Страница:
После длительной работы в автономке часть лампочек дневного освещения и так не горит, а тут ещё и это.
Тишина – все вентиляторы и половина механизмов на отключаемой нагрузке останавливается… вслед за тем ещё одна тишина, которая гораздо тишинее.
04. 14 – Лодка некоторое время двигается на выбеге.
04. 14 – При задранном носе останавливается достаточно быстро.
Далее, после подачи пузыря в корму и остановки хода, нос валится, как каменный. В доли секунд – все на глубине 100 метров и проваливаемся дальше, глубже, глубже.
Но старшина!
Старшина команды трюмных вовремя все «прочухал», «уразумел», «всосал в себя обстановку» и за время, пока лодка находилась в переходе между дифферентами, успел все ж таки добежать до второго отсека.
По ручке дополз до пульта управления и продул все цистерны.
Всплыли, разобрались и пошли дальше.
Блядь!
ПИСЬМА
КОНСТАНТИНЫЧ
ДЕМОКРАТИЯ
КРЕМОВЫЕ РУБАШКИ
УТРО
УЧЕНИЕ «ПО»
МАЛЬВИНА
ШАШКИ
Тишина – все вентиляторы и половина механизмов на отключаемой нагрузке останавливается… вслед за тем ещё одна тишина, которая гораздо тишинее.
04. 14 – Лодка некоторое время двигается на выбеге.
04. 14 – При задранном носе останавливается достаточно быстро.
Далее, после подачи пузыря в корму и остановки хода, нос валится, как каменный. В доли секунд – все на глубине 100 метров и проваливаемся дальше, глубже, глубже.
Но старшина!
Старшина команды трюмных вовремя все «прочухал», «уразумел», «всосал в себя обстановку» и за время, пока лодка находилась в переходе между дифферентами, успел все ж таки добежать до второго отсека.
По ручке дополз до пульта управления и продул все цистерны.
Всплыли, разобрались и пошли дальше.
Блядь!
ПИСЬМА
Одно: «Здравствуйте, товарищ капитан 1 ранга! Пишет вам Ахмадулин Т.М., который служил на ЭМ «Влиятельный», а в данное время на ЭМ «Возбужденный».
Товарищ капитан 1 ранга, я прошу вас, возьмите меня к себе шофером. Я нашел справку, что я учился на шофера. Мне осталось только сдать вождение (поездить стажером недельку и все!).
Я обещаю вам через полгода съездить в отпуск за хорошую службу.
А насщёт перевода, вы зря меня перевели на «Сторожевой». Там быстро узнали почему меня перевели и недавали спать ночами. И здесь тоже знают, и хожу я с опухшими губами и каждый встречный ударит или толкнет.
Я очень прошу! Возьмите меня к себе!
Досвидание!
17. 08. 83 г. (подпись)".
Другое: «Здравствуйте, товарищ капитан 1 ранга! Это опять я, Ахмадулин Т.М. Видно, письма до вас недоходят или адрес не так. Я попробую сам встретиться с вами, приехав к вам и поэтому я покидаю «Возбужденный». Если меня будут ловить, я буду сильнее прятаться, а если небудут, постараюсь добраться до вас за трое суток.
(Сегодня после очередного избиения я невыдержал).
Досвидание!
Ахмадулин Т.М. (подпись)".
Приписка: «ЭМ (эскадренный миноносец) «Возбужденный» находился в тот момент в 49-м заводе г. Вилюженска. Кстати, «Сторожевой», о котором пишет Ахмадулин, тот самый, на котором Валерий Михайлович Саблин 8 ноября 1975 года поднял восстание. На следующий год его тоже спишут на иголки. Бригада (БЭМ) в/ч (номер бригады) с богатейшей историей и удивительными людьми. Хочу, но не могу её забыть.
А эти письма мне попали из строевой части бригады, зная мою пристрастность к прошлому.
Всего вам хорошего.
Старший мичман запаса флота России Бобак Б.А.»
Товарищ капитан 1 ранга, я прошу вас, возьмите меня к себе шофером. Я нашел справку, что я учился на шофера. Мне осталось только сдать вождение (поездить стажером недельку и все!).
Я обещаю вам через полгода съездить в отпуск за хорошую службу.
А насщёт перевода, вы зря меня перевели на «Сторожевой». Там быстро узнали почему меня перевели и недавали спать ночами. И здесь тоже знают, и хожу я с опухшими губами и каждый встречный ударит или толкнет.
Я очень прошу! Возьмите меня к себе!
Досвидание!
17. 08. 83 г. (подпись)".
Другое: «Здравствуйте, товарищ капитан 1 ранга! Это опять я, Ахмадулин Т.М. Видно, письма до вас недоходят или адрес не так. Я попробую сам встретиться с вами, приехав к вам и поэтому я покидаю «Возбужденный». Если меня будут ловить, я буду сильнее прятаться, а если небудут, постараюсь добраться до вас за трое суток.
(Сегодня после очередного избиения я невыдержал).
Досвидание!
Ахмадулин Т.М. (подпись)".
Приписка: «ЭМ (эскадренный миноносец) «Возбужденный» находился в тот момент в 49-м заводе г. Вилюженска. Кстати, «Сторожевой», о котором пишет Ахмадулин, тот самый, на котором Валерий Михайлович Саблин 8 ноября 1975 года поднял восстание. На следующий год его тоже спишут на иголки. Бригада (БЭМ) в/ч (номер бригады) с богатейшей историей и удивительными людьми. Хочу, но не могу её забыть.
А эти письма мне попали из строевой части бригады, зная мою пристрастность к прошлому.
Всего вам хорошего.
Старший мичман запаса флота России Бобак Б.А.»
КОНСТАНТИНЫЧ
– Что будем делать, пастухи и пастушки? – это я обратился к своему мичману, нашему лихому дозиметристу Константинычу.
Через полчаса в автономку идти, а у нас вместо техника на выход матроса дали.
– Слышь, семяпровод ты хоть «Катюшу» пускал когда-нибудь?
– Пускал.
– Сколько раз?
– Два.
– Усраться можно! – это я Константинычу.
– Я пущу, – говорит он. – Пошли в шестой.
И мы пошли в шестой отсек. Там «Катюша» стоит. «Катюша» – это установка «К-3», наше секретное оружие. Вырабатывает она в час три куба кислорода и раздаёт его в отсеки нашей родной подводной лодки.
Мы на нее за восемь дней до того сели, а задним числом – МПР сделали. МПР – для жителей Владимирской пустоши – это межпоходовый ремонт. Между походами положено сорок пять суток ремонт делать, но его, условно говоря, делал другой экипаж, который мы сменили неделю назад по случаю того, что они – веники. То есть способны только на то, чтоб вениками в поселке землю подметать. Представляю, как они этот ремонт запендюрили. А потом они ещё прошли контрольный выход в море на десять суток и проверку штаба дивизии и флотилии. Проверку флотом проходили мы, но нам по башке настучали, чтоб мы отвечали то, что положено, а не изобретали новые флотские выражения при встрече с проверяющими.
А ещё у меня перед выходом техника отобрали и дали молодого матроса. Это значит, что матроса загребут в вестовые, а мы с Константинычем будем двухсменку таранить.
Я-то «Катюшу» пускал в своей жизни, ясный перец, но есть там одно обстоятельство: нужно обладать очень чувствительными пальцами и при пуске осторожно поворачивать большой клапан раздачи кислородика по отсекам, а то он жутко нервный – на доли миллиметра надо научиться его вращать, иначе передавишь водород в кислородную полость или наоборот, и будет взрыв.
Ничего страшного, конечно, у нас и техника и автоматика очень железные и на такие неприятности давно рассчитаны, просто моя челюсть на подобное не рассчитана – после взрыва всегда немного ноет.
– Продул азотом? – это я Константинычу.
– Ну?! – это он мне.
Надо продувать азотом обе полости – кислородную и водородную – чтоб этих взрывов с самого начала избежать.
Константиныч у нас азартный Парамоша, ему все ни по чем. Тут мы как-то на одном выходе в море химическую регенерацию снаряжали, а там все как положено должно быть: коврик, ключ для вскрытия, резиновые перчатки – в общем, все как учили.
И ещё чисто должно быть: регенерация не любит грязь, особенно в РДУ – замечательной нашей регенерационной двухярусной установке – где обязательно эта грязь вспыхнет.
Я тогда Константинычу тоже сказал: «Пыль в эр-де-ушке убрал?» – на что он мне сказал: «Ну?!» – потом в одно мгновение сорвал крышку с банки регенерации, голыми, естественно, руками туда скоренько влез, вытащил и зарядил в РДУ всю пачку пластин.
А пыль химическая просыпалась – ап-ч-хуй! – и встретилась с пылью отсечной – ничего он не помыл, все лежало, как и лежало.
И – кя-як яхнет!
Столб огня в один миг снял с Константиныча всю его горячо любимую бороду, а у него при этом был вид козла, у которого маму родную на глазах сварили.
Я ему потом говорю: «Теперь пыль, наверное, сметать будем!» – а он мне с жаром: «Теперь-то – конечно!»
Так что его «ну?!» я очень хорошо знаю.
– Точно продул?
– Ну точно, точно, что ж я вощ-ще, что ли!
Он уже не слышит. Он уже весь в «Катюше». Вводит аккуратненько так, осторожненько, стрелочки пошли-пошли, ожили-ожили, родимые, и тронулись-тронулись с места, милые, компрессор, компрессорок наш водородный подключился-подключился, пошел-пошел, уютненький, а стрелочка водородная задрожала – это самый тяжелый момент, задрожала, теперь все от ловкости рук, задергалась, точнее, от их чувстви… тельности… чувствительности… их… все сильней и сильней дергается… от чувствительности их… к происходящему и… к… клапану особенно – вот он его только повернул чуточку… вот ещё… и – как да-да-х-нет!!!
Будто в узкий, стальной колодец упал металлический шар!
Зубы… слева… заныли… а во рту… кисло… слюни в ступе… во… до… р-ррр-о… д… е… ба… нул… ту… точ… ки…
Я глаза приоткрыл – тухлять карманная… все живы… вроде…
Матросик-то сразу сбежал, а Константиныч стоит всклокоченный.
– Ну, теперь-то, – говорит он мне, безумный, – точно азотом продувать будем.
Через полчаса в автономку идти, а у нас вместо техника на выход матроса дали.
– Слышь, семяпровод ты хоть «Катюшу» пускал когда-нибудь?
– Пускал.
– Сколько раз?
– Два.
– Усраться можно! – это я Константинычу.
– Я пущу, – говорит он. – Пошли в шестой.
И мы пошли в шестой отсек. Там «Катюша» стоит. «Катюша» – это установка «К-3», наше секретное оружие. Вырабатывает она в час три куба кислорода и раздаёт его в отсеки нашей родной подводной лодки.
Мы на нее за восемь дней до того сели, а задним числом – МПР сделали. МПР – для жителей Владимирской пустоши – это межпоходовый ремонт. Между походами положено сорок пять суток ремонт делать, но его, условно говоря, делал другой экипаж, который мы сменили неделю назад по случаю того, что они – веники. То есть способны только на то, чтоб вениками в поселке землю подметать. Представляю, как они этот ремонт запендюрили. А потом они ещё прошли контрольный выход в море на десять суток и проверку штаба дивизии и флотилии. Проверку флотом проходили мы, но нам по башке настучали, чтоб мы отвечали то, что положено, а не изобретали новые флотские выражения при встрече с проверяющими.
А ещё у меня перед выходом техника отобрали и дали молодого матроса. Это значит, что матроса загребут в вестовые, а мы с Константинычем будем двухсменку таранить.
Я-то «Катюшу» пускал в своей жизни, ясный перец, но есть там одно обстоятельство: нужно обладать очень чувствительными пальцами и при пуске осторожно поворачивать большой клапан раздачи кислородика по отсекам, а то он жутко нервный – на доли миллиметра надо научиться его вращать, иначе передавишь водород в кислородную полость или наоборот, и будет взрыв.
Ничего страшного, конечно, у нас и техника и автоматика очень железные и на такие неприятности давно рассчитаны, просто моя челюсть на подобное не рассчитана – после взрыва всегда немного ноет.
– Продул азотом? – это я Константинычу.
– Ну?! – это он мне.
Надо продувать азотом обе полости – кислородную и водородную – чтоб этих взрывов с самого начала избежать.
Константиныч у нас азартный Парамоша, ему все ни по чем. Тут мы как-то на одном выходе в море химическую регенерацию снаряжали, а там все как положено должно быть: коврик, ключ для вскрытия, резиновые перчатки – в общем, все как учили.
И ещё чисто должно быть: регенерация не любит грязь, особенно в РДУ – замечательной нашей регенерационной двухярусной установке – где обязательно эта грязь вспыхнет.
Я тогда Константинычу тоже сказал: «Пыль в эр-де-ушке убрал?» – на что он мне сказал: «Ну?!» – потом в одно мгновение сорвал крышку с банки регенерации, голыми, естественно, руками туда скоренько влез, вытащил и зарядил в РДУ всю пачку пластин.
А пыль химическая просыпалась – ап-ч-хуй! – и встретилась с пылью отсечной – ничего он не помыл, все лежало, как и лежало.
И – кя-як яхнет!
Столб огня в один миг снял с Константиныча всю его горячо любимую бороду, а у него при этом был вид козла, у которого маму родную на глазах сварили.
Я ему потом говорю: «Теперь пыль, наверное, сметать будем!» – а он мне с жаром: «Теперь-то – конечно!»
Так что его «ну?!» я очень хорошо знаю.
– Точно продул?
– Ну точно, точно, что ж я вощ-ще, что ли!
Он уже не слышит. Он уже весь в «Катюше». Вводит аккуратненько так, осторожненько, стрелочки пошли-пошли, ожили-ожили, родимые, и тронулись-тронулись с места, милые, компрессор, компрессорок наш водородный подключился-подключился, пошел-пошел, уютненький, а стрелочка водородная задрожала – это самый тяжелый момент, задрожала, теперь все от ловкости рук, задергалась, точнее, от их чувстви… тельности… чувствительности… их… все сильней и сильней дергается… от чувствительности их… к происходящему и… к… клапану особенно – вот он его только повернул чуточку… вот ещё… и – как да-да-х-нет!!!
Будто в узкий, стальной колодец упал металлический шар!
Зубы… слева… заныли… а во рту… кисло… слюни в ступе… во… до… р-ррр-о… д… е… ба… нул… ту… точ… ки…
Я глаза приоткрыл – тухлять карманная… все живы… вроде…
Матросик-то сразу сбежал, а Константиныч стоит всклокоченный.
– Ну, теперь-то, – говорит он мне, безумный, – точно азотом продувать будем.
ДЕМОКРАТИЯ
– Я не знаю что такое демократия. Особенно в армии.
Это мы со старпомом в кают-компании разговариваем. Вернее, говорит у нас он, а я только слушаю. На дворе 1988 год и демократия докатилась уже до всего, даже до подводного флота.
– Хрен его знает! Может, я дурак? Как считаешь?
Беседуем мы после проворота оружия и технических средств, и ещё у нас завтрак сегодня был на борту не совсем абсолютное говно, вот старпома на речь и потянуло.
– Может, это народоизъявление? А? Как думаешь? Я вот курсантом был. Второго курса. И на построении командир наш вдруг с вопросом: «Кто хочет петь?» – все молчат. Он: «Тогда поступим по справедливости. На первый-второй рассчитайся!» – «Первый! Второй! Первый! Второй!» – «В две шеренги стройся!» – «Раз! Два!» – «Первые номера – первые голоса! Вторые номера – вторые голоса!» Вот и все народоизъявление.
За бортом зима и ветер в Краю Летающих Собак. Почему «летающих»? А ветер такой силы, и все ледяное, гладкое до полюса, как подует, так они и полетели. Идешь, бывало, втроем, цепляясь друг за друга, ветер тащит по земле – и вдруг мимо с ужасающим скулением где-то над головой пролетает мохнатый комок – пса на воздух подняло.
– Зам страдает. Ему насчет демократии бумагу спустили. У него вчера на роже было выражение «здравствуй, жопа, новый год!», которое по истечению некоторого времени поменялось на «чтоб к исходу сентября родила богатыря!» Я ему не завидую.
Старпом – Переверзиев Андрей Антоныч по кличке «Переверзец!», на вид сто тридцать килограмм, базовое выражение лица «мастино неополитано», заслуженный, подо льды ходил.
– Член у него на демократию не поворачивается. Это ж все равно, как гребнистому крокодилу пристроить соску попугая! Утренней эрекции нет. Я его понимаю. Спросил с утра после бумаги: «Как эрекция?» – а он только рукой махнул. Скоро! Скоро, помяни мое слово, Саня, наступит им полный… переверзец, не будь я Переверзиевым Андрей Антонычем. Кстати, у кого из классиков написано «их гнали в шею по пизде мешалкой»? А? Ну? Не знаешь? Вот! У Пушкина. В «Капитанской дочке». Да-а! Одно, знаете ли, удовольствие! Только не надо проверять, бросаясь в личную библиотеку на колесах, я это между строк прочитал. Так что скоро мы с тобой увидим нашего зама мародерствующим на помойке, отнимающим пищу у серых ворон и мышей. У крыс!
Старпом пожевал губами, вперив взгляд в будущее.
– А и хорошо! Знаешь, я так подумал, тихо, сам с собою – а и хорошо! Представляешь, идем мы – чистые, гладкие, при деле, а он побирается. И вид у него нездоровый, и пульс, а в уголках рта слюна собачья и в глазах – гной. А тело-то, тело как чешется! Как оно, бедное, чешется, страдает, значит! Язвы! Трофические! Струпья! Парша! А все потому, что страдает душа или то место, где она должна была вырасти, но – облом. Фигушки! Не выросло! Кончено! Тело на вынос! И пойдут они, сирые все, кто чем зарабатывать. Продавать пойдут, вот увидишь. Им же продать ничего не стоит.
Вот там сущность наружу-то и повадится. И будут звать её «сучность».
Я так понимаю, что демократия – это вроде как справедливость. А? Как полагаешь?
Это мы со старпомом в кают-компании разговариваем. Вернее, говорит у нас он, а я только слушаю. На дворе 1988 год и демократия докатилась уже до всего, даже до подводного флота.
– Хрен его знает! Может, я дурак? Как считаешь?
Беседуем мы после проворота оружия и технических средств, и ещё у нас завтрак сегодня был на борту не совсем абсолютное говно, вот старпома на речь и потянуло.
– Может, это народоизъявление? А? Как думаешь? Я вот курсантом был. Второго курса. И на построении командир наш вдруг с вопросом: «Кто хочет петь?» – все молчат. Он: «Тогда поступим по справедливости. На первый-второй рассчитайся!» – «Первый! Второй! Первый! Второй!» – «В две шеренги стройся!» – «Раз! Два!» – «Первые номера – первые голоса! Вторые номера – вторые голоса!» Вот и все народоизъявление.
За бортом зима и ветер в Краю Летающих Собак. Почему «летающих»? А ветер такой силы, и все ледяное, гладкое до полюса, как подует, так они и полетели. Идешь, бывало, втроем, цепляясь друг за друга, ветер тащит по земле – и вдруг мимо с ужасающим скулением где-то над головой пролетает мохнатый комок – пса на воздух подняло.
– Зам страдает. Ему насчет демократии бумагу спустили. У него вчера на роже было выражение «здравствуй, жопа, новый год!», которое по истечению некоторого времени поменялось на «чтоб к исходу сентября родила богатыря!» Я ему не завидую.
Старпом – Переверзиев Андрей Антоныч по кличке «Переверзец!», на вид сто тридцать килограмм, базовое выражение лица «мастино неополитано», заслуженный, подо льды ходил.
– Член у него на демократию не поворачивается. Это ж все равно, как гребнистому крокодилу пристроить соску попугая! Утренней эрекции нет. Я его понимаю. Спросил с утра после бумаги: «Как эрекция?» – а он только рукой махнул. Скоро! Скоро, помяни мое слово, Саня, наступит им полный… переверзец, не будь я Переверзиевым Андрей Антонычем. Кстати, у кого из классиков написано «их гнали в шею по пизде мешалкой»? А? Ну? Не знаешь? Вот! У Пушкина. В «Капитанской дочке». Да-а! Одно, знаете ли, удовольствие! Только не надо проверять, бросаясь в личную библиотеку на колесах, я это между строк прочитал. Так что скоро мы с тобой увидим нашего зама мародерствующим на помойке, отнимающим пищу у серых ворон и мышей. У крыс!
Старпом пожевал губами, вперив взгляд в будущее.
– А и хорошо! Знаешь, я так подумал, тихо, сам с собою – а и хорошо! Представляешь, идем мы – чистые, гладкие, при деле, а он побирается. И вид у него нездоровый, и пульс, а в уголках рта слюна собачья и в глазах – гной. А тело-то, тело как чешется! Как оно, бедное, чешется, страдает, значит! Язвы! Трофические! Струпья! Парша! А все потому, что страдает душа или то место, где она должна была вырасти, но – облом. Фигушки! Не выросло! Кончено! Тело на вынос! И пойдут они, сирые все, кто чем зарабатывать. Продавать пойдут, вот увидишь. Им же продать ничего не стоит.
Вот там сущность наружу-то и повадится. И будут звать её «сучность».
Я так понимаю, что демократия – это вроде как справедливость. А? Как полагаешь?
КРЕМОВЫЕ РУБАШКИ
Мы с Саней Гудиновым решили начать новую жизнь и каждый день носить на службу свежую кремовую рубашку. Вы же знаете, что рубашки эти – совершенная дрянь. Под черной тужуркой они постепенно приобретают угольный оттенок ткани, а на воротнике и на рукавах абсолютно не отстирываются, и потом их гладить – одна морока. Не хотят они гладиться, да и некогда же всегда – на службу надо бежать.
Мы с Саней в одной квартире живем. То есть, жена его на нашем севере чудном не появлялась никогда, потому что сказала однажды: «Ты хочешь, чтоб я там окончательно зеленью взошла что ли?»
Так что жили мы вдвоем: меня Саня пригласил. «Чего, – говорит, – тебе по всяким подвалам шастать».
А мне и ладно. Мне же главное ночью, чтоб помыться и в кровати очутиться.
А утром в 6.20 на службу.
Но теперь мы каждый день ещё и свежую кремовую рубашку станем надевать, от чего чувствовать себя людьми постоянно будем.
Два дня мы, действительно, надевали свежую рубашку и все было просто блистательно, а потом закрутились и две недели не снимали, потом сняли, сравнили с теми двумя, что мы уложили в специально купленный для такого случая бак для белья, и поняли, что те две ещё совершенно даже гладенькие, а эти, что на нас, просто ужас какой-то.
И пахнут, как портянки Маннергейма.
Мы решили пока надеть на себя старые, поскольку они даже не помялись, а эти постирать, для чего положили их в небольшой тазик, налили воды и засыпали порошком, после чего затолкали все это под ванну и ушли на службу.
А там – день, два – закрутились и в автономку загремели. На три месяца.
Когда мы пришли, то сразу домой побежали, чтоб помыться по человечески, чаю выпить с изюмом и телевизор посмотреть.
Входим – оз-перевертоз!
– Ты не знаешь, – говорит мне Саня, – что у нас за вонища?
После автономки же совершенно о земле забываешь, и что ты там оставил, не помнишь.
Полезли на запах под ванну и вытащили тазик. Вода в нем давно высохла, но сперва в ней, видимо, завелась какая-то неприхотливая жизнь, которая с помощью слизи съела наши рубашки, а потом и сама от бескормицы сдохла.
От того-то и вонь.
Очень вонючая была та жизнь.
А от рубашек наших остались одни рукава, что торчали во все стороны, имея что-то общего посередине.
Мы с Саней в одной квартире живем. То есть, жена его на нашем севере чудном не появлялась никогда, потому что сказала однажды: «Ты хочешь, чтоб я там окончательно зеленью взошла что ли?»
Так что жили мы вдвоем: меня Саня пригласил. «Чего, – говорит, – тебе по всяким подвалам шастать».
А мне и ладно. Мне же главное ночью, чтоб помыться и в кровати очутиться.
А утром в 6.20 на службу.
Но теперь мы каждый день ещё и свежую кремовую рубашку станем надевать, от чего чувствовать себя людьми постоянно будем.
Два дня мы, действительно, надевали свежую рубашку и все было просто блистательно, а потом закрутились и две недели не снимали, потом сняли, сравнили с теми двумя, что мы уложили в специально купленный для такого случая бак для белья, и поняли, что те две ещё совершенно даже гладенькие, а эти, что на нас, просто ужас какой-то.
И пахнут, как портянки Маннергейма.
Мы решили пока надеть на себя старые, поскольку они даже не помялись, а эти постирать, для чего положили их в небольшой тазик, налили воды и засыпали порошком, после чего затолкали все это под ванну и ушли на службу.
А там – день, два – закрутились и в автономку загремели. На три месяца.
Когда мы пришли, то сразу домой побежали, чтоб помыться по человечески, чаю выпить с изюмом и телевизор посмотреть.
Входим – оз-перевертоз!
– Ты не знаешь, – говорит мне Саня, – что у нас за вонища?
После автономки же совершенно о земле забываешь, и что ты там оставил, не помнишь.
Полезли на запах под ванну и вытащили тазик. Вода в нем давно высохла, но сперва в ней, видимо, завелась какая-то неприхотливая жизнь, которая с помощью слизи съела наши рубашки, а потом и сама от бескормицы сдохла.
От того-то и вонь.
Очень вонючая была та жизнь.
А от рубашек наших остались одни рукава, что торчали во все стороны, имея что-то общего посередине.
УТРО
В кают-компании за завтраком, кроме меня, сердешного, ещё зам со старпомом. У нас теперь старпом старший, командира давно нет – с тех пор, как лодки на приколе стоят и с них все подряд тащат, а мы охраняем – в живых полэкипажа, старпом и зам. Говорит зам:
– В сложившейся экономической ситуации…
У нас зам дурак. Его в шкафу закрыть – неделю никто не вспомнит.
– …немаловажно отметить, что…
Старпом не выспался. Хмуро смотрит на квадратное яйцо. «Квадратное яйцо» – это омлет, по-простонародному.
– …а западные спецслужбы…
Сейчас старпом к чему-нибудь прицепится, по всему видно.
– …разведшхуна «Марьята»…
Сейчас кому-то наступит конец. Или не так: сейчас наступят на чей-то конец.
– …вот если прикинуть трезво: почему НАТО продолжает лезть в наши территориальные воды? Холодной войне конец…
У зама такое выражение, будто он речь в Генеральной Ассамблее держит. Боюсь, что старпом не выдержит.
– Вестовой!
Не выдержал. Входит вестовой. Старпом:
– Начпрода сюда!
Через минуту входит начпрод, вороватый мичман Зуйко Алексей Артемьич.
– Вызывали, Андрей Антоныч!
Ошибка! В мирной жизни старпома разрешается называть по имени-отчеству, но сейчас – это ошибка.
– Мичман!!! Зуйко!!! – от грохота старпомовского голоса яйца бакланьи в гнездах лопаются. – Я вам, мать, не Андрей Антоныч! Я вам, первомать, старпом! И капитан второго ранга! Потренируйтесь в произношении.
Зуйко тренируется.
– А теперь, размявшись, помянув царя Давида, доложите: почему у нас на завтрак нет колбасы полукопченной в количестве тридцать грамм на рыло!
Зуйко что-то талдычит про замену колбасы на паштет, паштет – на тушенку, тушенку – на сгущенку, а её – на курицу с костями.
– Прерывая ваш словесный понос и тем самым закрепляя вашу речь, кудрить вас некому, хочу сказать, что так до и сена можно докатиться, и если б я был заинтересовал именно в этом, я бы расстрадался настолько, что выгнал бы к едрене Фене всех непарнокопытных. И вас в том числе. Мне кажется, что вы не понимаете всей сути своего нахождения на борту. Воровать можно кому угодно, кроме тех долбанутых, которые до сих пор не сбежали отсюда сквозь переборки. Кругом марш! Завтра! Должна быть колбаса, иначе я съем на завтрак весь ваш личный ливер!
Зуйко испаряется. Минута молчания. Наконец, старпом мягчеет и говорит заму:
– Сергеич! Что ты там только что пел про НАТО?
– В сложившейся экономической ситуации…
У нас зам дурак. Его в шкафу закрыть – неделю никто не вспомнит.
– …немаловажно отметить, что…
Старпом не выспался. Хмуро смотрит на квадратное яйцо. «Квадратное яйцо» – это омлет, по-простонародному.
– …а западные спецслужбы…
Сейчас старпом к чему-нибудь прицепится, по всему видно.
– …разведшхуна «Марьята»…
Сейчас кому-то наступит конец. Или не так: сейчас наступят на чей-то конец.
– …вот если прикинуть трезво: почему НАТО продолжает лезть в наши территориальные воды? Холодной войне конец…
У зама такое выражение, будто он речь в Генеральной Ассамблее держит. Боюсь, что старпом не выдержит.
– Вестовой!
Не выдержал. Входит вестовой. Старпом:
– Начпрода сюда!
Через минуту входит начпрод, вороватый мичман Зуйко Алексей Артемьич.
– Вызывали, Андрей Антоныч!
Ошибка! В мирной жизни старпома разрешается называть по имени-отчеству, но сейчас – это ошибка.
– Мичман!!! Зуйко!!! – от грохота старпомовского голоса яйца бакланьи в гнездах лопаются. – Я вам, мать, не Андрей Антоныч! Я вам, первомать, старпом! И капитан второго ранга! Потренируйтесь в произношении.
Зуйко тренируется.
– А теперь, размявшись, помянув царя Давида, доложите: почему у нас на завтрак нет колбасы полукопченной в количестве тридцать грамм на рыло!
Зуйко что-то талдычит про замену колбасы на паштет, паштет – на тушенку, тушенку – на сгущенку, а её – на курицу с костями.
– Прерывая ваш словесный понос и тем самым закрепляя вашу речь, кудрить вас некому, хочу сказать, что так до и сена можно докатиться, и если б я был заинтересовал именно в этом, я бы расстрадался настолько, что выгнал бы к едрене Фене всех непарнокопытных. И вас в том числе. Мне кажется, что вы не понимаете всей сути своего нахождения на борту. Воровать можно кому угодно, кроме тех долбанутых, которые до сих пор не сбежали отсюда сквозь переборки. Кругом марш! Завтра! Должна быть колбаса, иначе я съем на завтрак весь ваш личный ливер!
Зуйко испаряется. Минута молчания. Наконец, старпом мягчеет и говорит заму:
– Сергеич! Что ты там только что пел про НАТО?
УЧЕНИЕ «ПО»
Мы развернём перед вами полотно. Полотно боевых действий. Точнее, учебно-боевых.
Тактическая обстановка: Росток, Германия, 1985 год, дело идет к выводу наших войск, Берлинская стена ещё не пала, но воздух через нее уже сочится.
Это было последнее совместное, наше с немцами, учение. Учение «по» – по радиоэлектронной борьбе. С кем – уже не важно.
Важно, что существовали в то время ещё такие экзотические теперь звери – замполиты.
Вышли, развернулись, заняли позиции.
А позиция – прямо на пляже, среди тел. Выкатили эти наши старомодные машины разведки – КУНГИ – и из них и осуществили все последующее безобразие, связанное с радиопоиском и радиообменом.
Пляж оказался нудистским. То есть, все голые и висят таблички «Нихт проход!».
И вставшие члены тоже «Нихт!» – на плакатах перечеркнуты.
Зачем мы это отметили – позже станет ясно, а пока активисты пляжа, их «зелёный патруль» – голые тетки с повязками попытались нас с пляжа убрать. А мы им документы: мол, ничего не можем.
А они нам: Бога ради, но перемещение по пляжу в голом виде. Мы им – хорошо. Мы не будем перемещаться.
Только договорились – время обеда, а воды нет. Вода есть только в конце пляжа и ехать туда на УАЗике с цистерной надо в обнаженном состоянии.
Решили, что поедет замполит, а в помощь ему дали двух матросиков – «Только отличников и коммунистов!» – «Хорошо-хорошо!» – после чего они сбросили с себя трусы.
Воду набрали быстро, повернули назад и тут «газон» застрял в песках. Требовалось подтолкнуть. Матросики вылезли и подтолкнули. Потом их никто до вечера не видел.
Зам приехал с водой, но без матросов. На вопрос «Где они?» – блеял что-то невразумительное.
Провели совещание, для чего связались по рации с верхним командованием, в ходе которого верхние сказали, чтоб к концу дня все были найдены, хоть там весь песок своими членами взлохматьте.
Вызвали «зелёный патруль» и он явился совсем без ничего, но с повязками. Объяснили им, что у нас люди потерялись, а они говорят: Бога ради, ищите, только чтоб без исподнего.
Без исподнего отправили замполита, потому что это он потерял «отличников и коммунистов».
В конце дня по обгорелым задницам нашли ребят.
Оказывается, когда они подтолкнули «газон», и он, взревев, умчал замполита с водой, они остались одни в окружении голых теток. У ребят немедленно встали члены, а перемещаться в таком виде по пляжу было запрещено, на что им сейчас же указали окружающие.
Народ залег в надежде, что член падет.
С тех пор они несколько раз пытались приподниматься – все напрасно. Члены взлетали, как белки.
Они – «отличники и коммунисты» – пытались ползти, но упрямцы пещерстые чертили на песке борозды и никак не поддавались на уговоры.
Потом они устали и легли, а члены глубоко ушли в песок.
Тем учение и закончилось.
Тактическая обстановка: Росток, Германия, 1985 год, дело идет к выводу наших войск, Берлинская стена ещё не пала, но воздух через нее уже сочится.
Это было последнее совместное, наше с немцами, учение. Учение «по» – по радиоэлектронной борьбе. С кем – уже не важно.
Важно, что существовали в то время ещё такие экзотические теперь звери – замполиты.
Вышли, развернулись, заняли позиции.
А позиция – прямо на пляже, среди тел. Выкатили эти наши старомодные машины разведки – КУНГИ – и из них и осуществили все последующее безобразие, связанное с радиопоиском и радиообменом.
Пляж оказался нудистским. То есть, все голые и висят таблички «Нихт проход!».
И вставшие члены тоже «Нихт!» – на плакатах перечеркнуты.
Зачем мы это отметили – позже станет ясно, а пока активисты пляжа, их «зелёный патруль» – голые тетки с повязками попытались нас с пляжа убрать. А мы им документы: мол, ничего не можем.
А они нам: Бога ради, но перемещение по пляжу в голом виде. Мы им – хорошо. Мы не будем перемещаться.
Только договорились – время обеда, а воды нет. Вода есть только в конце пляжа и ехать туда на УАЗике с цистерной надо в обнаженном состоянии.
Решили, что поедет замполит, а в помощь ему дали двух матросиков – «Только отличников и коммунистов!» – «Хорошо-хорошо!» – после чего они сбросили с себя трусы.
Воду набрали быстро, повернули назад и тут «газон» застрял в песках. Требовалось подтолкнуть. Матросики вылезли и подтолкнули. Потом их никто до вечера не видел.
Зам приехал с водой, но без матросов. На вопрос «Где они?» – блеял что-то невразумительное.
Провели совещание, для чего связались по рации с верхним командованием, в ходе которого верхние сказали, чтоб к концу дня все были найдены, хоть там весь песок своими членами взлохматьте.
Вызвали «зелёный патруль» и он явился совсем без ничего, но с повязками. Объяснили им, что у нас люди потерялись, а они говорят: Бога ради, ищите, только чтоб без исподнего.
Без исподнего отправили замполита, потому что это он потерял «отличников и коммунистов».
В конце дня по обгорелым задницам нашли ребят.
Оказывается, когда они подтолкнули «газон», и он, взревев, умчал замполита с водой, они остались одни в окружении голых теток. У ребят немедленно встали члены, а перемещаться в таком виде по пляжу было запрещено, на что им сейчас же указали окружающие.
Народ залег в надежде, что член падет.
С тех пор они несколько раз пытались приподниматься – все напрасно. Члены взлетали, как белки.
Они – «отличники и коммунисты» – пытались ползти, но упрямцы пещерстые чертили на песке борозды и никак не поддавались на уговоры.
Потом они устали и легли, а члены глубоко ушли в песок.
Тем учение и закончилось.
МАЛЬВИНА
Я на корабле теперь исполняю сразу три должности: химика, помощника и дежурного по кораблю. Через день на ремень. Лодка на приколе, море на замке, людей нет. В девять утра звонит наш штурман. Он у нас навсегда поставлен дежурным по гарнизону – пятнадцать нарядов в месяц.
– Саня! Сейчас в поселке отловлен мичман Зубов в дупель пьяный. Я его на комендантской машине, пока никто его не видел, на пирс привезу. Встреть тело и положи где-нибудь догнивать.
И пошел я встречать тело. Мичман Зубов Модест Аристахович является классным специалистом, электриком и при этом в росте и весе он достигает критической для мичмана цифры – сорок семь килограмм.
Когда я брал его в руки и спускал по трапу в лодку, я думал только об одном: на старпома бы не напороться.
Не то чтобы старпом вовсе не пьет. Он пьет, только он пьяных не переваривает. А мичман Зубов, Модест Аристахович, в состоянии полного душевного кривлянья может своим видом и речью что-нибудь у старпома попрать.
Если б вы нашего старшего помощника командира, капитана второго ранга Переверзиева, хоть раз видели, вы бы этот момент бытия навсегда запомнили. У него, при общем росте метр девяносто пять сантиметров, в ладони полностью скрывается трехлитровая банка со спиртом, а в дужку двухпудовой гири только два передних пальца «влазиют».
Так что он убить может.
А мичман Зубов, при спуске его в шахту верхнего рубочного люка за шиворот одной рукой, потому что второй рукой я за ступеньки держался и на качке их перехватывал, всячески извивался и ругался матом.
Ну, и напоролись мы конечно на старпома. Модест Аристахович сразу же в чувства пришли и заикали.
У старпома глаза стали резиновые. Он взял у меня из рук то, что раньше было классным специалистом и электриком, и пошел к себе в каюту. Нес он его, держа за грудь, как кукан с сельдью. Я семенил рядом.
В каюте он, не глядя, повесил его слева на вешалку. Там вешалка при входе прибита и на нее он надел мичмана вместе с шинелью. Как Буратино. Зубья вешалки вылезли у мичмана около ушей – справа и слева – пропоров загривок шинели.
– Значит так, Мальвина, – сказал он совершенно уже протрезвевшему бедолаге, в прошлом электрику, – ты пока повиси, а я схожу поссать! – и вышел.
Остался я, в качестве Пьеро, наверное, и этот – крупный специалист в области электроразрядов, перемещенный нашим Карабасом из Буратин сразу в Мальвины.
А в голове у меня вертится почему-то нарисованный очаг в коморке Папы Карло и то, что Буратино хотели сжечь.
На мичмана страшно смотреть. В глазах у него можно прочитать целую повесть о личном сиротстве.
И вот вошёл в дверь поссавший старпом. Вошел он так стремительно, что при входе образовал ветер. Потом он снял Модеста Аристаховича с крючка и посадил его перед собой, потому что ноги беднягу уже не держали.
Палец старпома уперся ему в грудь.
– Тебя как лишить девственности? – спросила гора Магомеда.
Те пузыри, которые пошли у мичмана изо рта вместе речи, не в счет. Он ничего не сказал.
– Колом? Ломом? Зубилом? Или же отверткой?
Опять пузыри.
– Не молчи, бестолочь!!!
Жалкие попытки.
– В следующий раз, – прошептал ему старпом на ухо, притянув к себе нежно, – я тебя об колено сломаю, ПИЗДЮК ИВАНЫЧ!!!
Потом он закатил глаза, сверкнув белками, как мавр, и выбросил мичмана в коридор.
Тот полз до переборки, а потом затих.
– Саня! Сейчас в поселке отловлен мичман Зубов в дупель пьяный. Я его на комендантской машине, пока никто его не видел, на пирс привезу. Встреть тело и положи где-нибудь догнивать.
И пошел я встречать тело. Мичман Зубов Модест Аристахович является классным специалистом, электриком и при этом в росте и весе он достигает критической для мичмана цифры – сорок семь килограмм.
Когда я брал его в руки и спускал по трапу в лодку, я думал только об одном: на старпома бы не напороться.
Не то чтобы старпом вовсе не пьет. Он пьет, только он пьяных не переваривает. А мичман Зубов, Модест Аристахович, в состоянии полного душевного кривлянья может своим видом и речью что-нибудь у старпома попрать.
Если б вы нашего старшего помощника командира, капитана второго ранга Переверзиева, хоть раз видели, вы бы этот момент бытия навсегда запомнили. У него, при общем росте метр девяносто пять сантиметров, в ладони полностью скрывается трехлитровая банка со спиртом, а в дужку двухпудовой гири только два передних пальца «влазиют».
Так что он убить может.
А мичман Зубов, при спуске его в шахту верхнего рубочного люка за шиворот одной рукой, потому что второй рукой я за ступеньки держался и на качке их перехватывал, всячески извивался и ругался матом.
Ну, и напоролись мы конечно на старпома. Модест Аристахович сразу же в чувства пришли и заикали.
У старпома глаза стали резиновые. Он взял у меня из рук то, что раньше было классным специалистом и электриком, и пошел к себе в каюту. Нес он его, держа за грудь, как кукан с сельдью. Я семенил рядом.
В каюте он, не глядя, повесил его слева на вешалку. Там вешалка при входе прибита и на нее он надел мичмана вместе с шинелью. Как Буратино. Зубья вешалки вылезли у мичмана около ушей – справа и слева – пропоров загривок шинели.
– Значит так, Мальвина, – сказал он совершенно уже протрезвевшему бедолаге, в прошлом электрику, – ты пока повиси, а я схожу поссать! – и вышел.
Остался я, в качестве Пьеро, наверное, и этот – крупный специалист в области электроразрядов, перемещенный нашим Карабасом из Буратин сразу в Мальвины.
А в голове у меня вертится почему-то нарисованный очаг в коморке Папы Карло и то, что Буратино хотели сжечь.
На мичмана страшно смотреть. В глазах у него можно прочитать целую повесть о личном сиротстве.
И вот вошёл в дверь поссавший старпом. Вошел он так стремительно, что при входе образовал ветер. Потом он снял Модеста Аристаховича с крючка и посадил его перед собой, потому что ноги беднягу уже не держали.
Палец старпома уперся ему в грудь.
– Тебя как лишить девственности? – спросила гора Магомеда.
Те пузыри, которые пошли у мичмана изо рта вместе речи, не в счет. Он ничего не сказал.
– Колом? Ломом? Зубилом? Или же отверткой?
Опять пузыри.
– Не молчи, бестолочь!!!
Жалкие попытки.
– В следующий раз, – прошептал ему старпом на ухо, притянув к себе нежно, – я тебя об колено сломаю, ПИЗДЮК ИВАНЫЧ!!!
Потом он закатил глаза, сверкнув белками, как мавр, и выбросил мичмана в коридор.
Тот полз до переборки, а потом затих.
ШАШКИ
Случилось это в те времена, когда три рубля были деньгами, а двадцать пять – большими деньгами. Мы тогда в Росте, в заводе стояли, и нам очень хотелось мыться. Помощник мне говорит: «Валера! Пойдем в человеческую баню, у меня на душевые рабочего люда просто жуткая аллергия. Блевать прямо с порога тянет. Пойдем. Я знаю куда. Там и веники есть!» – в общем, пошли.
В первой бане оказался женский день, во второй – женский, в третьей – опять женский день.
То бишь, не судьба.
А раз не судьба, то мы в чем есть – в свитерах под тухлым кителем – следуем в ресторан «Панорама».
Подходим – а там толпа перед входом в дверь рублями стучит.
Мы уже совсем собрались кисло повернуться, а тут швейцар нас увидел и зазывает: «Ребята! Морячки!»
На «морячки» мы всегда откликаемся. Через пять минут мы сидели за столиком, пряча вонь под мышками, а перед нами вертикально стояла газель. То есть официантка.
Мы порылись в карманах. У меня, как у настоящего лейтенанта подводного флота, в кармане двадцать пять рублей, а у помощника, как у настоящего капитан-лейтенанта – только три.
– Нам, – сказали мы, – закуски и выпивки на всю сумму, но не больше, потому что больше у нас нет и никогда не было.
Через десять минут мы уже ели, прихлебывая водку из фужеров, а ещё через полчаса мир вокруг уже не казался уродом.
Через час к нам подошла совершенно не наша кормилица и сказала, что у нашей дома возник пожар и рассчитает нас она, потому что наша бросилась туда, вытянувшись в длину.
Мы не возражали, но когда она принесла счет, в нем стояло тридцать пять рублей.
– А вы все правильно подсчитали? – спросили мы с надеждой на то, что все мы люди, племя адамово.
– Да! – сказала представительница детородной части этого племени и показала нам ещё раз счет.
– Панкратыч! – повернулся я помощнику, вставая с места. – Не извольте беспокоиться, деньги щас будут.
С тем он и остался под охраной детородной представительности, а я отправился искать семь рублей.
Должны же здесь быть вояки, не бывает такого, чтобы не было.
Видите ли, на флоте можно изо дня в день садиться в офицерской столовой за один стол с человеком и впервые заговорить с ним только через полгода, потом, ещё через полгода, можно с ним в первый раз поздороваться, а лет через пять спросить как его зовут.
Но при этом, денег у него можно занять сразу же с обязательной отдачей через неделю.
У меня у самого в два часа ночи так занимали. Звонок в дверь – я открываю. Стоит совершенно мне незнакомая личность.
– Понимаешь, – говорит мне она, – я в Мурманск еду и мне четыреста рублей не хватает. Дай на неделю!
И я дал, потому что разбираться дороже, спать хочется. А через неделю он вернул. Я до сих пор не понимаю, откуда он взялся.
Так что в ресторане должен быть кто-нибудь, такого не бывает.
Через пять минут оказалось, что бывает: я все обшарил – ни одного кителя.
А в гардеробе – только наши с помощником фуражки.
С тоски я пошел в бар на второй этаж. Там все пили и смотрели футбол – ни одной нашей нестандартной физиономии.
И тут я увидел, что бармен в шашки играет с приятелем. Бармен быстро его обыграл, тогда к нему подсел ещё один приятель, потом ещё.
– Слушай, – говорю я тому бармену, к этому моменту очень правильно выговаривая слова, – жжже-елаю-ююю с тобой сыграть!
– На что?
– Ну-у, не на просто так, конечно… на коктейли… по два пятьдесят…
Бармен посмотрел на меня очень внимательно и придвинул доску.
Через полчаса все забросили свой футбол и сгрудились вокруг нас.
Я выиграл у него подряд восемнадцать коктейлей.
– Так! – сказал я, раскланиваясь в сторону зрителей, – Спасибо за внимание! Рад был нашей встрече. Ещё увидимся.
– А теперь мне нужно деньгами семь рублей, – обратился я к бармену, постепенно трезвея, – остальные коктейли ты ставишь на поднос, сколько уместится.
В первой бане оказался женский день, во второй – женский, в третьей – опять женский день.
То бишь, не судьба.
А раз не судьба, то мы в чем есть – в свитерах под тухлым кителем – следуем в ресторан «Панорама».
Подходим – а там толпа перед входом в дверь рублями стучит.
Мы уже совсем собрались кисло повернуться, а тут швейцар нас увидел и зазывает: «Ребята! Морячки!»
На «морячки» мы всегда откликаемся. Через пять минут мы сидели за столиком, пряча вонь под мышками, а перед нами вертикально стояла газель. То есть официантка.
Мы порылись в карманах. У меня, как у настоящего лейтенанта подводного флота, в кармане двадцать пять рублей, а у помощника, как у настоящего капитан-лейтенанта – только три.
– Нам, – сказали мы, – закуски и выпивки на всю сумму, но не больше, потому что больше у нас нет и никогда не было.
Через десять минут мы уже ели, прихлебывая водку из фужеров, а ещё через полчаса мир вокруг уже не казался уродом.
Через час к нам подошла совершенно не наша кормилица и сказала, что у нашей дома возник пожар и рассчитает нас она, потому что наша бросилась туда, вытянувшись в длину.
Мы не возражали, но когда она принесла счет, в нем стояло тридцать пять рублей.
– А вы все правильно подсчитали? – спросили мы с надеждой на то, что все мы люди, племя адамово.
– Да! – сказала представительница детородной части этого племени и показала нам ещё раз счет.
– Панкратыч! – повернулся я помощнику, вставая с места. – Не извольте беспокоиться, деньги щас будут.
С тем он и остался под охраной детородной представительности, а я отправился искать семь рублей.
Должны же здесь быть вояки, не бывает такого, чтобы не было.
Видите ли, на флоте можно изо дня в день садиться в офицерской столовой за один стол с человеком и впервые заговорить с ним только через полгода, потом, ещё через полгода, можно с ним в первый раз поздороваться, а лет через пять спросить как его зовут.
Но при этом, денег у него можно занять сразу же с обязательной отдачей через неделю.
У меня у самого в два часа ночи так занимали. Звонок в дверь – я открываю. Стоит совершенно мне незнакомая личность.
– Понимаешь, – говорит мне она, – я в Мурманск еду и мне четыреста рублей не хватает. Дай на неделю!
И я дал, потому что разбираться дороже, спать хочется. А через неделю он вернул. Я до сих пор не понимаю, откуда он взялся.
Так что в ресторане должен быть кто-нибудь, такого не бывает.
Через пять минут оказалось, что бывает: я все обшарил – ни одного кителя.
А в гардеробе – только наши с помощником фуражки.
С тоски я пошел в бар на второй этаж. Там все пили и смотрели футбол – ни одной нашей нестандартной физиономии.
И тут я увидел, что бармен в шашки играет с приятелем. Бармен быстро его обыграл, тогда к нему подсел ещё один приятель, потом ещё.
– Слушай, – говорю я тому бармену, к этому моменту очень правильно выговаривая слова, – жжже-елаю-ююю с тобой сыграть!
– На что?
– Ну-у, не на просто так, конечно… на коктейли… по два пятьдесят…
Бармен посмотрел на меня очень внимательно и придвинул доску.
Через полчаса все забросили свой футбол и сгрудились вокруг нас.
Я выиграл у него подряд восемнадцать коктейлей.
– Так! – сказал я, раскланиваясь в сторону зрителей, – Спасибо за внимание! Рад был нашей встрече. Ещё увидимся.
– А теперь мне нужно деньгами семь рублей, – обратился я к бармену, постепенно трезвея, – остальные коктейли ты ставишь на поднос, сколько уместится.