Страница:
Некоторые из них совсем не имели окон.
Зато у них сверху находился большой световой фонарь – это красиво.
Прадедушка Иван не мог жить с семьей по причине болезни прямой кишкой и того, что он работал на рыбных промыслах. Он присылал домой осетров. Их с удовольствием поедали.
Поступало много и другой рыбы, например, кутума.
Жили они зажиточно, держали домработницу.
Потом, после революции, их уплотнили, сначала оставили им только четыре комнаты, а потом – две, и дом стал обычной коммуналкой.
Подселили Громовых, Измаиловых, Гуслецеров.
Громовы все время болели, про Измаиловых никто не вспоминал, а Гуслецеры жили рядом в общем коридоре.
Гуслецер-старший – Марк Захарыч – работал в Баксовете. Его жена, тетя Ева, все время грелась, стоя над керосинкой, поставленной на пол. Она стояла над ней, широко расставив ноги.
И ещё она всегда запирала колеты в буфет на висячий замок, «чтобы Гришка не слопал». Гришка – её старший. Он оттягивал створки буфета и дотягивался до котлет.
И ещё он издевался над младшим Левкой.
Тетя Ева и Марк Захарыч привязывали Гришу за руки к спинке кровати и били: за колеты и за все, за все, а он кричал: «Это, наверное, Катерина съела!» – от чего тетя Ева сходила с ума. «Катерина?! – кричала она. – Катерина?!» – и больше она ничего не могла сказать, у нее не получалось.
Однажды к ним пришла нищенка. Немка из Еленинсдорфа. Под Баку располагалась немецкая колония под таким названием. Ей нечем было кормить детей. Она ходила и просила. Русского языка она не знала, объяснялись знаками. Позвали тетю Еву, она говорила на идиш, и та её понимала.
Бабушка подарила ей много вещей, а потом спросила: «Ты можешь помыть нам пол? А я тебе заплачу». Так появилась Катерина, аккуратнейшая прачка и честнейший человек. Она мыла полы и стирала. Бабушка говорила, что так, как стирала Катерина, так никто не стирал. Она стирала, сушила, гладила. Белье становилось белоснежным. Она приходила, бабушка ей оставляла ключи, она сама брала мыло, соду, бак для белья, стирала, мыла пол, потом она ела: бабушка оставляла ей еду, накрывала её полотенцем.
Вскоре Катерина совершенно преобразилась: очень прямая, всегда опрятная, чистая.
Она всем стирала. Она стирала и у тети Евы, там она тоже кушала, её кормили. Она хорошо стала жить. Она стирала всем родственникам тети Евы. Всем евреям. «А евреев был целый гарнизон, – рассказывала моя мама, – ты знаешь, сколько у евреев родственников?!»
Во время войны Сталин выгнал всех немцев из Баку. Уехала и Катерина. Бабушка все время говорила: «Как же там Катя?»
Бабушкины комнаты
Моя мама
Араблинка
Новая квартира
Чердак
Папа и коммунизм
Новая школа
Таня
Финка
Гриша и Ваниян
Зато у них сверху находился большой световой фонарь – это красиво.
Прадедушка Иван не мог жить с семьей по причине болезни прямой кишкой и того, что он работал на рыбных промыслах. Он присылал домой осетров. Их с удовольствием поедали.
Поступало много и другой рыбы, например, кутума.
Жили они зажиточно, держали домработницу.
Потом, после революции, их уплотнили, сначала оставили им только четыре комнаты, а потом – две, и дом стал обычной коммуналкой.
Подселили Громовых, Измаиловых, Гуслецеров.
Громовы все время болели, про Измаиловых никто не вспоминал, а Гуслецеры жили рядом в общем коридоре.
Гуслецер-старший – Марк Захарыч – работал в Баксовете. Его жена, тетя Ева, все время грелась, стоя над керосинкой, поставленной на пол. Она стояла над ней, широко расставив ноги.
И ещё она всегда запирала колеты в буфет на висячий замок, «чтобы Гришка не слопал». Гришка – её старший. Он оттягивал створки буфета и дотягивался до котлет.
И ещё он издевался над младшим Левкой.
Тетя Ева и Марк Захарыч привязывали Гришу за руки к спинке кровати и били: за колеты и за все, за все, а он кричал: «Это, наверное, Катерина съела!» – от чего тетя Ева сходила с ума. «Катерина?! – кричала она. – Катерина?!» – и больше она ничего не могла сказать, у нее не получалось.
Однажды к ним пришла нищенка. Немка из Еленинсдорфа. Под Баку располагалась немецкая колония под таким названием. Ей нечем было кормить детей. Она ходила и просила. Русского языка она не знала, объяснялись знаками. Позвали тетю Еву, она говорила на идиш, и та её понимала.
Бабушка подарила ей много вещей, а потом спросила: «Ты можешь помыть нам пол? А я тебе заплачу». Так появилась Катерина, аккуратнейшая прачка и честнейший человек. Она мыла полы и стирала. Бабушка говорила, что так, как стирала Катерина, так никто не стирал. Она стирала, сушила, гладила. Белье становилось белоснежным. Она приходила, бабушка ей оставляла ключи, она сама брала мыло, соду, бак для белья, стирала, мыла пол, потом она ела: бабушка оставляла ей еду, накрывала её полотенцем.
Вскоре Катерина совершенно преобразилась: очень прямая, всегда опрятная, чистая.
Она всем стирала. Она стирала и у тети Евы, там она тоже кушала, её кормили. Она хорошо стала жить. Она стирала всем родственникам тети Евы. Всем евреям. «А евреев был целый гарнизон, – рассказывала моя мама, – ты знаешь, сколько у евреев родственников?!»
Во время войны Сталин выгнал всех немцев из Баку. Уехала и Катерина. Бабушка все время говорила: «Как же там Катя?»
Бабушкины комнаты
Бабушкины комнаты выходили на северную сторону. В них царил полумрак.
Широкие стены сохраняли прохладу душными летними днями.
Зимой было холодно, топили печки.
Высокие пятиметровые потолки, стены, частью затянутые шелком, кое-где гобелены, спальня, трюмо, китайская ширма, диван с гнутыми ножками, буфет орехового дерева, столы, стульчики, пуфики – масса безделиц – бюро. Оно нравилось мне больше всего. Множество ящичков. Внутри – зелёное сукно. Потайные отделения. Пресс-папье. Фарфоровые собачки, бронзовая собака, костяные ножи для разрезания бумаги, какие-то щипчики, палочки, ложечки – и всякие такие вещички для спокойного существования.
Все эти свидетельства былой цивилизации лезли на глаза – ножики, ножички, ножульки, щипцы и щипчики.
А нажмешь в том бюро что-то незначительное, и придет в движение скрытый механизм со звоном, и откроется тайное.
В тайное клали деньги и золото.
А по всему буфету шла деревянная вязь из цветов, птиц, растений. Можно было пальцем повести по крыльям, листьям и цветам и, не отрываясь, обойти весь буфет.
А какая посуда – английский фаянс, немецкий фарфор, много чашек и столовое серебро.
Тихо, как в музее.
Вышел из комнат – попал на деревянную, пропитанную солнцем и голосами веранду – её называли галереей. Там стоял длинный стол, а на нем горшки с цветами. Дети играли здесь в войну, делали пещеры, палатки, дрались. Моя мама била Гришу Гуслецера за то, что он бил своего маленького брата Леву.
Моя мама была старше Гриши. Она говорила, что он рос мерзким ребенком – плевался кашей.
Гриша очень плохо учился. Тетя Ева прибила над дверью большой гвоздь и вешала на него его ведомость с отметками. Потом она звала всех: «Соседи! Дети, посмотрите, как наш Гриша учится!»
У него были одни двойки.
Потом Гриша закончил два института.
Прабабушка Такуи умерла в 1930. Властная женщина, она командовала своими детьми, как генерал войсками. Дома между собой они говорили только на армянском – она очень за этим следила.
Нерсесу она запретила идти в артисты, а он здорово играл в домашнем театре. Потом он женился на тёте Гале, а моя бабушка второй раз вышла замуж и ушла жить к мужу, чтоб не мешать дяде Арташу жениться. Она его очень любила. Она вообще всех любила.
Прабабушка Такуи не давала моей бабушке свою швейную машину. У нее был «Зингер».
Тогда бабушка отнесла свое личное золото в Торгсин и на вырученные деньги купила собственную швейную машину. В те времена на работу принимали со своими швейными машинами. Она стала швеей. А потом она стала начальником швейного цеха.
А во время войны она записалась добровольцем рыть окопы. Она считала, что она должна показывать пример. Они рыли окопы на подступах к Баку. В горах. Осенью начались дожди, и от сырости у нее распухли ноги.
А ещё ей в ухо залез какой-то жучок.
«У меня в ухе жучок, – говорила врачу моя бабушка, – у меня такой шум там, и жутко болит голова».
А ей не верили, думали, что она уклоняется от работы.
Когда врач надел на лоб зеркало и направил свет в ухо, оттуда действительно вылез жучок. Все поразились, и бабушка вернулась домой.
Через много лет она получила медаль «За оборону Кавказа».
А тётя Галя пришла в дом с одним пианино. Моя бабушка говорила: «У неё было одно пианино!». Пианино фирмы «Беккер», с подсвечниками. На нем училась моя мама.
Моя мама терпеть не могла тётю Галю за то, что она вытеснила из дома бабушку.
О дедушке известно только то, что от этого весьма недолгого союза родилась моя дорогая родительница и ещё то, что когда маме было два года, бабушка его выгнала за то, что он «шлялся», то есть обожал женщин.
Он кричал с галереи: «А-фи-на!» – Афина жила внизу – кроме евреев, там жила ещё и Афина, которая и «шлялась» вместе с моим дедушкой.
Имелся в наличии ещё и дядя Гриша из Москвы. Он обожал мою мамочку. Он обожал её баловать. Всегда давал ей денег, когда приезжал, и привозил подарки. Мою маму подарками никогда не баловали, и она очень ждала этих приездов дяди Гриши. И её подруги очень ждали, потому что деньги они проедали вместе. «Когда же приедет твой дядя?» – говорили они.
Дядя Гриша носил фамилию Гянджинцев, был родней со стороны бабушки и работал «по художественной части». Во время войны он летел в Баку на самолете. Самолет упал, дядя Гриша выжил, но жил только шесть месяцев. Семьи у него не было, только брат Шаэн, и он всегда говорил: «Вот Томуся закончит десять классов, и я заберу её в Москву, будет там в университет поступать».
Он всегда привозил своей любимой Томусе очень дорогие подарки: детскую тахту, на которой не только куклы, но и она могла спать, зонтик.
Это был матерчатый зонтик от солнца. Она помнит о нем до сих пор.
Однажды он дал маме двадцать пять рублей и сказал, чтоб она угостила своих подруг мороженым – рядом с кондитерской на Торговой размещалась мороженица. Там продавали мороженое «лизунчики» – мороженое, зажатое между двумя крышками-вафельками. Можно было заказать эти крышечки со своими инициалами.
Там они купили мороженое-сандвич: мороженое слоями с вафлями. Только вышли из магазинчика, как мороженое с ослепительной быстротой исчезло сначала из рук маминой подруги – мама только успела у нее спросить: «Как ты так быстро съела свое мороженое?» – а потом и у неё – «Вот так я и съела!» – беспризорники постарались.
К тому времени, когда появились мы, у бабушки уже не было никакого дедушки, а из родственников в живых остался один дядя Нерсес, про остальных мы ничего не знали, нам про них только рассказывали.
Дядя Нерсес к нам иногда приезжал. Вместе с тетей Галей. Он уже пребывал на пенсии. В свое время он работал заместителем министра мясной и молочной промышленности, не воровал и жил все в той же коммуналке.
Ему сделали операция на голосовых связках, и потому говорил он очень тихо, с трудом. Наша возня его забавляла. Он мог часами на нас смотреть. Своих детей у них не было – тетя Галя берегла себя.
Так говорила моя мать.
Потом тетя Галя все продала. Она продала пианино. Мама просила её продать пианино ей, но она сказала: «Нет! Ну, как я могу тебе продать?» – и продала другим. А мама любила это пианино.
Тетя Галя много чего продала. Исчезли картины: на стене гостиной висела очень приличная копия Айвазовского «Девятый вал» и натюрморт с персиками. Персики мохнатые, как живые.
Так странно: все в доме продала женщина, которая пришла с одним пианино.
Через много лет, когда умерла бабушка, и дяди Нерсеса давно уже не было в живых, я навестил тетю Галю. Она болела, у нее случилась «слоновья нога».
Она улыбнулась, и я тогда ей сказал, что она хорошо выглядит. «Да?» – сказала она с видимым удовольствием. Этого хватило, и вскоре она умерла.
Широкие стены сохраняли прохладу душными летними днями.
Зимой было холодно, топили печки.
Высокие пятиметровые потолки, стены, частью затянутые шелком, кое-где гобелены, спальня, трюмо, китайская ширма, диван с гнутыми ножками, буфет орехового дерева, столы, стульчики, пуфики – масса безделиц – бюро. Оно нравилось мне больше всего. Множество ящичков. Внутри – зелёное сукно. Потайные отделения. Пресс-папье. Фарфоровые собачки, бронзовая собака, костяные ножи для разрезания бумаги, какие-то щипчики, палочки, ложечки – и всякие такие вещички для спокойного существования.
Все эти свидетельства былой цивилизации лезли на глаза – ножики, ножички, ножульки, щипцы и щипчики.
А нажмешь в том бюро что-то незначительное, и придет в движение скрытый механизм со звоном, и откроется тайное.
В тайное клали деньги и золото.
А по всему буфету шла деревянная вязь из цветов, птиц, растений. Можно было пальцем повести по крыльям, листьям и цветам и, не отрываясь, обойти весь буфет.
А какая посуда – английский фаянс, немецкий фарфор, много чашек и столовое серебро.
Тихо, как в музее.
Вышел из комнат – попал на деревянную, пропитанную солнцем и голосами веранду – её называли галереей. Там стоял длинный стол, а на нем горшки с цветами. Дети играли здесь в войну, делали пещеры, палатки, дрались. Моя мама била Гришу Гуслецера за то, что он бил своего маленького брата Леву.
Моя мама была старше Гриши. Она говорила, что он рос мерзким ребенком – плевался кашей.
Гриша очень плохо учился. Тетя Ева прибила над дверью большой гвоздь и вешала на него его ведомость с отметками. Потом она звала всех: «Соседи! Дети, посмотрите, как наш Гриша учится!»
У него были одни двойки.
Потом Гриша закончил два института.
Прабабушка Такуи умерла в 1930. Властная женщина, она командовала своими детьми, как генерал войсками. Дома между собой они говорили только на армянском – она очень за этим следила.
Нерсесу она запретила идти в артисты, а он здорово играл в домашнем театре. Потом он женился на тёте Гале, а моя бабушка второй раз вышла замуж и ушла жить к мужу, чтоб не мешать дяде Арташу жениться. Она его очень любила. Она вообще всех любила.
Прабабушка Такуи не давала моей бабушке свою швейную машину. У нее был «Зингер».
Тогда бабушка отнесла свое личное золото в Торгсин и на вырученные деньги купила собственную швейную машину. В те времена на работу принимали со своими швейными машинами. Она стала швеей. А потом она стала начальником швейного цеха.
А во время войны она записалась добровольцем рыть окопы. Она считала, что она должна показывать пример. Они рыли окопы на подступах к Баку. В горах. Осенью начались дожди, и от сырости у нее распухли ноги.
А ещё ей в ухо залез какой-то жучок.
«У меня в ухе жучок, – говорила врачу моя бабушка, – у меня такой шум там, и жутко болит голова».
А ей не верили, думали, что она уклоняется от работы.
Когда врач надел на лоб зеркало и направил свет в ухо, оттуда действительно вылез жучок. Все поразились, и бабушка вернулась домой.
Через много лет она получила медаль «За оборону Кавказа».
А тётя Галя пришла в дом с одним пианино. Моя бабушка говорила: «У неё было одно пианино!». Пианино фирмы «Беккер», с подсвечниками. На нем училась моя мама.
Моя мама терпеть не могла тётю Галю за то, что она вытеснила из дома бабушку.
О дедушке известно только то, что от этого весьма недолгого союза родилась моя дорогая родительница и ещё то, что когда маме было два года, бабушка его выгнала за то, что он «шлялся», то есть обожал женщин.
Он кричал с галереи: «А-фи-на!» – Афина жила внизу – кроме евреев, там жила ещё и Афина, которая и «шлялась» вместе с моим дедушкой.
Имелся в наличии ещё и дядя Гриша из Москвы. Он обожал мою мамочку. Он обожал её баловать. Всегда давал ей денег, когда приезжал, и привозил подарки. Мою маму подарками никогда не баловали, и она очень ждала этих приездов дяди Гриши. И её подруги очень ждали, потому что деньги они проедали вместе. «Когда же приедет твой дядя?» – говорили они.
Дядя Гриша носил фамилию Гянджинцев, был родней со стороны бабушки и работал «по художественной части». Во время войны он летел в Баку на самолете. Самолет упал, дядя Гриша выжил, но жил только шесть месяцев. Семьи у него не было, только брат Шаэн, и он всегда говорил: «Вот Томуся закончит десять классов, и я заберу её в Москву, будет там в университет поступать».
Он всегда привозил своей любимой Томусе очень дорогие подарки: детскую тахту, на которой не только куклы, но и она могла спать, зонтик.
Это был матерчатый зонтик от солнца. Она помнит о нем до сих пор.
Однажды он дал маме двадцать пять рублей и сказал, чтоб она угостила своих подруг мороженым – рядом с кондитерской на Торговой размещалась мороженица. Там продавали мороженое «лизунчики» – мороженое, зажатое между двумя крышками-вафельками. Можно было заказать эти крышечки со своими инициалами.
Там они купили мороженое-сандвич: мороженое слоями с вафлями. Только вышли из магазинчика, как мороженое с ослепительной быстротой исчезло сначала из рук маминой подруги – мама только успела у нее спросить: «Как ты так быстро съела свое мороженое?» – а потом и у неё – «Вот так я и съела!» – беспризорники постарались.
К тому времени, когда появились мы, у бабушки уже не было никакого дедушки, а из родственников в живых остался один дядя Нерсес, про остальных мы ничего не знали, нам про них только рассказывали.
Дядя Нерсес к нам иногда приезжал. Вместе с тетей Галей. Он уже пребывал на пенсии. В свое время он работал заместителем министра мясной и молочной промышленности, не воровал и жил все в той же коммуналке.
Ему сделали операция на голосовых связках, и потому говорил он очень тихо, с трудом. Наша возня его забавляла. Он мог часами на нас смотреть. Своих детей у них не было – тетя Галя берегла себя.
Так говорила моя мать.
Потом тетя Галя все продала. Она продала пианино. Мама просила её продать пианино ей, но она сказала: «Нет! Ну, как я могу тебе продать?» – и продала другим. А мама любила это пианино.
Тетя Галя много чего продала. Исчезли картины: на стене гостиной висела очень приличная копия Айвазовского «Девятый вал» и натюрморт с персиками. Персики мохнатые, как живые.
Так странно: все в доме продала женщина, которая пришла с одним пианино.
Через много лет, когда умерла бабушка, и дяди Нерсеса давно уже не было в живых, я навестил тетю Галю. Она болела, у нее случилась «слоновья нога».
Она улыбнулась, и я тогда ей сказал, что она хорошо выглядит. «Да?» – сказала она с видимым удовольствием. Этого хватило, и вскоре она умерла.
Моя мама
Моя мама в своем собственном детстве более всего походила на настоящего бесенка – от нее доставалось всем.
И ещё она пела. На всю улицу. Мыла окна и пела.
Она занималась вокалом.
А до этого – музыкой с шести лет в музыкальном комбинате: там дети, естественно, пели, плясали, учили сольфеджио.
А когда она пришла поступать на вокал и запела, завуч заволновалась, сказала, что они её немедленно принимают. Она думала, что мама азербайджанка. А когда выяснилось, что она армянка, сказала: «Нет, девочка, прием уже закончен, приходи на следующий год».
Мама пришла через год и попала в класс к педагогу Зельдиной. Ей преподавал итальянец Карве.
Потом, уже будучи пионервожатой, она не пользовалась рупором, считала, что голос у нее поставлен: «Четвертый отряд, стройся!» – сорвала себе голосовые связки, и о пении пришлось забыть.
«Хорошо, если вы вообще будете разговаривать», – сказали врачи.
В восьмом классе началась война.
Наша мамуся тогда училась в школе рабочей молодежи. Там мальчики уже сидели за партами вместе с девочками.
Мамочка слыла известной лоботряской, но перед экзаменами брала себя в руки и все сдавала на пять с плюсом. А за это переводили через класс. Пару раз её перевели, а потом завуч Сусанна Ивановна сказала, что она лентяйка, и её перестали переводить.
Моя мама очень любила Маяковского, за что её любил директор школы Аркадий Моисеевич – ветеран гражданской войны без двух ног в коляске. Он преподавал литературу и не переносил тех, кто любил математику.
«Я знаю вас, жуликов, всех, – говорил он, – как свои пять пальцев на левой руке! – На левой руке у него было только два пальца: мизинец и большой, и он свои руки всегда путал. – То есть на правой».
«Вы пришли сюда, чтоб тереться друг о друга!» – говорил он.
И вдруг он увидел, как Жора Геворкян, сосед моей мамы по парте, еле сдерживается, чтоб не рассмеяться.
«Геворков! Что вы тужитесь, как в клозете!»
Он любил слушать, как мама читает. У них в школе сколотилась агитбригада, они ездили по госпиталям. Мама читала Маяковского и недавно вышедшую в свет поэму Симонова «Сын артиллериста». Успех невероятный.
На уроках он ставил ей «пять».
– Садись! Пять!
Однажды он выстроил у доски человек десять: они не могли ничего существенного сказать об образе Фирса в «Вишневом саду» Чехова.
– Томасова! – поднял он маму, – Встань, девочка! Покажи этим оболтусам, как ты любишь литературу.
– Аркадий Моисеич! – мама не читала «Вишневого сада». – А я ничего не могу добавить к образу Фирса.
– Сядь!
Аттестат зрелости моя мамуля получила только благодаря Аркадию Моисеевичу – к этому времени у нее по техническим дисциплинам в школьных ведомостях стояли одни только двойки – после чего она поступила в университет на филфак.
И ещё в то же время она работала и в райкоме комсомола, и пионервожатой в школе.
В райкоме они принимали активную молодежь в комсомол. Спрашивали: «Кто такой Сталин?» – и иногда в ответ слышали: «Мой отец!».
«Понятно?» – говорили райкомовские шепотом друг другу, а у вступающих в тот момент глаза были совершенно безумные.
Но с третьего курса ей захотелось в кинотехникум, – просто не мама, а нечто страшное, – и она укатила в Ленинград. Там она встретила моего папу, и через какое-то время он потопил её в вечной беременности.
Больше она нигде не училась. Она рожала нас. Меня – первого.
Мама говорила, что я рос очень ответственным ребенком. Если делал на полу лужу, то полз за тряпкой, все сам вытирал и говорил себе: «Ай-яй-яй!»
Я родился на 3-ей Свердловской в доме 24 на 4-м этаже. Там жил новый муж моей бабушки. Это был кооперативный дом – тогда случались кооперативы – а потом тот кооператив разогнали, жильцам вернули деньги и стали они государственными. То есть в отдельные трехкомнатные квартиры к ним стали подселять жильцов.
Чтобы не было чужих, им разрешили подселять своих братьев и сестер, и муж моей бабушки подселил к себе родного брата-алкоголика с женой Вартануж и детьми: Норой, Аней, Вовой, Светой. Сам он тоже не брезговал пьянством, а Нора, Аня и Света были шлюшками.
Так говорила моя мать.
Вскоре, видимо в противовес их легкомысленному поведению, она принесла домой кошку и та принялась регулярно плодиться. Котят раздавали, потому что они получались красивые и пушистые.
Обычно этим занималась моя мама. Она бегала по Баку и пристраивала котят.
Вартануж невзлюбила кошку – та воровала у нее мясо из кастрюли.
Бедная женщина ставила кастрюлю с первым блюдом на балкон, а сверху на крышку клала камень.
Кошка выбирала момент, когда никого не было в доме, проскальзывала на балкон, лапой поддевала крышку, после чего камень бухался в кастрюлю, а крышка летела на пол, потом она когтями выуживала мясо и съедала.
Моя мама, наблюдавшая все это через окно, потом доставала камень, мыла его, водружала на место крышку и сверху клала камень.
Так они жили очень долго.
Потом мама уехала в Ленинград и встретила папу, а кошку отдали в столовую.
Но после нее остался большой черный кот, которого и назвали Котиком.
И ещё она пела. На всю улицу. Мыла окна и пела.
Она занималась вокалом.
А до этого – музыкой с шести лет в музыкальном комбинате: там дети, естественно, пели, плясали, учили сольфеджио.
А когда она пришла поступать на вокал и запела, завуч заволновалась, сказала, что они её немедленно принимают. Она думала, что мама азербайджанка. А когда выяснилось, что она армянка, сказала: «Нет, девочка, прием уже закончен, приходи на следующий год».
Мама пришла через год и попала в класс к педагогу Зельдиной. Ей преподавал итальянец Карве.
Потом, уже будучи пионервожатой, она не пользовалась рупором, считала, что голос у нее поставлен: «Четвертый отряд, стройся!» – сорвала себе голосовые связки, и о пении пришлось забыть.
«Хорошо, если вы вообще будете разговаривать», – сказали врачи.
В восьмом классе началась война.
Наша мамуся тогда училась в школе рабочей молодежи. Там мальчики уже сидели за партами вместе с девочками.
Мамочка слыла известной лоботряской, но перед экзаменами брала себя в руки и все сдавала на пять с плюсом. А за это переводили через класс. Пару раз её перевели, а потом завуч Сусанна Ивановна сказала, что она лентяйка, и её перестали переводить.
Моя мама очень любила Маяковского, за что её любил директор школы Аркадий Моисеевич – ветеран гражданской войны без двух ног в коляске. Он преподавал литературу и не переносил тех, кто любил математику.
«Я знаю вас, жуликов, всех, – говорил он, – как свои пять пальцев на левой руке! – На левой руке у него было только два пальца: мизинец и большой, и он свои руки всегда путал. – То есть на правой».
«Вы пришли сюда, чтоб тереться друг о друга!» – говорил он.
И вдруг он увидел, как Жора Геворкян, сосед моей мамы по парте, еле сдерживается, чтоб не рассмеяться.
«Геворков! Что вы тужитесь, как в клозете!»
Он любил слушать, как мама читает. У них в школе сколотилась агитбригада, они ездили по госпиталям. Мама читала Маяковского и недавно вышедшую в свет поэму Симонова «Сын артиллериста». Успех невероятный.
На уроках он ставил ей «пять».
– Садись! Пять!
Однажды он выстроил у доски человек десять: они не могли ничего существенного сказать об образе Фирса в «Вишневом саду» Чехова.
– Томасова! – поднял он маму, – Встань, девочка! Покажи этим оболтусам, как ты любишь литературу.
– Аркадий Моисеич! – мама не читала «Вишневого сада». – А я ничего не могу добавить к образу Фирса.
– Сядь!
Аттестат зрелости моя мамуля получила только благодаря Аркадию Моисеевичу – к этому времени у нее по техническим дисциплинам в школьных ведомостях стояли одни только двойки – после чего она поступила в университет на филфак.
И ещё в то же время она работала и в райкоме комсомола, и пионервожатой в школе.
В райкоме они принимали активную молодежь в комсомол. Спрашивали: «Кто такой Сталин?» – и иногда в ответ слышали: «Мой отец!».
«Понятно?» – говорили райкомовские шепотом друг другу, а у вступающих в тот момент глаза были совершенно безумные.
Но с третьего курса ей захотелось в кинотехникум, – просто не мама, а нечто страшное, – и она укатила в Ленинград. Там она встретила моего папу, и через какое-то время он потопил её в вечной беременности.
Больше она нигде не училась. Она рожала нас. Меня – первого.
Мама говорила, что я рос очень ответственным ребенком. Если делал на полу лужу, то полз за тряпкой, все сам вытирал и говорил себе: «Ай-яй-яй!»
Я родился на 3-ей Свердловской в доме 24 на 4-м этаже. Там жил новый муж моей бабушки. Это был кооперативный дом – тогда случались кооперативы – а потом тот кооператив разогнали, жильцам вернули деньги и стали они государственными. То есть в отдельные трехкомнатные квартиры к ним стали подселять жильцов.
Чтобы не было чужих, им разрешили подселять своих братьев и сестер, и муж моей бабушки подселил к себе родного брата-алкоголика с женой Вартануж и детьми: Норой, Аней, Вовой, Светой. Сам он тоже не брезговал пьянством, а Нора, Аня и Света были шлюшками.
Так говорила моя мать.
Вскоре, видимо в противовес их легкомысленному поведению, она принесла домой кошку и та принялась регулярно плодиться. Котят раздавали, потому что они получались красивые и пушистые.
Обычно этим занималась моя мама. Она бегала по Баку и пристраивала котят.
Вартануж невзлюбила кошку – та воровала у нее мясо из кастрюли.
Бедная женщина ставила кастрюлю с первым блюдом на балкон, а сверху на крышку клала камень.
Кошка выбирала момент, когда никого не было в доме, проскальзывала на балкон, лапой поддевала крышку, после чего камень бухался в кастрюлю, а крышка летела на пол, потом она когтями выуживала мясо и съедала.
Моя мама, наблюдавшая все это через окно, потом доставала камень, мыла его, водружала на место крышку и сверху клала камень.
Так они жили очень долго.
Потом мама уехала в Ленинград и встретила папу, а кошку отдали в столовую.
Но после нее остался большой черный кот, которого и назвали Котиком.
Араблинка
С появлением папы бабушка забросила своего нового мужа, и они переехали в общежитие на Араблинку.
Так называлось небольшое местечко в поселке имени Степана Разина, недалеко от которого располагалась та самая гора с пещерой, названная в честь этого народного героя.
Именно там, на Араблинке, и родились два моих брата-бандита.
Как только нас стало трое, мы немедленно принялись устраивать потасовки. В маленькой комнате, где кроме нас проживали наши родители и бабушка, сразу негде стало повернуться.
Мы жили на втором этаже. Дом двухэтажный. По обе стороны от лестницы шел длинный коридор и двери. Там жило много армян, и только одна семья была русская. Женщину звали Таня. Она жила с мужем-пьяницей и маленькой дочкой.
Напившись, он измывался над обеими.
Когда моя мама увидела, как его девочку рвет от страха, она схватила длинную палку и долго гонялась за ним вокруг стола, мечтая убить.
Потом он жаловался бабушке на мою маму, говорил, что он партизан и показывал медали. Обычно в самый разгар жалобы в комнату входила моя мать, которая выдворяла его криком «Пошёл отсюда!»
Тот пулей вылетал из комнаты, а бабушка бегала за мамой и причитала: «Только не надо ссориться!»
Бабушка очень не любила ссор.
Когда мы переезжали на новую квартиру, нас вышел провожать весь двор. Женщины плакали и обнимались.
У меня в этом дворе остался друг – белобрысый Вовка.
Потом много лет я буду ловить себя на том, что в каждом встречном светловолосом мальчугане узнаю Вовку.
Так называлось небольшое местечко в поселке имени Степана Разина, недалеко от которого располагалась та самая гора с пещерой, названная в честь этого народного героя.
Именно там, на Араблинке, и родились два моих брата-бандита.
Как только нас стало трое, мы немедленно принялись устраивать потасовки. В маленькой комнате, где кроме нас проживали наши родители и бабушка, сразу негде стало повернуться.
Мы жили на втором этаже. Дом двухэтажный. По обе стороны от лестницы шел длинный коридор и двери. Там жило много армян, и только одна семья была русская. Женщину звали Таня. Она жила с мужем-пьяницей и маленькой дочкой.
Напившись, он измывался над обеими.
Когда моя мама увидела, как его девочку рвет от страха, она схватила длинную палку и долго гонялась за ним вокруг стола, мечтая убить.
Потом он жаловался бабушке на мою маму, говорил, что он партизан и показывал медали. Обычно в самый разгар жалобы в комнату входила моя мать, которая выдворяла его криком «Пошёл отсюда!»
Тот пулей вылетал из комнаты, а бабушка бегала за мамой и причитала: «Только не надо ссориться!»
Бабушка очень не любила ссор.
Когда мы переезжали на новую квартиру, нас вышел провожать весь двор. Женщины плакали и обнимались.
У меня в этом дворе остался друг – белобрысый Вовка.
Потом много лет я буду ловить себя на том, что в каждом встречном светловолосом мальчугане узнаю Вовку.
Новая квартира
Новую квартиру, ту самую, в которой мы прожили потом почти тридцать лет, получил отец.
В старом детском жестяном сундучке с елочными игрушками на самом дне, чудом сохранившимся с тех времен, я совсем недавно нашел черновик его заявления в местком с просьбой предоставить ему отдельную квартиру, поскольку комнатка в общежитии совсем маленькая, а семья уже большая – детей трое, жена и теща – и ему негде отдыхать и заниматься: он поступил на заочное отделение Азербайджанского института нефти и химии.
На шестерых он получил отдельную двухкомнатную квартиру.
Мы переезжали в снег. Снег редко шёл в Баку, но этот я помню. И как мы вошли в совершенно пустую квартиру помню. Там было тепло.
В новый год наряжали елку. Все страшно волновались, развешивали флажки и гирлянды.
Потом пришел Дед Мороз с подарками. Это отца загримировали и одели в костюм. Мы его не узнали, смутились, а он спрашивал, как мы себя ведем.
А в школе в третьем классе случился новогодний бал и меня одели принцем. Я был черным принцем. Костюм мне шили мама и бабушка. Я имел успех.
В старом детском жестяном сундучке с елочными игрушками на самом дне, чудом сохранившимся с тех времен, я совсем недавно нашел черновик его заявления в местком с просьбой предоставить ему отдельную квартиру, поскольку комнатка в общежитии совсем маленькая, а семья уже большая – детей трое, жена и теща – и ему негде отдыхать и заниматься: он поступил на заочное отделение Азербайджанского института нефти и химии.
На шестерых он получил отдельную двухкомнатную квартиру.
Мы переезжали в снег. Снег редко шёл в Баку, но этот я помню. И как мы вошли в совершенно пустую квартиру помню. Там было тепло.
В новый год наряжали елку. Все страшно волновались, развешивали флажки и гирлянды.
Потом пришел Дед Мороз с подарками. Это отца загримировали и одели в костюм. Мы его не узнали, смутились, а он спрашивал, как мы себя ведем.
А в школе в третьем классе случился новогодний бал и меня одели принцем. Я был черным принцем. Костюм мне шили мама и бабушка. Я имел успех.
Чердак
Над нашей квартирой находился чердак. Высоченный, таинственный, и полустлан толстым слоем ракушек. Если кто-то шел по нему, мы слышали на потолке тяжелые, скрипучие шаги. От них веяло потусторонним. Мне всегда становилось не по себе.
А мать моя оказалась жутко бесстрашной. Она влезала по вертикальной лестнице, высовывала голову в темное квадратное отверстие чердака и кричала: «Кто там ходит? А ну, пошли все отсюда!»
Я боялся за нее. В это отверстие дуло, где-то в глубине чердака тонко завывал ветер, и казалось, что немедленно кто-то подхватит её за голову и утянет на чердак.
Правда, когда мы сами ходили по этому чердаку, и кто-то высовывался в то отверстие по плечи, становилось ещё более жутко. Страх пронзал все существо, ноги подрагивали, а руки пытались схватиться за кого-нибудь, и этот кто-нибудь тоже вздрагивал, и вы оба с визгом бежали к другому отверстию и скатывались вниз по лестнице в пронизанной солнцем соседней парадной.
В Баку было много солнца.
А мать моя оказалась жутко бесстрашной. Она влезала по вертикальной лестнице, высовывала голову в темное квадратное отверстие чердака и кричала: «Кто там ходит? А ну, пошли все отсюда!»
Я боялся за нее. В это отверстие дуло, где-то в глубине чердака тонко завывал ветер, и казалось, что немедленно кто-то подхватит её за голову и утянет на чердак.
Правда, когда мы сами ходили по этому чердаку, и кто-то высовывался в то отверстие по плечи, становилось ещё более жутко. Страх пронзал все существо, ноги подрагивали, а руки пытались схватиться за кого-нибудь, и этот кто-нибудь тоже вздрагивал, и вы оба с визгом бежали к другому отверстию и скатывались вниз по лестнице в пронизанной солнцем соседней парадной.
В Баку было много солнца.
Папа и коммунизм
Как-то папа рассказал мне про коммунизм: работать будет необязательно, а в магазинах все можно будет получить без денег.
– Как без денег? – спрашивал я.
– Так, – говорил он, – деньги вообще отменят.
– Как это?
– Все из-за производительности труда. Она будет такой большой, что товары ничего не будут стоить.
– А кто их будет делать?
– Машины. Все будут делать машины. Человек вообще ничего не будет делать. То есть работать будут только те, кто не сможет не работать. То есть работать будет необязательно.
– Чем же они будут заниматься?
– Они будут читать, ходить в театры, развиваться духовно.
– А те, кто останется работать, не будут развиваться духовно?
– Будут. Все будут развиваться.
– А сейчас они не могут развиваться?
– Нет. Слишком много времени тратится на работу.
– Значит, если работаешь, то уже не развиваешься?
– Да нет, же, просто свободного времени будет очень много.
Помню, меня этот разговор поразил.
И ещё меня поразило то, что я почувствовал, как папа неуверенно обо всем этом говорит.
«Что-то тут не то», – решил я про себя и больше никогда не заговаривал с ним о коммунизме.
– Как без денег? – спрашивал я.
– Так, – говорил он, – деньги вообще отменят.
– Как это?
– Все из-за производительности труда. Она будет такой большой, что товары ничего не будут стоить.
– А кто их будет делать?
– Машины. Все будут делать машины. Человек вообще ничего не будет делать. То есть работать будут только те, кто не сможет не работать. То есть работать будет необязательно.
– Чем же они будут заниматься?
– Они будут читать, ходить в театры, развиваться духовно.
– А те, кто останется работать, не будут развиваться духовно?
– Будут. Все будут развиваться.
– А сейчас они не могут развиваться?
– Нет. Слишком много времени тратится на работу.
– Значит, если работаешь, то уже не развиваешься?
– Да нет, же, просто свободного времени будет очень много.
Помню, меня этот разговор поразил.
И ещё меня поразило то, что я почувствовал, как папа неуверенно обо всем этом говорит.
«Что-то тут не то», – решил я про себя и больше никогда не заговаривал с ним о коммунизме.
Новая школа
После пятого класса мама решила, что нам необходимо переходить в другую школу. Наша же только восьмилетка.
Конечно, можно было перейти и после восьмого, но она посчитала, что нам надо привыкнуть к классу.
Так мы попали в новую школу. Я – в шестой, Серега – в пятый, Валерка – в четвертый класс. Она оказалась вроде бы лысая, что ли. Имеется в виду школа, конечно. Наша старая вся заросла деревьями, а здесь – голое поле и кое-где чахлые кустики. Они потом выросли, но тогда – такая тоска.
И встретили нас не очень. Какое-то все неуютное, другое: другие преподаватели, другие все.
Мальчишки решили меня побить. Оказывается, у них всех новичков для начала хорошенько лупили. Собирались кучей и нападали. У нас такого никогда не было. Я все пытался узнать за что. Никто не мог ничего сказать. Просто так. Всех валтузили.
Меня посадили за одну парту с Мухой. Настоящее имя его – Магомед, или Мухамед, но все звали его Мухой. Двоечник и предводитель классной банды мальчишек. Именно они и молотили новичков. Мы с Мухой тут же подружились, потому что ему надо же было у кого-то списывать. Он списывал у меня. Потом, по секрету, он мне сообщил, что меня решили не бить. Тогда-то я и узнал, что у них существует такой обычай. Тогда-то и спросил: почему надо человека бить? Муха не мог ответить.
Он вообще по-русски говорил очень плохо, но парень был сильный и потому уважаемый.
Но настоящим предводителем банды оказался вовсе не Муха, а Шивилов. Муха – исполнитель, а Шивилов – вдохновитель.
Они дрались цепями. Толстыми, тонкими, длинными, короткими, велосипедными и доморощенной вязки. У каждого в кармане лежала цепь. Могли взять в круг и исхлестать. Шивилова звали Сергей.
Конечно, можно было перейти и после восьмого, но она посчитала, что нам надо привыкнуть к классу.
Так мы попали в новую школу. Я – в шестой, Серега – в пятый, Валерка – в четвертый класс. Она оказалась вроде бы лысая, что ли. Имеется в виду школа, конечно. Наша старая вся заросла деревьями, а здесь – голое поле и кое-где чахлые кустики. Они потом выросли, но тогда – такая тоска.
И встретили нас не очень. Какое-то все неуютное, другое: другие преподаватели, другие все.
Мальчишки решили меня побить. Оказывается, у них всех новичков для начала хорошенько лупили. Собирались кучей и нападали. У нас такого никогда не было. Я все пытался узнать за что. Никто не мог ничего сказать. Просто так. Всех валтузили.
Меня посадили за одну парту с Мухой. Настоящее имя его – Магомед, или Мухамед, но все звали его Мухой. Двоечник и предводитель классной банды мальчишек. Именно они и молотили новичков. Мы с Мухой тут же подружились, потому что ему надо же было у кого-то списывать. Он списывал у меня. Потом, по секрету, он мне сообщил, что меня решили не бить. Тогда-то я и узнал, что у них существует такой обычай. Тогда-то и спросил: почему надо человека бить? Муха не мог ответить.
Он вообще по-русски говорил очень плохо, но парень был сильный и потому уважаемый.
Но настоящим предводителем банды оказался вовсе не Муха, а Шивилов. Муха – исполнитель, а Шивилов – вдохновитель.
Они дрались цепями. Толстыми, тонкими, длинными, короткими, велосипедными и доморощенной вязки. У каждого в кармане лежала цепь. Могли взять в круг и исхлестать. Шивилова звали Сергей.
Таня
Мне нравилась девочка Таня. Таня Авдеева – высокая, рослая. Я её сразу отметил. Когда она шла по проходу к доске, у меня замирало сердце. Я решил, что влюблен.
Оказалось, и Муха влюблен в Таню. Так говорили мальчишки. Они говорили: «Муха влюблен в Авдееву». И это было правдой. Муха мог дать подзатыльник любому, но при Тане робел. Она могла так ответить и при этом вся, словно выпрямлялась.
В ней чувствовалось достоинство, и мне она казалось прекрасной.
Она была совсем некрасива внешне – рослая, нос с широкими ноздрями, она его смешно утирала, широкий лоб, серые глаза навыкате, небольшая грудь и крупные ноги с жирком.
Но я это понял потом, и что называется, умом.
А если не умом, то она была очаровательна.
Оказалось, и Муха влюблен в Таню. Так говорили мальчишки. Они говорили: «Муха влюблен в Авдееву». И это было правдой. Муха мог дать подзатыльник любому, но при Тане робел. Она могла так ответить и при этом вся, словно выпрямлялась.
В ней чувствовалось достоинство, и мне она казалось прекрасной.
Она была совсем некрасива внешне – рослая, нос с широкими ноздрями, она его смешно утирала, широкий лоб, серые глаза навыкате, небольшая грудь и крупные ноги с жирком.
Но я это понял потом, и что называется, умом.
А если не умом, то она была очаровательна.
Финка
Меня все время сажали к двоечникам. То есть меня пересаживали.
Те у меня списывали и потому сразу же со мной дружили. Высокие – Абашин и Белов, потом Ефремов, среднего размера, весьма аккуратный и тупой и, наконец, Бородин.
Этот маленький и вредный. Он все пытался меня запугать, устрашить, для чего разговаривал на блатном жаргоне и делал выпады руками.
Таких, как он, вокруг хватало, я к ним привык и мне было не страшно.
И потом они воевали друг с другом за лидерство. Так что Шивилову приходилось несладко. Ему все время приходилось доказывать, что он – самый-самый, для этого надо было донимать учителей, срывать уроки, уходить из школы. Все это получалось у него лучше, чем у всех остальных.
Абашин считался трусливым парнем, и в драке, я думаю, от него можно было ожидать удара сзади. Я никогда не видел его в деле, но мне так казалось.
Белов слыл местным юмористом. Он побаивался Шивилова, но давал всем клички. Меня он стал звать «Покрывало», но кличка за мной не закрепилась. Она мне не нравилась, и я считал Белова полным идиотом.
Потом Абашин и Белов ушли из школы в ПТУ. Ушел Ефремов и Бородин.
Шивилов остался. У него имелись состоятельные родители.
Мы жили с ним в одной стороне и иногда возвращались из школы вместе. Я побывал у него дома, он – у меня.
Я показал ему финку. Наверное, мне хотелось произвести на него впечатление, и я произвел: он смотрел на нее, как зачарованный.
Отцовская финка. Ещё с войны. Ничего особенного – нож с деревянной рукояткой.
Он попросил поносить – я дал. Он не отдавал несколько дней. А потом об этом узнал мой отец. Отец разволновался и сказал, чтоб немедленно финка очутилась дома.
Шивилов её притащил, и все вздохнули с облегчением.
Я рассказывал про эту финку всякие истории: о том, как финны её кидают в цель, о том, как однажды, в финскую, на одном посту в лесу один за другим гибли часовые – их находили мертвыми и без оружия. Подобраться к ним, казалось, было совершенно невозможно, но все они были заколоты финкой. Ходить на этот пост боялись. И вот один вызвался добровольно. Он оставил стоять на посту бревно, обернув его тулупом, а сам лёг в снег. Он лежал до утра. Под утро услышал странный свист, бревно с тулупом упало, он обернулся и полоснул из автомата по ели – оттуда упал человек. Старый финн каждую ночь убивал часовых финкой. Он бросал её точно в цель.
Что-то похожее рассказывал мне отец. Но я сделал рассказ более ярким, и эта финка у меня получалась той самой финкой, погубившей целую роту солдат. Именно тогда я почувствовал, как воображение одного человека может воздействовать на другого – меня слушали, открыв рот.
Те у меня списывали и потому сразу же со мной дружили. Высокие – Абашин и Белов, потом Ефремов, среднего размера, весьма аккуратный и тупой и, наконец, Бородин.
Этот маленький и вредный. Он все пытался меня запугать, устрашить, для чего разговаривал на блатном жаргоне и делал выпады руками.
Таких, как он, вокруг хватало, я к ним привык и мне было не страшно.
И потом они воевали друг с другом за лидерство. Так что Шивилову приходилось несладко. Ему все время приходилось доказывать, что он – самый-самый, для этого надо было донимать учителей, срывать уроки, уходить из школы. Все это получалось у него лучше, чем у всех остальных.
Абашин считался трусливым парнем, и в драке, я думаю, от него можно было ожидать удара сзади. Я никогда не видел его в деле, но мне так казалось.
Белов слыл местным юмористом. Он побаивался Шивилова, но давал всем клички. Меня он стал звать «Покрывало», но кличка за мной не закрепилась. Она мне не нравилась, и я считал Белова полным идиотом.
Потом Абашин и Белов ушли из школы в ПТУ. Ушел Ефремов и Бородин.
Шивилов остался. У него имелись состоятельные родители.
Мы жили с ним в одной стороне и иногда возвращались из школы вместе. Я побывал у него дома, он – у меня.
Я показал ему финку. Наверное, мне хотелось произвести на него впечатление, и я произвел: он смотрел на нее, как зачарованный.
Отцовская финка. Ещё с войны. Ничего особенного – нож с деревянной рукояткой.
Он попросил поносить – я дал. Он не отдавал несколько дней. А потом об этом узнал мой отец. Отец разволновался и сказал, чтоб немедленно финка очутилась дома.
Шивилов её притащил, и все вздохнули с облегчением.
Я рассказывал про эту финку всякие истории: о том, как финны её кидают в цель, о том, как однажды, в финскую, на одном посту в лесу один за другим гибли часовые – их находили мертвыми и без оружия. Подобраться к ним, казалось, было совершенно невозможно, но все они были заколоты финкой. Ходить на этот пост боялись. И вот один вызвался добровольно. Он оставил стоять на посту бревно, обернув его тулупом, а сам лёг в снег. Он лежал до утра. Под утро услышал странный свист, бревно с тулупом упало, он обернулся и полоснул из автомата по ели – оттуда упал человек. Старый финн каждую ночь убивал часовых финкой. Он бросал её точно в цель.
Что-то похожее рассказывал мне отец. Но я сделал рассказ более ярким, и эта финка у меня получалась той самой финкой, погубившей целую роту солдат. Именно тогда я почувствовал, как воображение одного человека может воздействовать на другого – меня слушали, открыв рот.
Гриша и Ваниян
Ваниян – толстый, трусливый, ленивый, глупый – кто его только не бил. Наверное, я его не бил, потому что я вообще никого в классе не бил. С переходом в эту школу куда-то делась вся моя невеликая агрессивность.