Потемкин Александр. Человек отменяется

   «Сукин сын, Мошкаркин, взятки берет, прокуроришка, но дела-то делает. Делает! Ведь сыскал экземпляр, да как быстро! И такой яркий! — отметил Гусятников. — Сколько их в России? Неужели десятая часть? Или вся четверть? А вдруг больше? А если вся Россия? Или весь мир? Освободить такого из-под срока? Сильна власть прокурорская! А у меня финансовая силища! Ох-ох, страна, что она без административного ресурса?! Что она без денежных завалов?!»
   — Юрок! А Юрок! Юрчина! Вылезай, а то сам выволоку. Да силой, с ножом у горла! — опять прокричал Григорий Ильич. Скрипнула дверь, и из-за нее выглянул, пряча глаза, Мацепуров. Он был обернут в простыню, лицо в свежих ссадинах, на простыне пятна крови. «Изменил мне? — орал Проклов. — Признавайся, изменил?» Молодой человек был в шоковом состоянии, но картина, открывшаяся перед ним, добила его окончательно. «Его сердце принадлежит только мне, понял? А ты получишь свое! Тоже на гриле. Получишь, получишь! И чтобы съел с аппетитом! Обязательно с аппетитом! Чтоб удовольствие на лице сияло, чтоб я это видел, удостовериться смог! Понял? Со мной шутить не советую…» Он опять отправился на кухню, взял чайник, тарелку, вилку и вернулся в гостиную. Костер в груди Безрукова разгорался, однако Проклову казалось недостаточной сила пламени, и он стал раздувать огонь. Юрий Сергеевич был в обмороке. Нервы господина Гусятникова напряглись, он даже задержал дыхание. В какой-то момент Григорий Ильич залил пламя водой из чайника, ухмыльнулся, потер ладони, взял нож с вилкой. Глаза его загорелись, и он стал вырезать поджаренное сердце. Вынул его из грудины, положил на тарелку, отрезал ломтик, потом другой и стал, излучая удовольствие, есть. «А я бы смог съесть чужое, у меня на глазах поджаренное, сердце? — подумал Иван Степанович. — Видимо, смог бы, ведь другой-то человек ест! А мозги жареные? И мозги съел бы!» Закончив трапезу, Григорий Ильич вытер рукавом рот, опять взял нож и вилку, встал и устроился у нижней части туловища, широко раздвинув ноги трупа. Теперь он с ухмылочкой стал старательно обрезать под самый корень член бывшего военнослужащего. Когда процедура закончилась, каторжанин, придерживая вилкой, устроил отсеченный пенис в грудине и полил жирком, оставшимся на тарелке. В груди опять запылал огонь. «Вот придумал, фантазер! — пробормотал Гусятников. — Прямо неиссякаем на выдумку!» Проклов опять ухмыльнулся: «Готовься, золотце, съесть сосиску, которой тебя насиловали. Но, как я наказывал, ее надо сожрать с настроением! Жаль, в обмороке ты был, не наблюдал, голубок, с каким благодушием я его сердце уплетал. Жаль! Ох, жаль! Урок был бы для тебя поучительный!» Гостиная опять наполнилась запахом паленого мяса. Притворялся ли Мацепуров, что он в обмороке, или нет, было непонятно. Во всяком случае он никак не участвовал в происходящем. «Сосиска» была небольшая и довольно быстро изжарилась. Григорий Ильич вынул ее, положил на тарелку, порезал дольками, наколол на вилку одну из них и поднес ко рту молодого человека. «Какой аромат, Юрок, съешь, порадуй себя и Проклова». Действительно, ломтик жареного мяса выглядел аппетитно. Дух его почувствовал сам хозяин «Римушкина», который про себя удивился, что, оказывается, эта сосискасовсем неплохо пахнет. Молодой человек молчал. Он был в страшной депрессии. Пережитое истязание вытеснило из сознания все остальное. Григорий Ильич стал водить куском мяса по губам Юрия Сергеевича. «Съешь! Съешь! — угрожающе кричал он. — Но жуй с радостным выражением лица! Давай! Пошел! Иначе убью тебя за измену! Понял, голубок?» Юрий Сергеевич приоткрыл полные слез глаза, взглянул на каторжанина и отрицательно мотнул головой. — «Как это нет, мерзкая скотина, шалава римушкинская, бери в рот немедленно. Я же видел, как онерзал по твоему языку. Отомсти ему, прожуй и выпусти калом! Это твой долг, это искупление греха передо мной. Жуй, а то заколю! — тут Проклов приставил нож к груди Мацепурова. — Считаю до трех. Не возьмешь в рот, после счета «три» нож войдет в твое сердце. Потом в печень, потом в почки, а потом в твою бракованную задницу!» Молодой человек в ужасе так крепко сжал зубы, что даже если бы захотел открыть рот, из этого ничего бы не получилось. — «Раз, два», — начал считать каторжанин. Затем сделал довольно долгую паузу. Когда же понял, что ждать бессмысленно, произнес «три» и с каким-то остервенением, стащив зубами с вилки кусок прожарки, вонзил нож в грудь молодого человека. Тот даже не пикнул, лицо его осталось безучастным. Григорий Ильич заторопился вытащить нож, чтобы опять пустить его в дело, но не смог. Видимо, он проткнул несчастного насквозь, и острие застряло в деревянном полу. Вторая попытка опять ничего не дала. Из плотно сжатого рта Юрия Сергеевича выступила кровь. Проклов направился на кухню. «Возьму другой нож. Так просто ты от меня не отделаешься!» — заорал он. Но тут произошло неожиданное: с интересом наблюдавший за этой сценой господин Гусятников вдруг пожалел Мацепурова и подумал, что его можно спасти. Он вызвал охрану, чтобы связать Проклова, а сам бросился к раненому. «Минутку, сейчас вам помогут. Я постараюсь вас спасти. Держитесь!» — «Нет, я умираю, я даже хочу умереть», — бормотал молодой человек. — «Вас спасут, спасут!» — лихорадочно настаивал Иван Степанович. — «Нет, не хочу, не хочу!» — «Что же мне для вас сделать?» — «В моих носках и в куртке зашиты деньги. Сто двадцать долларов… Отправьте их Льву Николаевичу Мышкину в Швейцарию. Он живет в Госау… И скажите, что доктор Николай Андреевич Павлищев и я просим его не приезжать в Россию. Вы понимаете меня?» — с трудом выговаривая слова, произнес молодой человек. — «Лев Николаевич Мышкин? Это кто?» — удивился Гусятников. А про себя подумал: «Неужели это тотсамый?» — «Князь Мышкин, он беден и болен. Приезд в Россию для него… губителен. Пожалуйста, передайте ему мои деньги и эти наставления», — голос Мацепурова был таким слабым, что Гусятникову пришлось приблизить ухо к его губам. — «А кто он вам?» — растерялся хозяин «Римушкина». — «Я его очень любил. Собирал деньги, чтобы поехать в Швейцарию и предупредить его… Он не должен сюда ехать… А Достоевский хочет насильно перевезти его… для каких-то своих непонятных целей… Пусть… Достоевский оставит… его в покое… Это пожелания доктора и мое… Любовь… сильная… любовь… Сообщите… Он не должен… Я очень вас … прошу…» Молодой человек пытался сглатывать кровь, чтобы сказать что-то еще, но запнулся. Его речь пресеклась, глаза стали стеклянными, кровь хлынула изо рта на пол. И он затих. Иван Степанович ужаснулся. Воображаемый мир, в котором он постоянно пребывал, оказался еще более призрачным. «Что это? Как так? Возможно ли такое? — с горькой иронией подумал он, — Неужели весь этот сюжет — блестящее проявление многомерности собственного моего самоуверенного разума? Или убедительное доказательство того, что мои грезы способны превращаться в действительность? Все может быть, ничего невозможного в сознании нет!»
   Гусятников решил покинуть помещение и направиться в седьмой барак и получить новые впечатления, подтверждающие, что мир вокруг него не стоит и ломаного гроша. В этих постоянных свидетельствах он чрезвычайно нуждался. Итак, он опять занял место в наблюдательном кресле и стал присматриваться и прислушиваться, что происходит в бараке с его холопами.
   Георгий Поляковский стоял у окна и размышлял. «Надо уставиться на луну, она сегодня большая. Ведь на нее чаще всего смотрят художники и поэты, — подумал он и тут же принял эффектную позу, обращенную к ночному светилу. — Чтобы привлечь внимание господина Гусятникова необходимо выделиться своей поэтичностью». В какой-то момент он, видимо, понял, что чего-то не хватает, и подпер кулачком подбородок, установив лицо таким образом, что левый профиль смотрелся из гостиной, а правый освещала оранжевая луна. «Красиво стою, — сделал он комплимент себе самому, что случалось нередко. — Когда же кто-нибудь появится? Да и слава богу, что пока никого нет. Мне не хватает дымящейся трубки. Нужно срочно закурить. Тогда вообще все будет бесподобно: в правой руке трубка, с одной стороны мой профиль освещает луна, с другой стороны — слабый свет гостиной. Прядь густых каштановых волос касается огромного лба, я погружен в мысли о текущем моменте русской культуры. Здорово, здорово! Я уже готов, мой новый имидж создан, но пока никого нет. Зайдите, сволочи, взгляните на Поляковского, спросите меня о писателях, о поэтах, о политиках. Я вам такое расскажу, что программе „Культура“ будет завидно! А может, потом они еще пригласят на передачу. Я должен настоять, чтобы этот образ сохранили. Может, получить на него авторское право? Профиль, трубка, окно, луна… Здорово придумал, здорово. Вот дурак, почему не взял с собой фотоаппарат? Можно было бы снимков наделать, а потом в редакции направить. С коротким текстом: дескать, Георгий Поляковский сочиняет новое произведение. Подпись, конечно, не свою ставить, а, например, Наташи Бойко, есть такой авторитетный журналист, или кого другого. Страна должна знать своих авторитетов, а одним из них являюсь я, Поляковский! Зайдет сюда кто-нибудь? Ну, быстрее!»
   Наконец в гостиную вошла Оксана Матвеевна Лязгина, дама из Павлодара. Во время интервью она призналась господину Гусятникову, что хочет поставить пьесу о «Римушкине» — по литературному материалу своих коллег. Необходимо, дескать, поручить кому-либо из здешней публики написать повесть или роман, а уж она его обессмертит. Вначале на местной сцене, а потом на центральной, в Москве и Питере. — «Какой у вас замечательный вид, браво, браво! — бросила она, разводя в стороны руки. — Вы напоминаете мне господина Чурасова. Великий был человек. Браво!»
   — Кто такой Чурасов? — недовольно скривил физиономию Георгий Павлович.
   — Как, Чурасова не знаете? Не может быть! Он был любимцем нашего студенческого строительного отряда. У него тоже была трубка, он засматривался на луну и писал песни. Браво! Браво! Георгий, ты напомнил мою юность. Когда буду ставить спектакль, обязательно помещу героя у окна. И именно в этом антураже. Очень стильно! Ты вылитый Чурасов. Браво! И луна кстати! Мне тоже хочется постоять у окна. Подвинешься? Как романтично!»
   «Какой еще Чурасов! безмозглая чертовка. Я больше похожу на… на…нет, не на Чайковского, а на… Бернарда Шоу, да. Да, на Шоу! Шоу!» — вначале осторожно, а потом уже с твердостью сказал себе господин Поляковский. А вслух произнес: — Здесь не так много места… А мне необходимо обдумать статью о русской культуре или даже манифест… Пытаюсь найти общие подходы, концептуальную, так сказать, связь между политикой комсомола и миропониманием современных отечественных предпринимателей касательно поддержки российских талантов. Комсомол мне помогал в творчестве. Помню, ездили мы по всей стране, участвуя в днях культуры. Но в современном обществе я пока не нашел спонсоров. Гусятников совсем не меценат, которого волнует духовное пространство собственной страны, его интересуют пока только деньги. Хочется привлечь богатых граждан Отечества к разным культурным программам. Иван Степанович мне сейчас платит пятьсот долларов в месяц. Разве при таких деньгах можно творить? Вот если бы газетку организовал или журнал купил, а я бы его возглавил… Тогда другой разговор. Польза обществу была бы очевидной. Я сумел бы увеличить творческий потенциал наших современников. Ты сказала Чурасов, а мне многие говорят, что я похож на Бернарда Шоу. И не только внешне, но и мастерством пера!»
   — Ха-ха-ха! — расхохоталась Лязгина. — Какой ты Шоу? У него было узкое лицо, а у тебя ряха отъевшегося борова. А перо? Какое у тебя перо? Комсомольский мутант! Не дашь мне постоять у окна, полюбоваться луной, расскажу всем о твоей новой кличке: Комсомольский мутант! Как, а? По-моему, здорово!
   — Прекратите, Оксана Матвеевна, что вы себе позволяете? — оскорбленно, воскликнул Поляковский. — Становись рядом, мне не жалко. Но не называй меня так. Я ведь автор известного романа. И не одного! Ты довольно милая дама, но у тебя такой злой язычок, что даже не знаю, как с тобой общаться. Хочешь, сделку предложу?
   — Валяй! — согласилась Лязгина.
   — Давай начнем друг друга уважительно называть. Будем оценивать себя по заслугам. Я готов всегда обращаться к тебе со словами «талантливая» или даже «суперталантливая» режиссер, а хочешь — «гений сцены», «яркая последовательница Станиславского». Сколько ты спектаклей поставила?
   — Да не важно это! — недовольно бросила она.
   — Так вот, а ты меня должна называть меня тоже вызвышенно. Например, «золотое перо России!» Или «светлый ум Отечества!» «Гений словесности!» Как, согласна?
   — Отодвинься, отодвинься, золотой гений. Согласна, почему нет? Тут и договор никакой не нужен. Мы ведь знаем себе истинную цену. Так зачем ее скрывать? От кого прятать? Мне только сорок пять, так что я успею еще поставить гениальные вещи. Тебе тоже около пятидесяти. И у тебя еще многое впереди. Так что твоя идея мне понравилась: менять будущее на настоящее. Браво! Отлично придумано!
   — Как это? — несколько растерялся господин Поляковский.
   — Между нами, партнерами, откровенно говоря, и ты и я пока еще полные нули. Но мы уверены, что в будущем станем великими в своей области. Правда, не знаем, в какой. Значит, меняем будущее на настоящее и становимся де факто великими и известными. Мне-то больше известность нужна, чем величие. А тебе что? Как понял, дурило?
   — Оксана Матвеевна, что за лексикон? Я-то свою область знаю! Мне и то и другое необходимо! — повысил голос Поляковский.
   — Прости, ха-ха-ха, золотое перо России! А может, золотой редактор или золотой министр? Или золотой губернатор, золотой телеведущий? — сотрясала комнату смехом Оксана Матвеевна. — Я-то подозреваю, что ты хочешь быть всем и сразу. А на самом деле мы люди одной профессии! Хорошо, понятно. Больше не буду! Прости! Браво!
   — У тебя в Кремле связи есть? — прищурившись, спросил он.
   — А что? Какие-то дальние родственники каждый день на работу ездят на Старую площадь.
   — А чего ты тогда в «Римушкине» оказалась? Ничего получше не могла себе найти? — вытаращил глаза Поляковский.
   — Я с него хочу начать. Шутка ли, первая крепостная деревня. Знаешь, ведь в России все первое в почете. А тебе зачем Кремль понадобился?
   — Как зачем? А радио, а телевидение, официальная публичность? Без Кремля сегодня никак нельзя. У них в руках все медийные каналы. Я в «Римушкино» согласился пойти, чтобы к олигарху Гусятникову поближе быть. Как же иначе к капиталу пробиться? Может, он похлопочет! Иван Степанович человек со связями, с большим состоянием. Но и ты можешь мне помочь. Давай еще один договор заключим: ты мне во всем помогаешь, а я тебе.
   — Браво! — «Я так и думала, значит, не ошиблась!» — пронеслось у нее в голове. — Нравится мне этот подход! Только потом, когда на звезды взберешься, не забывай. Знаю я некоторых, о звездах мечтающих. Да и сама на таких похожа!
   — Нет-нет, договор есть договор! Никогда не нарушу!
   Оба оглянулись на звук шагов. В гостиную вошла Арина Козявкина, критикесса.
   «Да, любопытная публика собралась, — усмехнулся про себя Иван Степанович. — Скучновато, конечно. Утомительно. Я с подобными типажами так близко еще не сталкивался. Чем они смогут меня удивить? Неужели произойдет такое, что способно ужасом потрясти разум? Посмотрим! Впрочем, зачем опять и опять будоражить воображение поиском новых свидетельств человеческой низости? Ведь знаю, отлично знаю: судьба моя предопределена и неотвратима! Но удовольствие, удовольствие, которое доставляет мне этот непрерывный поиск, — только оно связывает меня с жизнью, без этого я бы давно уже наложил на себя руки. Еще живет надежда открывать в человеке что-то невероятное, восхитительное. Но пока, к сожалению, она терпит лишь горчайший крах…» Иван Степанович страдальчески поморщился и продолжил наблюдение.
   Арина Козявкина (литературный псевдоним Лаврентьева) по-хозяйски подошла к самовару, налила чаю и уселась за стол. С первого взгляда Гусятникову показалось, что эта женщина, возрастом не более тридцати пяти лет, избалованная, тусовочная, с непомерным самомнением. Короткие волосы, правильные черты лица, крупные черные глаза, стройная фигура, строгая одежда: на темной блузке двубортный пиджак, лацкан украшает янтарный паучок.
   — А, это вы здесь воркуете, голуби? — обратилась она к паре у окна. Говорила Козявкина слегка шепелявя. — Нет чтобы поработать над каким-нибудь артпроектом, написать стихи, сочинить музыку. Взять в руки кисть, поразмыслить над книгами Гринберга. Вот я на прогулке была погружена в думы о состоянии национальной культуры. Вечером хочу набросать конспектик. Будет весьма резкая полемика и с патриотами, и с либералами. Они меня достали узостью взглядов. Полемические заметки — моя страсть. Впрочем, вас, видимо, эти проблемы не интересуют. У вас, похоже, любовь в голове. Что еще может занимать людей в этом поселке?! Какой-то мертвый мир окружает нас. Ничего не происходит. Бог с вами, влюбляйтесь. Только я себе такого не позволяю. В «Римушкине» встретить любовника? Позор! Тем более такого типа? Упаси боже!
   — Ну-ну, полегче! — осадил ее Поляковского. — Как можно с малознакомыми людьми допускать такой развязный тон и делать дурацкие намеки?
   Впрочем, он тут же шепнул на ухо Лязгиной: «Скажи обо мне все, что следует ей знать. Непременно скажи. Такая беспардонность!»
   — Госпожа Козявкина … — начала Лязгина.
   — Для вас я Лаврентьева, — холодно перебила ее Арина Афанасьевна.
   — Мне все равно, как вас называть! Вы хоть знаете, с кем говорите? Кто перед вами? Это же сам Георгий Поляковский — золотое перо России, выдающийся прозаик современности… Несравненный знаток живописи, поэзии, музыки. Я театральный режиссер и могу сказать, что творчество Георгия Павловича достойно самой высокой оценки — Государственной премии, а потом и Нобелевской. В его литературных мазках столько психологизма, столько душевного богатства и тепла!
   — А у этой дамы, между прочим, международный авторитет, — бросил Георгий Павлович. — К вашему сведению, она замечательный режиссер. Имя Оксаны Лязгиной известно всем театралам. И сам господин Гусятников пообещал ей в «Римушкине» сцену… Вам обязательно следует перед нами извиниться… Такие публичные наезды вообще-то в среде интеллектуалов не прощаются.
   — Прочла немало книг, но ваше имя не встречала. Лязгина… Тоже не слышала. Откуда столько знаменитостей в этой дыре? Мне казалось, самая известная здесь я. Оказывается, есть и другие …
   — А вы, простите, кто? — спросила Оксана Матвеевна.
   — Я? Лаврентьева! Арина Афанасьевна! Меня-то по-настоящему знает вся Россия. Я же критик. Во всех журналах можно прочесть мои статьи. Я пишу на все злободневные темы.
   — Назовите хоть один журнал, в котором вы публикуетесь, — потребовала режиссер, правда, не очень настойчиво.
   — Пожалуйста! Третий номер журнала «Самовар». Статья о притеснении поэта Рябчикова. Или в прошлый четверг в газете «Пламя» опубликованы мои аналитические заметки о казацких песнях. В журнале «Старый мир» можно найти рецензию на творчество Бирюкова. А в журнале «Алое знамя» исследование о развитии отечественного романа как жанра! Я член союза писателей и союза журналистов.
   — А почему вы никогда о нас не писали? — спросил с легкой улыбкой Поляковский. А сам подумал: «Полезная птичка».
   — Потому что кто вас знает. Я никогда не слышала ваших имен. Вторая проблема: платить надо, платить! Вы что, думаете, если в своей тусовке признаны гением, то об этом кто-то еще знает или может узнать? Как? Через какой канал? ТВ? Газету? Журнал? Интернет? Наивный! В нашем деликатном деле существует один путь: ищите меня, платите гонорар мне и журналу, и мир начинает о вас узнавать. Я не ловец талантов и гениев, заплатили как следует — оценю по вашему заказу. Хотите, чтобы вас называли гением, — пожалуйста, есть ставки. Желаете, чтобы вас величали необыкновенным талантом, расценки вполне доступны. Ну, сами скажите: кто знает, что вы гений?
   — Я! — не раздумывая, заявила Оксана Матвеевна.
   — А еще кто?
   — Есть немало людей, разделяющих подобное мнение! — заметил Георгий Павлович.
   — Спорим на двадцать долларов. Вы даете несколько телефонных номеров ваших почитателей, а я им при вас звоню. Уверена, ни один из них не подтвердит, что вы гений, талант или даже интересный писатель. А может, даже не вспомнит вашего имени. Каждый начнет рассказывать о себе, о своих успехах, планах, рецензиях, а о вас даже не захочет вспоминать. Согласны на пари? Дайте список, чтобы вы смогли убедиться и проиграть. Да, кстати, а вы при деньгах?
   «А что, — подумал Поляковский, — может, проверить? А то многие, когда меня видят, дифирамбы поют. Да, неплохая идея». — «Деньги есть, но с кого начать? — почесал затылок Георгий Павлович. — Записывайте: Татьяна Круглая, Руслан Лебедев, Виталий Малофеев, Тоня Глухова, Анатолий Букинов… Вот, звоните…
   — Отлично, начнем с Круглой. Говорят, ей сам Генералов симпатизирует. Правда, он уже импотент, но целоваться любит. У него язык полуметровый! Если взасос, ощущение такое, что язык по желудку носится. Дома! Алло, Татьяна, добрый день, это критик Арина Лаврентьева. По заданию «Литературной недели» готовлю материал, в котором должна представить десятку лучших современных писателей. С кого начнем? — «Что за вопрос, уважаемая. Начинай с меня…» — «А кого ставить дальше?» — «Каков твой вариант …?» — «Может быть, вторым номером записать Поляковского?» — «Какой еще Поляковский?» — «Георгий. Такой моложавый, с бородкой!» — «Лысый?» — Нет!» — «Это который по всему миру спонсоров ищет?» — «Может быть… Точно не знаю». — «Если ты его вторым номером поставишь, меня вообще убери из списка. Нашла тоже автора…» — «А Малофеев? Как он вам?» — «Это который матерится?» — «Да!» — «Тоже убожество! Не хочу, чтобы он рядом был. Кто у тебя там еще?» — «Как вам Глухова?» — «Она дружит с новым главным военным прокурором. Зверушка важная, от всех требует внимания. Но на второе место ее не ставь. Запиши ее под десятым номером». — «А Анатолия Букинова?» — «Такого не знаю. Что за имена ты мне подсовываешь?» — «Скажите, кого ставить на второе место». — «Поставь Паустовского или Катаева. Вот тебе второе и третье место». — «А четвертым кто?» — «Кнох, хотя, нет, Кноха поставь шестым, а четвертым запиши Лужкова, он несколько замечательных книг написал, кроме того, у меня к нему серьезное дело… За ним запиши как его, новый генеральный директор НТВ… да, да, Карасев. Потом, значит, Кнох, затем… поставь поэта Гублановского или нет, лучше прозаика Гошкина, он мой сосед по даче и должен часть своего участка уступить, да не очень дорого. А уж под восьмым номером укажи вначале поэта Гейна, у него влияние в нашем мире, хотя, впрочем, он большой дурак, потом… потом… Подруга, лучше перезвони мне через полчасика. Я подумаю, кого еще порекомендовать… Всю десятку составляй с моих слов и другими советами не пользуйся. В благодарность я включу тебя в список нашей делегации писателей и критиков, направляющихся в Париж. Но если в этот раз не успею, то в Рим все получится. О, кей? Хороший бартер?»
   — Замечательный!
   — Пока!
   — Ну что, давай двадцать долларов, — повернулась Козявкина к Георгию Павловичу. — Сказала же, что проиграешь. Даже я, отлично зная цену словам, никогда не обращаю внимания на комплименты. А когда платишь, можно быть уверенным, что тебя будут мужественно терпеть. Регулярно платишь — начнут распространять легенду о твоем «особом даре»; отстегиваешь по полной программе — станут восхвалять, возвеличивать безудержно. Но если никто от тебя ничего не имеет, если знают, что ты на нуле, то кому ты нужен?
   — Вот мерзавка! Ведь в лицо она называет меня гением! Причины ее безобразного поведения видны невооруженным взглядом: зависть и лицемерие! Давай попробуем позвонить Малофееву.
   — С тебя уже двадцать долларов. Вначале хочу получить деньги. У меня нет никакого желания участвовать в твоих экспериментах. Я на работе и прошу ее во — время и сполна оплатить. Наша московская жизнь учит меня стремиться не к жертвенности, не к состраданию, а к удовольствиям. А без купюр их никак не получишь. Гони деньги, тогда продолжим интервью! У меня собственное кредо: взгляд через денежные купюры облагораживает мерзости жизни.