту Жупикову, — передали по кораблю, — прибыть во второй отсек к старпому.
Лейтенант Жуликов двадцать минут метался между амбулаторией и отсечными аптечками. На амбулатории висел амбарный замок, у лейтенанта не было ключа (химик-санитар, старый козел, закрыл и ушел в госпиталь за анализами). Лейтенанту нужен был йод, а в отсечных аптечках ни черта нет (раскурочили, сволочи). На его испуганное «что там случилось?» ему передали, что старпома укусила крыса за палец и теперь он мечтает увидеть медика живьем, чтобы взвесить его сырым.
Наконец ему нашли йод и он помчался во второй отсек, а по отсекам уже разнеслось:
— Старпома крысы сожрали почти полностью.
— Иди ты…
— Он стоит, а она на него шась — и палец отхватила, а он ее журналом хрясь! — и насмерть.
— Старпом крысу?
— Нет, крыса старпома Слушаешь не тем местом.
— Иди ты…
— Точно…
Лейтенант прилетел как ошпаренный, издали осматривая пальцы старпома. От волнения он никак не мог их сосчитать: то ли девять, то ли десять.
— Подойдите сюда! — сказал старпом грозно, но все же со временем сильно поостыв. — Куда вас поцеловать? Покажите, куда вас поцеловать, цветок в проруби? Сколько вас можно ждать? Где вы все время ходите с лунным видом, яйца жуете? Когда этот бардак прекратится? Да вы посмотрите на себя! У вас уже рожа на блюдце не помещается! Глаз не видно! Вы знаете, что у вас крысы пешком по старпому ходят? Они же у меня скоро выгрызут что-нибудь — между прочим, между ног! Пока я ЖБП писать буду в тапочках! Только не юродствуйте здесь! Не надо этих телодвижений! Значит, так — чтоб завтра на корабле не было ни одной крысы, хоть стреляйте их, хоть целуйте каждую! Как хотите! Не знаю! Все! Идите!
И тут старпом заметил йод, и лицо его подобрело.
— Вот, Жуупиков, — сказал он, старательно вытягивая «у», — молодец! Где ж ты йод-то достал? На корабле же ни в одной аптечке йода нет. Вот, кстати, почему все аптечки разукомплектованы? выдра вы заморская, а? Я, что ли, за этим дерьмом следить должен? Вот вы мне завтра попадетесь вместе с крысами! Я вам очко-то проверну! Оно у вас станет размером с чашку петри и будет непрерывно чесаться, как у пьяного гамадрила с верховьев Нила!
Слышали, наверное, выражение: «Вот выйдешь, бывало, раззявишь хлебало, а мухи летять и летять»? Именно такое выражение сошло с лица бедного лейтенанта после общения со старпомом.
Но должен вам поведать, что на следующий день на корабле не было ни одной крысы. Я уж не знаю, как Жу-упикову это удалось? Целовал он их, что ли, каждую?
СОБАКА БАСКЕРВИЛЕЙ
Перед отбоем мы с Серегой вышли подышать отрицательными ионами.
Боже! Какая чудная ночь! Воздух хрустальный; природа — как крылышки стрекозы: до того замерла, до того, зараза, хрупка и прозрачна. Черт побери! Так, чего доброго, и поэтом станешь!
— Серега, дыши!
— Я дышу.
Тральщики ошвартованы к стенке, можно сказать, задней своей частью. Это наше с Серегой место службы — тральщики бригады ОВРа.
ОВР — это охрана водного района. Как засунут в какой-нибудь «водный район», чтоб их, сука, всех из шкурки повытряхивало, — так месяцами берега не видим. Но теперь, слава Богу, мы у пирса. Теперь и залить в себя чего-нибудь не грех.
— Серега, дыши.
— Я дышу.
Кстати о бабочках: мы с Серегой пьем еще очень умеренно. И после этого мы всегда следим за здоровьем. Мы вам не Малиновский, который однажды зимой так накушался что всю ночь проспал в сугробе, а утром встал как ни в чем ни бывало — и на службу. И хоть бы что! Даже насморк не подхватил. О чем это говорит? О качестве сукна. Шинель у него из старого отцовского сукна. Лет десять носит. Малину теперь, наверное, в запас уволят. Еще бы! Он же первого секретаря райкома в унитазе утопил: пришел в доф пьяненький, а там возня с избирателями, — и захотел тут Малина в гальюн. По дороге встретил он какого-то мужика в гражданке — тот ему дверь загораживал. Взял Малина мужика за грудь одной рукой и молча окунул его в толчок. Оказался первый секретарь. Теперь уволят точно.
— Серега, ты дышишь?
— Дышу.
Господи, какой воздух! Вот так бы и простоял всю жизнь. Если б вы знали, как хорошо дышится после боевого траления! Часов восемь походишь с тралом, и совсем по-другому жизнь кушается. Особенно если тралишь боевые мины: идешь и каждую секунду ждешь, что она под тобой рванет. Пальцы потом стакан не держат.
— Серега, мы себя как чувствуем?
— Отлично!..
— Ах, ночь, ночь…
— Ва-а-а!!! Господи, что это?!
— Серега, что это?
— А черт его знает…
— Ва-а-а!!!
Крик. Потрясающий крик. И даже не крик, а вой какой-то!
Воют справа по борту. Это точно. Звук сначала печальный, грудной, но заканчивается он таким звериным ревом, что просто мороз по коже. Лично я протрезвел в момент. Серега тоже.
— Может это сирену включили где-нибудь? — спросил я у Сереги шепотом.
— Нет, — говорит мне Серега, и я чувствую, что дрожь его пробирает, — нет. Так воет только живое существо. Я знаю, кто это.
— Кто?..
— Так воет собака Баскервилей, когда идет по следу своей жертвы…
— Иди ты.
В ту ночь мы спали плохо. Вой повторялся еще раз десять, и с каждым разом он становился все ужасней. Шел он от воды, пробирал до костей, и вахтенные в ту ночь теряли сознание.
Утром все выяснилось. Выл доктор у соседей. Он нажрался до чертиков, а потом высунулся в иллюминатор и завыл с тоски.
Боже! Какая чудная ночь! Воздух хрустальный; природа — как крылышки стрекозы: до того замерла, до того, зараза, хрупка и прозрачна. Черт побери! Так, чего доброго, и поэтом станешь!
— Серега, дыши!
— Я дышу.
Тральщики ошвартованы к стенке, можно сказать, задней своей частью. Это наше с Серегой место службы — тральщики бригады ОВРа.
ОВР — это охрана водного района. Как засунут в какой-нибудь «водный район», чтоб их, сука, всех из шкурки повытряхивало, — так месяцами берега не видим. Но теперь, слава Богу, мы у пирса. Теперь и залить в себя чего-нибудь не грех.
— Серега, дыши.
— Я дышу.
Кстати о бабочках: мы с Серегой пьем еще очень умеренно. И после этого мы всегда следим за здоровьем. Мы вам не Малиновский, который однажды зимой так накушался что всю ночь проспал в сугробе, а утром встал как ни в чем ни бывало — и на службу. И хоть бы что! Даже насморк не подхватил. О чем это говорит? О качестве сукна. Шинель у него из старого отцовского сукна. Лет десять носит. Малину теперь, наверное, в запас уволят. Еще бы! Он же первого секретаря райкома в унитазе утопил: пришел в доф пьяненький, а там возня с избирателями, — и захотел тут Малина в гальюн. По дороге встретил он какого-то мужика в гражданке — тот ему дверь загораживал. Взял Малина мужика за грудь одной рукой и молча окунул его в толчок. Оказался первый секретарь. Теперь уволят точно.
— Серега, ты дышишь?
— Дышу.
Господи, какой воздух! Вот так бы и простоял всю жизнь. Если б вы знали, как хорошо дышится после боевого траления! Часов восемь походишь с тралом, и совсем по-другому жизнь кушается. Особенно если тралишь боевые мины: идешь и каждую секунду ждешь, что она под тобой рванет. Пальцы потом стакан не держат.
— Серега, мы себя как чувствуем?
— Отлично!..
— Ах, ночь, ночь…
— Ва-а-а!!! Господи, что это?!
— Серега, что это?
— А черт его знает…
— Ва-а-а!!!
Крик. Потрясающий крик. И даже не крик, а вой какой-то!
Воют справа по борту. Это точно. Звук сначала печальный, грудной, но заканчивается он таким звериным ревом, что просто мороз по коже. Лично я протрезвел в момент. Серега тоже.
— Может это сирену включили где-нибудь? — спросил я у Сереги шепотом.
— Нет, — говорит мне Серега, и я чувствую, что дрожь его пробирает, — нет. Так воет только живое существо. Я знаю, кто это.
— Кто?..
— Так воет собака Баскервилей, когда идет по следу своей жертвы…
— Иди ты.
В ту ночь мы спали плохо. Вой повторялся еще раз десять, и с каждым разом он становился все ужасней. Шел он от воды, пробирал до костей, и вахтенные в ту ночь теряли сознание.
Утром все выяснилось. Выл доктор у соседей. Он нажрался до чертиков, а потом высунулся в иллюминатор и завыл с тоски.
Я ГОВОРЮ ВСЕМ…
Я говорю всем: прихожу домой, надеваю вечерний костюм — «тройку», рубашка с заколкой, темные сдержанные тона; жена — вечернее платье, умелое сочетание драгоценностей и косметики, ребенок — как игрушка; свечи… где-то там, в конце гостиной, в полутонах, классическая музыка… второй половины… соединение душ, ужин, литература, графика, живопись, архитектура… второй половины…утонченность желаний… и вообще…
Никто не верит!
Никто не верит!
ВСЕМ ПОДРЯД!
— Командирам боевых частей, начальникам служб прибыть в центральный пост на доклад! — разнеслось по отсекам.
Командир атомохода капитан первого ранга Титлов — маленький, скоренький, метр с небольшим (карманный вариант героя) — нырнул через переборку в третий отсек.
Лодка в доке. Средний ремонт. Ее режут, аж верещит; съемные листы отваливают, оборудование выдирают, и обрубленные кабели торчат, как пучок скальпированных нервов. Всюду сварка, запах гари. Завод чувствуется. Личный состав уже бродит в обнимку с работягами, как стадо.
Всех подтянуть! Всех надо подтянуть! Занять, поставить задачу! Вставить всем подряд без разбора! Чтоб работалось! И без продыха! Никакой раскачки! Люди должны быть заняты! Не разгибаясь! Никакого простоя и спанья! Иначе — разложение! И офицеры! Офицеры! Офицеры! Начать прежде всего с офицеров! Сегодня же начать!
Командир Титлов вбежал в центральный.
— Смир-на-а!!!
Даже пневмомашинки замерли. Собранные командиры боевых частей образовали коридор, по которому он промчался до командирского кресла, как бычок, прибывший на корриду, добежал и рухнул в него, крикнув влет
— Вольно!
В момент падения командирское кресло развалилось, просто трахнулось на палубу, старо было слишком, не выдержало, трахнулось, и командир Титлов вывалился из него, как младенец из кулька, скользнул по засаленной палубе и закатился под раскуроченный пульт, въехал. Голова сработала как защелка. Защелкнула. Никто не успел отреагировать.
— Эй! — крикнул командир Титлов, лежа на палубе распяленный, хоть горло у него и было зажато. — Чего встали?!
Этого было достаточно; все очнулись и пришли в движение — бросились выдергивать его за ноги, отчего рот у командира закрылся сам собой. Командир сопротивлялся боролся, шипел:
— Порвете, суки, порвете… — лягался и матюгался. Тогда все бросились корчевать пульт, на Титлова два раза наступили невзначай.
— Раздавите, курвы, раздавите, — рычал командир, — тащите домкрат, бар-раны..
Домкрат нашли после обеда; достали командира, поддомкратив, к вечеру.
Командир лично руководил своим доставанием.
Заняты были все.
Особенно офицеры.
Все подтянулись.
Когда командир встал, он вставил всем подряд!
Командир атомохода капитан первого ранга Титлов — маленький, скоренький, метр с небольшим (карманный вариант героя) — нырнул через переборку в третий отсек.
Лодка в доке. Средний ремонт. Ее режут, аж верещит; съемные листы отваливают, оборудование выдирают, и обрубленные кабели торчат, как пучок скальпированных нервов. Всюду сварка, запах гари. Завод чувствуется. Личный состав уже бродит в обнимку с работягами, как стадо.
Всех подтянуть! Всех надо подтянуть! Занять, поставить задачу! Вставить всем подряд без разбора! Чтоб работалось! И без продыха! Никакой раскачки! Люди должны быть заняты! Не разгибаясь! Никакого простоя и спанья! Иначе — разложение! И офицеры! Офицеры! Офицеры! Начать прежде всего с офицеров! Сегодня же начать!
Командир Титлов вбежал в центральный.
— Смир-на-а!!!
Даже пневмомашинки замерли. Собранные командиры боевых частей образовали коридор, по которому он промчался до командирского кресла, как бычок, прибывший на корриду, добежал и рухнул в него, крикнув влет
— Вольно!
В момент падения командирское кресло развалилось, просто трахнулось на палубу, старо было слишком, не выдержало, трахнулось, и командир Титлов вывалился из него, как младенец из кулька, скользнул по засаленной палубе и закатился под раскуроченный пульт, въехал. Голова сработала как защелка. Защелкнула. Никто не успел отреагировать.
— Эй! — крикнул командир Титлов, лежа на палубе распяленный, хоть горло у него и было зажато. — Чего встали?!
Этого было достаточно; все очнулись и пришли в движение — бросились выдергивать его за ноги, отчего рот у командира закрылся сам собой. Командир сопротивлялся боролся, шипел:
— Порвете, суки, порвете… — лягался и матюгался. Тогда все бросились корчевать пульт, на Титлова два раза наступили невзначай.
— Раздавите, курвы, раздавите, — рычал командир, — тащите домкрат, бар-раны..
Домкрат нашли после обеда; достали командира, поддомкратив, к вечеру.
Командир лично руководил своим доставанием.
Заняты были все.
Особенно офицеры.
Все подтянулись.
Когда командир встал, он вставил всем подряд!
Без разбора!
Чтоб работалось!
И без продыха!
Вот так вот!
А — как — же!..
БОРЗОТА
Когда конкретно на флоте началось усиление воинской дисциплины, я уже не помню. Помню только, что почувствовали мы это как-то сразу; больше стало различных преград, колючей проволоки, вахт, патрулей, проверок, комиссий, то есть больше стало трогательной заботы о том, чтоб подводник все время сидел в прочном корпусе или где-нибудь рядом за колючей проволокой.
И с каждым днем маразм крепчал!
А командующие менялись как в бреду, будто их на ощупь из мешка доставали: придешь с автономки — уже новый.
И каждый новый чего-нибудь нам придумывал.
Последний придумал вот что: чтоб в городке никто после девяти утра не шлялся, он обнес техническую зону, где у нас лодочки стоят, еще одним забором и поставил КПП. То есть после девяти утра из лодки без приключений не выйти. А в зоне патруль шляется — всех ловит. И как убогим к автономке готовиться — один Аллах ведает!
Связисту нашему, молодому лейтенанту, понадобилось секретные документики из лодки вынести. Пристегнул он пистолет в область малого таза, взял секреты под мышку и пошел, а на КПП его застопорили:
— Назад!
— Я с документами.. — попробовал лейтенант.
— Назад!
Лейтенант с ними препирался минут десять, дошел до белого каления и спросил:
— Где у вас старший?
Старший — мичман — сидел на КПП в отдельной комнате и от духоты разлагался.
Лейтенант вошел, и не успел мичман в себя прийти, как лейте ант вложил ему в ухо пистолет и сказал:
— Если твои придурки меня не пропустят, я кого-то здесь шлепну!
Мичман, с пистолетом в ухе, кося глазом, немедленно установил, что обстоятельства у лейтенанта, видимо, вполне уважительные и в порядке исключения можно было бы ему разрешить пронести документы.
Когда лейтенант исчез, с КПП позвонили куда следует.
Командующего на месте не оказалось, и лейтенанта вызвал к себе начальник штаба флотилии.
Лейтенант вошел и представился, после чего начальник штаба успел только открыть свой рот и сказать:
— Лейтенант…
И больше он не успел ничего сказать, ибо в этот момент открыл свой рот лейтенант.
— Я сопровождаю секреты! По какому праву меня останавливают? Для чего мне дают пистолет, если всякая сволочь может меня затормозить! Защищая секреты, я даже могу применять оружие!.. — и далее лейтенант изложил адмиралу порядок применения оружия, благо пистолет был рядом, и свои действия после того, как это оружие применено. А начштаба, оцепенев спиной, очень внимательно следил за пистолетом лейтенанта — брык — тык, брык — тык, — а ртом он делал так: «Мяу-мяу!»
Вы думаете, лейтенанту что-нибудь было? Ничего ему не было.
И не было потому, что адмирал все-таки не успел сообразить, что же он должен в этом случае делать. Он сказал только лейтенанту:
— Идите…
И лейтенант ушел.
А когда лейтенант ушел, адмирал — так, на всякий случай — позвонил медикам и поинтересовался:
— Лейтенант такой —то у вас нормален?
— Одну секундочку, выясним! — сказали те. Выяснили и доложили:
— Абсолютно нормален!
Тогда адмирал положил трубку и промямлил:
— Вот борзота, а? Ведь так на флот и прет, так и прет!
А блокаду с зоны, где лодочки наши стоят, скоро сняли. И командующего заодно с ней.
И с каждым днем маразм крепчал!
А командующие менялись как в бреду, будто их на ощупь из мешка доставали: придешь с автономки — уже новый.
И каждый новый чего-нибудь нам придумывал.
Последний придумал вот что: чтоб в городке никто после девяти утра не шлялся, он обнес техническую зону, где у нас лодочки стоят, еще одним забором и поставил КПП. То есть после девяти утра из лодки без приключений не выйти. А в зоне патруль шляется — всех ловит. И как убогим к автономке готовиться — один Аллах ведает!
Связисту нашему, молодому лейтенанту, понадобилось секретные документики из лодки вынести. Пристегнул он пистолет в область малого таза, взял секреты под мышку и пошел, а на КПП его застопорили:
— Назад!
— Я с документами.. — попробовал лейтенант.
— Назад!
Лейтенант с ними препирался минут десять, дошел до белого каления и спросил:
— Где у вас старший?
Старший — мичман — сидел на КПП в отдельной комнате и от духоты разлагался.
Лейтенант вошел, и не успел мичман в себя прийти, как лейте ант вложил ему в ухо пистолет и сказал:
— Если твои придурки меня не пропустят, я кого-то здесь шлепну!
Мичман, с пистолетом в ухе, кося глазом, немедленно установил, что обстоятельства у лейтенанта, видимо, вполне уважительные и в порядке исключения можно было бы ему разрешить пронести документы.
Когда лейтенант исчез, с КПП позвонили куда следует.
Командующего на месте не оказалось, и лейтенанта вызвал к себе начальник штаба флотилии.
Лейтенант вошел и представился, после чего начальник штаба успел только открыть свой рот и сказать:
— Лейтенант…
И больше он не успел ничего сказать, ибо в этот момент открыл свой рот лейтенант.
— Я сопровождаю секреты! По какому праву меня останавливают? Для чего мне дают пистолет, если всякая сволочь может меня затормозить! Защищая секреты, я даже могу применять оружие!.. — и далее лейтенант изложил адмиралу порядок применения оружия, благо пистолет был рядом, и свои действия после того, как это оружие применено. А начштаба, оцепенев спиной, очень внимательно следил за пистолетом лейтенанта — брык — тык, брык — тык, — а ртом он делал так: «Мяу-мяу!»
Вы думаете, лейтенанту что-нибудь было? Ничего ему не было.
И не было потому, что адмирал все-таки не успел сообразить, что же он должен в этом случае делать. Он сказал только лейтенанту:
— Идите…
И лейтенант ушел.
А когда лейтенант ушел, адмирал — так, на всякий случай — позвонил медикам и поинтересовался:
— Лейтенант такой —то у вас нормален?
— Одну секундочку, выясним! — сказали те. Выяснили и доложили:
— Абсолютно нормален!
Тогда адмирал положил трубку и промямлил:
— Вот борзота, а? Ведь так на флот и прет, так и прет!
А блокаду с зоны, где лодочки наши стоят, скоро сняли. И командующего заодно с ней.
БЕС
Иду я в субботу в 21 час по офицерскому коридору и вдруг слышу: звуки гармошки понеслись из каюты помощника, и вопли дикие вслед раздались. Подхожу — двери настежь.
Наш помощник — кличка Бес — сидит прямо на столе, кривой в корягу, в растерзанном кителе и без ботинок, в одних носках, на правом — дырища со стакан, сидит и шарит на гармошке, а мимо — матросы шляются
— Бес! — говорю я ему. — Драть тебя некому! Ты чего, собака, творишь?
Бесу тридцать восемь лет, он пьянь невозможная и к тому же старший лейтенант. Его воспитывали-воспитывали и заколебались воспитывать. Комбриг в его сторону смотреть спокойно не может: его тошнит.
Бес перестает надрывать инструмент, показывает мне дырищу на носке и говорит:
— Вот это — правда жизни… А драть меня — дральник тупить… Запомните.. уволить меня в запас невозможно… Невозможно…
— Ну, Бес, — сказал я улыбаясь, потому что без улыбки на него смотреть никак нельзя, — отольются вам слезы нашей боеготовности, отольются… учтите, вы доиграетесь.
После этого мы выпили с ним шила, помочились в бутылки и выбросили их в иллюминатор.
Наутро я его не достучался: Бес — в штопоре, его теперь трое суток в живых не будет.
Наш помощник — кличка Бес — сидит прямо на столе, кривой в корягу, в растерзанном кителе и без ботинок, в одних носках, на правом — дырища со стакан, сидит и шарит на гармошке, а мимо — матросы шляются
— Бес! — говорю я ему. — Драть тебя некому! Ты чего, собака, творишь?
Бесу тридцать восемь лет, он пьянь невозможная и к тому же старший лейтенант. Его воспитывали-воспитывали и заколебались воспитывать. Комбриг в его сторону смотреть спокойно не может: его тошнит.
Бес перестает надрывать инструмент, показывает мне дырищу на носке и говорит:
— Вот это — правда жизни… А драть меня — дральник тупить… Запомните.. уволить меня в запас невозможно… Невозможно…
— Ну, Бес, — сказал я улыбаясь, потому что без улыбки на него смотреть никак нельзя, — отольются вам слезы нашей боеготовности, отольются… учтите, вы доиграетесь.
После этого мы выпили с ним шила, помочились в бутылки и выбросили их в иллюминатор.
Наутро я его не достучался: Бес — в штопоре, его теперь трое суток в живых не будет.
ПИ-ИТЬ!
Автономка подползла к завершающему этапу.
На этом этапе раздражает все, даже собственный палец в собственном родном носу: все кажется, не так скоблит; и в этот момент, если на вас плюнуть сверху, вы не будете радостно, серебристо смеяться, нет, не будете…
Врач Сашенька, которого за долгую холостяцкую жизнь звали на экипаже не иначе как «старый козел», заполз в умывальник.
Во рту он держал ручку зубной щетки: Сашеньке хотелось почистить зубки.
Сашенька был чуть проснувшийся: последний волос на его босой голове стоял одиноким пером.
В таком состоянии воин не готов к бою: в глазах — песок, во рту — конюшня, в душе — осадок и «зачем меня мать родила?». Жить воин в такие минуты не хочет. Попроси у него жизнь — и он ее тут же отдаст.
— Оооо-х! — проскрипел Сашенька, сморкнувшись мимо зеркала и уложив перо внутренним займом. — Где моя амбразура…
Хотелось пить. За ужином он перебрал чеснока, перебрал. В автономке у всех бывает чесночный голод. Все нажираются, а потом хотят пить.
«Чеснок — это маленькое испытание для большой любви», — некстати вспомнил Сашенька изречение кают-компании, потом он вытащил изо рта ручку зубной щетки, плюнул в раковину плевральной тканью и открыл кран.
Зашипело, но вода не пошла.
— Ну что за половые игры? — застонал Сашенька и рявкнул: — Вахта!
Вахты, как всегда, под руками не оказалось.
— Проклятые трюмные. Вахтааа!!!
Что делает военнослужащий, если вода не идет, а ему хочется пить? Военнослужащий сосет!!! Так, как сосет военнослужащий, никто не сосет.
Сашенька набрал полный рот меди и скользко зачавкал: воды получилось немного.
— Ну, суки, — сказал Сашенька с полным ртом меди, имея в виду трюмный дивизион, когда сосать стало нечего, — ну, суки, придете за таблетками. Я вам намажу…
Это подействовало: кран дернулся и, ударив струей в раковину, предательски залил середину штанов.
Черт с ними. Сашенька бросился напиваться. Вскоре, экономя воду и нервы, он закрыл кран и приступил к зубам.
Хорошо, что нельзя наблюдать из раковины, как чистятся флотские зубы. Зрелище неаппетитное: шлепающий рот удлиняется белой пеной, все это висит… В общем, ничего хорошего.
Монотонность движения зубной щетки по зубам убаюкивает, расслабляет и настраивает на лирический лад. Сашенька мурлыкал орангутангом, когда ЦГВ — цистерна грязной воды — решила осушиться. Бывают же такие совпадения: полный гидрозатвор сточных вод, с серыми нитями всякой дряни, вылетел ровно на двадцать сантиметров вверх и, полностью попав в захлопнувшийся за ним рот, полностью вышел через ноздри.
Чеснок показался ландышами. Сашенька вышел из умывальника, опустив забрало. Первого же так ничего впоследствии и не понявшего трюмного он замотал за грудки.
— Ну, ссу-киии, — шипел он гадюкой, — придите за таблетками. Я вам намажу. Я вам сделаю…
И все? Нет, конечно. Центральный все это тут же узнал и зарыдал, валяясь вперемешку.
— Оооо, — рыдал центральный, — полное йеблоооо…
На этом этапе раздражает все, даже собственный палец в собственном родном носу: все кажется, не так скоблит; и в этот момент, если на вас плюнуть сверху, вы не будете радостно, серебристо смеяться, нет, не будете…
Врач Сашенька, которого за долгую холостяцкую жизнь звали на экипаже не иначе как «старый козел», заполз в умывальник.
Во рту он держал ручку зубной щетки: Сашеньке хотелось почистить зубки.
Сашенька был чуть проснувшийся: последний волос на его босой голове стоял одиноким пером.
В таком состоянии воин не готов к бою: в глазах — песок, во рту — конюшня, в душе — осадок и «зачем меня мать родила?». Жить воин в такие минуты не хочет. Попроси у него жизнь — и он ее тут же отдаст.
— Оооо-х! — проскрипел Сашенька, сморкнувшись мимо зеркала и уложив перо внутренним займом. — Где моя амбразура…
Хотелось пить. За ужином он перебрал чеснока, перебрал. В автономке у всех бывает чесночный голод. Все нажираются, а потом хотят пить.
«Чеснок — это маленькое испытание для большой любви», — некстати вспомнил Сашенька изречение кают-компании, потом он вытащил изо рта ручку зубной щетки, плюнул в раковину плевральной тканью и открыл кран.
Зашипело, но вода не пошла.
— Ну что за половые игры? — застонал Сашенька и рявкнул: — Вахта!
Вахты, как всегда, под руками не оказалось.
— Проклятые трюмные. Вахтааа!!!
Что делает военнослужащий, если вода не идет, а ему хочется пить? Военнослужащий сосет!!! Так, как сосет военнослужащий, никто не сосет.
Сашенька набрал полный рот меди и скользко зачавкал: воды получилось немного.
— Ну, суки, — сказал Сашенька с полным ртом меди, имея в виду трюмный дивизион, когда сосать стало нечего, — ну, суки, придете за таблетками. Я вам намажу…
Это подействовало: кран дернулся и, ударив струей в раковину, предательски залил середину штанов.
Черт с ними. Сашенька бросился напиваться. Вскоре, экономя воду и нервы, он закрыл кран и приступил к зубам.
Хорошо, что нельзя наблюдать из раковины, как чистятся флотские зубы. Зрелище неаппетитное: шлепающий рот удлиняется белой пеной, все это висит… В общем, ничего хорошего.
Монотонность движения зубной щетки по зубам убаюкивает, расслабляет и настраивает на лирический лад. Сашенька мурлыкал орангутангом, когда ЦГВ — цистерна грязной воды — решила осушиться. Бывают же такие совпадения: полный гидрозатвор сточных вод, с серыми нитями всякой дряни, вылетел ровно на двадцать сантиметров вверх и, полностью попав в захлопнувшийся за ним рот, полностью вышел через ноздри.
Чеснок показался ландышами. Сашенька вышел из умывальника, опустив забрало. Первого же так ничего впоследствии и не понявшего трюмного он замотал за грудки.
— Ну, ссу-киии, — шипел он гадюкой, — придите за таблетками. Я вам намажу. Я вам сделаю…
И все? Нет, конечно. Центральный все это тут же узнал и зарыдал, валяясь вперемешку.
— Оооо, — рыдал центральный, — полное йеблоооо…
ВИТЮ НАШЕГО…
За борт смыло! Правда, не то чтобы смыло, просто перешвартовались мы ночью, а он наверху стоял, переминался, ждал, когда мы упремся в пирс башкой, чтоб соскочить. А наша «галоша» сначала не спеша так на пирс наползала-наползала, а потом на последних метрах — КАК ДАСТ! — и все сразу же на три точки приседают, а Витенька у нас человек мнительный, думает и говорит он с задержками, с паузами то есть, а тут он еще туфельки надел, поскольку к бабе душистой они собрались, мускусом сильным себя помочив, — в общем, поскользнулся он и, оставляя на пути свои очертания, по корпусу сполз — и прямо, видимо, в воду между лодкой и пирсом, а иначе куда он делся?
А ночь непроглядная, минус тридцать, залив парит, то есть лохмотья серые от воды тянутся к звездам, и где там Витя среди всей этой зимней сказки — не рассмотреть. Все нагнулись, вылупились, не дышат — неужели в лепешку? Все-таки наша «Маша» — 10 тысяч тонн — как прижмет, так и останется от тебя пятно легкосмываемое.
Осторожненько так в воздух:
— Витя! Ви-тя!
От воды глухо:
— А…
Жив, балясина, чтоб тебя! Успел-таки под пирс нырнуть. Все выдохнули: «Ччччерт!» А помощник от счастья ближайшему матросу даже в ухо дал. Живой! Мама моя сыромороженая, живой!!!
Бросили Вите шкерт, вцепился он в него зубами, потому что судорога свела и грудь, и члены. Вытянули мы его, а шинель на нем ледяным колом встала и стоит. Старпом в него тут же кружку спирта влил и сухарик в рот воткнул, чтоб зажевал, как потеплеет.
Стоит Витя, в себя приходит, глаза стеклянные, будто он жидкого азота с полведра глотанул, а изо рта у него сухарик торчит.
Старпом видит, что у него столбняк, и говорит ближайшим олухам:
— Тело вниз! Живо! Спирт сверху — спирт снизу!
Витю схватили за плечи, как чучело Тутанхамона, и поволокли, и заволокли внутрь, и там силой согнули, посадили и давай спиртом растирать, и вот он потеплел, потеплел, порозовел, и губы зашевелились.
— Я… я… — видно, сказать что-то хочет, — я…
Все к нему наклонились, стараются угодить.
— Что, Витя… что?
— К бабе… я хо… чу… о… бе… ща… ал…
«Вот это да! — подумали все. — Вот это человек!»
— Андрей Андреич! — подошли к старпому. — Витя к бабе хочет!
— К бабе? — не удивился старпом. — Ну, пустите его к бабе.
И Витя пошел.
Сначала медленно так, медленно, а потом все сильнее и сильнее, все свободнее, и вот он уже рысцой так, рысцой, заломив голову на спину, и побежал-побежал, спотыкаясь, блея что-то по-лошадиному, и на бегу растаял в тумане и в темноте полярной ночи совсем.
А ночь непроглядная, минус тридцать, залив парит, то есть лохмотья серые от воды тянутся к звездам, и где там Витя среди всей этой зимней сказки — не рассмотреть. Все нагнулись, вылупились, не дышат — неужели в лепешку? Все-таки наша «Маша» — 10 тысяч тонн — как прижмет, так и останется от тебя пятно легкосмываемое.
Осторожненько так в воздух:
— Витя! Ви-тя!
От воды глухо:
— А…
Жив, балясина, чтоб тебя! Успел-таки под пирс нырнуть. Все выдохнули: «Ччччерт!» А помощник от счастья ближайшему матросу даже в ухо дал. Живой! Мама моя сыромороженая, живой!!!
Бросили Вите шкерт, вцепился он в него зубами, потому что судорога свела и грудь, и члены. Вытянули мы его, а шинель на нем ледяным колом встала и стоит. Старпом в него тут же кружку спирта влил и сухарик в рот воткнул, чтоб зажевал, как потеплеет.
Стоит Витя, в себя приходит, глаза стеклянные, будто он жидкого азота с полведра глотанул, а изо рта у него сухарик торчит.
Старпом видит, что у него столбняк, и говорит ближайшим олухам:
— Тело вниз! Живо! Спирт сверху — спирт снизу!
Витю схватили за плечи, как чучело Тутанхамона, и поволокли, и заволокли внутрь, и там силой согнули, посадили и давай спиртом растирать, и вот он потеплел, потеплел, порозовел, и губы зашевелились.
— Я… я… — видно, сказать что-то хочет, — я…
Все к нему наклонились, стараются угодить.
— Что, Витя… что?
— К бабе… я хо… чу… о… бе… ща… ал…
«Вот это да! — подумали все. — Вот это человек!»
— Андрей Андреич! — подошли к старпому. — Витя к бабе хочет!
— К бабе? — не удивился старпом. — Ну, пустите его к бабе.
И Витя пошел.
Сначала медленно так, медленно, а потом все сильнее и сильнее, все свободнее, и вот он уже рысцой так, рысцой, заломив голову на спину, и побежал-побежал, спотыкаясь, блея что-то по-лошадиному, и на бегу растаял в тумане и в темноте полярной ночи совсем.
КОЛОКОЛЬЧИКИ — БУБЕНЧИКИ
В совместном проживании двух военно-морских семей в одной двухкомнатной квартире есть свои особенные прелести. Тут уже невозможно замкнуться в собственной треснутой скорлупе; волей-неволей происходит взаимное проникновение и обогащение и роскошь человеческого общения, которая всегда, поставленная во главу угла, перестает быть роскошью.
В субботу люди обычно моются. И в подобной квартире они тоже моются. Один из военно-морских мужей влез в ванну, предупредиа жену относительно своей спины: жена должна была прийти и ее потереть. Но поскольку жена должна была еще и приготовить обед, то вспомнила она о спине с большим опозданием. В это время в ванне был уже другой, чужой муж, который тоже дожидался, когда же придут и потрут, а ее собственный муж в это время уже лежал на диване весь завернутый и наслаждался комфортом.
Комфорт — это такое состояние вещей и хозяев, когда телевизор работает, ты дремлешь на диване, а на кухне, откуда тянет заманчивым, кто-то погромыхивает кастрюлями.
Дверь ванной открылась сразу же, и перед женой, оторвавшейся от жареной картошки, предстал намыленный розовый зад изготовившегося. Мужские принадлежности довольно безжизненно висели.
— Эх вы, колокольчики-бубенчики, — воскликнула повеселевшая жена и, просунув руку, несколько раз подбросила колокольчики и бубенчики.
Первое, что она увидела на мохнатой от мыльной пены повернувшейся к ней голове, был глаз. Огромный, чужой, расширенный от ужаса ненамыленный глаз.
В субботу люди обычно моются. И в подобной квартире они тоже моются. Один из военно-морских мужей влез в ванну, предупредиа жену относительно своей спины: жена должна была прийти и ее потереть. Но поскольку жена должна была еще и приготовить обед, то вспомнила она о спине с большим опозданием. В это время в ванне был уже другой, чужой муж, который тоже дожидался, когда же придут и потрут, а ее собственный муж в это время уже лежал на диване весь завернутый и наслаждался комфортом.
Комфорт — это такое состояние вещей и хозяев, когда телевизор работает, ты дремлешь на диване, а на кухне, откуда тянет заманчивым, кто-то погромыхивает кастрюлями.
Дверь ванной открылась сразу же, и перед женой, оторвавшейся от жареной картошки, предстал намыленный розовый зад изготовившегося. Мужские принадлежности довольно безжизненно висели.
— Эх вы, колокольчики-бубенчики, — воскликнула повеселевшая жена и, просунув руку, несколько раз подбросила колокольчики и бубенчики.
Первое, что она увидела на мохнатой от мыльной пены повернувшейся к ней голове, был глаз. Огромный, чужой, расширенный от ужаса ненамыленный глаз.
«МАЗАНДАРАНСКИЙ ТИГР»
Командира звали «Мазандаранский тигр». Он принял нашу курсантскую роту как раз в тот день, когда в клубе шел фильм с таким названием.
Угрюмое, дырявое от оспы лицо, серые колючие глаза. Освети такое лицо снизу в полной темноте фонариком, и с ним можно грабить в подъездах Когда он начинал говорить, щеки и подбородок у него подергивались, брови залезали наверх, оловянные глаза смотрели поверх голов, а верхняя губа, вздрагивая, обнажала крупные клыки. Мы обкакивались на каждом шагу.
Голос у него был низкий, глубинный, говорил он медленно, чеканно, по слогам, подвывая. «Я пят-над-цать лет ка-пи-тан-лей-те— нант!» — любил повторять он, и мы за это его называли «Пятнадцатилетним капитаном».
Кроме этой устная газета «Гальюн Таимо наградила его кличками „Саша — тихий ужас“, Кошмар и „Маниакальный синдром“; дневальные, оставаясь с ним один на один в пустом ротном помещении, когда все остальные уходили на занятия, страдали внутренними припадками и задержками речи. Им полагалось ветречать командира, командовать „смирно“ и в отсутствие дежурного (а те любили смываться) докладывать ему: „Товарищ капитан-лейтенант! Во время моего дежурства происшествий не случилось!“
В это время Тигр, приложив руку к головному убору, обшаривал стоящее перед ним «дежурное тело» злым, кинжальным взглядом.
Попадать ему во время доклада глазами в глаза не рекомендовалось. Могло наступить затмение. Можно было поперхнуться, заткнуться, и надолго.
Поперхнувшемуся было совсем плохо. Тягостное молчание друг перед другом с поднятыми к головам руками прерывалось только горловыми взбулькиваниями растаращенного дневального (у него непрерывно шла слюна) и могло продолжаться до обморока.
Дневальные переносили обморок стоя, привалившись к столику. У нас это называлось «отмоканием».
С тоской сердечной я ждал своего первого дневальства и, когда оно наступило, со страхом прислушивался к шорохам на лестнице. По лестнице должен был подняться он — Тигр. Вокруг тишина и слуховые галлюцинации, наконец отчетливо стали слышны шаги и покашливание, потом — сморкающиеся звуки. Идет! Дверь распахнулась, и я шагнул как с пятиметровой вышки.
— Смирно! — истошно заорал я, чуть вращая от усердия головой. — Товарищ капитан-лейтенант…
Тигр не слушал рапорта и, слава Богу, не смотрел в глаза.
— Вольна-а… — и тут раздалось: — Возь-ми-те голяк… (думаю: Господи, а что это?) и об-рез.. (мама моя, а это что?) и у-бе-ри-те э-т-о го-в-но наа-л-ле-е… (слава Богу, понятно).
Но дневальный не имеет права покидать столик. Мое мешканье не ускользнуло от Тигра. Он начал медленно, с живота поднимать на меня глаза, и пока он поднимал, у меня внутри все становилось на цыпочки и отрывалось, становилось и отрывалось.
Брови у Тигра полезли вверх. Мои брови ему навстречу сделали то же самое. Теперь он смотрел мне в глаза. Не в силах оторвать от него зачарованного взгляда, теплым от ужаса голосом я прошептал
— А…Х.. у сто-ли-ка кто будет стоять?
Глаза у Мазандаранца вылезли, и я наполнился воздухом, а он зашипел, заприседал головой; лопнуло! прорвалось! зафохотало!
— С-сы-то-лик?! Мо-ли-к! Едри его мать! Я буду стоять! Я!
Я бросился в дверь, прогрохотал по лестнице и еще долго-долго носился по инерции по аллеям. Без памяти, без голяка и без обреза. Я готов был руками, руками убирать это говно!
Только когда аллеи начали повторяться, я начал соображать. Потом я отправился искать то место, где успели нагадить.
О, ужас! Я его не нашел.
Угрюмое, дырявое от оспы лицо, серые колючие глаза. Освети такое лицо снизу в полной темноте фонариком, и с ним можно грабить в подъездах Когда он начинал говорить, щеки и подбородок у него подергивались, брови залезали наверх, оловянные глаза смотрели поверх голов, а верхняя губа, вздрагивая, обнажала крупные клыки. Мы обкакивались на каждом шагу.
Голос у него был низкий, глубинный, говорил он медленно, чеканно, по слогам, подвывая. «Я пят-над-цать лет ка-пи-тан-лей-те— нант!» — любил повторять он, и мы за это его называли «Пятнадцатилетним капитаном».
Кроме этой устная газета «Гальюн Таимо наградила его кличками „Саша — тихий ужас“, Кошмар и „Маниакальный синдром“; дневальные, оставаясь с ним один на один в пустом ротном помещении, когда все остальные уходили на занятия, страдали внутренними припадками и задержками речи. Им полагалось ветречать командира, командовать „смирно“ и в отсутствие дежурного (а те любили смываться) докладывать ему: „Товарищ капитан-лейтенант! Во время моего дежурства происшествий не случилось!“
В это время Тигр, приложив руку к головному убору, обшаривал стоящее перед ним «дежурное тело» злым, кинжальным взглядом.
Попадать ему во время доклада глазами в глаза не рекомендовалось. Могло наступить затмение. Можно было поперхнуться, заткнуться, и надолго.
Поперхнувшемуся было совсем плохо. Тягостное молчание друг перед другом с поднятыми к головам руками прерывалось только горловыми взбулькиваниями растаращенного дневального (у него непрерывно шла слюна) и могло продолжаться до обморока.
Дневальные переносили обморок стоя, привалившись к столику. У нас это называлось «отмоканием».
С тоской сердечной я ждал своего первого дневальства и, когда оно наступило, со страхом прислушивался к шорохам на лестнице. По лестнице должен был подняться он — Тигр. Вокруг тишина и слуховые галлюцинации, наконец отчетливо стали слышны шаги и покашливание, потом — сморкающиеся звуки. Идет! Дверь распахнулась, и я шагнул как с пятиметровой вышки.
— Смирно! — истошно заорал я, чуть вращая от усердия головой. — Товарищ капитан-лейтенант…
Тигр не слушал рапорта и, слава Богу, не смотрел в глаза.
— Вольна-а… — и тут раздалось: — Возь-ми-те голяк… (думаю: Господи, а что это?) и об-рез.. (мама моя, а это что?) и у-бе-ри-те э-т-о го-в-но наа-л-ле-е… (слава Богу, понятно).
Но дневальный не имеет права покидать столик. Мое мешканье не ускользнуло от Тигра. Он начал медленно, с живота поднимать на меня глаза, и пока он поднимал, у меня внутри все становилось на цыпочки и отрывалось, становилось и отрывалось.
Брови у Тигра полезли вверх. Мои брови ему навстречу сделали то же самое. Теперь он смотрел мне в глаза. Не в силах оторвать от него зачарованного взгляда, теплым от ужаса голосом я прошептал
— А…Х.. у сто-ли-ка кто будет стоять?
Глаза у Мазандаранца вылезли, и я наполнился воздухом, а он зашипел, заприседал головой; лопнуло! прорвалось! зафохотало!
— С-сы-то-лик?! Мо-ли-к! Едри его мать! Я буду стоять! Я!
Я бросился в дверь, прогрохотал по лестнице и еще долго-долго носился по инерции по аллеям. Без памяти, без голяка и без обреза. Я готов был руками, руками убирать это говно!
Только когда аллеи начали повторяться, я начал соображать. Потом я отправился искать то место, где успели нагадить.
О, ужас! Я его не нашел.
ЗА СУПОМ
Лодка, всплыв, легла в дрейф. В центральном посту в креслах полулежали вахтенные, и наслаждались эти вахтенные свежим и вкусным морским воздухом.
Тем, кто никогда не лежал в креслах в центральном посту, никогда не узнать настоящий вкус свежего морского воздуха.
Лодка вентилировалась в атмосферу, а значит, все лежали и нюхали.
Время было послеобеденное, а в это время, предварительно нанюхавшись, все мечтают только лечь и уснуть впрок.
Был полный штиль, а это самое приятное, что может быть для всплывшей дизельной подводной лодки.
В штиль никто не лежит рядом с раковиной, не стонет в каюте, не обнимает полупорожнюю банку из-под сухарей.
Штиль — это блаженство, если блаженство вообще возможно на военно-морском флоте.
На мостике стояли командир и старпом. Командир и старпом курили. У командира на лице висело президентское презрение ко всему непрезидентскому. Старпом курил с недоделанным видом. То есть я хотел сказать, что он курил с видом недоделанной работы, а вокруг стоял жаркий летний полдень; морскую поверхность то и дело вспарывали стаи летучих рыб, которые стремглав от кого-то удирали, и все было хорошо и спокойно, и тут вдруг…
— Это что за чудище?! — воскликнул командир: из глубины пять полутораметровых акулят выгнали громадную черепаху, покрытую водорослями и прилипалами.
Тем, кто никогда не лежал в креслах в центральном посту, никогда не узнать настоящий вкус свежего морского воздуха.
Лодка вентилировалась в атмосферу, а значит, все лежали и нюхали.
Время было послеобеденное, а в это время, предварительно нанюхавшись, все мечтают только лечь и уснуть впрок.
Был полный штиль, а это самое приятное, что может быть для всплывшей дизельной подводной лодки.
В штиль никто не лежит рядом с раковиной, не стонет в каюте, не обнимает полупорожнюю банку из-под сухарей.
Штиль — это блаженство, если блаженство вообще возможно на военно-морском флоте.
На мостике стояли командир и старпом. Командир и старпом курили. У командира на лице висело президентское презрение ко всему непрезидентскому. Старпом курил с недоделанным видом. То есть я хотел сказать, что он курил с видом недоделанной работы, а вокруг стоял жаркий летний полдень; морскую поверхность то и дело вспарывали стаи летучих рыб, которые стремглав от кого-то удирали, и все было хорошо и спокойно, и тут вдруг…
— Это что за чудище?! — воскликнул командир: из глубины пять полутораметровых акулят выгнали громадную черепаху, покрытую водорослями и прилипалами.