«{Племя} богов Франции, честь мира,
   Мой государь, мой господин, опора моих стихов».
   (Ф. Депорт, «Анжелика»)
   «Он был из евреев. Он был дерзкого {племени}. Распространившись по земле, они покрыли его лицо». (Расин, «Эсфирь». II. )
   «Хорошая, {породистая} собака». В своем родовом, ученом значении термин «раса» применялся к животным раньше, чем к людям. В 1765 году во Франции «Энциклопедия» ограничивает его использование в этом значении «особыми породами некоторых животных, особенно лошадей». В дальнейшем, по отношению к людям слово «race» обычно содержало уничижительный оттенок, как если бы речь шла о зверях или животных. Этот оттенок в какой-то мере сохраняется и в наши дни, как это фиксируется в словарях (См. словарь «Литтре», Race (… ) 5: «Иногда употребляется по отношению к общности людей, объединяемых профессией, привычками или склонностями; в этом случае имеется опенок иронии или даже оскорбления… ». См. также «Словарь Французской академии»: «Race говорят также о группе людей, имеющих одинаковую профессию или общие склонности и привычки; в этом случае слово race всегда имеет негативный смысл… »).
   Однако с начала XVIII века своеобразный предшественник трансформизма Бенуа де Майе говорит о человеческих расах., вышедших по его мнению из моря.
   Другой ранний сторонник «полигенизма», Вольтер, особо подчеркивает расовое превосходство европейцев, «людей, которые мне кажутся высшими существами по сравнению с неграми, подобно тому, как негры относятся к обезьянам, а обезьяны к улиткам… ".
   Затем более методичные мыслители закладывают основы будущей антропологии, но отказ от библейской космогонии оставляет им свободное пространство для рассуждений, которые чаше всего оказываются не слишком лестными для «дикарей». Оценки такого рода несут отпечаток амбиций молодой буржуазии, характерных для просвещенного общества того времени; без сомнения они составляют часть материалистических идей Просвещения, направленных на то, чтобы вырвать у тела секреты души. Таково было общее направление антропологических исследований: на протяжении поколений ученые прилагали все усилия, чтобы обнаружить имеющиеся в теле человека материалистические и осязаемые доказательства интеллектуального и морального превосходства белого человека, не смиряясь с тем, что его биологическое строение, как и строение негра, похоже на строение обезьяны. Стремительное распространение слова и понятия «раса» оказывается весьма показательным в этом отношении. Вначале большую роль в увеличении популярности этого термина сыграл Бюффон, чей всеобъемлющий авторитет в век Просвещения уступал лишь авторитету Вольтера. Известно, что для автора «Естественной истории» мир представлял собой пирамиду, на вершине которой находился человек. Бюффон писал:
   «Все в человеке, даже облик, указывают на его превосходство над всеми живыми существами. Он держится прямо и гордо, его осанка свидетельствует о властности, его голова обращена к небу, а величественные черты лица отражают благородство его характера. Образ души запечатлен на его внешности, превосходство натуры проявляется сквозь телесные органы и одухотворяет божественным огнем черты его лица. Величие облика, решительность и смелость манер свидетельствуют о его благородстве и достоинстве… »
   Но Бюффон находит, что в полной мере это достоинство и эти качества присущи лишь белому европейцу. Лишь он один воплощает подлинную человеческую природу, которая оказалась выродившейся у всех остальных рас. Эта теория, которую, видимо, впервые сформулировал математик Мопертюи в трактате «Физическая Венера», была развита Бюффоном в труде «О вырождении животных». Будучи сторонником идеи единства человеческого рода, в этой книге Бюффон высказывает предположение, что, распространяясь по земному шару, человек претерпел «изменения» дегенеративного характера:
   «… они [эти изменения] были незначительны в умеренных районах, которые, как мы полагаем, соседствовали с местом его происхождения; но они увеличивались по мере его удаления от этих мест, так что когда… он захотел заселить пески Юга и льды Севера, изменения стали столь ощутимыми, что можно было бы прийти к выводу, что негр, лапландец и белый образуют разные виды, если бы не было лишь единственного сотворенного человека… »
   Бюффон даже предлагал провести естественный эксперимент, чтобы установить, сколько поколений потребуется для того, чтобы переселенные в Европу негры восстановили человеческую природу в полном объеме:
   «Потребуется изолировать этих негров с их женщинами и тщательно следить за сохранением чистоты их расы, не допуская никаких смещений, это единственное средство, с помощью которого можно установить, сколько времени потребуется для того, чтобы восстановить в этом плане естество человека и тем самым определить, сколько времени ушло на превращение белого человека в негра… »
   Вырождение негров превратило их в низших существ, но пальму первенства среди неполноценных людей Бюффон отдает лапландцам. Его книга «Естественная история человека» открывается описанием этих «выродков":
   «Эти народы не только похожи друг на друга своим безобразием и малым ростом, цветом волос и глаз, но у них еще и очень сходные наклонности и обычаи, в равной мере все они отличаются грубостью, суеверием, глупостью (… ), у них отсутствует смелость, самоуважение и стыд: нравы этих отвратительных людей заслуживают лишь презрения».
   Для подтверждения этой мысли Бюффон сообщает своим читателям, что у лапландцев бесстыдство доходит до того, что они моются голыми все вместе, мальчики и девочки, матери и сыновья, братья и сестры. Затем Бюффон дает понять, что единственным человеческим признаком у лапландцев можно считать то, что они сами осознают свою низость. В самом деле, у них существует странный обычай предлагать чужеземцам своих жен, «что можно объяснить тем, что они осознают свое уродство и безобразие своих женщин, и поэтому находят менее уродливыми тех из них, кем не пренебрегли чужеземцы». У Дидро также можно обнаружить эту логическую связь между сексуальными обычаями «дикарей» и осознанием ими своей неполноценности – предлагая свою жену и дочерей европейцам, житель Таити объясняет: «Вы более сильные и более здоровые, чем мы; мы также заметили, что вы умнее нас, поэтому мы прямо сейчас приняли решение выбрать для вас самых красивых среди наших жен и дочерей, чтобы они могли принять семя расы, превосходящей нашу».
   Подобные взгляды объясняются прежде всего объемом знаний того времени; суждения Бюффона о лапландцах совпадают с тем, что говорили на эту тему Реньяр и Мопертюи в своих заметках по поводу негров. Другие путешественники рассказывали и гораздо более ужасные вещи (Известно, какой популярностью пользовался в XVIII веке миф о «добром дикаре», добродетели которого рассматривались как пример для подражания европейцами Но здесь речь скорее шла о приеме социальной критики, так что апологии такого рода не находили поддержки среди первооткрывателей и основателей антропологии. Можно предполагать, что естественное убеждение в истинности их науки приводило к позитивным, предрассудкам в отношении того общества, в рамках которого эта наука развивалась Как бы там ни было, все научные труды и притязания того времени характеризуются идеей превосходства европейцев в самом широком смысле.). Но сами принципы этих рассуждений отражают также фундаментальную ошибку методологии антропологических исследований на начальной стадии, состоявшую в произвольном
 
   отождествлении физического описания и эстетических оценок, а также морализирования, основанного на убеждении в существовании «законов» морали, столь же универсальных, как и «законы» Разума. В самом деле, новая эсхатология прогресса формировалась по церковным образцам. Рождающаяся наука не была свободна от господства ее предшественницы – теологии и существовала за счет запаса привычных идей, вскормленных христианской моралью. Отсюда происходит вера в естественный закон, который управляет всеми сферами бытия, а также смешение фактов и права, описательной науки и нормативных дисциплин.
   Ложное сопоставление реальных «физических характеристик» и неуловимых «психических» и даже моральных характеристик присуще в равной мере и классификации Линнея, великого соперника Бюффона, хотя этот набожный христианин был бесконечно менее склонным доходить до крайностей, чем французский естествоиспытатель с неясными религиозными взглядами. В своей знаменитой «Системе природы» Линней постулировал существование в рамках класса приматов, куда относились и обезьяны, четырех вариаций вида Homo Sapiens – «Americanus», «Europaeus», «Asiaticus», «Afer», различавшихся между собой как цветом кожи и волос, так и обычаями и темпераментом. Но хотя он противопоставляет «изобретательному и искусному» европейцу «жадного и склонного к роскоши» азиата и, в еще большей степени, «хитрого, ленивого и неаккуратного» африканца, сервильного Homo afer, но на вершину классификации Линней помещает «упорного, самодовольного и свободолюбивого» американца, так что возникает соблазн видеть в этом некоторое проявление христианского смирения.
   По поводу своего класса приматов Линней писал: «Я не могу обнаружить разницы между человеком и троглодитом [т. е. человекообразной обезьяной], хотя приложил к этому все усилия, если только не обращаться к ненадежным характеристикам… » Но сам факт, что ему не удалось «открыть душу с помощью своего скальпеля», служил для Линнея доказательством его веры. Он писал: «Когда мы отдаем человеческое тело во власть анатомического скальпеля, чтобы найти в структуре органов что-нибудь, что отсутствует у других животных, мы вынуждены признать тщетность наших усилии. Тем самым оказывается неизбежным отнесение наших исключительных способностей на счет чего-то абсолютно нематериального, что Создатель даровал только человеку и что является душой… »
   Французские соперники Линнея, не располагавшие подобными теологическими ресурсами, бурно выражали свое негодование. Для них само достоинство человеческой природы было поставлено под сомнение. Критикуя систему Линнея, согласно которой лошадь и осел относятся к одному классу (или «семейству»), Бюффон восклицал: «… равным образом можно заявить, что обезьяна относится к семейству человека, что это выродившийся человек, что человек и обезьяна имеют общее происхождение… Не похоже, чтобы естествоиспытатели, с легкостью устанавливающие семейства в мире животных и растений, почувствовали весь размах последствий подобных утверждении». Сотрудник Бюффона Добантон также упрекал Линнея в унижении человеческой природы: «Меня всегда поражало, что место человека в рамках первого рода [классификации] оказывается сразу же под общим наименованием четвероногих, каковые составляют общее название этого класса: весьма странное место для человека! Какое несправедливое распределение, какой ложный метод помещает человека на уровень четвероногих животных!»
   Легко видеть метафизический подход и с одной, и с другой стороны; Линнея отнюдь не смущает то обстоятельство, что ему не удается обнаружить структурные различия там, где, как ему известно, Бог заложил различия иного порядка. Для контраста приведем подход крупного мыслителя той же эпохи, но совершенно иных взглядов на примере полемики между анатомом Иоганном Меккелем лем-старшим, хирургом Фридриха II, и его знаменитым голландским коллегой Питером Кампером. Проведя в 1757 году анатомические исследования негров, Меккель установил, что их мозг оказался темнее, чем у европейцев, а кровь черной, «такой черной, что вместо того, чтобы пачкать простыни в красный цвет, как это обычно бывает с кровью, она оставляла черные пятна». Из этого он сделал вывод, что негры относятся к «почти отдельному человеческому виду в том, что касается их внутреннего устройства». Кампер прокомментировал это следующим образом: «Отсутствие привычки видеть негров, без сомнения, внушило ему [Меккелю] своеобразную неприязнь и отвращение к их цвету (… ). Поэтому я решил обратиться к этой интересной проблеме, чтобы насколько возможно прояснить то положение христианской религии, согласно которому при сотворении мира Бог создал лишь одного человека – Адама, которому мы обязаны своим происхождением, сколь бы ни были различны черты наших лиц и цвет кожи… »
   Итак, по мере того как новый человек, Прометей века Просвещения, творец науки и прогресса, стал занимать на вершине творения место Бога, начала расширяться пропасть, отделяющая его от других созданий, от четвероногих, от обезьян и дикарей. Освобождение науки от церковных пут, отказ от библейской космогонии и христианских ценностей расчистили дорогу для расистских теорий. У некоторых почтенных ученых того времени они даже принимали манихейский характер (т. е. бинарное восприятие мира как арены борьбы полярных сил Добра и Зла. – Прим. ред. ). Так, согласно немецкому философу Христофору Мейнерсу, верившему в то, что он открыл существование двух человеческих рас – расы «светлой и прекрасной") и расы «темной и уродливой», они противостояли друг другу как добродетель и порок. Как утверждал Мейнерс, эта теория позволяет открыть тайну «высших людей», которые появляются только у благородных народов:
   «Только белым народам, особенно кельтам, присуще настоящее мужество, любовь к свободе, другие страсти и добродетели возвышенных душ… черные и безобразные народы отличаются от них достойным сожаления отсутствием добродетелей, а также разнообразными ужасными пороками… »
   Очевидно, что в рамках морализаторского эстетизма доканти-анской немецкой философии белая раса противопоставляется Мей-нерсом другим расам как свет тьме или добро злу. Жан Жозеф Ви-рей, французский ученый, пользовавшийся авторитетом в начале XIX века, вновь вернулся в 1800 году к этой классификации в своей «Естественной истории рода человеческого»:
   «Мы представим здесь описание общих характеристик всех человеческих рас, которые в принципе можно разделить на прекрасные и белые и уродливые, коричневые или черные (… ). Для кельтских наследственных линий, а также сарматских или славянских, характерны овальные лица, приятные, симметричные… Наконец, величественные и гордые формы, благородная душа, энергичный и открытый характер, красота, мужество, ум, совершенство и социальные добродетели возвышают эту человеческую расу над рабским стадом других смертных, которые пресмыкаются, привязанные к скудной земле в своем омерзительном однообразии. Чем стал бы наш мир без европейцев?»
   Кроме этого европеец призван управлять миром: «Европеец, призванный своей высокой судьбой к мировому господству, которое он сумеет осветить своим умом и обуздать своей доблестью, это настоящий человек, глава рода человеческого; остальные, ничтожная толпа варваров, являются, так сказать, лишь зародышем… »
   Все это не мешает тому, чтобы в качестве истинного сына Революции Вирей высказывал сожаление по поводу печальной участи чернокожих рабов (при этом подразумевая, что они сами виноваты в своей судьбе); еще более показательным является его убеждение, что негр стоит ближе к орангутангу, чем к белому человеку, так что он склонялся к гипотезе полигенизма. В ту эпоху ученые имели по вопросу о происхождении человека сведения, которыми мы больше не располагаем. Сомаресу, другому сыну революционного поколения, в 1798 году пришла мысль измерять интеллектуальность путем сравнения объема черепа у белых и черных: тем самым он внес свой вклад в то, что антропология погрязла в рутине измерений, из которой она не могла выбраться более столетия.
   Нельзя не заметить, что все наши ученые, считавшие, что белый человек выше цветного, как правило, не делали никаких различий между отдельными группами европейского населения. В этом смысле они оставались добрыми космополитами XVIII века (что в конечном итоге оборачивалось в пользу евреев; даже системы Мейнерса и Вирея имплицитно помещали их в «светлую расу»). Лишь под покровом наполеоновских войн и взрыва шовинистических настроений появятся новые различия; тогда к краниологическим и физиологическим пристрастиям, унаследованным от французской материалистической философии, прибавились филологические пристрастия, вдохновленные идеалистической немецкой философией, породившей в свою очередь великий миф об «арийской расе». Об этом пойдет речь дальше. Остается добавить, что в общеевропейском масштабе главным гарантом новой научной антропологии был, вероятно, Иммануил Кант. В своих великих философских трудах он был универсалистом, однако не колебался отказаться от этого принципа при изучении истории рода человеческого в своих лекциях по антропологии и всевозможных заметках. В самом деле, он делил всех людей на расы или подразделения неравного качества, так что по его мнению смешение рас могло угрожать духовному прогрессу человечества, В заметке, посвященной именно этой теме, он писал, что «скрещивание между американцами и европейцами, или европейцами и чернокожими, ведет к упадку лучшей расы, но без пропорциального улучшения худшей». Мы обнаружим эти идиосинкразии великого философа, отмеченные, если речь шла о евреях, своеобразной яростью, когда в следующей главе перенесемся в Германию (Более подробно антропология эпохи Просвещения рассматривается в нашей книге "Арийский миф», Париж 1971 (русский перевод – Санкт-Петербург, 1996)).
 

Восстановители

 
   В 1775-1780 годах французские просвещенные круги начали интересоваться униженным положением евреев. Этот интерес совпал с распространением гуманистической чувствительности, переживаниями по поводу участи всех обездоленных, в том числе заключенных и сумасшедших. Это не означает, что новое буржуазное общественное мнение существенно переменило свое отношение к иудаизму или даже к евреям. Это отношение в целом осталось неблагоприятным; речь здесь скорее идет о принятии на себя ответственности, об изменении отношения общества эпохи Просвещения к себе самому: если преследуемый народ обладает многочисленными пороками, то не ложится ли вина за них прежде всего на нас, преследовавших его?
   В 1775 году эта точка зрения была настойчиво выражена адвокатом Пьером Луи Лакретеллем-младшим в защитительной речи, которая затем была опубликована за счет его клиентов. Она не была лестной для «этого народа, который, казалось, был рожден для унижения, несчастья и интриг (…) Если угодно, это особый народ, выродившийся, которому чужды слава, честь и все, что приятно человеческим сердцам… Но разве в этом вина человека? Разве дело заключается не в его положении?»
   Лакретелль просил суд пересмотреть «безумные законы в пользу своих клиентов и запретить их использование в будущем. Пусть их сердца покинет эта низменная жадность к наживе, эта подлая бесчувственность, эта жестокая недоверчивость, эта черная склонность к обману и ростовщичеству!» Он не сомневался, что эти пожелания могут исполниться, если общество станет относиться к евреям по справедливости.
   Новые кампании в пользу евреев не были целиком спонтанными. Богатые евреи способствовали этому самыми разными способами, обеспечивая своих защитников необходимыми аргументами, организуя издание и перевод их сочинений, обращаясь к влиятельным и могущественным лицам, прежде всего в придворных кругах. С другой стороны, речь здесь идет о преимущественно международной кампании, основной центр которой находился в германских странах, где этот вопрос уже давно был поставлен в повестку дня и где в Берлине Мозес Мендельсон являл изумленному миру образ еврея-философа, т. е. воплощенного возрождения. О важности той роли, которую сыграли немецкие евреи в деле своей эмансипации, речь пойдет в следующей главе. Что же касается Франции, интересно отметить, что основные работы по этой тематике, предложенные широкому читателю, были переведены с немецкого, в том числе «Евреи» Лессинга (1781 г. ) или «О политической реформе евреев» Дома (1782 г. ), а также «Трактат о законе Моисея» И. Д. Михаэлиса и «Образование для спасения… » Гартвига Вессели.
   В 1787 году Мирабо, посещавший еврейские салоны Берлина, опубликовал свою книгу «О Мозесе Мендельсоне, или О политической реформе евреев». Его труд начинался в весьма типичной для той эпохи манере: «Человек, ввергнутый природой в гущу толпы униженных… » Накануне Революции он готовил еще один труд на «эту тему, бесконечно заслуживающую внимания».
   Подобная активность не могла не вызвать беспокойства, отражение которого можно обнаружить в некоторых популярных изданиях («Современное евангелие», «Защита моего дяди», «Философия истории»), которые откровенно черпали свои доводы в арсенале Вольтера. Пользовавшийся достаточной известностью Луи Себастьян Мерсье опубликовал в 1770 году роман-предвидение «2440 год, мечта о его несбыточности». В 1786 году он добавил к тексту еще одну главу, в которой его мечта обогатилась видением, предвосхищавшем одновременно «Протоколы сионских мудрецов» и гитлеровский геноцид:
 
   «Евреи, – констатировал рассказчик из 2440 года, – размножились почти сверхъестественным образом при попустительстве других народов, проявивших исключительную терпимость. В результате они решили, что пришло время возродить закон Моисея и возвестить его миру всеми способами, которые давало им огромное богатство… Они считали себя народом-предшественником христиан, созданным для подчинения остальных, и для этого объединились вокруг своего вождя (… ). Титул короля евреев, возложенный на некоего честолюбца, вызвал политическую бурю; возникшие потрясения не могли нас не обеспокоить. Мы не хотели проливать много крови, а этот народ, со своей стороны, был готов к возобновлению всех ужасов, которыми изобилует его история, и где он был действующим лицом или жертвой. Вы оставили в покое эту закваску, которая незаметно распространилась по всем странам Европы (… ). Их ярость испугала нас, можно было подумать, что дело идет к тому, что в мире не останется никого, кроме верующих, преданных закону Моисея (… ). Пришлось прибегнуть к решительным мерам, чтобы подавить это кровожадное суеверие… »
   Автора «Парижских таблиц» Мерсье можно рассматривать как выразителя интересов цеховых организаций.
   С политической точки зрения радикальная реформа положения французских евреев отныне перешла в практическую плоскость. Просвещенный австрийский монарх Иосиф II подал пример, последовательно издав «эдикты о терпимости» для протестантов (1781 г.) и евреев (1783 г.). Его зять Людовик XVI приказал Малербу в 1787 году урегулировать протестантский вопрос, а затем поручил ему заняться еврейской проблемой. Этот крупный государственный деятель монархии пришел к выводу, что реформа положения евреев была столь же необходимой, сколь тяжелой. По его мнению, евреи составляли не государство в государстве, а государство в государствах (imperium in imperiis). В этом плане он сравнивал их с иезуитами: как и у них «руководители этого народа приходят на помощь отдельным лицам в той мере, в какой необходимо, чтобы отчаяние не вынудило их отказаться от своей религии, но никогда не выходят за рамки того, что необходимо для этой цели». Он относил к пророку Иеремии и вавилонскому плену политику, заключавшуюся в том, чтобы «склоняться перед бурей в ожидании осуществления великой мечты о возвращении на Землю обетованную и жить среди господствующих народов, не смешиваясь с ними и всегда оставаясь чужим народом». Но для Малерба не возникал вопрос о том, чтобы заставить еврейские массы искупать ошибки своих вождей: «Эти несчастные тем не менее являются людьми, которые не смогут нигде найти себе пристанища; их изгнание – это варварство, почти равносильное тому, что привело к изгнанию морисков из Испании в 1610 году. Но Малерб удалился от дел в 1788 году до того, как он успел представить свой проект реформы.
   Итак, эмансипация оказалась включенной в повестку дня. Академия Меда в 1785 году объявила конкурс на тему: «Есть ли средства сделать евреев во Франции более счастливыми и полезными?», так что подразумевалось, что они не являются ни счастливыми, ни полезными. Из десяти поступивших на этот конкурс сочинений почти все отражали дух Просвещения, т. е. уверенность в возможности разрешить все проблемы путем издания хороших законов, и предвосхищали централизующие и нивелирующие принципы Революции. Так, аббат Грегуар сначала выражал надежду, что «однажды окажется возможным выкорчевать эту разновидность арго, этот германско-еврейско-раввинистический жаргон, которым пользуются немецкие евреи и который служит лишь для увеличения невежества и сокрытия обмана»; после этого он сформулировал общее пожелание об «упразднении жаргонов [патуа] во имя политического спокойствия и распространения просвещения». Чтобы лучше понять эту атмосферу, следует уделить немного внимания конкурсу, объявленному академией Меда.