Страница:
– Конечно! – сказал он очень уверенно.
На том мы и расстались, а я пошел и все рассказал старпому. Должен же я с кем-то поделиться. Старпом меня тоже переспросил, и я ему подтвердил.
– Иди ты! – сказал старпом, на что я выразился следующим образом, что пойти-то как раз можно, но… после чего старпом решил сходить в тыл со мной.
– Прошвырнусь, – говорит, и мы с ним прошвырнулись.
Там, в тылу, перед дверью финансиста, я вдруг заметил, что мой старпом становиться каким-то робким, сгорбленным, скромным, елейным и чуть ли не собирается блеять козлом перед этой сволочью. Неприятно все это было наблюдать.
Входим, и он:
– Не могли бы вы мне подтвердить то, что я только что услышал от своего собственного помощника.
А эта сука финансовая раздувается, разваливается и говорит:
– Подтверждаю. Все правильно.
Такой быстрой смены выражения на лице у старшего помощника командира я никак не ожидал. Сперва он выглядел так, будто он встряхивает часы и прикладывает к уху, чтоб услышать, как они тикают, а потом вроде он услышал то, что хотел, распрямился, стал на голову выше, и тут лицо его темнеет, глаза вылезают из орбит и становятся красными, а изо рта пена как пойдет, как хлынет.
Между прочим, не только я с дрожью наблюдал за всеми этими превращениями старпома из овцы в крокодила. У финансиста просто лысина дыбом встала. Ненадолго, правда, потому что потом он ему было чем заняться – он вцепился в свое седалище.
Первым делом мой старпом сломал в кабинете все двенадцать стульев, выстроенных вдоль стены. Потом он разбил картину «Девятый вал», потом сломал шкаф; как клавиши на пианино, переколотил все горшки с фиалками на подоконнике, потом, после секундного колебания, сломал сам подоконник, и тогда только оглянулся вокруг. В комнате нетронутыми были только стол, финансист и кресло под ним.
Старпом разбивал стол на квадраты рядом с лицом этого бедняги. Удар – квадрат, удар – ещё один. Как ему это удавалось, я до сих пор не понимаю.
Когда со столом было покончено, он обратился к несчастному владельцу всей этой лесопилки со словами:
– Извольте кресло.
– Че…го, простите?..
– Кресло, соблаговолите…
– Кресло…
– Его, его, удосужьтесь…
Кресло было переломано в один миг.
– Ну, теперь вроде все, – сказал старпом, оценивающе взглянув на урода. – Разве что… Тебя как зовут?
– Меня? – совершенно потерялся бедняга.
– Ну, не меня же.
– Меня зовут Вася.
– До завтра… Вася!..
Назавтра нам выдали пайковые. Полностью.
ЖИЗНЬ
ТАКТИКА
МИНОГИ СОСУЩИЕ
ЛИРИКА
МОРСКОЙ БОЙ
О ПЕРЕСТРОИВШИХСЯ
БЕЗ НАЗВАНИЯ
ПЕРЦЕПЦИЯ И МОНАДА
ПДСС
На том мы и расстались, а я пошел и все рассказал старпому. Должен же я с кем-то поделиться. Старпом меня тоже переспросил, и я ему подтвердил.
– Иди ты! – сказал старпом, на что я выразился следующим образом, что пойти-то как раз можно, но… после чего старпом решил сходить в тыл со мной.
– Прошвырнусь, – говорит, и мы с ним прошвырнулись.
Там, в тылу, перед дверью финансиста, я вдруг заметил, что мой старпом становиться каким-то робким, сгорбленным, скромным, елейным и чуть ли не собирается блеять козлом перед этой сволочью. Неприятно все это было наблюдать.
Входим, и он:
– Не могли бы вы мне подтвердить то, что я только что услышал от своего собственного помощника.
А эта сука финансовая раздувается, разваливается и говорит:
– Подтверждаю. Все правильно.
Такой быстрой смены выражения на лице у старшего помощника командира я никак не ожидал. Сперва он выглядел так, будто он встряхивает часы и прикладывает к уху, чтоб услышать, как они тикают, а потом вроде он услышал то, что хотел, распрямился, стал на голову выше, и тут лицо его темнеет, глаза вылезают из орбит и становятся красными, а изо рта пена как пойдет, как хлынет.
Между прочим, не только я с дрожью наблюдал за всеми этими превращениями старпома из овцы в крокодила. У финансиста просто лысина дыбом встала. Ненадолго, правда, потому что потом он ему было чем заняться – он вцепился в свое седалище.
Первым делом мой старпом сломал в кабинете все двенадцать стульев, выстроенных вдоль стены. Потом он разбил картину «Девятый вал», потом сломал шкаф; как клавиши на пианино, переколотил все горшки с фиалками на подоконнике, потом, после секундного колебания, сломал сам подоконник, и тогда только оглянулся вокруг. В комнате нетронутыми были только стол, финансист и кресло под ним.
Старпом разбивал стол на квадраты рядом с лицом этого бедняги. Удар – квадрат, удар – ещё один. Как ему это удавалось, я до сих пор не понимаю.
Когда со столом было покончено, он обратился к несчастному владельцу всей этой лесопилки со словами:
– Извольте кресло.
– Че…го, простите?..
– Кресло, соблаговолите…
– Кресло…
– Его, его, удосужьтесь…
Кресло было переломано в один миг.
– Ну, теперь вроде все, – сказал старпом, оценивающе взглянув на урода. – Разве что… Тебя как зовут?
– Меня? – совершенно потерялся бедняга.
– Ну, не меня же.
– Меня зовут Вася.
– До завтра… Вася!..
Назавтра нам выдали пайковые. Полностью.
ЖИЗНЬ
– Сядь!
Когда старпом говорит: «Сядь!» – лучше сесть.
Сами Андрей Антоныч сидят в каюте только в репсовых штанах «вождь наш Мао» и свитере «чш», что означает – «чисто шерстяной».
Перед ним чудовищный стакан грамм на триста и буханка ржаного хлеба. Он достает ещё один стакан и трехлитровую банку со спиртом. Наполняет оба.
Вообще-то старпом на корабле не пьет, значит, довели.
– На!
Надо брать.
Вообще-то я тоже не пью. Следует выдохнуть прежде чем…
– Не боись! Градусов шестьдесят, не более…
А я и не боюсь. Главное, не дышать этим дерьмом.
– Вздрогнули!
В глотку вливается огонь. Уй-й!.. бля-я-я…
– Зажуй!
Старпом держит буханку хлеба так, как прочие держат огурец.
– Я только что из штаба флота. Однокашника встретил. С училища не виделись. Лет семнадцать. Бог миловал. В училище он был тихоня и бездарь. А теперь назначен начальником штаба флота и уже адмирал. Я слышал, что он растет, как поганка, но не видел. А теперь довелось. Сподобились. Знаешь, что он мне сказал при встрече? «Что у тебя на корабле можно продать?» Блядь копченная! Этот мир куда-то катится. Херня какая-то. Морду я ему, конечно же, тут же набил… Ещё будешь?.. И я не буду. Согрелись, и ладно… И главное, я с ним жрал с одного котла… Суки! Им на все насрать…
Через полчаса старпом уже спал.
А утром на подъеме флага он кому-то орал:
– И не надейтесь! Да! Я все ещё здесь и хер у вас что получится. Оглоеды! Губы надули! Изготовились! Настроились! Рассупонились! Растаращились! Растопырились! Хер вам! А я сказал: хер! Повторите, что я сказал! Вот! Уже лучше! И жизнь чувствуется! А теперь оботрите нижнюю губу и навострите все свои члены на работу! И чтоб я вас немедленно видел раком! Не знаю! Обмажьтесь чем-нибудь!.. Веселящим!.. Да!..
Ну, и так далее минут на десять.
Знаете, я даже выдохнул: фу, блин – жизнь-то продолжается.
Когда старпом говорит: «Сядь!» – лучше сесть.
Сами Андрей Антоныч сидят в каюте только в репсовых штанах «вождь наш Мао» и свитере «чш», что означает – «чисто шерстяной».
Перед ним чудовищный стакан грамм на триста и буханка ржаного хлеба. Он достает ещё один стакан и трехлитровую банку со спиртом. Наполняет оба.
Вообще-то старпом на корабле не пьет, значит, довели.
– На!
Надо брать.
Вообще-то я тоже не пью. Следует выдохнуть прежде чем…
– Не боись! Градусов шестьдесят, не более…
А я и не боюсь. Главное, не дышать этим дерьмом.
– Вздрогнули!
В глотку вливается огонь. Уй-й!.. бля-я-я…
– Зажуй!
Старпом держит буханку хлеба так, как прочие держат огурец.
– Я только что из штаба флота. Однокашника встретил. С училища не виделись. Лет семнадцать. Бог миловал. В училище он был тихоня и бездарь. А теперь назначен начальником штаба флота и уже адмирал. Я слышал, что он растет, как поганка, но не видел. А теперь довелось. Сподобились. Знаешь, что он мне сказал при встрече? «Что у тебя на корабле можно продать?» Блядь копченная! Этот мир куда-то катится. Херня какая-то. Морду я ему, конечно же, тут же набил… Ещё будешь?.. И я не буду. Согрелись, и ладно… И главное, я с ним жрал с одного котла… Суки! Им на все насрать…
Через полчаса старпом уже спал.
А утром на подъеме флага он кому-то орал:
– И не надейтесь! Да! Я все ещё здесь и хер у вас что получится. Оглоеды! Губы надули! Изготовились! Настроились! Рассупонились! Растаращились! Растопырились! Хер вам! А я сказал: хер! Повторите, что я сказал! Вот! Уже лучше! И жизнь чувствуется! А теперь оботрите нижнюю губу и навострите все свои члены на работу! И чтоб я вас немедленно видел раком! Не знаю! Обмажьтесь чем-нибудь!.. Веселящим!.. Да!..
Ну, и так далее минут на десять.
Знаете, я даже выдохнул: фу, блин – жизнь-то продолжается.
ТАКТИКА
Андрей Антоныч несколько не в себе насчет тактики.
Андрей Антоныч – это наш старпом. Он считает, что пусть даже мы корабль отстоя, но занятия по тактике для офицера – это святое. Каждый день.
«Это чтоб вы все в козлят не превратились!» – любит он повторять.
Оно и понятно, наш старпом из командиров разжалован.
Командиром он был ровно пять месяцев.
Первый месяц он сдавал на допуск к самостоятельному управлению, потом на коротких выходах он шлифовал это дело, а затем сходил подо льды, за что его вроде бы представили к «Звезде», но тут он проверяющему из штаба флота в морду дал, и его отставили. Сначала от «Звезды», а потом от командирства.
Так он и попал к нам на отстой, но любовь к тактике у него сохранилась.
Вообще-то, я его занятия хорошо переношу. Даже интересно. Раньше о тактике таким офицерам, как я – то есть химикам и этим долбанутым механикам – знать было не положено, потому что секретно все на каждом шагу, а особого доверия мы не вызывали, а теперь всем насрать триста раз, и мы сами учимся, всему вопреки.
Вернее, нас учит старпом. Вот он стоит и распекает Валеру Кобзева – нашего единственного командира группы дистанционного управления, который к тому же исполняет обязанности командира дивизиона движения, и ещё он ходит со всякими бумажками на плавремзаводик, чтоб эти суки у нас ничего лишнего не выдернули.
Дивизия наша живет теперь по такому принципу: спускают бумагу «нужен живой компрессор ЭК-10», потом у нас появляются эти сволочи с ПРЗ и меняют – наш хороший на их дерьмо.
– Кобзев! Почему не были на тактике?
Валера, более известный своим выражением «Нас и-бут, значит жизни ещё не конец!», оправдывается:
– Андрей Антоныч! Вы же меня сами послали!
– Я вас «послали» не на целый день!
Так они препираются, а рядом пять матросов под руководством великого электрика, мичмана Зубова Модеста Аристаховича, того самого, что недавно у старпома в каюте на крюке пьяненький висел, пытаются затащить к нам на борт компрессор «ЭК-10», для чего проложили палки, положили на него эту штуку, килограмм на триста минимум, и пихают, а на борту стоят ещё три недотепы, которые, обвязав компрессор веревками, пытаются его затянуть под заунывное «Раз-и-иии-раз!!!».
Между прочим, давно идет прилив и лодка из воды все вылезает и вылезает, а компрессор все труднее пихать в гору, а доски под ним так гнуться, что я сейчас остекленею.
Старпом тоже глазом косит и костерит Валеру больше по инерции.
Наконец, он не выдерживает, тычит в Валеру пальцем «подожди-ка!», и, пока доски под компрессором подозрительно скрепят, птичкой взлетает на борт по концам питания с берега, ещё миг – и он вырывает из рук трёх недоумков веревочку, которой компрессор обвязан, и так её дергает на себя, что компрессор «ЭК-10», никак не меньше трехсот килограмм, взлетает пушинкой на борт, а перед этим ломаются под ним доски.
Немая сцена: «Гамлет и его отцовский дух».
– Кобзев! – орет старпом уже с борта, возвышаясь над поверженным компрессором. – На чем мы остановились.
Валера не дурак, воспользовался ситуацией:
– Вы хотели мне бумаги на ПРЗ подписать!
– Нет, Кобзев! – смеется старпом. – Ты это брат брось! С головой-то у меня полный порядок. Мы с тобой про тактику только что говорили! Ну? И где ты был?..
Андрей Антоныч – это наш старпом. Он считает, что пусть даже мы корабль отстоя, но занятия по тактике для офицера – это святое. Каждый день.
«Это чтоб вы все в козлят не превратились!» – любит он повторять.
Оно и понятно, наш старпом из командиров разжалован.
Командиром он был ровно пять месяцев.
Первый месяц он сдавал на допуск к самостоятельному управлению, потом на коротких выходах он шлифовал это дело, а затем сходил подо льды, за что его вроде бы представили к «Звезде», но тут он проверяющему из штаба флота в морду дал, и его отставили. Сначала от «Звезды», а потом от командирства.
Так он и попал к нам на отстой, но любовь к тактике у него сохранилась.
Вообще-то, я его занятия хорошо переношу. Даже интересно. Раньше о тактике таким офицерам, как я – то есть химикам и этим долбанутым механикам – знать было не положено, потому что секретно все на каждом шагу, а особого доверия мы не вызывали, а теперь всем насрать триста раз, и мы сами учимся, всему вопреки.
Вернее, нас учит старпом. Вот он стоит и распекает Валеру Кобзева – нашего единственного командира группы дистанционного управления, который к тому же исполняет обязанности командира дивизиона движения, и ещё он ходит со всякими бумажками на плавремзаводик, чтоб эти суки у нас ничего лишнего не выдернули.
Дивизия наша живет теперь по такому принципу: спускают бумагу «нужен живой компрессор ЭК-10», потом у нас появляются эти сволочи с ПРЗ и меняют – наш хороший на их дерьмо.
– Кобзев! Почему не были на тактике?
Валера, более известный своим выражением «Нас и-бут, значит жизни ещё не конец!», оправдывается:
– Андрей Антоныч! Вы же меня сами послали!
– Я вас «послали» не на целый день!
Так они препираются, а рядом пять матросов под руководством великого электрика, мичмана Зубова Модеста Аристаховича, того самого, что недавно у старпома в каюте на крюке пьяненький висел, пытаются затащить к нам на борт компрессор «ЭК-10», для чего проложили палки, положили на него эту штуку, килограмм на триста минимум, и пихают, а на борту стоят ещё три недотепы, которые, обвязав компрессор веревками, пытаются его затянуть под заунывное «Раз-и-иии-раз!!!».
Между прочим, давно идет прилив и лодка из воды все вылезает и вылезает, а компрессор все труднее пихать в гору, а доски под ним так гнуться, что я сейчас остекленею.
Старпом тоже глазом косит и костерит Валеру больше по инерции.
Наконец, он не выдерживает, тычит в Валеру пальцем «подожди-ка!», и, пока доски под компрессором подозрительно скрепят, птичкой взлетает на борт по концам питания с берега, ещё миг – и он вырывает из рук трёх недоумков веревочку, которой компрессор обвязан, и так её дергает на себя, что компрессор «ЭК-10», никак не меньше трехсот килограмм, взлетает пушинкой на борт, а перед этим ломаются под ним доски.
Немая сцена: «Гамлет и его отцовский дух».
– Кобзев! – орет старпом уже с борта, возвышаясь над поверженным компрессором. – На чем мы остановились.
Валера не дурак, воспользовался ситуацией:
– Вы хотели мне бумаги на ПРЗ подписать!
– Нет, Кобзев! – смеется старпом. – Ты это брат брось! С головой-то у меня полный порядок. Мы с тобой про тактику только что говорили! Ну? И где ты был?..
МИНОГИ СОСУЩИЕ
Я вам уже говорил: с корабля все тянут.
Причём всё что угодно.
Годами лежало и никому не было нужно, теперь на вес золота.
Особенно медь, нержавейка и электронные платы. Все исправные приборы и механизмы тоже потихоньку испаряются. Сперва нам хоть что-то на замену давали, а теперь у нас на замену есть одно единственное слово и это слово не «туй».
Это слово «акт». Вместо железа нам дают акты.
Считается, что все отобранное идет на дальнейшее укрепление нашей разлюбезной боеготовности. То есть страна крепчает всем наперекор, о чем у нас и бумажки имеются.
Старпом это переносит стоически, то есть кого попало готов сожрать.
Правда, держится он великолепно. В разговоре со сворой гражданских специалистов, курочащих здесь все и вся, используются такие выражения, как «позволено ли мне будет узнать» и «не соблаговолите ли напомнить».
А свора ведет себя совершенно по-хамски, носится по кораблю с горящими глазами, кричит «обесточьте то-то», требует установить вахтенных на месте вырывания, обеспечивающих и прочее.
А у нас старпом людей размножать ещё не научился. Не хватает у нас людей. Вот старпом и не выдерживает.
– ПА-А-ДЛЫ!!! – и это сразу после «не соблаговолите ли напомнить».
И дальше:
– Что вы на меня уставились? Что вы зенки свои позалупили? Что вы из меня хотите? МА-РО-ДЕ-РЫ!!! Гиены! Огненные! Гривастые шакалы! Черви калифорнийские, могильные! МИНОГИ СОСУЩИЕ!!! Вы – миноги! У вас рот! Вы сосете через рот! Жилы из меня тянете? Вы из меня уже все вынули! У меня уже ничего нет! Ничего не осталось! Родить вам? Что вам родить, я вас спрашиваю? Золото? Серебро? Алмазы? Изумруды? Сапфиры? Каловые камни? ИСКАЛЕЧУ!!! Я вас сейчас всех искалечу! Вон с корабля! ВОН! Ни одного кровососа чтоб через пять минут на борту не было. Это мой корабль! Мой! Личный! Тут все мое. МА-АЕ!!! Тело мое. Вы тела моего жаждите? В какой части? Печени? Может быть, требуху? Попробуйте почек! Хрен вам по всей роже! И не надо на меня смотреть так, будто вы моя надежда и опора! Вы – пыль и тлен! Мусор! А мусор я выметаю! ВЕНИКОМ ПОГАНЫМ!!!
Через час примерно, как «миноги» и «черви» с треском вылетели с борта, появляется их начальник со словами: «Где этот ваш крутой старпом?» – после чего он слышит: «Крутыми могут быть только яйца», – видит нашего песьеголового старпома и в ужасе замирает.
Потом старпом ему говорит: «Так, лахудра, я тебя всю жизнь ждал!» – и они запираются в каюте, откуда ещё полчаса слышится треск гражданской одежды по швам и стуканье с еканьем, потом все замирает и мимо каюты старпома никто в этот день уже не ходит.
На сегодня тишина.
Через день всё повторяется.
Причём всё что угодно.
Годами лежало и никому не было нужно, теперь на вес золота.
Особенно медь, нержавейка и электронные платы. Все исправные приборы и механизмы тоже потихоньку испаряются. Сперва нам хоть что-то на замену давали, а теперь у нас на замену есть одно единственное слово и это слово не «туй».
Это слово «акт». Вместо железа нам дают акты.
Считается, что все отобранное идет на дальнейшее укрепление нашей разлюбезной боеготовности. То есть страна крепчает всем наперекор, о чем у нас и бумажки имеются.
Старпом это переносит стоически, то есть кого попало готов сожрать.
Правда, держится он великолепно. В разговоре со сворой гражданских специалистов, курочащих здесь все и вся, используются такие выражения, как «позволено ли мне будет узнать» и «не соблаговолите ли напомнить».
А свора ведет себя совершенно по-хамски, носится по кораблю с горящими глазами, кричит «обесточьте то-то», требует установить вахтенных на месте вырывания, обеспечивающих и прочее.
А у нас старпом людей размножать ещё не научился. Не хватает у нас людей. Вот старпом и не выдерживает.
– ПА-А-ДЛЫ!!! – и это сразу после «не соблаговолите ли напомнить».
И дальше:
– Что вы на меня уставились? Что вы зенки свои позалупили? Что вы из меня хотите? МА-РО-ДЕ-РЫ!!! Гиены! Огненные! Гривастые шакалы! Черви калифорнийские, могильные! МИНОГИ СОСУЩИЕ!!! Вы – миноги! У вас рот! Вы сосете через рот! Жилы из меня тянете? Вы из меня уже все вынули! У меня уже ничего нет! Ничего не осталось! Родить вам? Что вам родить, я вас спрашиваю? Золото? Серебро? Алмазы? Изумруды? Сапфиры? Каловые камни? ИСКАЛЕЧУ!!! Я вас сейчас всех искалечу! Вон с корабля! ВОН! Ни одного кровососа чтоб через пять минут на борту не было. Это мой корабль! Мой! Личный! Тут все мое. МА-АЕ!!! Тело мое. Вы тела моего жаждите? В какой части? Печени? Может быть, требуху? Попробуйте почек! Хрен вам по всей роже! И не надо на меня смотреть так, будто вы моя надежда и опора! Вы – пыль и тлен! Мусор! А мусор я выметаю! ВЕНИКОМ ПОГАНЫМ!!!
Через час примерно, как «миноги» и «черви» с треском вылетели с борта, появляется их начальник со словами: «Где этот ваш крутой старпом?» – после чего он слышит: «Крутыми могут быть только яйца», – видит нашего песьеголового старпома и в ужасе замирает.
Потом старпом ему говорит: «Так, лахудра, я тебя всю жизнь ждал!» – и они запираются в каюте, откуда ещё полчаса слышится треск гражданской одежды по швам и стуканье с еканьем, потом все замирает и мимо каюты старпома никто в этот день уже не ходит.
На сегодня тишина.
Через день всё повторяется.
ЛИРИКА
А сегодня старпом лиричен. То ли после вчерашнего, то ли ещё как. Вчера стоял такой лай, а сегодня весна, старпом цветет. У нас в кают-компании теперь только чай с сушками, вот ему и налили небольшое детское ведро этой славной жидкости, мы с ним сидим и пьем. На корабле никого, время позднее, и мы общаемся.
Точнее, он меня отловил тогда, когда я совсем уже собрался бежать со слезами от ветра и усадил рядом.
Говорит, конечно же, он, а я должен слушать.
– Вот, Саня, сколько в мире всего. Откроешь книгу и так хорошо на душе. Я же раньше даже читать не умел, в чем я вижу заслугу партии, правительства и государства, а теперь… вот послушай, – старпом выуживает книгу из под стола, надевает очки и с улыбкой читает: «В исследованиях Валлона от внимания Лакана не мог ускользнуть тот факт, («не мог», понимаешь?) что Валлон (о!), ссылаясь на Дар-ви-на и, поддерживая идею о том (ё!), что индивидуальные транформации в субъекте… (во!) проходят по пути «ес-тес-твен-ной диалектики» (можешь себе представить?) посредством… (мда) посредством раз-реш-ени-я… (и никак иначе) и конфликтов… – старпом прихлебывает из своего ведра, – использовал… (это тебе не хер собачий!) ге-ге-левскую диалектику в интерпретации психических факторов… (о, как!) «в противоположность французской традиции, которая рассматривает сознание статично, делая его видимой частью предсознательного…» – ещё один глоток и… – Е-е-бану-ца можно!
Старпом сияет. Потом вздыхает, снимает очки, смотрит в пол, думает о чем-то с улыбкой и говорит:
– Вот ведь, рыть твою мать! Понимаю же, что все это полная херня, а читать приятно!
Потом он меня отпускает, а сам идет проверять вахту.
Точнее, он меня отловил тогда, когда я совсем уже собрался бежать со слезами от ветра и усадил рядом.
Говорит, конечно же, он, а я должен слушать.
– Вот, Саня, сколько в мире всего. Откроешь книгу и так хорошо на душе. Я же раньше даже читать не умел, в чем я вижу заслугу партии, правительства и государства, а теперь… вот послушай, – старпом выуживает книгу из под стола, надевает очки и с улыбкой читает: «В исследованиях Валлона от внимания Лакана не мог ускользнуть тот факт, («не мог», понимаешь?) что Валлон (о!), ссылаясь на Дар-ви-на и, поддерживая идею о том (ё!), что индивидуальные транформации в субъекте… (во!) проходят по пути «ес-тес-твен-ной диалектики» (можешь себе представить?) посредством… (мда) посредством раз-реш-ени-я… (и никак иначе) и конфликтов… – старпом прихлебывает из своего ведра, – использовал… (это тебе не хер собачий!) ге-ге-левскую диалектику в интерпретации психических факторов… (о, как!) «в противоположность французской традиции, которая рассматривает сознание статично, делая его видимой частью предсознательного…» – ещё один глоток и… – Е-е-бану-ца можно!
Старпом сияет. Потом вздыхает, снимает очки, смотрит в пол, думает о чем-то с улыбкой и говорит:
– Вот ведь, рыть твою мать! Понимаю же, что все это полная херня, а читать приятно!
Потом он меня отпускает, а сам идет проверять вахту.
МОРСКОЙ БОЙ
Для чего существует кают-компания? Она существует для общения и выработки единых взглядов на вопросы ведения морского боя. Так записано в Корабельном Уставе ВМФ СССР 1978 года. Другого устава нет. Верхние не удосужились пока поменять. Так что общаемся мы по поводу боя на основании устава от 1978 года.
– Сергеич, чайку ебани!
Это старпом заму. Зам вошел, а мы все чай пьем, потому что выпала минута.
– Я, Андрей Антоныч, только что из штаба.
– Неужели?
– Да! Они хотят знать, как у нас поставлена работа по воспитанию патриотизма.
– Все спиздили, осталось только это?
– Что?
– Ничего. Среди кого, спрашиваю, воспитание надо проводить?
– Среди всех категорий личного состава.
– И что ты им поведал?
– Ничего я им не поведал, потому что эта работа у нас никак не поставлена.
– Чайку-то ебани…
– Андрей Антоныч!
– Ну?
– Вопрос стоит очень серьезно. Последние документы…
– И это хорошо!
– Что хорошо?
– Что он вообще стоит. Раз стоит – это хорошо. Хуже, если б он завалился куда-нибудь. Я ничего лежачее не люблю. И висячее тоже. Я люблю, чтоб стоячее…
– Андрей Антоныч!
– Чайку ебани…
– Вся несерьёзность наша идёт от вас…
– Ты так и будешь стоять, как монумент сказкам Джанни Родари?
– Я…
– Ну, что «я»?
– Я хочу заявить, что подобное игнорирование…
– Чайку… потом пописаешь и всё пройдёт… Я тебя сам до гальюна провожу… А хочешь, над чашкой подержу…
– Андрей Антоныч!
– СЯДЬ! Я СКАЗАЛ!!!
Зам сел.
– Чайку ебани…
– Сергеич, чайку ебани!
Это старпом заму. Зам вошел, а мы все чай пьем, потому что выпала минута.
– Я, Андрей Антоныч, только что из штаба.
– Неужели?
– Да! Они хотят знать, как у нас поставлена работа по воспитанию патриотизма.
– Все спиздили, осталось только это?
– Что?
– Ничего. Среди кого, спрашиваю, воспитание надо проводить?
– Среди всех категорий личного состава.
– И что ты им поведал?
– Ничего я им не поведал, потому что эта работа у нас никак не поставлена.
– Чайку-то ебани…
– Андрей Антоныч!
– Ну?
– Вопрос стоит очень серьезно. Последние документы…
– И это хорошо!
– Что хорошо?
– Что он вообще стоит. Раз стоит – это хорошо. Хуже, если б он завалился куда-нибудь. Я ничего лежачее не люблю. И висячее тоже. Я люблю, чтоб стоячее…
– Андрей Антоныч!
– Чайку ебани…
– Вся несерьёзность наша идёт от вас…
– Ты так и будешь стоять, как монумент сказкам Джанни Родари?
– Я…
– Ну, что «я»?
– Я хочу заявить, что подобное игнорирование…
– Чайку… потом пописаешь и всё пройдёт… Я тебя сам до гальюна провожу… А хочешь, над чашкой подержу…
– Андрей Антоныч!
– СЯДЬ! Я СКАЗАЛ!!!
Зам сел.
– Чайку ебани…
О ПЕРЕСТРОИВШИХСЯ
Зам опять пришёл из штаба весь всклокоченный.
Вот, чем меньше у человека конкретной работы, тем больше у него этой самой всклокоченности.
Даже жаль иногда нашего Сергеича, но это только временами. Замов жалеть нельзя.
Это же береговые крысы. В море они тихие.
Оно и понятно, в море же подохнуть можно, вот они и стараются никого не раздражать, а на земле они кого хочешь загрызут. Для того и держат это полчище.
Некоторые у нас замов терпеть не могут. А я вот терплю. Старпом тоже.
– Чего такое, Сергеич? – это он к нему на входе в кают-компанию обращается.
– Приказано на каждого офицера составить характеристику, где особо отметить то, как он перестроился.
– Чего отметить?
– Как он перестроился.
– Ты серьезно?
– А что, похоже бывает, что я шучу?
– Да нет, не бывает, но… и как ты это дело отметишь?
– Буду писать все объективно.
– Ну да.
– А что делать?
– Ну да.
– Делать-то нечего.
– Вот и я говорю.
– Андрей Антоныч, мне кажется, что вы надо мной издеваетесь.
– Это тебе только кажется. Вы, как только лишились своего любимого марксистско-ленинского мировоззрения, так вам все время что-то кажется. Мерещится все что-то.
– Андрей Антоныч, наши с вами споры ни к чему хорошему не приведут.
– Да как они могут к чему-нибудь привести, если ты каждый день из штаба приходишь с очередной хуйней. Они там умом тронулись, а ты сейчас им подпевать будешь. Ты лучше водки выпей.
– Андрей Антоныч!
– Водка – она в случаях особой призрачности сознания необычайно помогает. Она связи лишние растворяет.
– Андрей Антоныч!
– Знаю! Знаю, что ты с пьянством борешься. Знаю! Но это же иной случай. Это же не пьянство. Это же способ сохранить себя. Ты на себя посмотри, табло таврическое.
– Андрей Антоныч.
– Клянусь, полегчает. А потом мы с тобой сядем и в тридцать три секунды изобразим на бумаге невиданные идеологические результаты. Сам потом смеяться будешь.
– Андрей Антоныч!
– Вот смотрю я на вас, на замов, ничего вас не берет. Хоть бы чума какая или же холера.
Потом старпом выгнал всех, что-то ещё ему сказал, а затем взял зама под локоток и, непрерывно воркуя, поволок его в свою каюту.
Вот, чем меньше у человека конкретной работы, тем больше у него этой самой всклокоченности.
Даже жаль иногда нашего Сергеича, но это только временами. Замов жалеть нельзя.
Это же береговые крысы. В море они тихие.
Оно и понятно, в море же подохнуть можно, вот они и стараются никого не раздражать, а на земле они кого хочешь загрызут. Для того и держат это полчище.
Некоторые у нас замов терпеть не могут. А я вот терплю. Старпом тоже.
– Чего такое, Сергеич? – это он к нему на входе в кают-компанию обращается.
– Приказано на каждого офицера составить характеристику, где особо отметить то, как он перестроился.
– Чего отметить?
– Как он перестроился.
– Ты серьезно?
– А что, похоже бывает, что я шучу?
– Да нет, не бывает, но… и как ты это дело отметишь?
– Буду писать все объективно.
– Ну да.
– А что делать?
– Ну да.
– Делать-то нечего.
– Вот и я говорю.
– Андрей Антоныч, мне кажется, что вы надо мной издеваетесь.
– Это тебе только кажется. Вы, как только лишились своего любимого марксистско-ленинского мировоззрения, так вам все время что-то кажется. Мерещится все что-то.
– Андрей Антоныч, наши с вами споры ни к чему хорошему не приведут.
– Да как они могут к чему-нибудь привести, если ты каждый день из штаба приходишь с очередной хуйней. Они там умом тронулись, а ты сейчас им подпевать будешь. Ты лучше водки выпей.
– Андрей Антоныч!
– Водка – она в случаях особой призрачности сознания необычайно помогает. Она связи лишние растворяет.
– Андрей Антоныч!
– Знаю! Знаю, что ты с пьянством борешься. Знаю! Но это же иной случай. Это же не пьянство. Это же способ сохранить себя. Ты на себя посмотри, табло таврическое.
– Андрей Антоныч.
– Клянусь, полегчает. А потом мы с тобой сядем и в тридцать три секунды изобразим на бумаге невиданные идеологические результаты. Сам потом смеяться будешь.
– Андрей Антоныч!
– Вот смотрю я на вас, на замов, ничего вас не берет. Хоть бы чума какая или же холера.
Потом старпом выгнал всех, что-то ещё ему сказал, а затем взял зама под локоток и, непрерывно воркуя, поволок его в свою каюту.
БЕЗ НАЗВАНИЯ
Ой, что было! Даже жопа в мелкую пупырышку идет, как я про все это вспоминаю.
Я вам как-то рассказывал, что наш старпом однокашника встретил, который теперь начальником штаба флота назначен. Старпом ему ещё морду набил, кричал, что он вор, а потом пришел на борт и закручинился – выпил полведра.
Так вот: этот его однокашник и начальник штаба приехал к нам на пирс. Сейчас уже никто не знает зачем. Да, он и сам, наверное, не знает – у него икота, скорее всего, начинается, как он те обстоятельства припоминает.
Дело в том, что старпом наш, на ту беду, наверх выполз.
Вы бы видели Андрей Антоныча, когда эта встреча у них произошла. Он как узрел начштаба, так волосами и оброс и немедленно превратился в горную гориллу-самца с серебристой спиной, встал на задние лапы – это я о горилле, чтоб вы лучше представили – ударил себя в грудь, завыл по-собачьи и побежал на однокашника, в смысле, на нового начальника штаба флота.
А тот – просто превратился в мелкую макаку – и от него на четвереньках бегом.
Полчаса по зоне мчались, а потом старпом вернулся, с налитыми кровью глазами.
Сначала комендатуру вызывали. Но она не приехала, потому что по гарнизону наш Валера-штурман навсегда стоит, так что ж он совсем больной своего старпома забирать, а потом прокуратура прикатила, и ещё кто-то с автоматами, потому что этот однокашник нашего старпома немедленно на него настучал командующему флотилии, флота и, кажется, главкому позвонил.
Пришли старпома с оружием забирать и в тюрьму сажать.
Зам куда-то спрятался так, что найти его не получилось.
Так что из старших на борту остался только я.
И я приказал верхнему вахтенному приготовиться к стрельбе очередями. Сам я вылез с пистолетом и с дополнительным автоматом. И ещё у меня было пять магазинов. Я их разложил перед собой и залёг. А вахтенный мой залёг ещё раньше. А потом подошли – ещё один подсменный верхний вахтенный с оружием и помощник дежурного по кораблю – все заняли позиции без лишних слов.
Эти, с автоматами, конечно, обладали по сравнению с нами некоторым численным перевесом, но историческая правда была на нашей стороне – я им сказал, что не отдам старпома.
Андрей Антоныч, по моему разумению, к этому времени уже должен был в каюте с графином спирта запереться. Так что отдать его в таком состоянии я никак не мог.
– Пошли на хер! – крикнул я на их очередное: «Старшему помощнику командира, капитану второго ранга Переверзиеву, выйти наверх!» – и скомандовал, – Короткими очередями! По три патрона в каждой!
А у меня верхние вахтенные из неграмотной Сибири. Они только спросили разрешения бить очередями через одного, чтоб успеть перезарядить чуть чего. И ещё им очень хотелось этим пришлым яйца отстрелить.
Так вот, в разгар событий появляется – кто б вы думали – сам Андрей Антоныч, абсолютно трезвый.
Потом он даёт нам команду «отставить» и идёт сдаваться.
Я ему: «Андрей Антоныч! Не ходите!» – а он: «Ты, Саня, совсем, похоже, чокнулся!»
И увели его.
Неделю не было.
Потом появился.
Говорят, его командующий флотом отстоял.
Я вам как-то рассказывал, что наш старпом однокашника встретил, который теперь начальником штаба флота назначен. Старпом ему ещё морду набил, кричал, что он вор, а потом пришел на борт и закручинился – выпил полведра.
Так вот: этот его однокашник и начальник штаба приехал к нам на пирс. Сейчас уже никто не знает зачем. Да, он и сам, наверное, не знает – у него икота, скорее всего, начинается, как он те обстоятельства припоминает.
Дело в том, что старпом наш, на ту беду, наверх выполз.
Вы бы видели Андрей Антоныча, когда эта встреча у них произошла. Он как узрел начштаба, так волосами и оброс и немедленно превратился в горную гориллу-самца с серебристой спиной, встал на задние лапы – это я о горилле, чтоб вы лучше представили – ударил себя в грудь, завыл по-собачьи и побежал на однокашника, в смысле, на нового начальника штаба флота.
А тот – просто превратился в мелкую макаку – и от него на четвереньках бегом.
Полчаса по зоне мчались, а потом старпом вернулся, с налитыми кровью глазами.
Сначала комендатуру вызывали. Но она не приехала, потому что по гарнизону наш Валера-штурман навсегда стоит, так что ж он совсем больной своего старпома забирать, а потом прокуратура прикатила, и ещё кто-то с автоматами, потому что этот однокашник нашего старпома немедленно на него настучал командующему флотилии, флота и, кажется, главкому позвонил.
Пришли старпома с оружием забирать и в тюрьму сажать.
Зам куда-то спрятался так, что найти его не получилось.
Так что из старших на борту остался только я.
И я приказал верхнему вахтенному приготовиться к стрельбе очередями. Сам я вылез с пистолетом и с дополнительным автоматом. И ещё у меня было пять магазинов. Я их разложил перед собой и залёг. А вахтенный мой залёг ещё раньше. А потом подошли – ещё один подсменный верхний вахтенный с оружием и помощник дежурного по кораблю – все заняли позиции без лишних слов.
Эти, с автоматами, конечно, обладали по сравнению с нами некоторым численным перевесом, но историческая правда была на нашей стороне – я им сказал, что не отдам старпома.
Андрей Антоныч, по моему разумению, к этому времени уже должен был в каюте с графином спирта запереться. Так что отдать его в таком состоянии я никак не мог.
– Пошли на хер! – крикнул я на их очередное: «Старшему помощнику командира, капитану второго ранга Переверзиеву, выйти наверх!» – и скомандовал, – Короткими очередями! По три патрона в каждой!
А у меня верхние вахтенные из неграмотной Сибири. Они только спросили разрешения бить очередями через одного, чтоб успеть перезарядить чуть чего. И ещё им очень хотелось этим пришлым яйца отстрелить.
Так вот, в разгар событий появляется – кто б вы думали – сам Андрей Антоныч, абсолютно трезвый.
Потом он даёт нам команду «отставить» и идёт сдаваться.
Я ему: «Андрей Антоныч! Не ходите!» – а он: «Ты, Саня, совсем, похоже, чокнулся!»
И увели его.
Неделю не было.
Потом появился.
Говорят, его командующий флотом отстоял.
ПЕРЦЕПЦИЯ И МОНАДА
– Знаешь ли ты, Саня, что такое «Перцепция в складках»?
Старпом в прекрасном настроении, улыбается, смотрит хитро.
– А что такое «монада»?
Старпом торжествует.
– Сейчас ты все поймешь.
Он выуживает из под стола книгу, кладет её перед собой.
– Монады суть малые перцепции без объектов, галлюцинаторные микроперцепции. Мир существует только в своих репрезентантах – именно таких, какие включены в каждую монаду. (Вот! Сейчас!) Это плеск, гул, туман, танец праха.
Старпом смотрит вдаль мечтательно.
– Про «танец праха» хорошо.
Захлопывает книгу.
– Когда меня отец дубиной вдоль хребта перетянул в десятом классе, я ему тогда сказал, что он в этой жизни ничего не понимает. Я ему тогда много чего сказал. Уже не помню что. Но про «танец праха» я уже тогда догадывался. Просто сказать не мог. Понимал, но вот сказать… (Гладит книгу) Знал бы я эти слова… я б ему такое выдал… Старина ох-хуел бы на месте…
В кают-компанию входит зам с мороза. Свежий, решительный.
– Сергеич! Ты знаешь что такое «монада»?
Зам немедленно делает себе обиженное лицо.
– Только не надо тут изображать Сикстинскую мадонну. Что такого особенного я у тебя спросил?
– Я, Андрей Антоныч!..
– Ну? Не добавить ли вам ко всему происходящему немного собственной ошеломленности?
– Я, Андрей Антоныч, только и жду от вас всяческих оскорблений. Вы все потешаетесь. Надо мной!..
Голос у зама срывается.
– Вот те на! – старпом смущен.
– Сергеич! – он открывает книжку. – Смотри! Это же из книжки! Вот! – «…если бы глубины каждой монады состояли из бесконечного множества…» – Видишь? – «… мелких складок (инфлексий)…» – Или вот ещё, – «…спонтанность монады напоминает спонтанность спящего, который ворочается и переворачивается на другой бок…»
Теперь смущен зам.
– Я… Андрей Антоныч…
Оба они теперь не знают что делать.
Я этим делом воспользовался и тихо слинял.
Ничего, помирятся.
Старпом в прекрасном настроении, улыбается, смотрит хитро.
– А что такое «монада»?
Старпом торжествует.
– Сейчас ты все поймешь.
Он выуживает из под стола книгу, кладет её перед собой.
– Монады суть малые перцепции без объектов, галлюцинаторные микроперцепции. Мир существует только в своих репрезентантах – именно таких, какие включены в каждую монаду. (Вот! Сейчас!) Это плеск, гул, туман, танец праха.
Старпом смотрит вдаль мечтательно.
– Про «танец праха» хорошо.
Захлопывает книгу.
– Когда меня отец дубиной вдоль хребта перетянул в десятом классе, я ему тогда сказал, что он в этой жизни ничего не понимает. Я ему тогда много чего сказал. Уже не помню что. Но про «танец праха» я уже тогда догадывался. Просто сказать не мог. Понимал, но вот сказать… (Гладит книгу) Знал бы я эти слова… я б ему такое выдал… Старина ох-хуел бы на месте…
В кают-компанию входит зам с мороза. Свежий, решительный.
– Сергеич! Ты знаешь что такое «монада»?
Зам немедленно делает себе обиженное лицо.
– Только не надо тут изображать Сикстинскую мадонну. Что такого особенного я у тебя спросил?
– Я, Андрей Антоныч!..
– Ну? Не добавить ли вам ко всему происходящему немного собственной ошеломленности?
– Я, Андрей Антоныч, только и жду от вас всяческих оскорблений. Вы все потешаетесь. Надо мной!..
Голос у зама срывается.
– Вот те на! – старпом смущен.
– Сергеич! – он открывает книжку. – Смотри! Это же из книжки! Вот! – «…если бы глубины каждой монады состояли из бесконечного множества…» – Видишь? – «… мелких складок (инфлексий)…» – Или вот ещё, – «…спонтанность монады напоминает спонтанность спящего, который ворочается и переворачивается на другой бок…»
Теперь смущен зам.
– Я… Андрей Антоныч…
Оба они теперь не знают что делать.
Я этим делом воспользовался и тихо слинял.
Ничего, помирятся.
ПДСС
ПДСС – это учения. В нашей полуразвалившейся базе прошли учения. Можете себе представить? Даже старпом Андрей Антоныч помолодел и сам, лично, инструктировал верхнего вахтенного – куда смотреть, в кого стрелять. Учения ПДСС – это «противодействие диверсионным силам и средствам». Вот! Все было торжественно и приподнято за ляжку.
Полдня смотрели вдаль – не едет ли татарин, в том смысле, что басурман вонючий.
«Вонючего басурмана» изображали наши же диверсанты из отряда боевых пловцов, которые должны были подобраться, блокировать и взорвать.
Старпом сказал: стрелять без промедления, ибо, по его мнению, только реальная опасность заставляет относиться к своим обязанностям с нескрываемой любовью.
К обеду все как-то само стихло, а после обеда и вовсе сгибло, причем нам объявили, что диверсанты прорвались, все заминировали и взорвали, после чего старпом наш плюнул в окружающие волны.
Потом Валерка-штурман – вечный дежурный по гарнизону – нам все объяснил.
Рассказ Валерки:
– Мама моя! Наверху одни уроды! Вообразите: начальник штаба флотилии небезызвестный всем контр-адмирал Котопятов Казимир Антоньевич (папа у него был Антоний) идет себе на службу, а вокруг все как сдохло, потому что мы с утра кто где крутим задницей, в зарницу играем, диверсантов по всем сопкам ловим, а некоторые ещё и в воде шарят, о чем докладывают ежесекундно.
И вот идёт он, а кругом тишина напряженной боевой учебы – вымерло, подметено и покрашено местами в зелёное.
И вдруг он видит, как в курилке, у здания его собственного штаба стоит группа морячков и хамски курит. Только они его усекли на горизонте, как собрались вроде рвануть врассыпную, но не тут-то было, потому что Казимир Антоньевич, вспомним его папу, необычайно резв и проворен. В немыслимом прыжке остановил он эту бесхозную шоблу, наорал на них, спросил кто у них старший, от чего старший тут же представился, оказалось это мичман, который от испуга в кустах спрятался.
И спросил тогда Антоньевич по-отечески сурово, из какого же они экипажа и что за задача перед ними поставлена. Оказалось, что они с экипажа «сто двадцатой», и посланы они в штаб чтоб ловить, а кого ловить им не сказали, сказали, чтоб всех.
«Ах, вы суки бестолковые, – говорит им ласково, со снисхожденьицем, Антоньевич и, воодушевленный тем, что, мол, только он один работает, приглашает за собой, – ну-ка все за мной!»
Делать нечего, все двигают в штаб, мимо вооруженных до зубов штабных и по лестнице, наверх, в кабинет.
И только они приходят в кабинет, как один морячок из этой банды, вовсе и не мичман даже, представляется капитан-лейтенантом и старшим всей группы, потом он заявляет адмиралу, что все они и есть те самые диверсанты, о чем вот у них документ, и перед ними стояла задача без крови войти в штаб, что они и сделали с помощью впереди стоящего адмирала, за что ему большой привет.
Потом они вяжут Казимир Антоньича, делают из него волчью сыть, травяной мешок, а потом один из них стреляет из арбалета, вынутого из ноги, через окно в скалу над штабом, после чего, совершенно без волнения, они налаживают канатную дорогу, по которой первым поехал мешкообразный начальник штаба, а затем и они все выбрались на волю абсолютно не спеша.
После чего учению объявили конец, а наш старпом от расстройства заплевал все волны.
История со стороны старпома:
– Внимание личного состава! Сегодня состоится учение ПДСС – «противодействие диверсионным силам и средствам», если кто помнит. Наконец! Впервые! За столько лет! Нами заинтересовались диверсанты! И мы не должны это упустить! Модест Аристахович! Освободите пару извилин от своего электричества и встаньте с автоматом на корне пирса. В приближающуюся незнакомую рожу разрешаю стрелять с колена. Эти диверсанты должны знать, что это не только их праздник, но и наш. Надо обеспечить им радость их собственного существования. Жизнь в промежутках между очередями радость и есть. Патронов не жалеть. Тут им не просто так! Хвосты козлам крутить! Тут подводные лодки, елкин корень! Одного вахтенного в корму, у кромки воды, в район руля. Бдить! И чтоб я это видел! Любые посторонние шероховатости водной глади должны немедленно отстреливаться. Я научу и вас и противника ценить восход солнца!
Полдня смотрели вдаль – не едет ли татарин, в том смысле, что басурман вонючий.
«Вонючего басурмана» изображали наши же диверсанты из отряда боевых пловцов, которые должны были подобраться, блокировать и взорвать.
Старпом сказал: стрелять без промедления, ибо, по его мнению, только реальная опасность заставляет относиться к своим обязанностям с нескрываемой любовью.
К обеду все как-то само стихло, а после обеда и вовсе сгибло, причем нам объявили, что диверсанты прорвались, все заминировали и взорвали, после чего старпом наш плюнул в окружающие волны.
Потом Валерка-штурман – вечный дежурный по гарнизону – нам все объяснил.
Рассказ Валерки:
– Мама моя! Наверху одни уроды! Вообразите: начальник штаба флотилии небезызвестный всем контр-адмирал Котопятов Казимир Антоньевич (папа у него был Антоний) идет себе на службу, а вокруг все как сдохло, потому что мы с утра кто где крутим задницей, в зарницу играем, диверсантов по всем сопкам ловим, а некоторые ещё и в воде шарят, о чем докладывают ежесекундно.
И вот идёт он, а кругом тишина напряженной боевой учебы – вымерло, подметено и покрашено местами в зелёное.
И вдруг он видит, как в курилке, у здания его собственного штаба стоит группа морячков и хамски курит. Только они его усекли на горизонте, как собрались вроде рвануть врассыпную, но не тут-то было, потому что Казимир Антоньевич, вспомним его папу, необычайно резв и проворен. В немыслимом прыжке остановил он эту бесхозную шоблу, наорал на них, спросил кто у них старший, от чего старший тут же представился, оказалось это мичман, который от испуга в кустах спрятался.
И спросил тогда Антоньевич по-отечески сурово, из какого же они экипажа и что за задача перед ними поставлена. Оказалось, что они с экипажа «сто двадцатой», и посланы они в штаб чтоб ловить, а кого ловить им не сказали, сказали, чтоб всех.
«Ах, вы суки бестолковые, – говорит им ласково, со снисхожденьицем, Антоньевич и, воодушевленный тем, что, мол, только он один работает, приглашает за собой, – ну-ка все за мной!»
Делать нечего, все двигают в штаб, мимо вооруженных до зубов штабных и по лестнице, наверх, в кабинет.
И только они приходят в кабинет, как один морячок из этой банды, вовсе и не мичман даже, представляется капитан-лейтенантом и старшим всей группы, потом он заявляет адмиралу, что все они и есть те самые диверсанты, о чем вот у них документ, и перед ними стояла задача без крови войти в штаб, что они и сделали с помощью впереди стоящего адмирала, за что ему большой привет.
Потом они вяжут Казимир Антоньича, делают из него волчью сыть, травяной мешок, а потом один из них стреляет из арбалета, вынутого из ноги, через окно в скалу над штабом, после чего, совершенно без волнения, они налаживают канатную дорогу, по которой первым поехал мешкообразный начальник штаба, а затем и они все выбрались на волю абсолютно не спеша.
После чего учению объявили конец, а наш старпом от расстройства заплевал все волны.
История со стороны старпома:
– Внимание личного состава! Сегодня состоится учение ПДСС – «противодействие диверсионным силам и средствам», если кто помнит. Наконец! Впервые! За столько лет! Нами заинтересовались диверсанты! И мы не должны это упустить! Модест Аристахович! Освободите пару извилин от своего электричества и встаньте с автоматом на корне пирса. В приближающуюся незнакомую рожу разрешаю стрелять с колена. Эти диверсанты должны знать, что это не только их праздник, но и наш. Надо обеспечить им радость их собственного существования. Жизнь в промежутках между очередями радость и есть. Патронов не жалеть. Тут им не просто так! Хвосты козлам крутить! Тут подводные лодки, елкин корень! Одного вахтенного в корму, у кромки воды, в район руля. Бдить! И чтоб я это видел! Любые посторонние шероховатости водной глади должны немедленно отстреливаться. Я научу и вас и противника ценить восход солнца!