Юрка
Кроме нас, там были две пожилые грузчицы – они здорово ругались матом – и ещё там был Юрка – небольшой, плечистый армянин.
Юрка тоже ругался матом.
Там все ругались.
Не ругались только мы с Сидором. С Юркой мы были на «ты».
Он отсидел три года в тюрьме за мелкое воровство и был недоволен политикой государства.
Однажды он сказал, что во всём виноват «Володька». Мы поинтересовались кто это.
Оказалось, что под «Володькой» Юрка понимает Ленина нашего, Владимира Ильича!
Мы с Сидором начали орать (в основном, Сидор), чтоб Юрка при нас Ленина не трогал, потому что (потому!) для нас эта тема святая (ну, да!).
Орал Сидор очень убедительно, эмоционально, я ему вторил, и Юрка, поворчав насчет того, что все мы ещё очень маленькие, но ничего, подрастем и все поймем в этой жизни, заткнулся, как нам и хотелось.
Похоже, Юрка нас с Сидором очень уважал, потому что мы знали много слов об окружающем.
Юрка тоже ругался матом.
Там все ругались.
Не ругались только мы с Сидором. С Юркой мы были на «ты».
Он отсидел три года в тюрьме за мелкое воровство и был недоволен политикой государства.
Однажды он сказал, что во всём виноват «Володька». Мы поинтересовались кто это.
Оказалось, что под «Володькой» Юрка понимает Ленина нашего, Владимира Ильича!
Мы с Сидором начали орать (в основном, Сидор), чтоб Юрка при нас Ленина не трогал, потому что (потому!) для нас эта тема святая (ну, да!).
Орал Сидор очень убедительно, эмоционально, я ему вторил, и Юрка, поворчав насчет того, что все мы ещё очень маленькие, но ничего, подрастем и все поймем в этой жизни, заткнулся, как нам и хотелось.
Похоже, Юрка нас с Сидором очень уважал, потому что мы знали много слов об окружающем.
Отец
Отец ушел от нас, когда мне было уже шестнадцать. Поссорился с мамой и ушел.
Они даже подрались, потом он хлопнул дверью.
Потом он приходил несколько раз ко мне в школу, хотел поговорить.
Когда он приходил, я убегал с уроков, отсиживался в туалете, мечтая закурить.
Я так и не научился курить.
За всю жизнь не сделал ни одной затяжки.
Сунули мне как-то в детстве сигарету в рот – «Затянись!», – я «затянулся» и пошла из нее разная дрянь. Я решил, что дерьмо всякое в рот совать совсем не обязательно и не стал курить, но в туалете, после посещения школы отцом, я бы закурил, да нечего было.
Они даже подрались, потом он хлопнул дверью.
Потом он приходил несколько раз ко мне в школу, хотел поговорить.
Когда он приходил, я убегал с уроков, отсиживался в туалете, мечтая закурить.
Я так и не научился курить.
За всю жизнь не сделал ни одной затяжки.
Сунули мне как-то в детстве сигарету в рот – «Затянись!», – я «затянулся» и пошла из нее разная дрянь. Я решил, что дерьмо всякое в рот совать совсем не обязательно и не стал курить, но в туалете, после посещения школы отцом, я бы закурил, да нечего было.
Отец
Мне его потом всю жизнь не хватало. Я вёл с ним долгие разговоры. Так просто. Ни о чем. Болтали, болтали, смеялись.
Всё это в мыслях.
А наяву я поклялся, что меня никогда с ним рядом не будет.
Что я не приду на его могилу.
Я всё это выполнил – не пришёл. Потом тётки спрашивали у моих братьев, почему я такой.
Серега ответил, что из-за отца Саша ушёл служить на подводных лодках.
Может, и так.
Отец умер в шестьдесят восемь. В машине скорой помощи, у него отказали почки. Он жил под Лугой в совхозе «Рассвет», строил дачу, разводил коз.
Помню, как он ездил поднимать целину. Надолго. Мы ещё были совсем маленькие. Как символ абсолютной бесполезности этого дела, он привез оттуда полный мешок пшеницы.
Он приехал колючий, с бородой.
Я к нему сразу прижался и задохнулся от чувств.
Всё это в мыслях.
А наяву я поклялся, что меня никогда с ним рядом не будет.
Что я не приду на его могилу.
Я всё это выполнил – не пришёл. Потом тётки спрашивали у моих братьев, почему я такой.
Серега ответил, что из-за отца Саша ушёл служить на подводных лодках.
Может, и так.
Отец умер в шестьдесят восемь. В машине скорой помощи, у него отказали почки. Он жил под Лугой в совхозе «Рассвет», строил дачу, разводил коз.
Помню, как он ездил поднимать целину. Надолго. Мы ещё были совсем маленькие. Как символ абсолютной бесполезности этого дела, он привез оттуда полный мешок пшеницы.
Он приехал колючий, с бородой.
Я к нему сразу прижался и задохнулся от чувств.
Дед и прадед
Прадеда с отцовской стороны звали Михаилом.
Он был доктором медицины и в 1910 году умер в Вене, куда выехал лечить рак печени.
Мать моего деда умерла в 1900 году. Деду тогда было 2 года.
В 1910 он попал в приют для благородных сирот принца Ольденбургского.
Приют помещался под Лугой, и в 1910 году мальчики из него ездили в Стрельну на могилу принца. На фотографии все они одеты в униформу.
А в 1918 году дед Сергей был уже бойцом Красной Армии.
Надо было что-то есть, именно поэтому он и записался в красноармейцы.
В графе «происхождение» написал «мещанин».
Два его старших брата, Алексей и Всеволод, к тому времени уже должны были воевать на стороне белых.
Они были старше на несколько лет и революцию встретили кадетами.
О судьбе их ничего не известно.
Все это рассказал дед под большим секретом своей супруге и моей бабушке, и все это так и осталось бы между ними, если б бабушка под большим секретом не рассказала все это своим детям.
До 1936 года дед посылал своей собственной прародительнице ежемесячно 10 рублей. Тогда это были большие деньги. В те времена его бабушка ещё была жива.
Она жила в родовом имении где-то на Псковщине. Там её никто не трогал. За необычайную доброту крестьяне оберегали её от всяких напастей.
И имение её сохранили – имение князей Вяземских.
Прапрабабушка со стороны отца носила эту фамилию.
Как-то тетка Лида торжественно показала мне фотографию Вяземского Петра Андреевича и спросила: знаю ли я кто это. Я сказал, что это Гоголь.
Все попытки моей тетки найти хоть какие-то следы Вяземских в вышеуказанном месте не увенчались успехом. Наверное, имение было совсем в другой стороне.
Да и имение ли?
Дед Сергей умел заметать следы.
Этому его научила Красная Армия.
До сих пор ни в чем нельзя разобраться.
Он был доктором медицины и в 1910 году умер в Вене, куда выехал лечить рак печени.
Мать моего деда умерла в 1900 году. Деду тогда было 2 года.
В 1910 он попал в приют для благородных сирот принца Ольденбургского.
Приют помещался под Лугой, и в 1910 году мальчики из него ездили в Стрельну на могилу принца. На фотографии все они одеты в униформу.
А в 1918 году дед Сергей был уже бойцом Красной Армии.
Надо было что-то есть, именно поэтому он и записался в красноармейцы.
В графе «происхождение» написал «мещанин».
Два его старших брата, Алексей и Всеволод, к тому времени уже должны были воевать на стороне белых.
Они были старше на несколько лет и революцию встретили кадетами.
О судьбе их ничего не известно.
Все это рассказал дед под большим секретом своей супруге и моей бабушке, и все это так и осталось бы между ними, если б бабушка под большим секретом не рассказала все это своим детям.
До 1936 года дед посылал своей собственной прародительнице ежемесячно 10 рублей. Тогда это были большие деньги. В те времена его бабушка ещё была жива.
Она жила в родовом имении где-то на Псковщине. Там её никто не трогал. За необычайную доброту крестьяне оберегали её от всяких напастей.
И имение её сохранили – имение князей Вяземских.
Прапрабабушка со стороны отца носила эту фамилию.
Как-то тетка Лида торжественно показала мне фотографию Вяземского Петра Андреевича и спросила: знаю ли я кто это. Я сказал, что это Гоголь.
Все попытки моей тетки найти хоть какие-то следы Вяземских в вышеуказанном месте не увенчались успехом. Наверное, имение было совсем в другой стороне.
Да и имение ли?
Дед Сергей умел заметать следы.
Этому его научила Красная Армия.
До сих пор ни в чем нельзя разобраться.
Бабушка и её родня
В 1923 году дед, так и не побывав в боях за дело революции, уволился в запас и женился. В жены он взял девушку из Луги по имени Мария. Она была красива и с косой. Её так и звали: «Маруся с косой». Коса до пят. Волосы цвета пепел.
Есть подозрение, что познакомились они ещё в те года, когда дед учился в реальном училище. В это время в женской гимназии она, кроме русского, изучала немецкий и французский.
Дед Сергей был не первой её любовью. Сначала был Павлик Сперанский, сын священника. По нему тосковали. По нему лили слезы. И это были слезы любви. Потом он куда-то делся.
Ее отец – Антон Брувер-Буценок, выходец из Латгалии, страны озер, высокий, видный, красивый, с бородой – служил дворецким.
Как-то в Лугу из восточной Польши приехало четыре сестры – Юля, Агата, Розалия и Петрунеля. Последняя была модисткой и содержала сестер.
Их приезд не остался незамеченным, Антон Брувер-Буценок предложил Агате руку и сердце.
Она соизволила согласиться. На фотографии тех времен она сидит, а он над ней возвышается.
Жили они душа в душу, при этом Агата работала горничной.
В 1900 году на свет Божий появилась моя бабушка.
В 1905 году прадед ушёл на русско-японскую, где вскоре сгинул.
Агата, потужив сполна, вышла замуж. Нового избранника звали Федором Иванычем.
Состоятельный человек, он занимал в Луге положение.
Умер он в конце двадцатых, оставив семье в местечке Замощье господский дом.
На крыльце этого дома тетка Юля, так и оставшаяся девушкой, жившая на этом простом основании всю свою жизнь с семьей Агаты, пела: «Боком, боком, тихим скоком!» – и хлопала в ладоши, а перед ней танцевала маленькая девочка Лидия, моя будущая тетка.
Юля умерла в 1936 так же тихо, как и жила. Агата умерла в 1935, Петрунеля умерла ещё раньше. Не очень понятно, когда же умерла Розалия. Одно несомненно – кроме всех прочих, она родила нам дядю Витю.
Есть подозрение, что познакомились они ещё в те года, когда дед учился в реальном училище. В это время в женской гимназии она, кроме русского, изучала немецкий и французский.
Дед Сергей был не первой её любовью. Сначала был Павлик Сперанский, сын священника. По нему тосковали. По нему лили слезы. И это были слезы любви. Потом он куда-то делся.
Ее отец – Антон Брувер-Буценок, выходец из Латгалии, страны озер, высокий, видный, красивый, с бородой – служил дворецким.
Как-то в Лугу из восточной Польши приехало четыре сестры – Юля, Агата, Розалия и Петрунеля. Последняя была модисткой и содержала сестер.
Их приезд не остался незамеченным, Антон Брувер-Буценок предложил Агате руку и сердце.
Она соизволила согласиться. На фотографии тех времен она сидит, а он над ней возвышается.
Жили они душа в душу, при этом Агата работала горничной.
В 1900 году на свет Божий появилась моя бабушка.
В 1905 году прадед ушёл на русско-японскую, где вскоре сгинул.
Агата, потужив сполна, вышла замуж. Нового избранника звали Федором Иванычем.
Состоятельный человек, он занимал в Луге положение.
Умер он в конце двадцатых, оставив семье в местечке Замощье господский дом.
На крыльце этого дома тетка Юля, так и оставшаяся девушкой, жившая на этом простом основании всю свою жизнь с семьей Агаты, пела: «Боком, боком, тихим скоком!» – и хлопала в ладоши, а перед ней танцевала маленькая девочка Лидия, моя будущая тетка.
Юля умерла в 1936 так же тихо, как и жила. Агата умерла в 1935, Петрунеля умерла ещё раньше. Не очень понятно, когда же умерла Розалия. Одно несомненно – кроме всех прочих, она родила нам дядю Витю.
Война
Дед Сергей в 1931 году поступил на воинскую службу. Сделал он это, как вскоре выясниться, только для того, чтоб пройти сначала финскую, а затем и Великую Отечественную. В 1940 он уедет в Брестскую крепость.
13 июня 1941 года встречать Гитлера к нему приедет его семья – жена и трое детей: Миша, Лида и Алла на руках.
22 июня на рассвете они услышат танки. Все выскочат на улицу. Они подумают, что это наши танки и что идет учение.
Головной танк развернет башню и на мгновение замрет. Потом весь мир разорвется.
За их спинами рухнет дом комсостава – в него попадет снаряд.
Дед сейчас же уйдет в сторону крепости.
Они увидят его теперь только в сорок четвертом.
На три года они останутся «под немцами».
Их приютят, потом они выроют землянку.
Лиду отдадут в деревню – пасти коров. Она так с ними и будет спать.
Моему отцу к тому времени будет уже семнадцать, и он станет главным кормильцем.
Вскоре их перепишут, учтут – с переписью у немцев все было в порядке – и отцу придет повестка на работу в Германию. Тогда его мать пойдет к коменданту и станет просить.
Она просила на отличном немецком языке, и он согласится оставить мальчишку работать на мельнице.
Она придет из комендатуры и скажет: «Дети! Запомните фамилию Крамер! Он только что спас нашего Мишу!»
На той мельнице работали поляки, и отец – несомненно, в благодарность Крамеру за спасение, – вступил в польское сопротивление.
Он потом долго и очень сносно говорил по-польски и по-немецки.
А младшие почти забыли русский – всюду слышалась чужая речь.
Лиду забрали из деревни. Однажды на мосту через железнодорожные пути её ударил по спине палкой огромный немецкий солдат.
Она бежала и плакала.
После этого она очень сильно боялась немцев.
Как-то детям в лесу встретились немецкие фуражиры на лошадях.
Они их испугались и с плачем пытались обнять им сапоги.
А перед приходом Советская Армия сильно бомбила. Они пережидали бомбежку в землянке. Мой отец тогда сказал: «Сидим здесь и ждем своей смерти».
Когда они выбежали из землянки, в неё попала бомба. Они снова остались живы, и снова совсем без вещей.
Дед нашел их сам. Немцы отступили и пришли наши. Маленькая Лида стояла в лесу, а к ней направлялись двое военных. Что-то она почувствовала, а, может, ей это только показалось.
«Девочка! – сказали военные, – А не знаешь ли ты здесь…» – через мгновение она уже повисла на одном из них, крича сразу на трех языках.
Она не выпускала его руку из своей ладошки, пока вела его по мелколесью.
«Это мой папа!» – сказала она матери.
Мой отец ушёл на войну в сорок четвёртом. Воевал он вместе с дедом. Когда я спрашивал его, что такое война, он говорил: «Война – это грязь».
13 июня 1941 года встречать Гитлера к нему приедет его семья – жена и трое детей: Миша, Лида и Алла на руках.
22 июня на рассвете они услышат танки. Все выскочат на улицу. Они подумают, что это наши танки и что идет учение.
Головной танк развернет башню и на мгновение замрет. Потом весь мир разорвется.
За их спинами рухнет дом комсостава – в него попадет снаряд.
Дед сейчас же уйдет в сторону крепости.
Они увидят его теперь только в сорок четвертом.
На три года они останутся «под немцами».
Их приютят, потом они выроют землянку.
Лиду отдадут в деревню – пасти коров. Она так с ними и будет спать.
Моему отцу к тому времени будет уже семнадцать, и он станет главным кормильцем.
Вскоре их перепишут, учтут – с переписью у немцев все было в порядке – и отцу придет повестка на работу в Германию. Тогда его мать пойдет к коменданту и станет просить.
Она просила на отличном немецком языке, и он согласится оставить мальчишку работать на мельнице.
Она придет из комендатуры и скажет: «Дети! Запомните фамилию Крамер! Он только что спас нашего Мишу!»
На той мельнице работали поляки, и отец – несомненно, в благодарность Крамеру за спасение, – вступил в польское сопротивление.
Он потом долго и очень сносно говорил по-польски и по-немецки.
А младшие почти забыли русский – всюду слышалась чужая речь.
Лиду забрали из деревни. Однажды на мосту через железнодорожные пути её ударил по спине палкой огромный немецкий солдат.
Она бежала и плакала.
После этого она очень сильно боялась немцев.
Как-то детям в лесу встретились немецкие фуражиры на лошадях.
Они их испугались и с плачем пытались обнять им сапоги.
А перед приходом Советская Армия сильно бомбила. Они пережидали бомбежку в землянке. Мой отец тогда сказал: «Сидим здесь и ждем своей смерти».
Когда они выбежали из землянки, в неё попала бомба. Они снова остались живы, и снова совсем без вещей.
Дед нашел их сам. Немцы отступили и пришли наши. Маленькая Лида стояла в лесу, а к ней направлялись двое военных. Что-то она почувствовала, а, может, ей это только показалось.
«Девочка! – сказали военные, – А не знаешь ли ты здесь…» – через мгновение она уже повисла на одном из них, крича сразу на трех языках.
Она не выпускала его руку из своей ладошки, пока вела его по мелколесью.
«Это мой папа!» – сказала она матери.
Мой отец ушёл на войну в сорок четвёртом. Воевал он вместе с дедом. Когда я спрашивал его, что такое война, он говорил: «Война – это грязь».
Эльмар
В десятом классе к нам пришел Эльмар.
Всегда аккуратный, немногословный, задумчивый, из профессорской семьи. Папа, мама – биологи.
Бабушка у него не говорила по-русски и носила на голове шелковый платок. Как всякая восточная женщина, в присутствии мужчин, пусть даже собственного внука с приятелем, она подаст на стол чай и сладости, и тотчас же исчезнет.
Я был у них дома. Хороший дом.
Мы с Эльмаром спорили обо всем на свете и бегали стометровку. Он хотел сдать на первый разряд.
Кроме безупречного русского, Эльмар говорил ещё и на литературном азербайджанском, и учитель этого языка на уроках слушал его с придыханием.
После школы Эльмар стал биологом.
Он изучал бабочку, вредящую хлопководству.
Столько лет прошло, а мне все кажется, что вот сейчас зазвонит телефон, я сниму трубку, а он мне скажет: «Привет, брат!»
Всегда аккуратный, немногословный, задумчивый, из профессорской семьи. Папа, мама – биологи.
Бабушка у него не говорила по-русски и носила на голове шелковый платок. Как всякая восточная женщина, в присутствии мужчин, пусть даже собственного внука с приятелем, она подаст на стол чай и сладости, и тотчас же исчезнет.
Я был у них дома. Хороший дом.
Мы с Эльмаром спорили обо всем на свете и бегали стометровку. Он хотел сдать на первый разряд.
Кроме безупречного русского, Эльмар говорил ещё и на литературном азербайджанском, и учитель этого языка на уроках слушал его с придыханием.
После школы Эльмар стал биологом.
Он изучал бабочку, вредящую хлопководству.
Столько лет прошло, а мне все кажется, что вот сейчас зазвонит телефон, я сниму трубку, а он мне скажет: «Привет, брат!»
Последняя драка детства
В последний раз в детстве я дрался в десятом классе.
Я ехал с девчонками в переполненном автобусе из города с дополнительных занятий. По математике.
Таня что-то сказала каким-то ребятам, сидящим прямо перед ней.
На остановке мы вышли, и они выскочили за нами. Они пытались побить Таню. Я ударил одного из них первым. Их было четверо, и они на меня налетели со всех сторон.
Я прижался к стене.
Наши девочки били их портфелями.
Потом эту драку мы долго обсуждали. Я был горд.
Я ехал с девчонками в переполненном автобусе из города с дополнительных занятий. По математике.
Таня что-то сказала каким-то ребятам, сидящим прямо перед ней.
На остановке мы вышли, и они выскочили за нами. Они пытались побить Таню. Я ударил одного из них первым. Их было четверо, и они на меня налетели со всех сторон.
Я прижался к стене.
Наши девочки били их портфелями.
Потом эту драку мы долго обсуждали. Я был горд.
Нона
Судьба принимает всякие очертание. В моем случае она приняла очертания тети Ноны.
У моей мамы было две подруги: Нона и Ийя. Обе с детства интересовались военными.
Моя мама тоже ими интересовалась, но только она всегда была девушкой на выданье, она долго перебирала кавалеров и, наконец, она выбрала.
Моего отца.
Он не был военным, но это не помешало тете Ноне в девятом классе у нас появиться.
Лучшего агитатора Красная Армия ещё не знала. Тетя Нона пела, плясала, размахивала руками и прищелкивала языком, когда она говорила о флоте и о моряках.
Она говорила про форму – как она на них сидит, про науку – все в белых халатах, про деньги – их просто некуда девать.
Она говорила про девушек – они сходят с ума, про бабушек – их распирает от гордости, про матерей – их тоже распирает.
Она говорила про автобусы – ими надо добираться до училища, про трамваи – ими не надо добираться.
До сих пор не могу понять, что вдруг стало с моим разумом. Я, любящий математику и «В мире животных», вдруг заинтересовался химией и войной на море.
Тётя Нона познакомила меня со своими сыновьями – один уже поступил в училище, второй – ещё нет; она познакомила меня со своим мужем Дружеруковым – он был основательным капитаном второго ранга и в том училище преподавал.
Не иначе как, меня ошеломило её жизнелюбие.
Весь десятый класс я учил химию – просто чокнуться можно.
А потом я пошёл и подал документы.
И сдал все на «пять»…
Мда…
Так я и попал в училище…
У моей мамы было две подруги: Нона и Ийя. Обе с детства интересовались военными.
Моя мама тоже ими интересовалась, но только она всегда была девушкой на выданье, она долго перебирала кавалеров и, наконец, она выбрала.
Моего отца.
Он не был военным, но это не помешало тете Ноне в девятом классе у нас появиться.
Лучшего агитатора Красная Армия ещё не знала. Тетя Нона пела, плясала, размахивала руками и прищелкивала языком, когда она говорила о флоте и о моряках.
Она говорила про форму – как она на них сидит, про науку – все в белых халатах, про деньги – их просто некуда девать.
Она говорила про девушек – они сходят с ума, про бабушек – их распирает от гордости, про матерей – их тоже распирает.
Она говорила про автобусы – ими надо добираться до училища, про трамваи – ими не надо добираться.
До сих пор не могу понять, что вдруг стало с моим разумом. Я, любящий математику и «В мире животных», вдруг заинтересовался химией и войной на море.
Тётя Нона познакомила меня со своими сыновьями – один уже поступил в училище, второй – ещё нет; она познакомила меня со своим мужем Дружеруковым – он был основательным капитаном второго ранга и в том училище преподавал.
Не иначе как, меня ошеломило её жизнелюбие.
Весь десятый класс я учил химию – просто чокнуться можно.
А потом я пошёл и подал документы.
И сдал все на «пять»…
Мда…
Так я и попал в училище…