Покровский Александр Михайлович. Корабль отстоя

 
   Считалось, что ему можно было походя дать подзатыльник, на Что он реагировал протяжным: «Ве-ее… да-а-а… чо… э-э-э!..». На него наваливались на переменах, трескали ему книгой по голове, и вообще всячески тормошили, иногда только для того, чтоб услышать его: «Ве-ее… да-а-а… чо… э-э-э!..».
 
   Папа у него работал в киоске, а в те времена это считалось хорошим заработком, и у Ванияна водились карманные деньги – он угощал прежде всего Шивилова, конечно. Чем угощал? Да чем попало.
   В сущности, он был добрый малый, его колотили даже девчонки. Например, Гриша его колотила.
 
   У Ванияна были огромные серые глаза с большими ресницами.
   Я встречал его после школы, но мы уже говорили с ним на разных языках.
 
   Гриша – это Гриднева – высокая и сильная.
   То, что она ещё и очень красивая, так до конца школы мы и не смогли разобрать.
   Ее звали дылдой. Однажды на уроке физкультуры она упала с бревна, ударилась и заплакала.
 
   Она дружила с Севиевой – та обладала пышными волосами, грудью и большими, очень выразительными глазами. И ещё она была невероятно глупа.
   Так, по крайней мере, нам всегда казалось.
   К концу десятого класса она очень похорошела, на глазах расцвела, но в уме ей по-прежнему было отказано.
 
   В те времена на физкультуру девочки надевали черные трусы с резинками, отчего они казались круглыми шарами, насаженными на ноги, и белую маечку, под которой угадывались груди, что все мальчишки, смущаясь, старались не замечать.
 
   В мальчишеской раздевалке стоял запах пота и преющих китайских кедов.
   Занимались мы в одном зале, но отдельно, в разных углах.
   И те, и другие косились в сторону друг дружки, подглядывали, хихикали.
   В баскетбол играли по очереди: сначала мальчики, потом – девочки. Мальчишки очень старались произвести впечатление, бегали и орали.
   Особенно старался Виталька Абдиев – невысокий, подвижный, рано повзрослевший парень.
   Бедняга утонул в море через пару лет после выпуска.
 
   Гимнастикой занимались тоже в разных концах зала.
   Когда Гриша ударилась, она плакала больше от обиды – мальчишки видели.
   Она была выше на голову любого и ловко давала сдачи.
   После десятого класса она уехала в Москву, поступила, вышла замуж.
 

Сидор

   Толик Сидоренко по кличке Сидор – высокий парень в костюмчике, из которого он, казалось, только что вырос. В классе он появился передо мной, вел себя независимо и ни с кем не водился.
 
   Я про него расспрашивал: отзывались с неприязнью. Потом оказалось, что в соответствии с традицией при появлении в классе Сидора избили, но он не покорился, и драки возникали постоянно. Чем сильнее на него нападали, тем упорнее он становился.
   Главный враг Шивилова. В конце концов, меня посадили с ним на первую парту. Он сразу надулся и совсем не разговаривал на уроке.
 
   А для меня, уже в те времена, настоящей мукой было держать свой рот на замке. Я комментировал каждое движение преподавателей и учеников. Скоро Сидор уже не мог сидеть спокойно. Я его называл: «Сидор – потребитель юмора».
   Он не умел себя сдерживать и хохотал во все горло. За это его выгоняли из класса, и он выходил, всхлипывая.
   В таких случаях меня мучила совесть – всё-таки из-за меня человек пострадал – и я давал себе слово не болтать.
   Но стоило нам оказаться за партой – и в меня опять вселялся бес-провокатор.
   Сам же я, как оказалось, обладаю потрясающей способностью не меняться в лице.
   Так что доставалось одному только Сидору. Бедняга на многие годы стал моим лучшим другом.
 

Ната

   Наступила зима. Зимой в Баку выпадает снег. Лежит он ровно полтора дня, но этого достаточно – все играют в снежки.
   Не всегда это безобидные игры. Часто банда подростков нападала на девчонок и «мылила» их. «Мылить» – значит снежком натирать лицо. И ещё избивали снежками. Некоторые снежки были «накатаны» – представляли из себя твердый, плотный шар. Получить таким изо всех сил в голову никому не хотелось.
   Однажды посторонняя банда поймала наших девочек на выходе из школы. Их натерли у меня на глазах. Я ничего не мог сделать – тех было пятнадцать на одного. Натерли и Таню Авдееву и других.
   Там ещё был Муха, но оказалось, что это какая-то старшая банда, и Муха себя вел как смущенный щенок, повстречавший взрослых собак.
   Я себя никак не вел и, по моему разумению, это была трусость.
   Таня была великолепна – она высказала все, что хотела, главарю банды, в нее бросили несколько снежков и отстали. Банда выглядела смущенной, но старалась казаться веселой, а у меня на душе скребли кошки.
 
   Я не знал, кому все это рассказать, и рассказал классной – Татьяне Васильевне. Я рассказал о себе, о собственной трусости и о том, что не знаю чего теперь делать. Она позвала Нату.
   Ната – это сокращенное от Натела. Нерсесова Натела – смуглая девушка: черные волосы, брови, глаза. Глаза большие и ресницы. Она была чем-то вроде предводителя в девичьей компании. Если Таню Авдееву считать королевой, то Ната – премьер-министр.
 
   Я рассказал свою историю, она слушала, потупясь. Что она там говорила потом девочкам, я не знаю, но по всему чувствовалось, что я прощен.
 

Николя

   Учителя физики мы прозвали Николя. Его звали «Николай Николаевич», но после фильма «Анжелика – маркиза ангелов», где был герой с таким именем, он стал «Николя».
 
   Чаще всего мы с Сидором смеялись над ним. Это был огромный человек с большими руками.
   Он ходил по классу и тихонько напевал себе под нос. Я изображал его очень похоже – Сидор помирал со смеху и, если его в это время вызывали к доске, всхлипывал, объясняя, к примеру, что такое ускорение свободного падения.
 
   – Сидорено! – возмущался Николя, – Ну что может быть смешного в ускорении свободного падения?
   Николя в сущности был человеком очень добрым, но не имел много слов.
 
   Однажды ему поручили отвести наш класс на флюорографию. Он отвел, но потом от него все сбежали. Весь класс удрал в кино.
   Исключение составил только я. Вместе с Николя мы вернулись.
   Когда мы вошли в пустой класс, Николя вздохнул и отпустил и меня. Это было то самое кино – «Анжелика – маркиза ангелов» – после которого он получил свое прозвище.
   Не то чтобы я не хотел в кино, просто мне показалось, что глупо убегать, если это все равно обнаружится.
   Отпущенный, я немедленно отправился на поиски девчонок. Я нашел их у Укли – Уклейн – за чашками чая.
   – Ваших всех мам, – сказал я, – вызывают в школу.
   Я так пошутил. Никто мам никуда не вызывал – Николя не проговорился, но все поверили и назавтра все мамы были в школе. После этого, вплоть до замужества, Ната меня звала не иначе как «Покровский – предатель».
   Хорошо, что они не знали, что я тогда только пошутил.
 
   Как-то Николя заболел, и нам отменили физику – последний урок. Мы тогда всем классом отправились к нему домой, проведать. Он был очень рад. Не знал куда деть себя и свои большие руки.
   И ещё он очень обрадовался, когда мы попросили его сфотографироваться с нами при выпуске.
   – Да? – сказал, а сам от удовольствия просто светился.
 

Наша шайка

   К седьмому классу у нас образовалась своя шайка. В шайку входили: Таня Авдеева, Ната, Люда Уклейн по кличке «Укля», отличница Таня Бобикова по кличке «Бобик», я и Сидор. Примыкали к нашей компании Есина Иветта по кличке «Ветик» и Ира Долгова, которую девочки долгое время считали просто дурой.
 

Ветик

   Ветик сидела в третьем ряду у окна. Худющая отличница в очках. На переменах она почему-то оказывалась рядом со мной, при этом она все пыталась меня толкнуть, ущипнуть или, в крайнем случае, треснуть.
   Как-то у нас дома на моем дне рождения она, раскачиваясь на перекладине, умудрилась ногами обнять меня за плечи. Моя мама сказала ей, что она сломает мне спину. Ветик стала пунцовой.
   Через много лет я понял, что она просто была в меня влюблена, а пока учились, меня все тянуло её поколотить.
 
   Это случилось на мое шестнадцатилетие. Все напились маминого коктейля. Моя мама сделала адскую смесь из ликера, вина, сока и ещё, и ещё чего-то. Целый тазик.
 
   Мы справляли эти шестнадцатилетия одно за другим. Ходили друг к другу гурьбой. На столах обязательно присутствовал салат «Оливье». Тогда он только появился. Мы считали, что ничего вкуснее не бывает.
 
   Ту перекладину нам давным-давно сделал отец: он просверлил в потолке дырки и вывел на чердак специальное крепление. На нем сидела перекладина. Она была сделана в виде трапеции: длинные направляющие уходили под потолок. Можно было подтянуться, перекинуть через нее ноги, а потом, втянувшись, усесться, как под куполом цирка.
 
   Однажды я с нее упал. Причем головой вниз.
 

Укля

   Укля появилась не сразу с начала учебного года, а месяца через два, потому что она отдыхала в «Артеке». Мама у нее работала вроде в профсоюзе, и ей дали путевку.
   Как только она появилась, девчонки немедленно захотели организовать в нашем классе КВН и играть против мальчишек.
 
   Мальчишки сначала демонстрировали полнейшее безразличие к этой ерунде, но потом идея овладела массами, и они разволновались.
   Даже Муха переживал.
   Шивилов тоже переживал, и остальные от него не отставали.
 
   Так как все они отличались потрясающим косноязычием, то капитаном команды выбрали меня, а в помощь мне выделили Сидора. Наши с ним акции стремительно поползли вверх.
   У девочек капитаном оказалась все та же Укля.
   Но к ней мы с Сидором отнеслись с некоторым презрением – Укля уродилась маленького роста.
   И ещё у неё был большой живот, и она была кривонога.
 
   Мы посчитали, что тренироваться нам не надо – мы и так хороши и вылезем на одной только импровизации. То есть мы презирали противника, за что и поплатились – проиграли в пух.
   Правда, дрались мы как львы, и импровизации было хоть отбавляй. Мы устраивали пантомиму, читали стихи, соревновались капитанами, составляли осенние букеты и прочее, прочее, прочее.
 
   Проиграли.
   Переживали все: Муха, Шивилов, остальные, ну и мы с Сидором.
   В нашу сторону ни одного упрека – все видели, как мы из кожи вон лезли.
 
   Из наших девочек Укля первой попала на супружеское ложе. Видимо, ей там все понравилось, потому что сразу после школы она долго убеждала меня в том, что замуж надо взять «кого-то из своих».
   В седьмом классе у нее обнаружили солитера, потом его изгоняли, и все наши школяры бурно обсуждали и способ выгона, и его длину.
 
   В десятом произошло падение авторитета Шивилова. Он рухнул без грохота, скорее, медленно осел.
 
   Просто все выросли. Выросли мы с Сидором, а Муха стремительно ушел вниз. Теперь он нам был по плечо, а там и вовсе измельчал.
   Он ушёл в девятом, не доучившись. Говорили, что ему надо было кормить семью. Я потом его встречал. Он мне радовался, я ему тоже, но говорить было не о чем.
 
   Так что к десятому классу Шивилов остался без Мухи. Он ещё пробовал устраивать скандалы на уроках, особенно биологии, где учительницу Ольгу Валентиновну никто и в грош не ставил. Однажды он снял с себя ремень с бляхой, выскочил из-за стола и принялся размахивать им над головой.
   Я тоже встал из-за стола и пошел на него.
   У него в глазах было «лучше не подходи», но я подошел, а вращающийся ремень превратился в сплошной круг в сантиметре от моего лица.
   Потом я просто поднырнул под него и прижал Шивилова к стенке. Я тогда уже был больше его и сильнее.
 
   После окончания школы я сразу поступил в военно-морское училище, а Серега Шивилов где-то околачивался целый год, а потом тоже в него поступил.
   Только я был химиком, а он – штурманом, и мы почти не встречались. Кроме того, он был на курс младше, а в военных училищах это почти как на вечность.
   С младшим не разговаривают.
 

Аллочка

   Ненависть к литературе у меня начала развиваться с третьего класса. К седьмому она окончательно окрепла. В седьмом появилась Аллочка.
   Мы звали её «луч света в темном царстве». Ей было двадцать три, и у нее были потрясающие бедра.
   И ещё у нее была талия, круглый животик, ручки – пухленькие, и такие же колени и ножки.
   Лицо – носик, сияющие глаза, чувствительный рот. Я любил смотреть на её животик – от дыхания он так уютно колыхался – просто слюньки текли.
 
   «Мы хотели её все», – наверное, так можно было бы написать, но это было бы неверно. Удовольствие при взгляде на нее у мальчишек, несомненно, присутствовало, но смущения было куда больше.
   И ни одного грязного слова.
   Никогда.
   Наверное, мы её любили. Она все хотела, чтоб мы писали в сочинениях свои мысли. Не понимаю, какие при этом могут быть мысли.
 
   Потом, через много лет, мне попали в руки наши школьные сочинения. В них менялась только фамилия. Они все были одинаковые.
   Слово в слово сдуты с Флоренского. Был такой учебник по литературе.
   На переменах девчонки стояли вокруг нее, а мальчишки делали вид что их-то уж точно дела любви не интересуют.
   Из-за неё я перед выпускными экзаменами выучил все правила по русскому языку и всю литературу наизусть. Я вставал в семь утра и до двадцати трех учил.
   Я сдал на «пять».
 
   А все потому, что она мне на первом же уроке поставила тройку и сказала несколько обидных слов о том, какой я отличник. Я поклялся отомстить. Я выучил её предмет наизусть. Это и была моя месть.
 
   У нее на уроках всегда волнительно и восхитительно.
   Она рассказывала о писателях разные разности.
   Она многое знала. Во время изложения материала у нее с лица не сходила улыбка удовольствия. Ей нравилось её дело. Ей нравилась литература, и на момент произнесения все соответствовало – и она и литература.
   Невозможно преподавать романтический предмет и не быть романтичной, то есть невозможно, например, читая наизусть «Онегина», пахнуть, например, непонятно откуда вчерашним борщом.
 
   А от нее восхитительно пахло. От нее пахло мечтой.
 
   Она придумала, чтоб мы разыгрывали сценки из произведений.
   И мы разыгрывали.
   Я играл Инсарова и Базарова. Инсаров встречался с любимой девушкой, а Базаров умирал в присутствии госпожи Одинцовой.
   Любимую девушку Инсарова играла Ира Соколова из параллельного класса. Говорили, что я ей очень нравился. И ещё говорили, что она хочет поступать в театральный институт.
 
   По ходу сцены следовало поцеловать её руку. На репетиции я кричал, что никогда этого не сделаю.
   А потом поцеловал. И мне это не показалось отвратительным.
   Мало того, мне это показалось прекрасным и надолго полюбилось. Мои губы обнаружили, что у нее нежные руки.
   В том смысле, что у нее гладкая кожа. И ещё про нее можно сказать «атласная». Вот именно «атласная».
 
   У нас с Ирой после этого немедленно должны были бы возникнуть чувства.
   Но, увы, не случилось! Почему не случилось?
   Не знаю. Может быть, я в этих делах оказался слишком туп.
   Примерно как те герои, которых играл.
 
   «Вы шли от нас?» – «Нет… не от вас» – таков текст. Спрашивала она, отвечал он. Во всем ощущалась любовь. Остальной текст я не помню, а это помню до сих пор. Мой герой по ходу сцены объяснял девушке, что он революционер, не имеет права на семью и нежность, и всю свою жизнь должен посвятить освобождению родной Болгарии, кажется, от турецкого ига.
   Одного взгляда на Иру Соколову было бы достаточно, чтоб ради нее забыть и Болгарию и все турецкое иго, но мой герой так не считал – зал аплодировал.
 
   С Базаровым проще.
   Он лежал на смертном одре. На мне парик и бакенбарды. Занавес открылся и по рядам прокатился смешок, но потом я заговорил – смех прекратился. Все слушали очень внимательно, а мне казалось, что я на самом деле умираю, с таким жаром я произносил слова, нещадно перевирая их по дороге.
 
   Зрители потрясены. В конце – особенно.
   Шивилов, что стоял на стреме по закрытию занавеса, от волнения даже забыл, что его надо закрывать, и пришлось ему шипеть: «Закрой!», – а я тогда понял, что никогда не буду артистом, иначе мне придется умирать каждый раз – уж очень натурально у меня это получалось.
 
   Одинцову играла Укля. У неё на подобное имелся опыт. Она играла в народном театре. Тогда многие играли в народном театре. Все наши девочки были очень активны, а Укля – особенно. Они пели, играли и выступали на утренниках в качестве зайчиков. Они называли это «ария голодного из оперы «Дай пожрать!» – их там до вечера ничем не кормили.
 
   Они даже пели революционные песни: «Эх, тачанка-ростовчанка! Наша гордость и краса-а-а-а! Конармейская тачанка – все четыре колеса-а-а-а!»
 
   Я с ними тоже пел, а они говорили, что у меня нет слуха.
   Зато у меня был голос.
   Очень звучный, густой и фальшивый. Он напрочь перекрывал все их правильные ноты.
 
   Спевки организовывала наша классная руководительница – Татьяна Васильевна – она вдруг почувствовала, что любовь наших девочек от нее уходит к Аллочке.
 
   Когда она это почувствовала, у Аллочки начались проблемы. Ей даже собирались запретить преподавать в нашем классе – она стала задумчива, расстроена невпопад. Вот что значит война за любовь девочек и не только их.
 
   А потом всё образовалось, и её у нас оставили, а скоро Аллочка вышла замуж, родила, сделалась усталой, с заботами.
   Так говорили девчонки, а они в этом разбираются.
 
   Через много лет я повстречался с Аллой Семеновной, она – мила, но рассеяна. Она даже красива, но мы уже выросли.
 

Сидор

   Сидор доводил Аллу Семеновну до белого каления тем, что он писал сочинения каллиграфическим подчерком, только буквы были очень маленькие. Он мог уместить несколько страниц в формате спичечного коробка.
 
   Она ему говорила: «Сидоренко – «два»!» – а он только смеялся. Сидор стал уже взрослым. Он читал толстенный шахматный календарь, держа его на коленях. Календарь раскрывался на нужной странице, совался в парту, и через щель в этой парте Сидор видел его страницы.
 
   «Сидоренко! Повтори, что я только что сказала!» – Сидор вставал и с улыбочкой, очень медленно, повторял все слово в слово.
 
   Кроме потрясающих способностей к аналитическому мышлению, он ещё обладал умением одновременно слышать учителя и читать шахматный календарь.
 
   На математике он выходил к доске, записывал пример и тут же после «равняется» писал ответ. Он всё вычислял в уме.
 
   Ему прочили блестящую карьеру, а он в середине десятого класса вдруг бросил школу и ушел работать.
   Потом он работал и учился.
   Потом опять работал.
   Он поехал в Свердловск. Там после окончания школы, на юридическом, училась Укля.
 
   Кажется, Сидор повзрослел сразу после того как умерла его мать. У нее болело сердце. Сидор говорил ей «вы». Потом он занялся альпинизмом, влюбился в скалолазку с двумя детьми, на десять лет его старше, женился, сделал ей третьего.
 
   А его отец говорил нашим девочкам: «Скажите ему. Пусть не женится. Он вас послушает».
   Сидор не любил отца.
 
   А может, и любил, просто не мог простить ему то, что после смерти матери он привел женщину.
   И ещё отец выпивал, а Сидор ненавидел пьянство, – когда он видел пьяного, у него темнели глаза.
 
   Он здорово бегал на физкультуре. Лучше всех. Потом он занялся боксом. Купил себе гирю.
 
   Однажды нас с ним побила толпа. Мы шли втроем – я, Сидор и Ваниян – и нас окружили прямо на улице человек двадцать. Было холодно. Шел мокрый снег. Они прицепились к Сидору, конечно. У него на груди был комсомольский значок. Никто из нас не отличался особой любовью к комсомолу, просто у него был значок.
   Кто-то из толпы протянул к нему руку, Сидор перехватил. Через мгновение он уже бил кого-то, прыгнувшего на него, влет, в лицо.
 
   Я помню только, что поскользнулся. Нас обступили и пинали.
   Было не больно, было обидно – надо же, поскользнулся.
 
   Потом мы с Сидором бегали в степь, тренировались. Он был очень выносливый. Как-то мы шли с ним летней ночью, и нас снова обступила толпа. Не та толпа, что зимой, другая.
   Здоровенный верзила кого-то из своих толкнул на нас. Так в те времена часто начиналась драка.
   Мы остановились. Стояли, ощетинившись. Я смотрел вожаку прямо в глаза. Их пятнадцать, нас трое. Главное было выдержать взгляд. Я выдержал. Потом нам кричали что-то вслед, но это больше для своих.
   Сидор не трусил, я тоже. С нами был его друг, боксёр. Тот потом сильно волновался. «А если б они набросились?» – «Ну и что?» – «Их же было больше!» – «Ну и что?»
   Сидору все равно. Мне тоже.
   Он потом нашел тех, кто отпинал нас зимой. Один нашел всех. Сначала он нашел одного, избил его и через него нашел другого.
   Так он нашел и избил всех.
 

Стекловата

   После девятого класса, летом, мы с ним решили поработать. Идея пришла в голову Сидору, конечно. Мне такое не могло прийти. Меня в классе считали маменькиным сынком – я никогда не ходил с ними даже в походы. Мне лень было ходить в походы, я готовил себя к грядущему.
   Они карабкались в горы, сидели у костра, спали в палатках, мерзли и смотрели ночью на звезды.
   Я считал, что звезды я и с балкона увижу, а спать в палатке холодно. Костров я в своей жизни сжег столько, что небольшой перерыв в этом деле, так мне казалось, никак не скажется на этой части моего жизненного опыта.
 
   В девятом классе нам было по шестнадцать лет. Мы работали все лето на базе грузчиками. Мы разгружали стекловату.
 
   До этого мы подстриглись наголо и отправились пугать девочек. Идея принадлежала Укле. Пугать мы должны были Нату и Таню Авдееву – они в этот момент сидели у Наты и читали книгу.
 
   Мы подошли к её дому, вытащили красные платки и повязали ими голову, а на глаза мы надели черные очки. В таком виде мы по решёткам на лоджиях вскарабкались на второй этаж – у Наты не было решёток – и проникли в дом – балконная дверь была открыта.
   Дальше мы ползли по полу, так как девочки читали книгу вслух в другой комнате.
   А в этой комнате сидел столетний Натын дед. Тот сидел в углу, и мы его сначала не заметили, а когда заметили, то поздоровались: «Здрас-ссте!» – на что он нам ответил: «Здрас-ссте!» – и мы дальше поползли.
   Потом мы резко вбежали и ухнули: «Ух!!!» – девушки вскочили, и сейчас же в дверь вломилась изнемогающая от смеха Укля вместе с Бобиковой – нашим школьным Бобиком.
   А на дворе уже тетки обсуждали происходящее, и идущей с работы Натиной маме – «тете Нине» – сейчас же доложили: «Теперича к вам через балкон лазиют!» – на что она ответила: «А вам завидно?»
 
   После этого Сидору понравилось пугать, и он захотел испугать ещё и Долгову. Он захотел влезть на крышу – Долгова жила рядом с ним на последнем этаже – найти вентиляционную трубу её квартиры и замогильным голосом её позвать.
   Помешала соседка, которая согнала Сидора с лестницы, ведущей на чердак.
 
   Сидор решил ей отомстить. Он ночью притащил с того кладбища, что совсем рядом, венок, перевернул траурную ленту и написал: «Дудке от дьявола!» – соседку звали Дудкой и она обожала кавалеров.
 
   – Позвонили в дверь, – рассказывала потом Дудка матери Долговой, – смотрю в глазок, а там букет. Я думала, от кавалера. Открываю – ужас. Что делать?
 
   Мама Долговой знала все о Сидоре и его мести, и она сказала:
   – Дудка! Это кто-то колдует. Ты пописай на венок и сожги.
   Дудка пописала, но потом передумала и решила вызвать милицию с собакой: «Пусть придет милиция с собакой!»
   – Дудка! – сказала ей мама Долговой, – ты же писала на него. Какая милиция с собакой? Собака по запаху придет к тебе. Лучше сожги.
   И она сожгла.
 
   А ещё Сидор привязывал девочкам двери верёвкой друг к другу.
   И вешал им на них коробочки со зловещими надписями.
 
   Стекловата приходила в вагонах. Надо было открыть вагон с помощью лома, там тогда отваливался люк и в него летели пачки этой дряни.
   Мы их хватали и складывали в стопки. Там были горы стекловаты. А вагоны приходили каждый день.
 
   Стекловата летела по воздуху, и воздух от нее переливался и блестел. Она втыкалась в руки, в лицо, в шею, в глаза.
   Она набивалась во все щели, за шиворот, под рукава.
   Мы носили куртки и брюки, голову прикрывали кепкой, лицо – респиратором, глаза очками, руки – перчатками. На ногах у нас были ботинки.
   Было жарко, лето, нечем дышать.
   Пот струился по лицу, заливал глаза, на спине выступала соль.
   Тогда-то я понял, что надо учиться. Причем учиться хорошо.
 
   Мы работали по семь часов каждый день. Нам давали молоко. Раз в неделю. Сидор выпивал сразу, а я экономил, нес домой.
 
   Мне нравилось носить домой молоко. Так я выглядел кормильцем.
   Еще я приносил деньги – аванс и получку. Примерно сто двадцать рублей в сумме.
   Когда отдавал деньги в первый раз, очень волновался, а бабушка была растрогана и что-то, отвернувшись, шептала.
 
   Бабушка часто шептала. Она верила в Бога. Я ей как-то сказал:
   – Бабушка! Бога же нет!
   А она мне:
   – Что ты, Сашенька, Бог есть, – и у нее в тот момент были такие глаза светлые, что у меня мурашки по коже.
 
   За лето мы с ней накопили на одежду к осени. Мне и братьям.
   С этих пор я часто буду покупать одежду, в основном себе, потому что все мое мгновенно донашивалось.