Покровский Александр Михайлович. 72 метра

   Они погнали ее прямо на лодку, на ходу покусывая за ласты.
   Командир почувствовал в черепахе черепаховый суп, и это его сильно взволновало. Он толкнул старпома в плечо и закричал:
   — Быстро! Там, быстро!
   Такую удивительно содержательную команду нельзя было не понять. Старпом бросился и там нашел автомат и связку «противо-диверсантских» гранат.
   — Давай! Давай быстро! — орал командир.
   Старпом размахнулся и «дал быстро» — бросил в воду гранаты.
   Акулята на секунду оставили черепаху в покое и кинулись к гранатам. Проглотить они их не успели — раздался взрыв, и, сверкнув брюхами, пять рыбин стали медленно оседать в глубину.
   Черепаха скреблась окровавленными ластами о корпус лодки. Я бы сказал, что о корпус лодки скребся черепаховый суп.
   — Давай! Давай! Давай! — подпрыгнул командир от нетерпения, обращаясь к старпому, и старпом «дал» еще раз: обвязавшись страховочным концом, он бросился в воду.
   На противоположном конце этого конца как по-волшебному возникла швартовная команда. Швартовщики готовы были тянуть в любую секунду
   Старпом подплыл к черепахе и, вцепившись ей в панцирь, принялся ногами отрабатывать задний ход. Зрелище было чудесное.
   — Тя-ни-те! — крикнул он, повернув покрасневшее от натуги лицо.
   Неизвестно, кто услышал команду первым, только старпом, дрыгнув ногами в последний раз, погрузился в воду вместе с нырнувшей двухсоткилограммовой черепахой Необычная прилипала ей совсем не мешала.
   Швартовщики дружно потянули. Они готовы были порвать старпома пополам, но не уступить.
   Казалось, старпома тянули бесконечно долго. Вахтенный офицер, засекавший время для истории, потом клялся, что старпом пробыл под водой целых четыре минуты.
   Когда швартовщики достали старпома непорванным на борт, в руках он судорожно сжимал обрывки черепаховых водорослей.
   Старпом очень сильно таращился и широко разевал рот. Его спросили:
   — Ну как там?
   На это он только слабо махнул рукой.
   Жаль, жаль, что супа не получилось, но зато хоть старпома достали, а это по нынешним временам уже немало.

КОМБАТ И ДИМА

   Лейтенант Каблуков Дима был редкая сволочь в сочетании с политработником.
   Его только что назначили в роту отдельного батальона воинов-строителей замполитом, но майор-комбат его ни в грош не ставил и в упор не видел.
   Вот и в этот понедельник он отменил Димины политзанятия и погнал личный состав на хозработы, нелестно выразившись насчет Димы лично и всяких там попов обалдевших, и их отупевшей от безделья поповщины.
   — Надо работать, а не языками чесать! — орал майор. — Задолбали в смерть! Ля-ля-ля, ля-ля-ля! Чего вылупился, прыщ на теле государства, ты думаешь, мы на твоей болтовне в светлое будущее попадем? Прислали тут на мою голову, выучили…
   Дима не стал дальше слушать, кто там и на чью голову выучился, и тут же, при нем и при дежурном по части, покрутил ручку телефона и попросил соединить его с начпо.
   Обычно это трудно сделать: дозвониться во Владивосток, там пять с половиной часов езды по нашей железной дороге, но тут соединили на удивление быстро, и Дима сказанул в трубку буквально следующее:
   — Товарищ адмирал! Здравия желаю! Докладывает лейтенант Каблуков, замполит роты. Товарищ адмирал, тут у меня комбат совсем чокнулся. Отменил политзанятия и погнал людей на работы. Нехорошо отзывался о политработниках, товарищ адмирал. Но партия и политотдел для того и существуют, чтоб таких вот Чапаевых ставить в строй. Вы нам сами об этом говорили, товарищ адмирал. Комбата к вам? На беседу? Завтра в пятнадцать часов? Есть, товарищ адмирал! Разрешите положить трубку!
   Дима с видимым удовольствием положил трубку, повернулся к комбату и вежливо сказал:
   — Свистуйте в политотдел, товарищ майор. Начпо вас вызывает завтра к пятнадцати часам.
   После этого он ушел проводить политзанятия.
   Дежурный по части окобурел. Майор-комбат — тоже. Такого подлежа от этого щенка он не ожидал
   Майор напрягся, пытаясь извлечь из себя что-либо приличное моменту, зверски расковырял себе ум, но ничего не придумал — так силен был удар, — он сказал только:
   — Ах ты, погань! — и пошел готовить себя к начпо.
   Весь день у комбата все валилось из рук. Ночью он не сомкнул глаз. В шесть утра комбат сел в утренний поезд. Пять с половиной часов езды до города Владивостока он посвятил напряженным думам: как вывернуться, что врать? О лютости и человеконенавистничестве начпо он был наслышан и хорошо знал, что чем ничтожнее повод, тем тяжелее могут быть последствия.
   Выйдя из поезда, комбат окончательно пал духом. Не помня как, он добрался до штаба и три часа болтался под окнами.
   В пятнадцать часов он прошел в приемную начпо. Выждав длинную очередь различных просителей, он зашел в кабинет и представился
   — Товарищ контр-адмирал, майор такой-то по вашему приказанию прибыл.
   Начпо оторвал от бумаг злые глаза и взглянул на комбата своим знаменитым пронизывающим взглядом, под которым человек сразу же вспоминает все свои грязные делишки, вплоть до первого класса средней школы, и холодно промолвил:
   — А я вас и не вызывал, товарищ майор.
   Пятясь задом, комбат исчез из кабинета и несколько минут в приемной думал только одну думу: как все это понимать? Скоро до него дошло.
   — У, сукин кот! Убью, гадом буду, убью!.. — и далее комбат, обратясь к египетской мифологии, снабдил Диму такими родственниками, что и в кошмарном сне не привидятся.
   Всю обратную дорогу комбат посвятил идиотизму сложившейся ситуации.
   Он собрал весь свой лоб в горсть и принялся думать: как при всем идиотизме сохранить себе лицо.
   Через пять с половиной часов он вышел из вагона с болью. От сильных раздумий он вывихнул себе разум. Он ничего не придумал. И не сохранил себе лицо: вся часть ржала неделю, стоя на ушах

ГРОБЫ

   Молодой лейтенант-медик прибыл к нам на железо, когда мы в заводе стояли. Как раз шла приемка корабля отзаводчан: вертелось, крутилось, в спешке, в пылюке; все носились как угорелые: каждый принимал свое. Медик тоже должен что-то принимать. Ничему не научив, его сразу включили в работу.
   — Лий-ти-нант!!! — заорал старпом, когда впервые его увидел. — Я ждал тебя, как маму! Так, давай включайся. Там у тебя еще конь не валялся. Черт ногу сломит. Ни хрена не понятно с твоей медициной. Давай принимай, разберись.
   И лейтенант включился в работу. Для того чтобы принять корабль или хотя бы боевую часть, нужно знать ведомость поставки, соображать в чертежах, в размещении, в табеле, в снабжении, в аттестате и еще черт-те в чем. И медику тоже нужно соображать.
   Лейтенант ходил с потерянным видом двое суток: все включался. Вокруг него бегали, ставили, волокли, протягивали, поднимали, спускали а он только существовал, причем в другом временном измерении.
   Однажды он забрел на пульт главной энергетической установки в поисках отсечной аптечки.
   — Слышь, доктор, — взяли его в оборот пультовые зубры, старые капитаны — обормоты, — а ты гробы принял? Нашел их уже?
   — Какие гробы? — не понял лейтенант,
   — Так у нас же гробы есть, — сказали ему, — ты что, их никогда не видел?
   — Нет.
   — Ну, ты даешь. Пора бы знать.
   — Да откуда он знает?! Это же по двадцать четвертой ведомости, где все железки: ведра там разные и остальная мелочевка; в разделе обитаемости, по-моему. Короче, доктор, нам положено на борт два разборных гроба. Для командира и замполита. Остальных так кладут, а этих — сам понимаешь. В девятом отсеке, в районе дейдвудного сальника, шхера есть, бойцы ее одиннадцатым отсеком называют. Я их там сутки назад на дежурстве видел.
   Лейтенант явился в десятый отсек. На него любо-дорого было посмотреть; это был уже не тот потерянный лейтенант, который ни черта не знал: быстрый, решительный, с деловым видом, он спросил у вахтенного:
   — Где тут шхера в районе дейдвудного сальника, одиннадцатый отсек, короче, откусить ему кочерыжку?!
   Вахтенный подвел его и показал: вот.
   Лейтенант полез в шхеру. За полчаса он облазил ее всю: исползался, измазался — гробов не было.
   — Товарищ лейтенант, — спросил его.вахтенный, — а чего вы там ищете, может, я знаю?
   — Да нет, ты не знаешь, — страдал лейтенант, — здесь гробы должны быть. Две штуки. Не видел?
   На лицо вахтенного в тот момент стоило посмотреть: он вытаращил и во все глаза смотрел на лейтенанта, как ненормальный.
   — Гробы???
   — Да, гробы, разборные такие гробики, не знаешь? Две штуки. Работяги, наверное, свистнули. Они ж из нержавейки, вещь, короче, и собираются в две секунды: на замках.
   Своим уверенным видом лейтенант доконал матроса, тот подумал: «А кто его знает, на замках…»
   Еще полчаса они шарили вместе; проползли все: гробов не было.
   На докладе командир спросил лейтенанта:
   — Ну что, доктор, врастаешь? Как идет приемка?
   Лейтенант вскочил, покраснел и, от волнения спотыкаясь, зачастил
   — Принято на шестьдесят процентов. Пока не хватает только гробов.
   — Не понял, доктор, чего тебе не хватает? — спросил командир.
   — Гробов, товарищ командир. Они по двадцать четвертой ведомости, разборные такие, они в десятом отсеке позавчера в шхере лежали, в районе дейдвудного сальника.
   — Что за черт, — оторопел командир, — чьи гробы?
   — Ваши, товарищ командир, с замполитом. Остальных так кладут, а вас с замполитом — сами понимаете. В районе дейдвудного сальника.
   — Понимаю, — сказал командир, — ты сядь, лейтенант.
   Командир повернулся к механику:
   — Все ясно. Это твои пультовики, больше некому. Ну, дивные козыри, я им жопу развальцую!..

СЕКРЕТНОЕ ОРУЖИЕ

   Лейтенант Саня Котин жил спокойно до тех пор, пока его квартирной хозяйке, глубокой старушке, не захотелось зарезать свою корову.
   Почему-то наше гражданское население уверено, что лейтенант русского флота может зарезать кого угодно. Даже корову.
   Старушка обложила Саню по всем правилам классического измора: она не давала ему ни спать, ни жрать, ходила за ним по пятам, ворковала в спину, и деться Сане было некуда; путь у него был один — к корове.
   — Ми-ла-й, — шептала она ему страстно, — а я тебе и печеночку зажарю, и котлетки сделаю, а ты уж уважь, завали родииую.
   Лейтенант Саня не испытывал ни малейшего желания «завалить родимую», да и не мог испытывать. Он даже муху на стекле не способен был завалить, не то что корову. Однако однажды на очередное старушечье обхаживание он как-то неожиданно для себя кивнул и сказал:
   — Ладно, завалим.
   На корабле Саня места себе не находил до тех пор, пока не поделился кровожадными старушкиными наклонностями со своим лучшим другом минером Петей.
   — А бутылку она поставит? — спросил быстро Петя.
   — Поставит, — ответил Саня.
   Стоит заметить, что минер Петя за бутылку мог брата родного завалить.
   — Вместе ее сделаем, — заявил в возбуждении Петя и тут же для тренировки схватил кортик и принялся тыкать им в дверь, разжигая в себе убойные страсти.
   — Слушай, — остановился он вдруг, — а где у коровы сердце? Справа по курсу или слева?
   — Слева… наверное…
   — Так, значит, слева, — задумчиво вычислял что-то Петя, отводя руку и нацеливаясь.
   — Ну да, — сказал он, соображая — конечно же, слева.. Если поставить ее на задние лапы.. это будет слева… м — да.. А рога у нее есть?
   — Есть.
   — А вот это нехорошо, — сказал Петя и заметно охладел к кортику, — так дело не пойдет. Надо что-то другое придумать.
   — Ладно — сказал он после непродолжительного молчания, — мы ее по-другому кокнем, собирайся, пошли печенку жрать. Жду у трапа через пять минут.
   Дома у старушки Петя хамски предложил ей сперва выставить бутылку, мотивируя свое желание поскорее с ней встретиться тем, что перед убийством всегда нужно слегка тяпнуть.
   Старушка на радостях выставила не одну бутылку, а целых две.
   Друзья слегка тяпнули, посидели и совсем уже было отправились спать, когда бдительная старушка напомнила им, что хорошо бы приступить к корове.
   — Ах, да, — сказал Петя, полностью сохранивший совесть и память, — сейчас мы ее… это… кокнем… Где-то у нас тут было… секретное оружие?.. — с этими словами Петя, покопавшись в портфеле, выудил оттуда ПТ-3.
   ПТ-3 — это патрон, содержащий два с половиной килограмма морской взрывной смеси. Им у нас плавучие мины подрывают.
   Друзья захватили патрон и отправились в сарай. К корове. Сначала они пытались вставить ей патрон… гм… в район хвоста, чтоб взрывной волной (глубокое Петино убеждение) ее развалило на две равные половины.
   Вставить не удалось не только потому, что корова возражала, но и потому, что отверстие было расположено слишком неудобно, даже для такого энтузиаста своего дела, как Петя
   Против того, чтобы привязать патрон к коровьему хвосту, неожиданно энергично принялся возражать Саня, у которого к двум часам ночи открылось второе дыхание.
   Пристроили патрон на рогах. Петя уверял, что и таким макаром идея развала буренки на две равные семядоли реализуется полностью.
   Вскоре сарай заполнился шипеньем бикфордова шнура на фоне меланхолических вздохов благородного животного.
   Друзья покинули сарай тогда, когда убедились, что все идет хорошо.
   Взрыв потряс галактику. С дома старушки, как по волшебству, снесло крышу; от сарая осталась одна только дверь, а от коровы — четыре копыта.
   Мясо же ее, распавшись на мелкие молекулы, засеяло целый гектар.

ГЕНА-ЯНЫЧАР

   Гена — янычар…
   Он был командиром атомной лодки — атомохода. Небольшого роста, толстенький, он все время прихрамывал. До конца жизни его мучил тромбофлебит. И еще у него была ишемическая болезнь сердца. Он задыхался при недостатке кислорода.
   — Химик, — говорил он мне, — у тебя не двадцать процентов во втором, а девятнадцать, врет твой газоанализатор.
   Я проверял, и — точно: газоанализатор врал.
   Это был артист своего дела. Маг и волшебник.
   Сейчас все еще существует категория командиров, которые только в автономках видят смысл своей жизни.
   Когда он заступал на вахту, дежурным по дивизии, на разводе начинался цирк. Он инструктировал развод ровно столько, чтоб успеть изречь:
   — Я прошел сложный путь от сперматозоида до капитана первого ранга и посему буду краток. Помните: чуть чего — за пицунду и на кукан!
   Замов он терпеть не мог. И делал он это в лоб, открыто.
   Как-то наш зам вошел в центральный и сказал:
   — Вы знаете, товарищ командир, сейчас самый большой конкурс в политическое училище, по семнадцать человек на одно место.
   — Конечно! — заерзал в кресле Янычар. — Каждый хочет иметь свой кусок хлеба с маслом и ни хрена не делать.
   После этого в центральном наступила вакуумная пауза, когда каждый молча и тихо занимался своим делом.
   Гена — янычар…
   Он чувствовал корабль каждой своей клеткой. Он даже угадывал начало аварийной тревоги — перед каждым возгоранием в электросети являлся в центральный пост. Это была мистика какая-то.
   А плавал он лихо. Он менял по своему капризу проливы, глубины и скорости перехода, и мы — то крались вдоль береговой черты, то — неслись напролом, на всех парах, в полосе шторма и под водой нас мотало так, как мотает только морской тральщик.
   Он мог форсировать противолодочный рубеж на полном ходу, ночью, чуть ли не в надводном положении, и ему все сходило.
   Он рисковал, плавал на глазок, по наитию, на ощупь, в нарушение всего. В его решениях порой не было ни логики, ни смысла. Но он всегда выигрывал, и мы всегда приходили из автономки необнаруженными, а для лодки это даже важней, чем удачная стрельба.
   После похода, на разборе, за такие тактические фокусы ему тут же ставили два шара — и он обижался.
   — Да идите вы… — говорил он своим однокашникам, которые давно стали орденоносными адмиралами.
   После такого «разбора полетов» он всегда приходил на корабль, устало спускался вниз, предупреждал дежурного:
   — Меня ни для кого нет, будить только в случае ядерного нападения, — запирался в каюте и в одиночку напивался.
   Его извлекали из недр каюты, привлекали к какой-то ответственности, наказывали или только журили, прощали в конце концов и отправляли в море.
   И море все списывало..
   Он здорово ходил в море, Гена — янычар…

«МАРШАЛ ЧОЙБАЛСАН»

   Крейсер лежал на рейде, как большое серое привязанное животное. День догорал. На крейсере сдавалась вахта. Старый лейтенант сдавал молодому лейтенанту. Впереди было воскресенье, и капитан улыбался. Его ждали любовь и жаркое.
   — Ну, салага, — сказал он лейтенанту, направляясь к поспеднему на сегодня катеру, — смотри, не позорь меня, служи, как пудель. Тебе служить еще, как медному котелку. Ох, — капитан закатил глаза и вздохнул, — если бы все сначала и я опять лейтенант, повесился бы.
   — Да, совсем забыл, — вспомнил он уже на трапе, — завтра не забудь организовать встречу «маршала Чойбалсана».
   «Маршалом Чойбалсаном» на Тихоокеанском флоте называли баранину из Монголии. Ее подвозила портовая шаланда. Молодой лейтенант о таком названии баранины не знал
   — Не беспокойтесь, — кричал он капитану на отходящий катер, — все будет нормально.
   После того как катер отошел, лейтенант прозрел.
   — Чего ж я стою? Скоро ж драть начнут. Надо начальство завязать на это дело, маршал прибывает.
   К счастью, лейтенант был начисто лишен изнеженности и впечатлительности. Это был крепкий троечник, только что из училища и сразу же сдавший на самостоятельное управление. Его не жрал с хвоста комплекс неполноценности. Наоборот, в компенсацию за такие условные потери, как изнеженность и впечатлительность, он был с избытком награжден решительностью. Такие нужны на флоте: суровые и решительные, творцы нового тактического опыта, влюбленные в железо и море.
   Именно решительность избавила лейтенанта от разбрасывания фекалий пропеллерными движениями копчика в первый же момент поступления такой лихой вводной о маршале Чойбалсане. Вводную нужно было отдать, и лейтенант отправился к старпому.
   — Разрешите? — втиснулся он в дверь.
   — Да, — старпом был, как ни странно, трезв. — Ну? — воззрился он на мнущегося лейтенанта.
   Услышав о завтрашнем посещении корабля маршалом Чойбапсаном, старпом на мгновение почувствовал во рту залах горького миндаля
   — Лейтенант, — скривился он, — ты когда говоришь что-нибудь, ты думай, о чем ты только что сказал. У меня такое чувство… что ты когда-нибудь укараулишь меня со спущенными штанами в районе унитаза и объявишь, вот с такой же счастливой рожей, войну Японии. Я укакаюсь когда-нибудь от ваших вводных, товарищ лейтенант.
   — Товарищ капитан второго ранга, — заспешил лейтенант, — я здесь ни при чем, по вахте передали, с берега передали, — присочинил он.
   — Кто передал?
   — По вахте…
   — Кто с берега передал?
   Притертый к стенке лейтенант мечтал уйти невредимым.
   — Командир… видимо… — выдавил он.
   — Хе, — видимо, — хмыкнул старпом.
   «Вот командир, — подумал он, — салага, сынок с мохнатой лапой, вот так всегда: исподтишка позвонит, и на крыло. Все я, все везде я. А награды? Одних выговоров семь штук. Так, ладно».
   Старпом сидел в старпомах уже семь лет и был по крайней мере на пять лет старше командира.
   «Чойбалсан же умер», — подумал старпом.
   «Черт их знает в этой Монголии, — подумал он еще, — сколько у них там этих Чойбалсанов».
   — Так, ладно, — принял он волевое решение, — большая приборка по подготовке к встрече. Завтра на подъеме флага форма два. Офицеры в белых манишках и с кортиками. Всех наших «албанцев» сейчас расставить, понял? Кровь из носа! Я сейчас буду. Красить, красить, красить, понял? Если что найду, размножалки оборву.
   Дежурный исчез, а старпом отправился обрадовать зама. Он представил себе физиономию зама и улыбнулся. Старпом любил нагадить заму прямо на праздничное настроение.
   «Сейчас он у меня лозунг родит», — радовался старпом. Собственные мучения представлялись ему теперь мелочью по сравнению с муками зама. Старпом толкнул дверь, зам сидел спиной к двери и писал.
   «Бумагу пачкает, речью исходит, — с удовольствием отметил старпом, — сейчас он у меня напряжется».
   — Сергеич, — начал он прямо в острый замовский затылок, — дышите глубже, вы взволнованы. Сейчас я тебя обрадую. Только что с берега передали. К нам завтра на борт прибывает маршал Чойбалсан со своей сворой. Так что пишите лозунги о дружбе между нашими флотами. Кстати, твои «козлы» умеют играть монгольский гимн?
   «Козлами» старпом называл корабельный духовой оркестр.
   С лица зама немедленно сползло вдохновение, уступив место обычному выражению. Он вскочил, заметался, засуетился и опрокинул стул. Старпом физически ощущал, как на его незаживающие раны каплет бальзам.
   — Я в политотдел, — попал наконец в дверь зам. — Михалыч, — кричал он уже на бегу, — собери этих «козлов», пусть гимн вспоминают.
   Зам прыгнул в катер и уплыл, помогая руками.
   Через несколько минут взъерошенный оркестр на юте уже пытался сыграть монгольский гимн на память. Выходило плохо, что-то среднее между вальсом «Амурские волны» и «На сопках Маньчжурии». На корабле тем временем поднялась кутерьма. Мыли, драили, прятали грязь и сверху красили, красили, красили. Старпом был везде. Он ходил, нагибался, нюхал воздух, обещал всем все оборвать, выгребал мусор крючком из труднодоступных мест и тыкал носом
   Зам вернулся с лозунгами и гимном. Всю ночь оркестр разучивал его. Утром корабль сиял. За одну ночь сделали то, что не могли сделать за месяц.
   На подъем флага построились в белых форменках. Офицеры — в кортиках Вошедший на палубу командир не узнал свою палубу.
   — Товарищ командир, — доложил старпом, маскируя торжество равнодушием, — корабль к встрече маршала Чойбалсана готов.
   Старпом застыл с таким видом, будто он через день встречает какого-нибудь Чойбалсана. Командир, с поднятой кверху рукой, секунд десять изучал довольное лицо старпома.
   — Старпом, какой к такой-то матери Чойбалсан? Вы что, совсем уже, что ли? Распустить всех, и по распорядку дня.
   В эту минуту на корабль прибыли два представителя из политуправления для оказания помощи по встрече маршала Чойбалсана. У командира вмиг отпали все сомнения. Он бросился в катер и умчался к командующему.
   — Товарищ командующий, — ворвался он к начальству, — ну что я всегда последним узнаю? Сейчас ко мне прибывает Чойбалсан со своей сворой, а я вообще как белый лист бумаги. Эти… из политуправления уже прискакали… Что же это такое, товарищ командующий?
   — Не волнуйся сейчас разберемся… Какой Чойбалсан? — подскочил в кресле командующий.
   Через пять минут белый катер командующего, задрав нос, уже мчался на всех парах к крейсеру. По дороге он обогнал шлепающую пьяным галсом в том же направлении портовую шаланду.
   Старпом увидел подлетающий катер и оглянулся вокруг с плакатным лицом. Вот едут, наступил его час.
   «Все время я, — застонал он про себя, — вот где этот недоносок? Кто сейчас этого члена монгольского встречать будет? Опять я?»
   — Играй, — махнул он «козлам», и «козлы» задудели. Вместо «захождения» они сыграли подходящему катеру командующего гимн Монголии.
   — Что это? — спросил командующий у командира крейсера.
   — А.. Чойбалсан уже на борту… видимо, — обреченно ответил тот.
   Винтом по трапу, и командующий на палубе.
   — Где Чойбалсан?
   Шагнувший к нему дрожащий от нетерпения старпом едва сдержался, чтобы не сказать что-нибудь монгольское.
   Недоумение еще висело над палубой, когда из-за борта послышалось тоном, равняющим испанского гранда с портовой сукой:
   — Эй, на крейсере, принимай «Чойбалсана».
   И на помытое тело крейсера полетели куски потной баранины. Шаланда встала под разгрузку.

ЧУДОВИЩЕ

   В мичмане Саахове было шестьдесят килограмм живого веса при росте от пола один метр тридцать четыре сантиметра.
   Были люди в экипаже, которые мечтали его или убить, или сдать живьем в кунсткамеру Петра Первого.
   Своими малюсенькими руками он мог совершить на лодке любую доступную человечеству аварию. К работе он допускался только под наблюдением. Без наблюдения что-нибудь происходило.
   С начала межпоходового ремонта он брал в руки гнутую трубу и ходил с нею везде и всюду до конца ремонта.
   Так он был безопасен.
   — Где сейчас чудовище?
   — В первом. Там редуктор ВВД травит.
   — Он что, там один, что ли?
   — Да..
   — С ума все посходили. Он же сейчас убьется или пол-лодки разнесет.
   — Да что он, совсем дурной?..
   Чудовище отловили в тот момент, когда оно, прикусив язык, с вожделением откручивало предохранительный клапан редуктора высокого давления — редуктора ВВД осторожное, как на минном поле, миллиметр за миллиметром оно крутило, останавливалось, прислушивалось ухом и опять крутило, внимательно наблюдая за всем этим своими малюсенькими, остренькими человеческими глазенками,
   С той стороны его караулило четыреста килограмм.
   — ПАРАЗИТИНА!!!
   Так никто из людей еще не орал. Старшина команды дал ему грандиозную затрещину и тут же влет, как по футбольному мячу, стукнул ногой по заду.
   Любому другому затрещина такой величины оторвала бы голову, а удар по заду оторвал бы зад.