Страница:
Бесспорным выигрышем для компании и для меня лично на первых порах были мои неформальные отношения с Михаилом Полтораниным и Геннадием Бурбулисом, учитывая, что оба они считались чрезвычайно близкими к Ельцину и имели на него очевидное влияние. Свои отношения с Ельциным я старался вывести в отдельную строку, и мне не хотелось бы о них говорить обстоятельно, с обидой или восторженным придыханием. Ни то, ни другое этим отношениям не было присуще. Я Ельцина почитал, как положено почитать президента страны. Он был героем моих повествований, и потому во всякой встрече постижение его натуры, желание всмотреться, ощутить, понять преобладало. Я не испытывал чувства робости и уж тем более чувства страха во время таких встреч. Он не подавлял меня, как мог бы подавлять масштаб власти, которой обладал этот человек. Да и грубость Ельцина меня не касалась. Я не был в числе ни холопствующих, ни самых близких, по отношению к кому положено хамить по-царски и наотмашь. Отношения были здраво-деловыми. Какое-то время более тесными и даже теплыми, какое-то время более официальными и холодными. Иногда они решительно портились, и тратилось немало усилий, чтобы их восстановить. Отражалось ли все это на компании?
И да, и нет. Как только возникали слухи о моих конфликтах в коридорах власти, немедленно начинали судачить о моей возможной отставке. И, видимо уступая чувству самосохранения, мои коллеги начинали ощупью выискивать стену, на которую могли бы опереться и там, наверху, и здесь, в компании.
И все-таки, в чем причина этих приливов и отливов? Во многом я повинен сам. Ельцин не был мне близким человеком. Мы вместе практически никогда не работали и познакомились только в 1989 году на предвыборном собрании в МГУ. Я об этом уже писал. Познакомил нас, по существу, Гавриил Попов, посадил за один стол. И мы втроем выступали на этом собрании. Я писатель. Мое отношение к людям, с которыми меня сводит жизнь, несколько отстраненное. Я должен не только понять, но и разглядеть человека, запомнить его. Независимо от ситуации или должностного исполнения я всегда ищу какие-то сравнения, образы, в которые вписывается это новое лицо, ставшее фактом моей собственной жизни. Я никогда не чувствовал себя чиновником. И в свое время сделал все от меня зависящее, чтобы Всероссийская государственная телерадиокомпания не оказалась в перечне министерств, а я сам не был причислен как должностное лицо к министрам. Все уставные документы разрабатывались таким образом, чтобы не повторить опыт Гостелерадио и обеспечить компании максимальную независимость. Это был не каприз, а совершенно осознанное понимание политической ситуации, сложившейся в стране в 90-91-м годах и уж тем более в позднейшее время.
Исторически оказаться должностным лицом, утвержденным на свой пост формально главой Верховного Совета, а им был тогда Борис Ельцин; оставаться его последовательным, а порой и вынужденным сторонником уже как президента России, быть свидетелем и участником жесточайшего противостояния ветвей власти: президента и Верховного Совета. И при этом быть действующим, а не формальным народным депутатом и заметной фигурой демократической парламентской фракции, противостоящей коммунистическому большинству в парламенте, - согласитесь, это не так просто.
Компании и мне лично как ее руководителю нужна была максимальная управленческая и политическая независимость, чтобы я был хотя бы относительно свободен в политическом маневре. Достаточно безрассудства вершилось и с той, и с другой стороны, и надо было вырулить на позицию защитников демократических завоеваний, говоря честно и нелицеприятно как об агрессивности парламента и его руководства, так и о грубейших просчетах исполнительной власти. Оставаться в оппозиции КПРФ, но достойно, без озлобленности говорить о ее устойчивой популярности, возрастающей по причине ошибочности действий реформаторов, их упрямого нежелания понять психологические и исторические особенности нации. Этого мне не прощали ни первые, ни вторые.
Нервные изнурительные объяснения с властью разных калибров происходили ежедневно. В такие минуты наличие истинных союзников на этажах власти непременное условие твоей успешности и творческой независимости. Такими людьми в разное время на протяжении всех лет моей работы были прежде всего Михаил Полторанин, Иван Силаев, Юрий Скоков, Геннадий Бурбулис, Руслан Хасбулатов, Владимир Шумейко, Валентин Лазуткин, Гавриил Попов, Сергей Филатов, Андрей Нечаев, Борис Пастухов, Николай Травкин, Владимир Ресин, Сергей Шахрай, Егор Гайдар, Юрий Лужков, Иван Рыбкин, Владимир Булгак, Олег Толкачев. Были и другие, и их немало. Поддержка никогда не была безоглядной. Мы достаточно часто расходились во мнениях, ожесточенно полемизировали. Над каждым из них довлело высокое начальство, требующее и смещения Попцова, и предания его анафеме. Каждый из них, ко всему прочему, играл еще и свою игру, чему Попцов мог либо помешать, либо способствовать. А потому колебания в отношениях, с учетом обстоятельств, этих и других, но уже временных союзников, явление не парадоксальное, а, скорее, естественное.
Я не знаю, помогало мне это или нет, но я писатель, и тема власти одна из определяющих тем моего творчества. Сказалась личная биография. Протоптав не один километр по коридорам этой самой власти, я, как мне казалось, хорошо чувствую этот мир и знаю его изнутри. В разные годы, на разных этажах я был его частью. Со временем я заметил, что воспринимаю власть иначе, нежели мои коллеги из когорты властвующих или подчиненных в должностном исполнении, зависимых от... Я изучал власть, приглядывался к ней, постигал суть затеянных интриг, оказывался их жертвой и был их участником. Обладание властью добавляет людям сходства. Поэтому всякая власть похожа на власть.
Борис Ельцин для меня во-вторых и в-третьих высшее должностное лицо. Он мне интересен как натура, персонаж, индивидуальность. Разумеется, и как политик, не без того. Всякий человек раскрывается в функциональном преломлении. Там проявляется большинство его качеств, которые дают толкование его второму "я", берущему верх, как только закрывается за ним дверь его собственного кабинета.
Одинокий, упрямый, мнительный, ранимый, внушаемый, предрасположенный к бунту и авторитаризму, сомневающийся и решительный, сентиментальный и жестокий, доверяющий своей интуиции больше, чем коллективному разуму советчиков, капризный и грубый. В житейских привязанностях и проявлениях очень русский. Это все о Ельцине. Под маской строгости, немногословности, насупленности, усталости, присутствующей на лице, как вечная печать, человек, предрасположенный к экстремальным ситуациям, в которых чувствует себя уверенней. Естествен вопрос: почему? Свойство натуры, характера, темперамента? Ельцина утомляет всякая длительность. Экстремальная ситуация требует решений быстрых и бесповоротных. Это фиксирование скорого результата. Практически упраздняется поле сомнений. На них попросту нет времени. Ему надоедает ожидать и взвешивать. Ельцин - всегда стихийное состояние. "Скоростихийное" в прошлые годы, "замедленностихийное" - в годы нынешние. В этом ключ к пониманию Ельцина, его поступков, настроений, капризов. Я хорошо понимал, что по своему внутреннему мироощущению я не вписываюсь в традиционное ельцинское восприятие. Нас было несколько таких неудобных для Ельцина людей, с которыми он считался, которых он терпел в силу их работоспособности и нужности. И в этом смысле он этих людей ценил. Но, как я понимаю, мысленно всегда хотел освободиться от них, отдалиться. Он не желал выбирать между нужностью и неудобностью. Как натура властная, Ельцин не переносит независимого поведения людей подчиненных. Можно как угодно трактовать эту тенденцию: как сугубо партийную, как монархическую, но она была присуща Ельцину.
Да, как знать, как знать. Поразительно, но разрабатывая концепцию государственного телевидения, которая, без сомнения, сыграла значительную роль как в существовании самой демократической власти, так и в выработке новых принципов, которые должны были якобы отличить ее от власти предыдущей, мы были потрясены быстротой, с каковой якобы наша власть становилась не нашей.
В газете "Коммерсантъ" за среду, 11 марта 1998 года, я прочел о себе и своих коллегах очередную легенду о некоем рае, в условиях которого мы якобы создавали Всероссийскую государственную телерадиокомпанию. И смешно, и грустно, и противоестественно. Вообще, о газетах разговор особый. Я еще коснусь этой темы достаточно подробно. Но вот что примечательно: по мере отдаления любых событий их оценки меняются, что естественно. Но неестественно и ущербно другое восприятие - раздражение по поводу успешности прошлого, желание опорочить его, как если бы это хоть в малой мере могло скрыть несостоятельность настоящего. Эта тенденция опасна в том смысле, что время проходит столь быстро и значимость прошлого всегда намного превосходит претензии настоящего. Исторически судьбу Всероссийской государственной телерадиокомпании можно разделить на три этапа: с момента основания в 90-м году до августа 91-го; с августа 91-го по октябрь 94-го; наконец, с 94-го по 96-й год.
Сегодня можно назвать и еще один этап. 96-99-й годы - с момента, когда я покинул этот пост и меня сменил сначала Эдуард Сагалаев, а его, в свою очередь, спустя неполный год, Николай Сванидзе, а его еще через год Михаил Швыдкой. Так вот, этот четвертый период можно назвать принципиально иным этапом в жизни Российского телевидения и радио. Следует сразу подчеркнуть, что между двумя последними командами большого различия нет. И та, и другая - представители одной идеологии: телевидение - это товар. И не просто товар, а наиболее динамичный вид современного бизнеса. И Сагалаев, и Лесин достаточно удачливые коммерсанты в сфере телебизнеса и рекламы, для них государственное телевидение - это громадное поле применения именно этих способностей.
Решать эту проблему на государственном телевидении сложнее, так как существует значительное тематическое поле, незаполнение которого или заполнение коммерческими программами не пройдет незамеченным и вызовет определенную негативную реакцию, которую власть употребит в свою пользу и проведет очередной кадровый сброс. У коммерческого телевидения не существует подобных разнополюсных эфемерностей. В этом смысле команда защищена и можно работать, не оглядываясь. Все усилия сконцентрированы в одном фокусе: прибыльность эфира. Люди такого склада работают не за зарплату, а за гарантии наращивания собственного капитала. Они будут обязательно искать возможность стать совладельцами пока еще государственного дела. И в этом смысле их поведение вполне логично. Нелепо задавать вопрос, плохо это или хорошо. Это закономерно хотя бы уже потому, что власть, совершающая кадровые перемены, в своем подавляющем большинстве последние пять лет сама придерживается этого принципа. И некий запоздалый бунт, предпринятый Анатолием Чубайсом и Борисом Немцовым, малоэффективен. Во-первых, уже все куплено. А во-вторых, бунт Чубайса это не бунт чиновника-бессеребреника (нет-нет, Чубайс не часть коррумпированной власти, просто он авторитарен по натуре и не пожелал эту власть с банкирами делить - вот причина бунта). Разумеется, коммерческое телевидение действует не в безвоздушном пространстве. И при очевидном сращивании капитала с политической властью жизнь СМИ, находящихся в собственности той или иной финансовой группировки, политизируется однополюсно и несколько усложняется. Но все равно, идея прибыльности берет верх и режим повседневной жизни команды опять выравнивается, так как главная цель остается неизменной.
В названной выше статье меня позабавила фраза, якобы сказанная Ельциным Попцову: "Возьмите все, что нужно!" Ах, если бы хотя бы день, хотя бы час пожить в таком все допускающем режиме. Сверхтрудно было всегда, просто у каждого времени свои трудности. Будем откровенны, Ельцин, как некой проблемой, телевидением никогда не занимался. Это было вполне логично. Я считал неправомерным и профессионально невозможным перекладывать на плечи президента наши повседневные заботы финансовой недостаточности, острейшей нехватки телевизионной техники, средств связи, помещений, транспорта - то есть всего, без чего телевидения и радио попросту нет. И тогда на вопрос: чем же мы располагали, ответ простой - авторитетом нашего дела, дела нового и сверхнеобходимого России.
Назначение руководителем "Останкино" Егора Яковлева буквально через несколько дней после путча я принял и с большой радостью, и с большой озабоченностью. Егор был третьим руководителем "Останкино", с которым нам придется работать. А времени прошло всего ничего, чуть больше года. Был Ненашев, был Кравченко, теперь вот Егор Яковлев. И если с двумя первыми Лысенко, как выходец из недр телевидения, чувствовал себя достаточно комфортно (хотя противостояние есть противостояние), то с этой минуты наступал мой час. Я работал с Егором Яковлевым, я был с ним дружен. Я с ним предметно конфликтовал, как профессионал. Его хозяйство по объему было несопоставимо с нашим - империя. У него под началом был многолюдный, отлаженный годами механизм. А нам надо было свой создавать с азов. И составить яковлевскому гиганту конкуренцию.
При всей одинаковости нашего положения, я был ближе к телевидению и радио. Во-первых, я достаточно активно сотрудничал с ними ранее, и более того, чисто биографически был причастен к созданию таких структур, как радиостанция "Юность" или ленинградский "Горизонт". Я даже рискну сказать, что догадывался, с чего начнет Егор Яковлев и какой путь изберет. Своих коллег я сразу предупредил, что договариваться с Егором по всем вопросам надо как можно раньше, пока его не затянуло телевизионное болото и он не оказался в липкой паутине интриг, подсказываний, замалчиваний, зависти. И в итоге не возненавидел телевидение и нас, как неизбежных конкурентов. Я знал, что Егор - натура внушаемая и надо успеть договориться обо всем до момента, пока нас не поссорили. А делать это начнут с первой минуты.
Пока есть Горбачев, все как бы оставалось на своих местах, в пределах правил. Егор человек Горбачева, и Полторанин, предлагая кандидатуру Яковлева, прекрасно это понимал. И в определенной мере рисковал, предлагая его Ельцину. Неприязнь Ельцина к Горбачеву была общеизвестна. Но у Егора был авторитет человека либерально-демократических воззрений с давних времен, и "Московские новости" на этом пути были лишь одной из вех.
И тем не менее Ельцин никак не мог понять, почему после назначения Егора на пост руководителя "Останкино", которое совершил он, Ельцин (хотя кандидатура и согласовывалась с Горбачевым, но после августовских событий всем было ясно, кто есть кто), и вдруг этот самый Яковлев продолжает поддерживать с Горбачевым дружеские отношения. Ельцин не раз выговаривал за это малопонятное ему поведение Егора Яковлева и Полторанину, и мне, почему-то считая, что я должен проникнуться таким же недовольством по этому поводу, как и он.
Вообще, если вдуматься, за время моей работы во главе ВГТРК в "Останкино" сменилось шесть руководителей: Ненашев, Кравченко, Е.Яковлев, В.Брагин, А.Яковлев, А.Благоволин. Как говорится, невероятно, но факт. Большая чехарда была только в Министерстве финансов.
Период Егора Яковлева на телевидении был не долгим, но приметным. Яковлев сделал то, что ни до него, ни после него никто сделать не смог. Он создал другую концепцию информационного вещания. Неизмеримо более независимую и острую. Яковлев привел на телевидение газетчиков, и оно стало более цепким, аналитически осмысленным. Он усилил синтезирующее начало на телевидении. Скажем откровенно, в истории Останкинского телевидения Егор был самой общественно значимой и почитаемой фигурой вне своего должностного исполнения. Его личная профессиональная биография добавляла авторитета телевидению, а не наоборот, когда твоя значимость малосущностна и держится только на высоте должностного стула.
В своих предчувствиях относительно Егора я не ошибся. Затевать переговоры с ним было трудно. Он всегда мог сослаться, что еще входит в курс дел и ему нужно время, чтобы принять решение. А времени не было. Мы считались друзьями и ссориться нам никак не хотелось, но он был достаточно хитер, чтобы, отклоняя то или иное предложение, объяснять это своим упрямством. Он избирал другую формулу. Обращаясь ко мне, он говорил: "Согласись, мне никто не простит моей уступчивости, если она окажется результатом моего незнания. Да и ты сам меня не будешь уважать".
Нелепость ситуации была еще и в другом. Зная авторитарность Яковлева, я понимал, что, перепоручив кому-нибудь вести переговоры, он не допустит, чтобы решение принималось без него. А если это произойдет, то надо быть готовым, что он его неминуемо переиграет, сославшись на свое отсутствие либо посчитав себя обманутым своими собственными сотрудниками: не предупредили, подсунули недостоверную информацию.
Переговоры о владении четвертым каналом затягивались. Мы собрались на нейтральной территории - в кабинете министра печати Михаила Полторанина и обсуждали проблему с его участием. Полторанин не знал, какую позицию занять. Лысенко разыгрывал сердитое недоумение: почему вообще обсуждается этот вопрос. Шаболовка передана ВГТРК, а следовательно, и канал, продукт, который создавался на Шаболовке, должен принадлежать нам. Здесь следует пояснить одну недосказанность. Ситуация с Союзом еще не прояснилась окончательно, и Горбачев оставался президентом СССР. Его отношения с Яковлевым были достаточно доверительными.
Переговоры могли кончиться ничем, и тогда я внес предложение поделить канал пополам между "Останкино" и нами. Мы, как государственный канал, работаем с утра и до 18 часов, а "Останкино", которое отстаивало идею чистой развлекательности и нашей затеи с созданием телевизионной программы "Российские университеты" не принимало, будет вещать с 18 часов до часу ночи. Спор мгновенно угас, и, к общему удовлетворению, протокол был подписан.
Когда впоследствии меня упрекали, что я разрушил канал и нам следовало захватить его полностью, я спокойно парировал этот неприкрытый авантюризм моих коллег: "Никогда не откусывайте больше, чем сможете проглотить". Я очень люблю эту китайскую поговорку. У нас не было ни сил, ни средств, чтобы обеспечить конкурентоспособность еще одного полнообъемного канала. Я понимал также, что мы неминуемо вступим в полосу рыночных реформ. И положение в телемире изменится кардинально, и наша монопольность будет раздражать возможных конкурентов.
Еще не было НТВ, но уже прошел август 91-го года, и я знал, что вызревает идея смены правительства едва ли не в полном составе. Одной из причин было стремление Ельцина немедленно начать экономические реформы и сомнение в возможностях Ивана Силаева руководить таким реформаторским кабинетом. И все-таки главным фактом смены премьера и выталкивания его под мифические структуры, создаваемые послеавгустовским Горбачевым, было сомнение Силаева, проявившееся в дни путча, когда он покинул осажденный Белый дом, сообщив президенту, что в этот драматический момент он хотел бы быть рядом со своей семьей. После этого поступка премьера (хотя именно он был послан вместе с Александром Руцким за Горбачевым в Форос, когда ситуация зримо переломилась в нашу пользу) я не сомневался, что Иван Степанович очень скоро оставит свой пост и инициатором этого действия будет сам Ельцин, но воплощение замысла поручит Геннадию Бурбулису. В конечном итоге так и произошло.
* * *
Миновал сентябрь 91-го года. Демократы и сам Ельцин продолжали пребывать в эйфории по поводу своей победы. Сразу после распада Союза и сложения с себя президентских полномочий Михаилом Горбачевым ситуация стала в буквальном смысле этого слова виртуальной. Я собрал совещание по решению проблемы "Радио России". Прекращение существования Союза делало нелепым присутствие на первом вещательном канале проводного радио всесоюзной программы. Советуюсь с Министерством связи. Они поддерживают нашу точку зрения - на первой кнопке должно вещать государственное российское радио. Снова возвращаться к полемике с Тупикиным не имеет смысла. К этому времени я уже видел, что радийная команда у нас сложилась. Никакого провала в слушательских симпатиях быть не могло. Мы делали более современное, менее традиционное радио. Мы приняли решение о перекоммутации на первую кнопку. Скандал, разумеется, возник, но у "Радио России" уже сложилась устойчивая популярность, и брюзжание, в основном пожилых слушателей, было недолгим. Мы предложили многотемный эфир с учетом интересов и этой, наиболее консервативной аудитории. "Останкино" не стало обострять отношений. Согласно политической логике, мы были правы.
* * *
Трехмесячная пауза после августовской победы 1991 года была грубейшей ошибкой. По этому поводу впоследствии будет много сказано и написано. Если бы демократы сразу же после путча, как и предполагалось, форсированно провели ряд политических реформ, опираясь на Съезд народных депутатов и Верховный Совет, который в эти дни выступал как единое целое с президентом, то...
Нельзя сказать, что эти рассуждения не имели основания. Время было упущено. Но и завышение возможностей и эффективности реформаторских решений, якобы принятых за столь короткий срок, тоже налицо. Факт недолгого единства Верховного Совета, съезда и впервые избранного президента России, причем избранного в первом туре с немыслимым отрывом от конкурентов, был ситуацией не вымышленной, а реальной. Разумеется, единство, даже кратковременное, надо было использовать, но...
К моменту избрания Ельцина президентом на Съезде народных депутатов по отношению к нему уже сформировалась достаточно внушительная оппозиция. Количество депутатов в Белом доме во время путча не превышало 450 человек. И какого-либо прилива демократических депутатских сил в осажденный Белый дом не случилось. А 450 депутатов различных политических воззрений были, скорее, объединены ситуационно, настроенчески. И неверно считать, что все присутствующие были из числа убежденных демократов. Бесспорно, их объединял факт присутствия в Белом доме президента, противостояние диктатурно-партийному ГКЧП и, конечно, идеи демократии и свободы, которые в данный момент символизировал осажденный Белый дом, отказавшийся подчиняться ГКЧП.
И все-таки это была лишь четвертая часть народных депутатов России. Безусловно, в момент накала страстей единение было очевидным, но совсем необязательно его сохранение в момент решительных действий спустя месяцы. А идеи вынашивались радикальные - и запрет компартии (как партии, предпринявшей попытку государственного переворота), и немедленные, кардинальные экономические реформы. Вопрос по существу: почему случилась пауза, в результате которой демократы потеряли политическую и управленческую инициативу? Ну, прежде всего это был период привыкания Ельцина к новой для него президентской роли. И решительные действия президента в крайне нестандартных и экстремальных условиях потребовали громадного нервного напряжения как во время самого путча, так и в первую неделю после него. В этом смысле краткосрочная пауза была необходима. К сказанному следует добавить - окружение Ельцина, его команда, постигало Ельцина в новой роли и делало для себя неожиданные открытия.
Ельцин, оказавшись на посту президента, освободился от своих привычек, делающих его уязвимым, но в то же самое время стал быстро меняться, врастая в президентство, как в некое всевластие, с явным опережением конкретных дел, которые и создают образ президента, его авторитет, повышают доверие к нему. Иначе говоря, конституционные рамки президентства Ельцину очень быстро стали узки. Всевластие было неполным, и это Ельцина раздражало.
Уже на митинге после крушения путча, оказавшись на одном балконе перед многотысячной толпой, восторженно приветствующей победу, выражения лиц Ельцина и Хасбулатова было совершенно различным. Я был участником этого митинга и, находясь в непосредственной близи, мог рассмотреть лица того и другого достаточно внимательно. У Ельцина пророчески-уверенное, оно расслаблялось в моменты улыбки, в ответ на восторженные эмоции толпы, но все равно оставалось при этом властно-внушительным. Фактурный, монументальный, он возвышался над всеми, стоящими на балконе.
Лицо Хасбулатова выглядело иначе. Он тоже праздновал победу. Нервно улыбался в обязывающие минуты всеобщего ликования, а затем уходил в себя. При этом взирал на толпу с некоторым философским недоумением, сожалея о политической слепоте и непросвещенности сограждан, так и не понявших, кто именно в осажденном Белом доме обеспечил эту победу. Но обстоятельства требовали, надо было держаться и подыгрывать всеобщей радости чествования громовержца и победителя.
"Ельцин! Ельцин! Ельцин!" - ревела толпа. И Хасбулатов, сжатый теснотой, царящей на балконе, тоже приветственно поднимал руки, и губы его изображали шевеление, возможно, то же самое, а может быть, прямо противоположное, но схожее по ритму. Я очень хорошо почувствовал и понял, что здесь, в атмосфере всеобщего опьянения победой сеются семена раздора, сжимается пружина самолюбия неглупого и просвещенного московского чеченца, ужаленного несправедливостью толпы, лишившей его лавров Цезаря. Потому и пророческое назидание о возможностях, упущенных демократами сразу в послепутчевом шоке, постигшем противников, есть политическая наивность. Те, кто вдруг стал властью, никогда ранее не только ею не являлся, но даже не имел возможности к ней приблизиться, так как считался для властного строительства материалом негодным.
И да, и нет. Как только возникали слухи о моих конфликтах в коридорах власти, немедленно начинали судачить о моей возможной отставке. И, видимо уступая чувству самосохранения, мои коллеги начинали ощупью выискивать стену, на которую могли бы опереться и там, наверху, и здесь, в компании.
И все-таки, в чем причина этих приливов и отливов? Во многом я повинен сам. Ельцин не был мне близким человеком. Мы вместе практически никогда не работали и познакомились только в 1989 году на предвыборном собрании в МГУ. Я об этом уже писал. Познакомил нас, по существу, Гавриил Попов, посадил за один стол. И мы втроем выступали на этом собрании. Я писатель. Мое отношение к людям, с которыми меня сводит жизнь, несколько отстраненное. Я должен не только понять, но и разглядеть человека, запомнить его. Независимо от ситуации или должностного исполнения я всегда ищу какие-то сравнения, образы, в которые вписывается это новое лицо, ставшее фактом моей собственной жизни. Я никогда не чувствовал себя чиновником. И в свое время сделал все от меня зависящее, чтобы Всероссийская государственная телерадиокомпания не оказалась в перечне министерств, а я сам не был причислен как должностное лицо к министрам. Все уставные документы разрабатывались таким образом, чтобы не повторить опыт Гостелерадио и обеспечить компании максимальную независимость. Это был не каприз, а совершенно осознанное понимание политической ситуации, сложившейся в стране в 90-91-м годах и уж тем более в позднейшее время.
Исторически оказаться должностным лицом, утвержденным на свой пост формально главой Верховного Совета, а им был тогда Борис Ельцин; оставаться его последовательным, а порой и вынужденным сторонником уже как президента России, быть свидетелем и участником жесточайшего противостояния ветвей власти: президента и Верховного Совета. И при этом быть действующим, а не формальным народным депутатом и заметной фигурой демократической парламентской фракции, противостоящей коммунистическому большинству в парламенте, - согласитесь, это не так просто.
Компании и мне лично как ее руководителю нужна была максимальная управленческая и политическая независимость, чтобы я был хотя бы относительно свободен в политическом маневре. Достаточно безрассудства вершилось и с той, и с другой стороны, и надо было вырулить на позицию защитников демократических завоеваний, говоря честно и нелицеприятно как об агрессивности парламента и его руководства, так и о грубейших просчетах исполнительной власти. Оставаться в оппозиции КПРФ, но достойно, без озлобленности говорить о ее устойчивой популярности, возрастающей по причине ошибочности действий реформаторов, их упрямого нежелания понять психологические и исторические особенности нации. Этого мне не прощали ни первые, ни вторые.
Нервные изнурительные объяснения с властью разных калибров происходили ежедневно. В такие минуты наличие истинных союзников на этажах власти непременное условие твоей успешности и творческой независимости. Такими людьми в разное время на протяжении всех лет моей работы были прежде всего Михаил Полторанин, Иван Силаев, Юрий Скоков, Геннадий Бурбулис, Руслан Хасбулатов, Владимир Шумейко, Валентин Лазуткин, Гавриил Попов, Сергей Филатов, Андрей Нечаев, Борис Пастухов, Николай Травкин, Владимир Ресин, Сергей Шахрай, Егор Гайдар, Юрий Лужков, Иван Рыбкин, Владимир Булгак, Олег Толкачев. Были и другие, и их немало. Поддержка никогда не была безоглядной. Мы достаточно часто расходились во мнениях, ожесточенно полемизировали. Над каждым из них довлело высокое начальство, требующее и смещения Попцова, и предания его анафеме. Каждый из них, ко всему прочему, играл еще и свою игру, чему Попцов мог либо помешать, либо способствовать. А потому колебания в отношениях, с учетом обстоятельств, этих и других, но уже временных союзников, явление не парадоксальное, а, скорее, естественное.
Я не знаю, помогало мне это или нет, но я писатель, и тема власти одна из определяющих тем моего творчества. Сказалась личная биография. Протоптав не один километр по коридорам этой самой власти, я, как мне казалось, хорошо чувствую этот мир и знаю его изнутри. В разные годы, на разных этажах я был его частью. Со временем я заметил, что воспринимаю власть иначе, нежели мои коллеги из когорты властвующих или подчиненных в должностном исполнении, зависимых от... Я изучал власть, приглядывался к ней, постигал суть затеянных интриг, оказывался их жертвой и был их участником. Обладание властью добавляет людям сходства. Поэтому всякая власть похожа на власть.
Борис Ельцин для меня во-вторых и в-третьих высшее должностное лицо. Он мне интересен как натура, персонаж, индивидуальность. Разумеется, и как политик, не без того. Всякий человек раскрывается в функциональном преломлении. Там проявляется большинство его качеств, которые дают толкование его второму "я", берущему верх, как только закрывается за ним дверь его собственного кабинета.
Одинокий, упрямый, мнительный, ранимый, внушаемый, предрасположенный к бунту и авторитаризму, сомневающийся и решительный, сентиментальный и жестокий, доверяющий своей интуиции больше, чем коллективному разуму советчиков, капризный и грубый. В житейских привязанностях и проявлениях очень русский. Это все о Ельцине. Под маской строгости, немногословности, насупленности, усталости, присутствующей на лице, как вечная печать, человек, предрасположенный к экстремальным ситуациям, в которых чувствует себя уверенней. Естествен вопрос: почему? Свойство натуры, характера, темперамента? Ельцина утомляет всякая длительность. Экстремальная ситуация требует решений быстрых и бесповоротных. Это фиксирование скорого результата. Практически упраздняется поле сомнений. На них попросту нет времени. Ему надоедает ожидать и взвешивать. Ельцин - всегда стихийное состояние. "Скоростихийное" в прошлые годы, "замедленностихийное" - в годы нынешние. В этом ключ к пониманию Ельцина, его поступков, настроений, капризов. Я хорошо понимал, что по своему внутреннему мироощущению я не вписываюсь в традиционное ельцинское восприятие. Нас было несколько таких неудобных для Ельцина людей, с которыми он считался, которых он терпел в силу их работоспособности и нужности. И в этом смысле он этих людей ценил. Но, как я понимаю, мысленно всегда хотел освободиться от них, отдалиться. Он не желал выбирать между нужностью и неудобностью. Как натура властная, Ельцин не переносит независимого поведения людей подчиненных. Можно как угодно трактовать эту тенденцию: как сугубо партийную, как монархическую, но она была присуща Ельцину.
Да, как знать, как знать. Поразительно, но разрабатывая концепцию государственного телевидения, которая, без сомнения, сыграла значительную роль как в существовании самой демократической власти, так и в выработке новых принципов, которые должны были якобы отличить ее от власти предыдущей, мы были потрясены быстротой, с каковой якобы наша власть становилась не нашей.
В газете "Коммерсантъ" за среду, 11 марта 1998 года, я прочел о себе и своих коллегах очередную легенду о некоем рае, в условиях которого мы якобы создавали Всероссийскую государственную телерадиокомпанию. И смешно, и грустно, и противоестественно. Вообще, о газетах разговор особый. Я еще коснусь этой темы достаточно подробно. Но вот что примечательно: по мере отдаления любых событий их оценки меняются, что естественно. Но неестественно и ущербно другое восприятие - раздражение по поводу успешности прошлого, желание опорочить его, как если бы это хоть в малой мере могло скрыть несостоятельность настоящего. Эта тенденция опасна в том смысле, что время проходит столь быстро и значимость прошлого всегда намного превосходит претензии настоящего. Исторически судьбу Всероссийской государственной телерадиокомпании можно разделить на три этапа: с момента основания в 90-м году до августа 91-го; с августа 91-го по октябрь 94-го; наконец, с 94-го по 96-й год.
Сегодня можно назвать и еще один этап. 96-99-й годы - с момента, когда я покинул этот пост и меня сменил сначала Эдуард Сагалаев, а его, в свою очередь, спустя неполный год, Николай Сванидзе, а его еще через год Михаил Швыдкой. Так вот, этот четвертый период можно назвать принципиально иным этапом в жизни Российского телевидения и радио. Следует сразу подчеркнуть, что между двумя последними командами большого различия нет. И та, и другая - представители одной идеологии: телевидение - это товар. И не просто товар, а наиболее динамичный вид современного бизнеса. И Сагалаев, и Лесин достаточно удачливые коммерсанты в сфере телебизнеса и рекламы, для них государственное телевидение - это громадное поле применения именно этих способностей.
Решать эту проблему на государственном телевидении сложнее, так как существует значительное тематическое поле, незаполнение которого или заполнение коммерческими программами не пройдет незамеченным и вызовет определенную негативную реакцию, которую власть употребит в свою пользу и проведет очередной кадровый сброс. У коммерческого телевидения не существует подобных разнополюсных эфемерностей. В этом смысле команда защищена и можно работать, не оглядываясь. Все усилия сконцентрированы в одном фокусе: прибыльность эфира. Люди такого склада работают не за зарплату, а за гарантии наращивания собственного капитала. Они будут обязательно искать возможность стать совладельцами пока еще государственного дела. И в этом смысле их поведение вполне логично. Нелепо задавать вопрос, плохо это или хорошо. Это закономерно хотя бы уже потому, что власть, совершающая кадровые перемены, в своем подавляющем большинстве последние пять лет сама придерживается этого принципа. И некий запоздалый бунт, предпринятый Анатолием Чубайсом и Борисом Немцовым, малоэффективен. Во-первых, уже все куплено. А во-вторых, бунт Чубайса это не бунт чиновника-бессеребреника (нет-нет, Чубайс не часть коррумпированной власти, просто он авторитарен по натуре и не пожелал эту власть с банкирами делить - вот причина бунта). Разумеется, коммерческое телевидение действует не в безвоздушном пространстве. И при очевидном сращивании капитала с политической властью жизнь СМИ, находящихся в собственности той или иной финансовой группировки, политизируется однополюсно и несколько усложняется. Но все равно, идея прибыльности берет верх и режим повседневной жизни команды опять выравнивается, так как главная цель остается неизменной.
В названной выше статье меня позабавила фраза, якобы сказанная Ельциным Попцову: "Возьмите все, что нужно!" Ах, если бы хотя бы день, хотя бы час пожить в таком все допускающем режиме. Сверхтрудно было всегда, просто у каждого времени свои трудности. Будем откровенны, Ельцин, как некой проблемой, телевидением никогда не занимался. Это было вполне логично. Я считал неправомерным и профессионально невозможным перекладывать на плечи президента наши повседневные заботы финансовой недостаточности, острейшей нехватки телевизионной техники, средств связи, помещений, транспорта - то есть всего, без чего телевидения и радио попросту нет. И тогда на вопрос: чем же мы располагали, ответ простой - авторитетом нашего дела, дела нового и сверхнеобходимого России.
Назначение руководителем "Останкино" Егора Яковлева буквально через несколько дней после путча я принял и с большой радостью, и с большой озабоченностью. Егор был третьим руководителем "Останкино", с которым нам придется работать. А времени прошло всего ничего, чуть больше года. Был Ненашев, был Кравченко, теперь вот Егор Яковлев. И если с двумя первыми Лысенко, как выходец из недр телевидения, чувствовал себя достаточно комфортно (хотя противостояние есть противостояние), то с этой минуты наступал мой час. Я работал с Егором Яковлевым, я был с ним дружен. Я с ним предметно конфликтовал, как профессионал. Его хозяйство по объему было несопоставимо с нашим - империя. У него под началом был многолюдный, отлаженный годами механизм. А нам надо было свой создавать с азов. И составить яковлевскому гиганту конкуренцию.
При всей одинаковости нашего положения, я был ближе к телевидению и радио. Во-первых, я достаточно активно сотрудничал с ними ранее, и более того, чисто биографически был причастен к созданию таких структур, как радиостанция "Юность" или ленинградский "Горизонт". Я даже рискну сказать, что догадывался, с чего начнет Егор Яковлев и какой путь изберет. Своих коллег я сразу предупредил, что договариваться с Егором по всем вопросам надо как можно раньше, пока его не затянуло телевизионное болото и он не оказался в липкой паутине интриг, подсказываний, замалчиваний, зависти. И в итоге не возненавидел телевидение и нас, как неизбежных конкурентов. Я знал, что Егор - натура внушаемая и надо успеть договориться обо всем до момента, пока нас не поссорили. А делать это начнут с первой минуты.
Пока есть Горбачев, все как бы оставалось на своих местах, в пределах правил. Егор человек Горбачева, и Полторанин, предлагая кандидатуру Яковлева, прекрасно это понимал. И в определенной мере рисковал, предлагая его Ельцину. Неприязнь Ельцина к Горбачеву была общеизвестна. Но у Егора был авторитет человека либерально-демократических воззрений с давних времен, и "Московские новости" на этом пути были лишь одной из вех.
И тем не менее Ельцин никак не мог понять, почему после назначения Егора на пост руководителя "Останкино", которое совершил он, Ельцин (хотя кандидатура и согласовывалась с Горбачевым, но после августовских событий всем было ясно, кто есть кто), и вдруг этот самый Яковлев продолжает поддерживать с Горбачевым дружеские отношения. Ельцин не раз выговаривал за это малопонятное ему поведение Егора Яковлева и Полторанину, и мне, почему-то считая, что я должен проникнуться таким же недовольством по этому поводу, как и он.
Вообще, если вдуматься, за время моей работы во главе ВГТРК в "Останкино" сменилось шесть руководителей: Ненашев, Кравченко, Е.Яковлев, В.Брагин, А.Яковлев, А.Благоволин. Как говорится, невероятно, но факт. Большая чехарда была только в Министерстве финансов.
Период Егора Яковлева на телевидении был не долгим, но приметным. Яковлев сделал то, что ни до него, ни после него никто сделать не смог. Он создал другую концепцию информационного вещания. Неизмеримо более независимую и острую. Яковлев привел на телевидение газетчиков, и оно стало более цепким, аналитически осмысленным. Он усилил синтезирующее начало на телевидении. Скажем откровенно, в истории Останкинского телевидения Егор был самой общественно значимой и почитаемой фигурой вне своего должностного исполнения. Его личная профессиональная биография добавляла авторитета телевидению, а не наоборот, когда твоя значимость малосущностна и держится только на высоте должностного стула.
В своих предчувствиях относительно Егора я не ошибся. Затевать переговоры с ним было трудно. Он всегда мог сослаться, что еще входит в курс дел и ему нужно время, чтобы принять решение. А времени не было. Мы считались друзьями и ссориться нам никак не хотелось, но он был достаточно хитер, чтобы, отклоняя то или иное предложение, объяснять это своим упрямством. Он избирал другую формулу. Обращаясь ко мне, он говорил: "Согласись, мне никто не простит моей уступчивости, если она окажется результатом моего незнания. Да и ты сам меня не будешь уважать".
Нелепость ситуации была еще и в другом. Зная авторитарность Яковлева, я понимал, что, перепоручив кому-нибудь вести переговоры, он не допустит, чтобы решение принималось без него. А если это произойдет, то надо быть готовым, что он его неминуемо переиграет, сославшись на свое отсутствие либо посчитав себя обманутым своими собственными сотрудниками: не предупредили, подсунули недостоверную информацию.
Переговоры о владении четвертым каналом затягивались. Мы собрались на нейтральной территории - в кабинете министра печати Михаила Полторанина и обсуждали проблему с его участием. Полторанин не знал, какую позицию занять. Лысенко разыгрывал сердитое недоумение: почему вообще обсуждается этот вопрос. Шаболовка передана ВГТРК, а следовательно, и канал, продукт, который создавался на Шаболовке, должен принадлежать нам. Здесь следует пояснить одну недосказанность. Ситуация с Союзом еще не прояснилась окончательно, и Горбачев оставался президентом СССР. Его отношения с Яковлевым были достаточно доверительными.
Переговоры могли кончиться ничем, и тогда я внес предложение поделить канал пополам между "Останкино" и нами. Мы, как государственный канал, работаем с утра и до 18 часов, а "Останкино", которое отстаивало идею чистой развлекательности и нашей затеи с созданием телевизионной программы "Российские университеты" не принимало, будет вещать с 18 часов до часу ночи. Спор мгновенно угас, и, к общему удовлетворению, протокол был подписан.
Когда впоследствии меня упрекали, что я разрушил канал и нам следовало захватить его полностью, я спокойно парировал этот неприкрытый авантюризм моих коллег: "Никогда не откусывайте больше, чем сможете проглотить". Я очень люблю эту китайскую поговорку. У нас не было ни сил, ни средств, чтобы обеспечить конкурентоспособность еще одного полнообъемного канала. Я понимал также, что мы неминуемо вступим в полосу рыночных реформ. И положение в телемире изменится кардинально, и наша монопольность будет раздражать возможных конкурентов.
Еще не было НТВ, но уже прошел август 91-го года, и я знал, что вызревает идея смены правительства едва ли не в полном составе. Одной из причин было стремление Ельцина немедленно начать экономические реформы и сомнение в возможностях Ивана Силаева руководить таким реформаторским кабинетом. И все-таки главным фактом смены премьера и выталкивания его под мифические структуры, создаваемые послеавгустовским Горбачевым, было сомнение Силаева, проявившееся в дни путча, когда он покинул осажденный Белый дом, сообщив президенту, что в этот драматический момент он хотел бы быть рядом со своей семьей. После этого поступка премьера (хотя именно он был послан вместе с Александром Руцким за Горбачевым в Форос, когда ситуация зримо переломилась в нашу пользу) я не сомневался, что Иван Степанович очень скоро оставит свой пост и инициатором этого действия будет сам Ельцин, но воплощение замысла поручит Геннадию Бурбулису. В конечном итоге так и произошло.
* * *
Миновал сентябрь 91-го года. Демократы и сам Ельцин продолжали пребывать в эйфории по поводу своей победы. Сразу после распада Союза и сложения с себя президентских полномочий Михаилом Горбачевым ситуация стала в буквальном смысле этого слова виртуальной. Я собрал совещание по решению проблемы "Радио России". Прекращение существования Союза делало нелепым присутствие на первом вещательном канале проводного радио всесоюзной программы. Советуюсь с Министерством связи. Они поддерживают нашу точку зрения - на первой кнопке должно вещать государственное российское радио. Снова возвращаться к полемике с Тупикиным не имеет смысла. К этому времени я уже видел, что радийная команда у нас сложилась. Никакого провала в слушательских симпатиях быть не могло. Мы делали более современное, менее традиционное радио. Мы приняли решение о перекоммутации на первую кнопку. Скандал, разумеется, возник, но у "Радио России" уже сложилась устойчивая популярность, и брюзжание, в основном пожилых слушателей, было недолгим. Мы предложили многотемный эфир с учетом интересов и этой, наиболее консервативной аудитории. "Останкино" не стало обострять отношений. Согласно политической логике, мы были правы.
* * *
Трехмесячная пауза после августовской победы 1991 года была грубейшей ошибкой. По этому поводу впоследствии будет много сказано и написано. Если бы демократы сразу же после путча, как и предполагалось, форсированно провели ряд политических реформ, опираясь на Съезд народных депутатов и Верховный Совет, который в эти дни выступал как единое целое с президентом, то...
Нельзя сказать, что эти рассуждения не имели основания. Время было упущено. Но и завышение возможностей и эффективности реформаторских решений, якобы принятых за столь короткий срок, тоже налицо. Факт недолгого единства Верховного Совета, съезда и впервые избранного президента России, причем избранного в первом туре с немыслимым отрывом от конкурентов, был ситуацией не вымышленной, а реальной. Разумеется, единство, даже кратковременное, надо было использовать, но...
К моменту избрания Ельцина президентом на Съезде народных депутатов по отношению к нему уже сформировалась достаточно внушительная оппозиция. Количество депутатов в Белом доме во время путча не превышало 450 человек. И какого-либо прилива демократических депутатских сил в осажденный Белый дом не случилось. А 450 депутатов различных политических воззрений были, скорее, объединены ситуационно, настроенчески. И неверно считать, что все присутствующие были из числа убежденных демократов. Бесспорно, их объединял факт присутствия в Белом доме президента, противостояние диктатурно-партийному ГКЧП и, конечно, идеи демократии и свободы, которые в данный момент символизировал осажденный Белый дом, отказавшийся подчиняться ГКЧП.
И все-таки это была лишь четвертая часть народных депутатов России. Безусловно, в момент накала страстей единение было очевидным, но совсем необязательно его сохранение в момент решительных действий спустя месяцы. А идеи вынашивались радикальные - и запрет компартии (как партии, предпринявшей попытку государственного переворота), и немедленные, кардинальные экономические реформы. Вопрос по существу: почему случилась пауза, в результате которой демократы потеряли политическую и управленческую инициативу? Ну, прежде всего это был период привыкания Ельцина к новой для него президентской роли. И решительные действия президента в крайне нестандартных и экстремальных условиях потребовали громадного нервного напряжения как во время самого путча, так и в первую неделю после него. В этом смысле краткосрочная пауза была необходима. К сказанному следует добавить - окружение Ельцина, его команда, постигало Ельцина в новой роли и делало для себя неожиданные открытия.
Ельцин, оказавшись на посту президента, освободился от своих привычек, делающих его уязвимым, но в то же самое время стал быстро меняться, врастая в президентство, как в некое всевластие, с явным опережением конкретных дел, которые и создают образ президента, его авторитет, повышают доверие к нему. Иначе говоря, конституционные рамки президентства Ельцину очень быстро стали узки. Всевластие было неполным, и это Ельцина раздражало.
Уже на митинге после крушения путча, оказавшись на одном балконе перед многотысячной толпой, восторженно приветствующей победу, выражения лиц Ельцина и Хасбулатова было совершенно различным. Я был участником этого митинга и, находясь в непосредственной близи, мог рассмотреть лица того и другого достаточно внимательно. У Ельцина пророчески-уверенное, оно расслаблялось в моменты улыбки, в ответ на восторженные эмоции толпы, но все равно оставалось при этом властно-внушительным. Фактурный, монументальный, он возвышался над всеми, стоящими на балконе.
Лицо Хасбулатова выглядело иначе. Он тоже праздновал победу. Нервно улыбался в обязывающие минуты всеобщего ликования, а затем уходил в себя. При этом взирал на толпу с некоторым философским недоумением, сожалея о политической слепоте и непросвещенности сограждан, так и не понявших, кто именно в осажденном Белом доме обеспечил эту победу. Но обстоятельства требовали, надо было держаться и подыгрывать всеобщей радости чествования громовержца и победителя.
"Ельцин! Ельцин! Ельцин!" - ревела толпа. И Хасбулатов, сжатый теснотой, царящей на балконе, тоже приветственно поднимал руки, и губы его изображали шевеление, возможно, то же самое, а может быть, прямо противоположное, но схожее по ритму. Я очень хорошо почувствовал и понял, что здесь, в атмосфере всеобщего опьянения победой сеются семена раздора, сжимается пружина самолюбия неглупого и просвещенного московского чеченца, ужаленного несправедливостью толпы, лишившей его лавров Цезаря. Потому и пророческое назидание о возможностях, упущенных демократами сразу в послепутчевом шоке, постигшем противников, есть политическая наивность. Те, кто вдруг стал властью, никогда ранее не только ею не являлся, но даже не имел возможности к ней приблизиться, так как считался для властного строительства материалом негодным.