Покровский Александр Михайлович. Корабль отстоя

   Мы сильно переживали и болели за это дело. Все решали какой он будет, где будет спать и как с ним играть.
   Ждали их до ночи.
   Как только они позвонили в дверь, мы – тут как тут.
   Дверь открылась, и папа внёс в прихожую что-то завернутое в его пальто. Он развернул и рассмеялся – там внутри ничего не оказалось.
   Мы надулись. Взрослые, получалось, нам все время врут, хотя сами от нас всегда требовала честности. То есть, честность – это только для детей.
   Потом папа рассказал, что насчет черненьких детей – все слухи, и в детском доме очень им удивились.
   – Берите светленького! – сказали они. – Вон их сколько у нас.
   Светленького мы не хотели. Нам не надо было светленького. Мы сами светленькие.
   Мы с Серегой ещё не очень, а Валерка – сущий блондин с кудряшками.
   Он в детстве очень походил на девочку.
   – Какая красивая девочка! – говорил про него.
   – Я не девочка! – говорил он и сдвигал бровки.
   Валерка жутко упрямый.
   – Я сам! Я сам! – первые его слова. Я сказал «мама», Серега – «папа», а Валерка – «я сам!».
   Со временем он потемнел, и мы стали его называть: «тёмный брат».
   Валерка был очень добрый. Когда нас угощали конфетами, то свое мы с Серегой тут же съедали, а Валерка шёл делиться с бабушкой.
 

Школа

   Школа находилась совсем рядом с домом. Она носила номер 22. Первого сентября 1960 года я жутко волновался – надо было идти в первый класс.
   Там оказалось столько мальчиков и девочек – просто полно.
 
   А классный руководитель у нас Раиса Николаевна – круглолицая красавица с косой.
   Я её тут же полюбил. Даже однажды у доски выступил и сказал, что в школе нам маму заменяет она.
   Сильно это её растрогало, у нее даже голос дрожал, а я нисколько не подлизывался, я свято в это верил.
   Меня посадили за одну парту с Таней Погореловой и она мне не понравилась – некрасивая и вообще.
   Я ещё не знал кто мне нравится, но то, что не нравилась она – это уж точно.
   И потом она среди девочек была чем-то вроде вожака, а я вожаков в любом виде терпеть не мог.
   У мальчишек никто не выделялся и не лез в начальники, хотя с Андреем Ростовым мы несколько раз просто так дрались.
 
   Мы любили Женю Богданова – очень маленького, хрупкого мальчика. На переменах все почему-то старались постоять немного рядом с ним. Как-то хорошо становилось на душе. Девочки смущались, улыбались и несли всякую чушь.
   Мальчишки ничего не несли – не так много у них всяких лишних слов.
 
   Раиса Николаевна потом болела, а мы её навещали всем классом. Я тогда увидел где она живет: в общежитии с общей кухней, где в раковине скапливалась всякая размокшая мерзость: макароны, например.
   Она занимала маленькую комнатку с низким потолком, на стенах – олени на коврах, на буфете – слоники.
   Потом она родила.
 
   А меня приняли в октябрята. Остальных тоже приняли.
   Торжественно, и нам значки прикололи пионеры из третьего класса.
   У каждого – персональный пионер.
 
   Я почему-то немедленно проникся к своему пионеру замечательной любовью. Я решил, что теперь мы станем лучшими друзьями и начнем часто видеться.
 
   Но мой пионер приколол и пропал. Я сильно все это переживал. Прием в октябрята на меня здорово подействовал. Потом меня принимали в пионеры, и я волновался гораздо меньше. То есть это волнение ощущалась как очень бледная тень того волнения.
   А потом, когда меня принимали в комсомол, я вступал в него почти безо всякого трепета и подмечал чушь.
 
   В школе мы праздновали «8 марта» и «23 февраля».
   Чувствовали все себя приподнято, на партах лежали подарки.
   Сперва нам, потом – девочкам. Там я впервые узнал, что я – «защитник страны».
 
   В классе я сказал, что мой отец немец, и все в это тут же поверили, стали выискивать и говорить мне разные немецкие слова. Я кивал и уже жалел о том, что сказал. Чего это взбрело мне в голову?
   Просто отец воевал, знал немецкий и даже переводил какую-то техническую литературу, но на этом его отношение к Германии и ограничивалось.
   Но, может, мне хотелось, чтоб на меня обратили внимание?
   В общем, соврал, а потом меня изобличили.
 
   А на день рождения друг к другу мы являлись всем классом и если кто заболел – тоже.
   У девочки Иночки, которая жутко мне симпатизировала, но побаивалась Таню Погорелову, мою соседку, которая, в силу своей со мной посадки, уже считала, что обладает некоторыми на меня правами, мы играли в фанты и бутылочку.
   Я не знал, что это такое и играл, а потом выяснилось, что надо целоваться.
   Девочки раскраснелись от одной только возможности подобного, а мальчишки держались молодцами и говорили, что все это барахло.
   Я поцеловался с Иночкой, которая обставила все так, что вроде бы нам с ней это выпало.
   Я ткнулся губами ей в щёку, отчего у неё даже уши воспламенели.
   Нам было по восемь лет, и девочки немедленно хотели замуж.
 

Альчики, марки и война

   Во дворе все играли в альчики.
   Это такие бараньи кости. Можно было выиграть ещё альчики, а можно – марки.
 
   Серёга здорово играл. Во-первых, он метко бросал, а во-вторых – если не попадал, то дотягивался – у него была широкая рука и длинные пальцы. Надо одним пальцем касаться своего альчика, а другим – чужого.
   При этом возникали споры, которые сейчас же решались с помощью тумаков.
   Словом, коллекция марок у нас пополнялась.
 
   А ещё играли в войну. Для чего нужно иметь много оружия, а Серега – большой мастак по части его изготовления: арбалеты, взрывпакеты, плюющие трубки, пистолеты из проволоки, больно стреляющие недозрелыми маслинами.
   Я тогда ещё почувствовал, как это здорово, если ты бросаешься грудью на выстрел, совершенно игнорируя боль. У тебя словно выросли крылья.
 
   Двор на двор, команда на команду, рядовые и командиры, шишки и ссадины, грязь и кровь.
 

Арнольд

   В школе все боялись директора – Арнольда Борисовича Кричевского. Он являлся в образе мужчины в безукоризненном костюме и начищенных туфлях. Роста очень незначительного, но легко вылетал из своего кабинета и впадал в ярость.
   А ещё он с дикой силой хлопал своей массивной дверью и кричал. Глотка луженая, а крик – полноценный. Его страшно все трусили, он это знал и в две секунды наводил порядок где угодно.
   Мог и по башке треснуть, но это было бы настолько в нужный момент, что ни у кого и в мыслях не было, что что-то тут не совсем справедливо.
   Он добился переезда школы в новое помещение – двухэтажное здание, с садом. Он сделал ремонт – классы сияли.
   Ни дай Бог кто-то изрежет парту – он его самого изрежет.
   Ни приведи Господь сломают дверь в туалете – он найдет того несчастного и отвернет его жалкую голову.
   Вызов в кабинет директора переживали, как приговор к высшей мере – некоторые писались.
   Страх перед ним был так велик, что старшеклассники выпрыгивали в окна, случись им где набедокурить.
   Обиженная ими мелюзга мгновенно обретала в его лице могучего покровителя.
   Не допускались даже щелчки по лбу.
   Курильщики проглатывали сигареты, второгодники старались ему на глаза не попадаться.
   Его особая гордость – школьный музей Ленина; Володя родился, Володя учился – все в плакатах, фотографиях, на стендах, и мы – первоклассники – экскурсоводы с указками. Я, например, рассказывал про школьные годы. Кто-то про эмиграцию, про ссылку.
 
   Арнольд, раздуваясь от гордости, приводил к нам комиссии из РОНО.
   Со стороны казалось, что мы рассказываем биографию его родного папы – так ему все это нравилось.
 
   И ещё он знал всё про всех.
   После третьего класса мы сдавали экзамен для перехода в четвертый. Я с ходу сдал математику.
   Он вызвал меня к себе в кабинет.
   Я вошёл млея от страха. Он увидел меня, лицо его мгновенно расцвело. Он был рад.
   Нет, он был просто счастлив, и это нельзя было сыграть или подделать.
   Он выскочил из-за стола, в один миг оказался рядом и уже вручал мне табель с оценками.
   – Молодец! – вскричал он.
   – Видите? – говорил он моей маме, которая тоже присутствовала. – Видите этого человека? – мама сказала, что видит. – Запомните! Это – гений!
 
   Потом мы с мамой вышли.
   Чувство собственной гениальности меня ещё долго не покидало.
 

Футбол

   В футбол играли все. Я и два моих брата в том числе. Мы с Валеркой мяч гоняли, а Серега стоял на воротах. У него были цепкие руки, и он прыгал за мячом, не боясь искалечиться.
 
   Матч часто заканчивался повальной дракой, но никого это не останавливало. Однажды мы с классом играли на школьном стадионе и в кустах сидели какие-то два пацана. Мяч укатился в их сторону.
   «Эй! – крикнул я им. – Мячик подайте!» – они не шевельнулись. Когда я подбежал за мячиком, один из них встал и толкнул меня в грудь. Я тут же толкнул его. Драки не получилось. Подошел самый большой хулиган и второгодник нашего класса и развел нас.
   Я поразился. Он всегда такой лихой – и вдруг.
 
   Оказалось, это знаменитые хулиганы, и они могли привести с собой большую толпу. Её-то он и опасался. Количество приверженцев внушало уважение к этим знаменитостям довольно чахлого вида.
 
   Пока мы оставались маленькими – это проходило. Подросли – и количество нападающих большой роли уже не играло.
 
   Всем, кто бил меня, пока я находился в мелком состоянии, после досталось – подросли мои братья. Потом я даже не дрался – хватало одного Сереги.
   Серега всегда нарушал традиции Седого Кавказа: десять на одного.
   В драке его считали сумасшедшим – никто не связывался.
 
   На уроках физкультуры мы занимались сначала отдельно от девочек. Прыгали через козла, брусья, перекладина, бег, гимнастика.
   А затем наши группы объединили, и я сразу почувствовал неудобство. Тогда ещё не принято было носить плавки под спортивной одеждой, но через несколько совместных занятий я почувствовал в этом острую необходимость.
   И не я один. Почти все мальчишки имели в трусах неустроенный карандаш и от этого становились пунцовыми.
 
   Я здорово прыгал в длину. Этим и ограничивались мои познания в области легкой атлетики.
   Если б меня когда-нибудь о ней спросили, я бы так и ответил: «Я здорово прыгал в длину».
 
   В нашем классе наметился ещё один лидер – довольно сильный мальчишка, но духа у него не хватало.
   Ему очень хотелось меня побить, хотя в лидеры я никогда не лез.
   Почему-то всем на этом пути – в лидеры – обязательно хотелось меня побить. Ничем особенным я не выделялся. Разве что мог высмеять – но это у меня с детства.
 
   Он – в два раза сильнее меня, а позвал подмогу.
   Подмога считалась блатной и училась в восьмом классе. «Ну ты, змей!» – сказала подмога, зажав меня в коридоре. Я смотрел ему прямо в глаза. Страха не было, он все равно сильнее, так чего же бояться. Главное не уронить себя, а шишки будем потом считать.
   Но драка не состоялась, кто-то помешал. «Я тебя ещё найду», – пообещал блатной, но после я его никогда не видел и этот парень со мной больше ничего не делил.
   Я встретил его через несколько лет. Здоровенный детина. Я бросился к нему радостно – всё-таки мой товарищ по школе, а он меня встретил ударом в грудь.
   Я устоял на ногах, но драться не стал. Не потому, что он гораздо сильнее, просто мы же когда-то учились вместе.
   Мне его вдруг стало жаль, я опустил руки.
   «Чего ты?» – сказал он.
   «Да так…» – ответил я.
 
   Потом я его ещё раз встречал. У какой-то подворотни.
 

Театр

   Кукольный театр.
   В пятом классе мы покинули начальную школу и Раису Николаевну.
   Нашей новой классной стала математичка.
   Она меня привечала – я любил математику. Не то чтобы я любил её до беспамятства, просто она мне легко давалась. До сих пор могу вывести всякие формулы.
 
   Она обожала рисовать теорему из нового параграфа, вызывать меня к доске, чтоб я сам придумывал доказательства.
   Я придумывал, но лучше меня справлялся Гурген Аванесов. Он выходил и в три секунды все доказывал. Это сходило ему раза три подряд, а потом она догадалась, что он просто учит новый параграф.
   Она усадила его на место с позором, а я тогда подумал: здорово, я бы до такого не додумался.
   Математичка любила устраивать всякие штуки: походы, ночевки у моря, шашлыки, металлоломы – помню, как мы тащили старую батарею – жутко тяжелая штука, мы сто раз останавливались, тяжело дыша.
 
   Потом она придумала театр. Кукольный. Сцену и кукол мы сделали сами.
   Я играл волка в «Семеро козлят».
 
   Оказалось, держать куклу наверху, ходить с ней и говорить – тяжелая работа. Устают руки, голова, пальцы, глотка.
   Но тренировка есть тренировка – через две недели мы уже выступали.
   Сначала перед своими, а потом нас показали какой-то комиссии.
   Мы ездили много раз на всякие смотры. Мы побеждали.
   Два состава: основной и запасной.
   Я играл в основном. В одно прекрасное воскресенье я ребят подвел: надо ехать на спектакль, а я отправился с отцом рыбачить на дамбу и никому не сказал.
 
   Целый день у меня все валилось из рук, и я кормил свою совесть тем, что они взяли запасного.
   А совесть не наедалась и говорила мне, что так не поступают с товарищами. А я вздыхал и надеялся на лучшее.
 
   Зря я надеялся. Меня ждали, искали, прибегали домой, а потом уехали, взяв запасного.
   Я до сих пор помню, как у меня горело лицо и уши, когда меня подняли на уроке.
 
   А отец, когда узнал, и вовсе рассвирепел. Он был зол, растерян и опять зол.
   Сказал он только: «Так нельзя!»
 
   Я и сам знал, что нельзя – и на душе муторно, там скреблись кошки.
 

Взятка

   Точно так же я себя чувствовал только однажды: когда мне дали взятку.
   Учился я здорово, всячески соображал уже в первом классе и потому меня сразу же прикрепили к неуспевающему Юре Немцову.
   Следовало приходить к нему и учить с ним математику.
   Я учил.
 
   Но Юра оказался непроходим. Он путал все, а ещё он потел и заикался. В перерывах он показывал мне рыбок. У него в ванной комнате вдоль стены, один над другим, стояли аквариумы.
   И сотни, тысячи рыбок. Барбусы, неоны, кардиналы, петушки, лялиусы, гурами, макроподы, скалярии.
   Их разводил его отец.
   Он разводил на продажу. Он спросил меня как там успехи у его сына, и я сказал, что не очень.
   Папа Юры переглянулся с мамой и вдруг сказал: «А хочешь рыбок?»
 
   «Рыбок?!» – через час я оказался дома с банкой, в которой плавали кардиналы.
   «Откуда?» – спросил отец, и я ему все рассказал. Про Юру, про математику, про то, как меня спросили о Юриной успеваемости, про то, что я ответил.
 
   Папа вскочил, разволновался, позвал маму и остальных: «Идите все! Саше дали взятку!»
   Я ничего не понимал: мне же подарили, и потом: что такое взятка?
 
   «Это когда тебе дают что-то, чтоб ты лучше работал?»
   Я не понял.
   «Сейчас объясню. Ты работаешь честно, но тот, кто даёт, считает, что ты не работаешь честно, а начнешь работать только тогда, когда тебе что-либо дают. Это и называется «взятка».
 
   Из всего сказанного я уразумел только то, что сомневаются в моей честности.
 
   Рыбок мы отдали. Я сказал, что у меня нет условий, и они не приживутся.
   Когда я отдавал, у меня горели уши, и мне казалось, что все понимают, что я вру насчет условий, но по-другому сказать я не мог. Я считал, что мне дарили их не для того, чтоб я Юру хвалил.
   Я бы его и так похвалил, если б он все понимал.
 
   А потом мне папа сам сделал аквариум. Но это потом.
 

Дамба

   Это на нее мы отправились с отцом и братьями. В тот день, вместо театра. Мы ездили туда время от времени, привозили с нее бычков, и бабушка их жарила. Бычки на сковороде превращались в нечто маленькое и некрасивое.
   А в жизни они необыкновенно хороши: темные с пятнами, с синими плавниками. Они клевали на червя. Мы рвали червей на части и насаживали на крючок.
   В первый раз следовало сделать над собой усилие, чтоб разорвать живого червя. Рвешь живое на части, и становится не по себе.
   – Что ты там возишься? – окликал отец.
   – Сейчас! Сейчас! – отвечал ему я.
   Следовало насадить так, чтоб острие крючка было не видно, а то бычок не шел.
   Он обладал большой головой, чутьем собаки и ртом-кошельком.
 
   За бычками кроме нас охотились морские ужи. Они очень похожи на гадюку, хорошо плавают и ныряют. Схватишь ужа, и он немедленно обгадится, испуская страшную вонь.
   Прирученные ужи не гадили, и их можно было носить на шее или подкладывать девочкам в портфель.
   Было забавно. Незабываемая встреча девочки и ужа происходила обычно на уроке геометрии.
   Ее крик чертил в воздухе прямую, разделяющую урок на две половины: до ужа и после.
 
   Бычков мы удили на затонувших судах – деревянных баркасах, севших на вечную мель у берега. На носу такой посудины глубина составляла примерно два метра, дно чистое и видно как клюют бычки. Такие красивые и сильные, они совершенно менялись, когда умирали. Наверное, поэтому я не слишком любил рыбалку.
 
   Другое дело затонувшие суда – в них масса пробоин и можно заплыть внутрь. Касаться ничего не следовало: рискуешь напороться на ржавый гвоздь, но всякая наша осторожность уничтожалась солнцем, шептавшим на ухо: «Все хорошо!» – что проникало сквозь дыры в палубе, будто освещая своими могучими лучами затонувшие галеры.
   Лучи разбивались о воду, и вода волновалась, мечась по сторонам, и старая изношенная шаланда представлялась уже не кораблем, а целой страной, и эта страна жила своей особенной жизнью. Внутри нее протекали течения, бушевали водовороты и вихри.
 
   Иногда она казалось живым существом, она вдыхала – тогда вода внутри прибывала, поднималась и затапливала верхние этажи.
   И выдыхала – бурные потоки срывались с места и неслись в только им одним известные проломы.
 
   А ещё изможденное корыто представлялось островом или крепостью на обрывистом берегу. Стоило только лечь на живот и приблизиться к воде, как уже видились волны и скалы, и то как пристает к берегу пиратское судно, и вот уже флибустьеры карабкаются по отвесным кручам и лезут на стены.
   А ты их – бах! – получите в лоб – и они кубарем летят в воду.
 
   Это жук-дровосек, чудом здесь оказавшийся, получил от тебя по башке и кувыркнулся в воду.
   Через секунду его становится жаль, и ты ищешь прутик, который должен возникнуть у него перед носом, чтоб он смог вскарабкаться на борт.
 
   А ещё от нас доставалось майским жукам и бронзовкам – мученики – их привязывали за лапки, сажали в спичечные коробки.
   Обессилевшего жука мы прощали, и он выпускался под честное слово не вредить сельскому хозяйству.
 
   Дамба шла на остров Артем – так его назвали в честь легендарного революционного героя, на что нам, как оказалось, совершенно начхать. Любого героя мы запросто меняли на один день купания и лежания на камнях.
   С двух сторон дамбу подпирали валуны. На них во время шторма выбрасывало водоросли, которые моментально высыхали и превращались в сено.
 
   В него можно зарыться. Оно пахло йодом, летом, жарой и свободой. Мы втыкали его в плавки и превращались в папуасов. Мы орали и ныряли со скал. Мы скакали, выли, вопили, ходили колесом, стояли на руках и на голове.
 
   Мы рисовали на щеках и лбу полосы синей глиной. Мы делали копья и кидали их в волны, а потом ныряли.
   На глубине было тихо. Где-то там, наверху, виднелась блескучая поверхность воды и солнце. Под водой хорошо. Под водой хотелось жить.
   Под водой пропадали страх и ненависть, не мучило одиночество, не терзала печаль.
   Я это где-то читал.
   Наверное, у Жюль Верна в «Капитане Немо».
 
   Ах, Жюль Верн! Он виноват в том, что когда-нибудь у России появятся самые большие в мире подводные корабли.
 

Лагерь

   Летом мама отправляла нас в лагерь. Слава Богу, не на три смены подряд. Одного моего знакомого отправляли на три, и на всю жизнь он остался заикой.
   Это лагерь принадлежал все той же киностудии «Азербайджанфильм» – забор, песок, беседки для разучивания песен, песни: «Хотят ли русские войны – спросите вы у сатаны», и ещё что-то подобное.
   Я-то ещё мог сделать над собой усилие и выучить куплет. А братья долго морочили всем голову, заявляя, что они «плехо говорьят по-русски».
   Там на завтрак давали остывшую манную кашу. Я честно пытался её протолкнуть вовнутрь, преодолевая рвотные позывы. Там ещё с утра предоставляли возможность съесть масло, хлеб и чай, пахнущий хозяйственным мылом.
   Отхожее место с выгребной ямой, а утром – построение на физзарядку.
   Еще линейка и мытье ног на ночь, поскольку все ходили босиком.
 
   Два раза в день водили на пляж – гуськом и с песнями. Там купание по свистку.
   Плавать можно только по пояс – стояло оцепление из вожатых. Пять минут – и бегом из воды.
   Господи, как мы страдали. Мы – воспитанные, как беспризорные выдры.
 
   Братья во время мёртвого часа линяли через забор и пару часов жили жизнью Геккельбери Фина.
   Они всем казались маленькими ангелочками и на них обращали мало внимания.
   За мной следили больше.
 
   Многие в лагере тут же поплатились за то, что они считали Серегу с Валеркой чересчур слабыми.
   Как-то ко мне вдруг пристал какой-то парень. Он изводил меня тем, что при девочках пытался меня шпынять.
   Я стеснялся прекрасного пола – он, то есть пол, был в одних трусиках и его стройные ноги лишали меня значительной части моего огромного мужества.
   Братья возникли в самых разгар издевательств. Серега с полоборота понял в чем суть и плюнул ему в волосы ворованной шоколадной конфетой. Потом он тщательно её раздавил и радостно сказал: «До вечера так ходи!» – и чудо! – парень с готовностью кивнул.
   У меня не хватило слов.
 
   А потом мои дражайшие братья оказались замешаны в снимании трусов на спор с легковерных пионеров и в катании на матрасах, сложенных горкой на складе, куда они проникали через плохо закрытую дверь.
   Матрасы складывались один на другой и по ним можно было кубарем скатываться.
   И ещё они лазили на громадное инжирное дерево. Считалось, что инжир вызывает понос.
   Они жрали его тоннами, пытаясь его у себя вызвать.
   Потом они объели весь тутовник лучше, чем тля. Потом залезли на соседнюю бахчу.
 
   Как-то на линейке вывели перед строем нашего златокудрого Валерку, похожего на беременного амура: это у него за пазухой лежала большая добыча – зелёный виноград.
   Его долго стыдили, потом задрали ему майку, и оттуда посыпалось, как в солододавильне.
   «Больше так не делай!» – сказали ему.
   «Хорошо!» – сказал он и через двадцать минут полез на бахчу.
 
   Вечером в старших группах организовывались танцы под аккордеон. Девочки жались к пионервожатым, мы сидели на лавочках. Мои братики уже поймали некоторое количество медведок и теперь решали, когда и как их запускать к девочкам – те спали отдельно.
   Медведки махали своими страшными лапами, пытаясь освободиться. Братья уговаривали их потерпеть.
   Они норовили выскрести им ладошки, и потому их сажали в полотняные мешки для хранения фруктов, привезенных родителями.
   Фрукты исчезали почти сразу – вот на их место и сажали медведок.
   Девочки нас не разочаровали. Небольшую тренировку бедлама мы провели прямо на танцах, подбросив самую нетерпеливую медведку вверх.
   Крик старшей пионервожатой явился слабым подобием того истерического вопля, который перед сном исторгли девочки.
   Серега улыбнулся и ночью ещё вымазал всех зубной пастой.
 

Рыбки

   Первая наша рыбка была золотой. Мы её поймали в пожарном бассейне киностудии. Там их видимо-невидимо. Одна зазевалась, и её зачерпнули ведром.
   Ее пустили в тазик, и она нарезала в нем круги, совершенно не утомляясь.
   Потом папа принес аквариум, и её запустили туда.
   Мы накупили много рыбок: озорных гуппи, нетерпеливых меченосцев, неутомимых барбусов, неторопливых петушков, любопытных гурами, злых макроподов и умных цихлид.
   В новом аквариуме рыбки резвились, но время от времени их надо кормить, и начались мои походы за дафниями.
 
   В степи, рядом с нефтеперегонными заводами, разливалось множество всяких луж и озер. Некоторые из них отличались достаточной глубиной. Там и водились дафнии – водяные блохи. Их-то я и ловил сачком и пускал в банку.
   Дома я промывал добычу под струей воды и запускал в аквариум. Рыбы хватали их, как сумасшедшие.
   Зимой можно было кормить сухим кормом.
   Когда я менял им воду, рыбки радовались, и это было видно – вся семья собиралась посмотреть.
 
   Они росли. Гуппи и меченосцы даже рожали живьем, а задумчивые цихлиды пожирали их неразумное потомство.
   Петушки искали противников по всему аквариуму и, найдя, устраивали турнирные бои. Они раздували жабры и плавники, и ещё раскрашивались в синие и фиолетовые цвета.
   Они обожали зеркало.
   Я ставил зеркало вплотную к стеклу, и они видели в нем своего противника. В этом случае с петушками случался припадок бешенства. В ярости они кидались на стекло и долбали своего врага. Барбусы тоже были недовольны чужой стаей, идущей на таран, и сворачивали только тогда, когда всем становилось ясно, что чужаки не боятся столкновения в лоб.