Страница:
— Отдам с зарплаты. У меня нынче в карманах пусто.
— Я деньги в долг не даю. Этим занимаются банки. Тем более гениальным литераторам. Двадцать долларов, или придется публично обвинить тебя в неплатежеспособности. А это хуже импотенции. А для тусовочного человека значительно хуже, чем презрение к его бесталанности.
— Оксана Матвеевна, одолжи двадцатку зелени. С первой зарплаты обязательно рассчитаемся. Вот, сама свидетелем оказалась: зерна капитализма дают в России превосходные всходы. А публицисты плачут, что рынок никак не появляется. Появился! Наступил! Глубоко проник он в людскую ментальность!
— А ты меня не обманешь? — шепотом спросила его Оксана в самое ухо.
Он сжал ей локоть и что-то неразборчиво пробурчал. Скорчив гримасу, Лязгина порылась в сумочке и протянула критикессе деньги.
— Хочу напомнить: второй звонок — это еще двадцать долларов. Если я проигрываю, тут же возвращаю вашу зеленую бумажку. Но если выигрываю, кто платит? Опять ты, Лязгина? Кредитуешь писательский талант? Не хочу присутствовать при ваших доверительных переговорах. Разберитесь сами.
— Ну что, дашь еще? — жалобно спросил Поляковский. А на ухо Оксане напомнил: «У нас с тобой такие грандиозные планы. Ну, ну…»
Лязгина вынула деньги, но оставила их в руках.
— В таком случае поехали, продолжим. Интервью два — Козявкина набрала номер Малофеева: — Привет, Виталий. Мне для статьи срочно нужна десятка лучших писателей. Хочу ориентироваться на твой выбор. Итак, кто первый, второй и дальше?
— Первого не буду называть, сама знаешь, кому еще быть, кроме В.М. Потом Пастернак, Булгаков, этот еще… Шолохов. Пятым можно поставить продюсера и сценариста Колю Эрнова, мощные фильмы поставил, а фильм — та же литература. Кроме того, я у него часто появляюсь, а о себе надо напоминать добрым словом… Шестым и седьмым запиши Стасова, он прекрасные книжки пишет и большой друг премьера (но об этом не упоминай), и Молину, любовницу министра … Подробности не по телефону. Между прочим, у нее действительно прекрасные стихи. Восьмым поставь спонсора моего творчества, прекрасного драматурга Карена Минасова. Девятым — моего приятеля поэта-песенника Деревянко. Список может завершить какая-нибудь дама, из старых авторитетов. Так солидно будет, и никто не придерется. Не обвинит в коррупции … Например, Белла Ахмадулина. А то еще обидится.
— А Поляковскому в списке места не найдется?
— А, этот газетчик? Или нет, он тоже что-то сочиняет, но с особенным пылом ищет в Лондоне спонсоров. Что, он тебе заплатил? Много? Но откуда у него деньги, его же проекты всегда кто-то другой финансирует …
— Нет! Нет!
— Тогда зачем тебе этот демагог нужен? Пусть ищет себя в публичной политике или в журналистике. Впрочем, и там он выше нуля не поднимется. Но литература явно не для него. Оставь, о нем больше не вспоминай. Ариша, я о тебе несколько строчек напишу, какая ты славная, талантливая критикесса. А вчера в Доме литераторов я тост поднял за элиту наших критиков, твое имя тоже было названо. Так что ты мне, а я тебе.
— Спасибо, дружок. Пока! Ну, что, — обратилась Козявкина к прозаику — пусть твоя приятельница отдаст еще двадцать долларов.
— Дай ей, дай, — мрачно бросил Поляковский. — Он себя выше ставит, чем Пастернака и Булгакова? Урод! Я ему за этот спич морду набью. Пусть только на глаза попадется. Когда со мной встречается, аж слюной брызжет: «Гордость отечественной литературы, мой самый любимый писатель. Колокол России!» А тут такое позволяет. Прохвост! Что же делать? Говорите, надо платить? Но сколько, кому? За что?
— Кому платить, вы уже хорошо знаете, — вставила Арина Афанасьевна. — За что? Я тоже сказала. Сколько? Это вопрос торга! Какие задачи вы передо мной хотите поставить? Быть на виду или прослыть гением? Стать уважаемым, о котором иногда вспоминают? Или оказаться любимцем культурного сообщества России? Сесть в кресло редактора литературной газетки, получить передачу на телевидении или занять пост ректора Литературного института? Хотите быть постоянным членом российских делегаций на международных книжных ярмарках и конференциях? Тогда садитесь за стол переговоров. Если ваши претензии на место в истории еще выше, можем обсудить вопрос получения государственных премий, наград и званий. Ведь деньги творят чудеса — старая истина, получившая в современной России убедительное подтверждение. Обратите на меня свой пытливый взгляд — и вы быстро станете знаменитым. Более того, я смогу создать ситуацию, при которой вы попросите меня остановить волну восторгов, потому что самому покажется, что хвалят вас чрезмерно. Ах, Георгий Павлович, доверительные отношения, упакованные в банковские приходные ордера, — лучшая гарантия карьерного роста. Это пароль нынешней России! Но вы можете поставить и другую задачу: если кого-то необходимо не замечать, смотреть в глаза и не видеть, испытывать радость чтения, но спрятать это имя, закапывая его на литературном кладбище, то и тут вполне доступные тарифы. Нынче такие времена …
«Бойкая девица. Мне бы ее в помощницы вместе этого дуралея Лапского, — мелькнуло в голове у Ивана Степановича. — Надо обращать внимание на своих слуг: среди них немудрено встретить интересных личностей, которым можно предложить высокую должность и серьезную зарплату. Я-то сам деньги зарабатываю, чтобы от души смеяться над людьми. Для чего другого могут быть нужны деньги? А дамочка сможет помочь мне в этом».
— Но где взять деньги?! — воскликнул Георгий Павлович.
«Надо спасать ситуацию», — подумала Лязгина. И тут же заявила: — Господин Поляковский, давайте оставим уважаемую Арину Афанасьевну. Погуляем, подумаем, прикинем наши возможности и вернемся к переговорам. А когда наш критик допьет чай — вижу, он ей доставляет удовольствие, — мы как раз вернемся. Пойдемте на воздух, Георгий Павлович… Вечер теплый? — спросила она Козявкину.
— Да, вполне. Но накиньте шаль. Спина нуждается в защите. В прямом и переносном смысле.
Парочка из культурного барака вышла на прогулку.
— Что у тебя в голове, талантливый мастер сцены? Ты меня заинтриговала!
— Я не хотела, чтобы ты признался этой барышне в отсутствии денег…
— Но их действительно нет! Разве не так? У меня во всяком случае.
— Пока нет, можно понять и так. Пока нет! Но есть возможность заработать. Ты ведь хочешь стать известным, обожаемым, любимым, читаемым? Чтобы вся столица была расклеена плакатами о твоем творчестве?
— Ну да…
— И готов ради этого пойти на все?
— Так точно!
— На все, на все?
— Да, да!
— А почему тебе в голову не приходит вопрос: где держит деньги господин Гусятников? Если своих денег нет, на ум обязательно приходят адреса и размеры чужих состояний. У меня так, а у тебя? Где они лежат и как? Можно ли их без риска быть уличенным достать из той или другой ниши? Я понимаю, что основные средства Ивана Степановича находятся в банках, недвижимости, акциях. Но для управления «Римушкиным» у него должны быть здесь наличные. Думаю, тысяч двести-триста в долларах. Есть, есть, должно быть. Такую ораву содержать не просто. Может, есть смысл подумать? Здесь такая разношерстная публика, что нас подозревать никто не осмелится. Мы ведь интеллигенция! Создай себе господствующий имидж, а потом делай с публикой все, что пожелаешь. Она того заслуживает.
— Подумать можно, — тихо согласился Георгий Павлович, — что могут дать наши размышления? У меня никакого опыта в таких делах.
— Но ты не возражаешь обсудить такое мероприятие?
— Нет-нет…
— Я-то неспроста сюда приехала, а дальние цели вынашиваю. Хозяин очень богат и наличность носит при себе огромную. Нужны мне эти сценарии, буффонады и театры… Ты серьезно о литературной карьере мечтаешь? А я-то подумала, что ты за тем же приехал… Что мы люди одной профессии. Поэтому согласилась на сотрудничество. Мне поначалу показалось, что это предложение — называть друг друга «гениальный писатель», «золотое перо России», «признанный во всем мире режиссер», «автор известных спектаклей» — всего лишь игра, наша постановка. Криминальный сленг. А ты, оказывается, об этом мечтаешь всерьез? Но что за статус — «литератор»? Барахло! На блошином рынке этот термин нынче можно купить за копейки. Ведь сегодня у нас никто ничего, кроме «пиф-паф», не читает. Если делать карьеру, можно найти более перспективную профессию. И действительно оседлать звезду, а не так чтобы тебе кланялись, аплодировали, а за спиной шептали «дурак». Искушение известностью — непреодолимая болезнь дня настоящего.
— Так ты что, не режиссер? Нет? — испуганно произнес Поляковский, уставившись на собеседницу.
— Как же не режиссер? Организовать ограбление, тем более такое сложное, как отъем наличности у олигарха Гусятникова, — разве это работа не режиссерская? Разве для театральной постановке больше знаний и таланта необходимо использовать? А без сценического воображения разве можно вообще рассчитывать на успех в нашем деле?
— А я вначале поверил, что ты талантливый мастер сцены… Классической сцены.
— Классической? А как ты думаешь, писатель, что в истории цивилизации было раньше: кража или спектакль? Чему человек научился вначале: грабить или играть на сцене? Впрочем, давай вернемся к делу. В моей профессии люди всегда прежде всего думают о деньгах. А если денег у Гусятникова еще больше окажется, чем я предполагаю? Ведь олигарх же он! Как делить-то будем?
— А как делят? Если мы вдвоем, то, видимо, поровну? — настойчиво предложил Георгий Павлович.
— Новичку никто половину не даст. Тридцать процентов как, а? — Но тут же она с сожалением заключила, что надо было начать с двадцати…
Пока парочка обдумывала подробности предстоящего мероприятия, госпожа Козявкина сидела за чаем и, покусывая овсяное печение, размышляла вслух. Это было для нее привычным занятием. «А что, — говорила она себе, — на них можно неплохо заработать. Теперь настало время выстроить бизнес-план с режиссером Лязгиной. Современные сценические работы — это самая настоящая провинциальная дрянь, ничего общего с искусством не имеющая. Во всем, конечно, повинен коммерческий интерес, предпринимательский подход к сцене, наиприятнейший шелест значительных купюр. Именно он потребовал, чтобы искусство перестало быть элитарным. А массовой культуре необходимо воспевать лишь низость, пороки и чертовщину. Нужен ли для этого талант? Художник? Нет, ей нужны звезды! То есть ремесленники, не тонкие и обходительные, а наглые и требовательные. Которые не хотят более заботиться о том, о чем мечтали, что искали, о чем думали их великие предшественники в искусстве. Личности, которые в прежние годы стоили последний мизер, сегодня легко становятся „звездами“. Но их не снимают с небосвода, а пекут на кухне, которой управляют такие талантливые люди, как я. Ох, эти звезды сцены, кинолент и голубого экрана, что бы вы делали без посредников, без инвестиционного капитала, без связей Арины Афанасьевны? Это мой бизнес, а на искусство мне, как многим моим коллегам, начхать, точно так же, как и самому бомонду. Боже, из каких физиономий состоит наша современная сцена, списывающая „образцы“ мирового ширпотреба. Трудно сказать чему больше поклоняются эти персонажи: поиску административного или финансового ресурса, роли на сцене или около, пьянке, угодничеству перед сильными мира сего, участию в „нужном“ движении pro или contra… Еще никогда в истории России столь низкийуровень искусства не был так восторженно, так последовательно обласкан обществом и властью. Как будто его высокий уровень совершенно лишнее украшение для нашего культурного пространства. Грубо ошибется всякий, кто возразит мне…» В этот момент в гостиную вошли Поляковский и Оксана Матвеевна. «Ну что, нагулялись?» — сразу бросилась им навстречу Козявкина. — «Да, да, вышло совсем неплохо. Теплый вечер, квакают лягушки, хорошо дышится… И о делах поговорили. Георгий Павлович готов сказать вам „да“! Он принимает ваше предложение. Притом самое, самое крутое. Не только Россия должна знать о его гениальности, но весь мир! Мир! Мир! У вас есть выход на другие страны?» — «Конечно! Как же без этого…» — несколько обиженно заявила Арина Афанасьевна. — «Ему нужен мир! Вы понимаете? Понимаете? Аплодирующий его таланту мир!» — «Да-да. Но это стоит больших денег… Давайте начнем с России, у нас можно встретить немало страстных поклонников его творчества. Их надо лишь найти через рекламу в средствах массовых коммуникаций, с помощью критиков, которые должны называть его „наш гений“, „надежда русской словесности“, „патриарх русского слова“, „пламя русской души“. А как вам самому еще хотелось бы?» — обратила она восторженный взор к Поляковскому. — «Подождите, дайте подумать… — Ему опять страстно захотелось принять ту самую величественную позу, которую он примерил давеча на себя, стоя у окна. Георгий Павлович подпер кулачком свою бородку, закурил трубку и в поэтической задумчивости взглянул на стену гостиной: „Светоч … — начал он, — нет-нет, глава… тоже нет. Лидер, да, конечно, лидер современной русской прозы или, пожалуй, даже лучше: лидер современной прозы! (слово „русский“ как бы ограничивает в пространстве). Так ведь лучше!“ — „Очень хорошо, прекрасно! Лидер современной прозы! Коротко и всем ясно, — с серьезным видом подхватила критикесса. — Теперь мне надо прокалькулировать тарифы, подбить бюджет, и через несколько дней можно начинать всероссийскую кампанию. Это будет грандиозная рекламная акция, которую страна еще не знала! Но деньги, прошу прощения, вперед. Я же говорила, что в долг не работаю О, кей?“ — „Конечно, конечно!“ — вставила Лязгина. — „О чем разговор, назовите сумму, и мы ее тут же выплатим. Торопитесь, пора начинать!“ — завороженный своей грядущей славой добавил Поляковский. — „Отлично! Здорово! Так и сделаем. У меня возникло предложение к Оксане Матвеевне. Хотите выслушать?“ — „Слушаю! Слушаю!“ — „Вы признались, что на московских сценах еще не работали …“ — „Я еще ни в чем не признавалась …“ — прервала Лязгина, удивленно разведя руками. — „Может быть, может, быть, но в Москве ваше имя еще неизвестно? Так?“ — „Кому известно, кому нет“. — „Мечтаете о постановке на столичной сцене? Это так важно для наращивания режиссерского авторитета, для звучного имени. Я могу все это устроить. Быстро и замечательно. Сколько готовы заплатить?“ — „Об этом никогда не думала и тарифов не знаю“. — „Разрешение на постановку в неизвестном московском театре стоит около двадцати тысяч долларов плюс все расходы по подготовке спектакля. Реквизиты, билеты, реклама. Всего уйдет около пятидесяти тысяч долларов. В театрах с устоявшимся именем и репутацией эта сумма увеличивается до семидесяти-восьмидесяти тысяч. А на сцене со всероссийским авторитетом сумма переползает за сто двадцать тысяч долларов. С какого тарифа желаете начать?“ — „Я даже растерялась… Наверное, лучше попробовать себя в театре поскромнее. Не так ли?“ — „Опасаетесь, что в известном коллективе можете завалить спектакль? Ничего подобного не произойдет. Вам будет оказывать всемерную поддержку сам главный режиссер. А если пожелаете, он сам поставит спектакль, но подпишет вашим именем. Правда, в этом случае к озвученной сумме необходимо добавить еще процентов двадцать“. — „Я все же думаю начать с театра с негромким, но устоявшимся именем. А дальше видно будет…“ — „Деньги у вас есть…?“ — „Имеются…“ — „Тогда начинаем!“ — воскликнула Арина Афанасьевна. — „Можно начать, чего там… Давайте, давайте“. — „Начинаю работать. Первый звонок адресуем Любирцеву, известная личность в театральном мире…“ Козявкина извлекла из сумочки мобильник и набрала номер. — „Привет гениальному режиссеру. Как дела? Это Арина!“ — „Слава богу, слава богу!“ — „Есть замечательный режиссер из денежной провинции, мечтающий поставить спектакль в вашем прелестном театре. Очень толковая женщина, небольшой опыт в режиссуре, с обязательствами во взаимоотношениях подробно ознакомлена“. — „Серьезный человек, говоришь…?“ — „Да, прелесть!“ — „Она рядом, слышит наш разговор?“ — „Нет, Максим Юрьевич, я одна!“ — хитро улыбнулась критикесса. — „Тут один автор ко мне привязался. Хочет, чтобы я его пьесу поставил. Сам я ее не читал, но, говорят, неплоха, из нее можно что-то вытянуть. Что-то о супружеских правах и обязанностях. Тема для современного зрителя совершенно пустая. Но бизнес есть бизнес. За постановку он предложил пятьдесят тысяч долларов. Займись этой парочкой. Твой гонорар пятнадцать процентов. Если сумеешь поднять цену, то все, что выше пятидесяти — делим пополам. А с твоей дамой — по обычному тарифу“. — „О, кей, дорогой Максим Юрьевич. Я позвоню вам позже, чтобы записать номер телефона драматурга. Кто он? Откуда?“ — „Кажется, лицо кавказской национальности. Больше ничего не знаю“. — „С таких надо, надо, надо больше брать. Для них расценки в Москве совсем другие …“
Тут господин Гусятников поднялся, зевнул, бросил себе под нос: «Скучно, мерзко. Как можно жить среди них, в ихмире? Абсурд, абсурд, что же еще придумать для окончательного оформления идеи, последнего абсолютного решения? Заключительного! Смелей, ищи финал!» В таких размышлениях Иван Степанович покидал барак.
Глава 13
— Я деньги в долг не даю. Этим занимаются банки. Тем более гениальным литераторам. Двадцать долларов, или придется публично обвинить тебя в неплатежеспособности. А это хуже импотенции. А для тусовочного человека значительно хуже, чем презрение к его бесталанности.
— Оксана Матвеевна, одолжи двадцатку зелени. С первой зарплаты обязательно рассчитаемся. Вот, сама свидетелем оказалась: зерна капитализма дают в России превосходные всходы. А публицисты плачут, что рынок никак не появляется. Появился! Наступил! Глубоко проник он в людскую ментальность!
— А ты меня не обманешь? — шепотом спросила его Оксана в самое ухо.
Он сжал ей локоть и что-то неразборчиво пробурчал. Скорчив гримасу, Лязгина порылась в сумочке и протянула критикессе деньги.
— Хочу напомнить: второй звонок — это еще двадцать долларов. Если я проигрываю, тут же возвращаю вашу зеленую бумажку. Но если выигрываю, кто платит? Опять ты, Лязгина? Кредитуешь писательский талант? Не хочу присутствовать при ваших доверительных переговорах. Разберитесь сами.
— Ну что, дашь еще? — жалобно спросил Поляковский. А на ухо Оксане напомнил: «У нас с тобой такие грандиозные планы. Ну, ну…»
Лязгина вынула деньги, но оставила их в руках.
— В таком случае поехали, продолжим. Интервью два — Козявкина набрала номер Малофеева: — Привет, Виталий. Мне для статьи срочно нужна десятка лучших писателей. Хочу ориентироваться на твой выбор. Итак, кто первый, второй и дальше?
— Первого не буду называть, сама знаешь, кому еще быть, кроме В.М. Потом Пастернак, Булгаков, этот еще… Шолохов. Пятым можно поставить продюсера и сценариста Колю Эрнова, мощные фильмы поставил, а фильм — та же литература. Кроме того, я у него часто появляюсь, а о себе надо напоминать добрым словом… Шестым и седьмым запиши Стасова, он прекрасные книжки пишет и большой друг премьера (но об этом не упоминай), и Молину, любовницу министра … Подробности не по телефону. Между прочим, у нее действительно прекрасные стихи. Восьмым поставь спонсора моего творчества, прекрасного драматурга Карена Минасова. Девятым — моего приятеля поэта-песенника Деревянко. Список может завершить какая-нибудь дама, из старых авторитетов. Так солидно будет, и никто не придерется. Не обвинит в коррупции … Например, Белла Ахмадулина. А то еще обидится.
— А Поляковскому в списке места не найдется?
— А, этот газетчик? Или нет, он тоже что-то сочиняет, но с особенным пылом ищет в Лондоне спонсоров. Что, он тебе заплатил? Много? Но откуда у него деньги, его же проекты всегда кто-то другой финансирует …
— Нет! Нет!
— Тогда зачем тебе этот демагог нужен? Пусть ищет себя в публичной политике или в журналистике. Впрочем, и там он выше нуля не поднимется. Но литература явно не для него. Оставь, о нем больше не вспоминай. Ариша, я о тебе несколько строчек напишу, какая ты славная, талантливая критикесса. А вчера в Доме литераторов я тост поднял за элиту наших критиков, твое имя тоже было названо. Так что ты мне, а я тебе.
— Спасибо, дружок. Пока! Ну, что, — обратилась Козявкина к прозаику — пусть твоя приятельница отдаст еще двадцать долларов.
— Дай ей, дай, — мрачно бросил Поляковский. — Он себя выше ставит, чем Пастернака и Булгакова? Урод! Я ему за этот спич морду набью. Пусть только на глаза попадется. Когда со мной встречается, аж слюной брызжет: «Гордость отечественной литературы, мой самый любимый писатель. Колокол России!» А тут такое позволяет. Прохвост! Что же делать? Говорите, надо платить? Но сколько, кому? За что?
— Кому платить, вы уже хорошо знаете, — вставила Арина Афанасьевна. — За что? Я тоже сказала. Сколько? Это вопрос торга! Какие задачи вы передо мной хотите поставить? Быть на виду или прослыть гением? Стать уважаемым, о котором иногда вспоминают? Или оказаться любимцем культурного сообщества России? Сесть в кресло редактора литературной газетки, получить передачу на телевидении или занять пост ректора Литературного института? Хотите быть постоянным членом российских делегаций на международных книжных ярмарках и конференциях? Тогда садитесь за стол переговоров. Если ваши претензии на место в истории еще выше, можем обсудить вопрос получения государственных премий, наград и званий. Ведь деньги творят чудеса — старая истина, получившая в современной России убедительное подтверждение. Обратите на меня свой пытливый взгляд — и вы быстро станете знаменитым. Более того, я смогу создать ситуацию, при которой вы попросите меня остановить волну восторгов, потому что самому покажется, что хвалят вас чрезмерно. Ах, Георгий Павлович, доверительные отношения, упакованные в банковские приходные ордера, — лучшая гарантия карьерного роста. Это пароль нынешней России! Но вы можете поставить и другую задачу: если кого-то необходимо не замечать, смотреть в глаза и не видеть, испытывать радость чтения, но спрятать это имя, закапывая его на литературном кладбище, то и тут вполне доступные тарифы. Нынче такие времена …
«Бойкая девица. Мне бы ее в помощницы вместе этого дуралея Лапского, — мелькнуло в голове у Ивана Степановича. — Надо обращать внимание на своих слуг: среди них немудрено встретить интересных личностей, которым можно предложить высокую должность и серьезную зарплату. Я-то сам деньги зарабатываю, чтобы от души смеяться над людьми. Для чего другого могут быть нужны деньги? А дамочка сможет помочь мне в этом».
— Но где взять деньги?! — воскликнул Георгий Павлович.
«Надо спасать ситуацию», — подумала Лязгина. И тут же заявила: — Господин Поляковский, давайте оставим уважаемую Арину Афанасьевну. Погуляем, подумаем, прикинем наши возможности и вернемся к переговорам. А когда наш критик допьет чай — вижу, он ей доставляет удовольствие, — мы как раз вернемся. Пойдемте на воздух, Георгий Павлович… Вечер теплый? — спросила она Козявкину.
— Да, вполне. Но накиньте шаль. Спина нуждается в защите. В прямом и переносном смысле.
Парочка из культурного барака вышла на прогулку.
— Что у тебя в голове, талантливый мастер сцены? Ты меня заинтриговала!
— Я не хотела, чтобы ты признался этой барышне в отсутствии денег…
— Но их действительно нет! Разве не так? У меня во всяком случае.
— Пока нет, можно понять и так. Пока нет! Но есть возможность заработать. Ты ведь хочешь стать известным, обожаемым, любимым, читаемым? Чтобы вся столица была расклеена плакатами о твоем творчестве?
— Ну да…
— И готов ради этого пойти на все?
— Так точно!
— На все, на все?
— Да, да!
— А почему тебе в голову не приходит вопрос: где держит деньги господин Гусятников? Если своих денег нет, на ум обязательно приходят адреса и размеры чужих состояний. У меня так, а у тебя? Где они лежат и как? Можно ли их без риска быть уличенным достать из той или другой ниши? Я понимаю, что основные средства Ивана Степановича находятся в банках, недвижимости, акциях. Но для управления «Римушкиным» у него должны быть здесь наличные. Думаю, тысяч двести-триста в долларах. Есть, есть, должно быть. Такую ораву содержать не просто. Может, есть смысл подумать? Здесь такая разношерстная публика, что нас подозревать никто не осмелится. Мы ведь интеллигенция! Создай себе господствующий имидж, а потом делай с публикой все, что пожелаешь. Она того заслуживает.
— Подумать можно, — тихо согласился Георгий Павлович, — что могут дать наши размышления? У меня никакого опыта в таких делах.
— Но ты не возражаешь обсудить такое мероприятие?
— Нет-нет…
— Я-то неспроста сюда приехала, а дальние цели вынашиваю. Хозяин очень богат и наличность носит при себе огромную. Нужны мне эти сценарии, буффонады и театры… Ты серьезно о литературной карьере мечтаешь? А я-то подумала, что ты за тем же приехал… Что мы люди одной профессии. Поэтому согласилась на сотрудничество. Мне поначалу показалось, что это предложение — называть друг друга «гениальный писатель», «золотое перо России», «признанный во всем мире режиссер», «автор известных спектаклей» — всего лишь игра, наша постановка. Криминальный сленг. А ты, оказывается, об этом мечтаешь всерьез? Но что за статус — «литератор»? Барахло! На блошином рынке этот термин нынче можно купить за копейки. Ведь сегодня у нас никто ничего, кроме «пиф-паф», не читает. Если делать карьеру, можно найти более перспективную профессию. И действительно оседлать звезду, а не так чтобы тебе кланялись, аплодировали, а за спиной шептали «дурак». Искушение известностью — непреодолимая болезнь дня настоящего.
— Так ты что, не режиссер? Нет? — испуганно произнес Поляковский, уставившись на собеседницу.
— Как же не режиссер? Организовать ограбление, тем более такое сложное, как отъем наличности у олигарха Гусятникова, — разве это работа не режиссерская? Разве для театральной постановке больше знаний и таланта необходимо использовать? А без сценического воображения разве можно вообще рассчитывать на успех в нашем деле?
— А я вначале поверил, что ты талантливый мастер сцены… Классической сцены.
— Классической? А как ты думаешь, писатель, что в истории цивилизации было раньше: кража или спектакль? Чему человек научился вначале: грабить или играть на сцене? Впрочем, давай вернемся к делу. В моей профессии люди всегда прежде всего думают о деньгах. А если денег у Гусятникова еще больше окажется, чем я предполагаю? Ведь олигарх же он! Как делить-то будем?
— А как делят? Если мы вдвоем, то, видимо, поровну? — настойчиво предложил Георгий Павлович.
— Новичку никто половину не даст. Тридцать процентов как, а? — Но тут же она с сожалением заключила, что надо было начать с двадцати…
Пока парочка обдумывала подробности предстоящего мероприятия, госпожа Козявкина сидела за чаем и, покусывая овсяное печение, размышляла вслух. Это было для нее привычным занятием. «А что, — говорила она себе, — на них можно неплохо заработать. Теперь настало время выстроить бизнес-план с режиссером Лязгиной. Современные сценические работы — это самая настоящая провинциальная дрянь, ничего общего с искусством не имеющая. Во всем, конечно, повинен коммерческий интерес, предпринимательский подход к сцене, наиприятнейший шелест значительных купюр. Именно он потребовал, чтобы искусство перестало быть элитарным. А массовой культуре необходимо воспевать лишь низость, пороки и чертовщину. Нужен ли для этого талант? Художник? Нет, ей нужны звезды! То есть ремесленники, не тонкие и обходительные, а наглые и требовательные. Которые не хотят более заботиться о том, о чем мечтали, что искали, о чем думали их великие предшественники в искусстве. Личности, которые в прежние годы стоили последний мизер, сегодня легко становятся „звездами“. Но их не снимают с небосвода, а пекут на кухне, которой управляют такие талантливые люди, как я. Ох, эти звезды сцены, кинолент и голубого экрана, что бы вы делали без посредников, без инвестиционного капитала, без связей Арины Афанасьевны? Это мой бизнес, а на искусство мне, как многим моим коллегам, начхать, точно так же, как и самому бомонду. Боже, из каких физиономий состоит наша современная сцена, списывающая „образцы“ мирового ширпотреба. Трудно сказать чему больше поклоняются эти персонажи: поиску административного или финансового ресурса, роли на сцене или около, пьянке, угодничеству перед сильными мира сего, участию в „нужном“ движении pro или contra… Еще никогда в истории России столь низкийуровень искусства не был так восторженно, так последовательно обласкан обществом и властью. Как будто его высокий уровень совершенно лишнее украшение для нашего культурного пространства. Грубо ошибется всякий, кто возразит мне…» В этот момент в гостиную вошли Поляковский и Оксана Матвеевна. «Ну что, нагулялись?» — сразу бросилась им навстречу Козявкина. — «Да, да, вышло совсем неплохо. Теплый вечер, квакают лягушки, хорошо дышится… И о делах поговорили. Георгий Павлович готов сказать вам „да“! Он принимает ваше предложение. Притом самое, самое крутое. Не только Россия должна знать о его гениальности, но весь мир! Мир! Мир! У вас есть выход на другие страны?» — «Конечно! Как же без этого…» — несколько обиженно заявила Арина Афанасьевна. — «Ему нужен мир! Вы понимаете? Понимаете? Аплодирующий его таланту мир!» — «Да-да. Но это стоит больших денег… Давайте начнем с России, у нас можно встретить немало страстных поклонников его творчества. Их надо лишь найти через рекламу в средствах массовых коммуникаций, с помощью критиков, которые должны называть его „наш гений“, „надежда русской словесности“, „патриарх русского слова“, „пламя русской души“. А как вам самому еще хотелось бы?» — обратила она восторженный взор к Поляковскому. — «Подождите, дайте подумать… — Ему опять страстно захотелось принять ту самую величественную позу, которую он примерил давеча на себя, стоя у окна. Георгий Павлович подпер кулачком свою бородку, закурил трубку и в поэтической задумчивости взглянул на стену гостиной: „Светоч … — начал он, — нет-нет, глава… тоже нет. Лидер, да, конечно, лидер современной русской прозы или, пожалуй, даже лучше: лидер современной прозы! (слово „русский“ как бы ограничивает в пространстве). Так ведь лучше!“ — „Очень хорошо, прекрасно! Лидер современной прозы! Коротко и всем ясно, — с серьезным видом подхватила критикесса. — Теперь мне надо прокалькулировать тарифы, подбить бюджет, и через несколько дней можно начинать всероссийскую кампанию. Это будет грандиозная рекламная акция, которую страна еще не знала! Но деньги, прошу прощения, вперед. Я же говорила, что в долг не работаю О, кей?“ — „Конечно, конечно!“ — вставила Лязгина. — „О чем разговор, назовите сумму, и мы ее тут же выплатим. Торопитесь, пора начинать!“ — завороженный своей грядущей славой добавил Поляковский. — „Отлично! Здорово! Так и сделаем. У меня возникло предложение к Оксане Матвеевне. Хотите выслушать?“ — „Слушаю! Слушаю!“ — „Вы признались, что на московских сценах еще не работали …“ — „Я еще ни в чем не признавалась …“ — прервала Лязгина, удивленно разведя руками. — „Может быть, может, быть, но в Москве ваше имя еще неизвестно? Так?“ — „Кому известно, кому нет“. — „Мечтаете о постановке на столичной сцене? Это так важно для наращивания режиссерского авторитета, для звучного имени. Я могу все это устроить. Быстро и замечательно. Сколько готовы заплатить?“ — „Об этом никогда не думала и тарифов не знаю“. — „Разрешение на постановку в неизвестном московском театре стоит около двадцати тысяч долларов плюс все расходы по подготовке спектакля. Реквизиты, билеты, реклама. Всего уйдет около пятидесяти тысяч долларов. В театрах с устоявшимся именем и репутацией эта сумма увеличивается до семидесяти-восьмидесяти тысяч. А на сцене со всероссийским авторитетом сумма переползает за сто двадцать тысяч долларов. С какого тарифа желаете начать?“ — „Я даже растерялась… Наверное, лучше попробовать себя в театре поскромнее. Не так ли?“ — „Опасаетесь, что в известном коллективе можете завалить спектакль? Ничего подобного не произойдет. Вам будет оказывать всемерную поддержку сам главный режиссер. А если пожелаете, он сам поставит спектакль, но подпишет вашим именем. Правда, в этом случае к озвученной сумме необходимо добавить еще процентов двадцать“. — „Я все же думаю начать с театра с негромким, но устоявшимся именем. А дальше видно будет…“ — „Деньги у вас есть…?“ — „Имеются…“ — „Тогда начинаем!“ — воскликнула Арина Афанасьевна. — „Можно начать, чего там… Давайте, давайте“. — „Начинаю работать. Первый звонок адресуем Любирцеву, известная личность в театральном мире…“ Козявкина извлекла из сумочки мобильник и набрала номер. — „Привет гениальному режиссеру. Как дела? Это Арина!“ — „Слава богу, слава богу!“ — „Есть замечательный режиссер из денежной провинции, мечтающий поставить спектакль в вашем прелестном театре. Очень толковая женщина, небольшой опыт в режиссуре, с обязательствами во взаимоотношениях подробно ознакомлена“. — „Серьезный человек, говоришь…?“ — „Да, прелесть!“ — „Она рядом, слышит наш разговор?“ — „Нет, Максим Юрьевич, я одна!“ — хитро улыбнулась критикесса. — „Тут один автор ко мне привязался. Хочет, чтобы я его пьесу поставил. Сам я ее не читал, но, говорят, неплоха, из нее можно что-то вытянуть. Что-то о супружеских правах и обязанностях. Тема для современного зрителя совершенно пустая. Но бизнес есть бизнес. За постановку он предложил пятьдесят тысяч долларов. Займись этой парочкой. Твой гонорар пятнадцать процентов. Если сумеешь поднять цену, то все, что выше пятидесяти — делим пополам. А с твоей дамой — по обычному тарифу“. — „О, кей, дорогой Максим Юрьевич. Я позвоню вам позже, чтобы записать номер телефона драматурга. Кто он? Откуда?“ — „Кажется, лицо кавказской национальности. Больше ничего не знаю“. — „С таких надо, надо, надо больше брать. Для них расценки в Москве совсем другие …“
Тут господин Гусятников поднялся, зевнул, бросил себе под нос: «Скучно, мерзко. Как можно жить среди них, в ихмире? Абсурд, абсурд, что же еще придумать для окончательного оформления идеи, последнего абсолютного решения? Заключительного! Смелей, ищи финал!» В таких размышлениях Иван Степанович покидал барак.
Глава 13
Виктор Дыгало в бешенстве метался перед мольбертом. Ему казалось, что он перестал различать краски, что его неожиданно сразил дальтонизм. Умение, выработанное долгими часами рисования, вдруг куда-то исчезло, рука разучилась держать кисть. Масло из тюбиков не ложилось на холст, а царапало его, словно не ворсинки наносили линии на полотно, а гвозди ползли по ржавой жести, издавая жуткий скрежет. Этот невыносимый скрип оглушал, болезненно проходя через все тело. Лицо Насти Чудецкой, которое молодой человек пытался воспроизвести, выглядело ужасающе неправдоподобно. С полотна смотрели безумные от истерики глаза. Открытый в диком крике рот, судорожно тянущиеся за помощью изможденные костлявые руки, взъерошенные волосы никак не напоминали прекрасный образ университетской дипломницы, с которой Дыгало накануне познакомился. Виктор Петрович смотрел на эскиз чуть ли не в слезах. «Это совсем не она! Не она! Она другая! Совсем не похожа! — твердил он. — Что за чудовище прет из меня? Я не хочу его видеть, но все же вглядываюсь, не желаю над ним дальше трудиться, но не могу запустить кисточку в форточку. Не признаю в ней Настю, ненавижу эту физиономию, но не срываю полотно, не рву его на части, не отбегаю от мольберта, не разбрасываю краски! Хотя именно Анастасия продолжает стоять перед глазами, но с полотна на меня в упор смотрит какое-то мной сотворенное разъяренное чудище. Что вообще со мной происходит? После встречи с этим странным Химушкиным я даже приболел, и не то что температура или колики в почках, — нет, я изменился душевно. Мрачнее стал, и хоть Чудецкая мила, прекрасная девица, а я ее не хочу, ухаживать за ней не желаю. Даже если сама просить начнет — откажу. Откуда это во мне? А не от помешанного ли разума исходят эти странные мысли? Ведь накануне мечтал… А сейчас совсем другие желания рождаются. Пока смутно, еще не совсем ясно, но нечто другое на ум лезет. Не к женщинам меня тянет, не к мольберту, не к архитектурным проектам, а к мщению. Но с чего бы это у меня? Вроде бы никто не покусал, не оскорбил, не обидел, а какая-то грубая неистовая страсть сотрясает меня. Очерняет мозги. К действию пока еще робко, но призывает. Подсказывает, правда, шепотом, что
этовремя, господин Дыгало, пришло! Только кому мстить? И за что? Что не богат? Что ковер за девять миллионов евро купить не в состоянии? Чепуха, меня это не интересует. А может, обида все же упрямо сидит во мне? Ведь зависть как провокационная пилюля давно миру известна. Нет-нет, быть не может. Не интересует меня этот вопрос вовсе! Ревность? Но кого и к кому ревновать? Тоже совсем не тот предмет, который способен вызвать у меня из ряда вон выходящие чувства! Может, творческая зависть? Однако в живописи я любитель, ни к чему особому не стремлюсь, в архитектуре все впереди, жизнь только начинается. Хотя странное обстоятельство: после вчерашнего общения с Чудецкой и Химушкиным и архитектура перестала меня интересовать. Я о ней даже ни разу не подумал, а раньше в голову лезли самые разные конструктивные идеи. Вот уже больше суток прошло — и ни одной мысли. Тот, кто не знаком со мной, может удивиться: что тут странного, ведь речь идет лишь об одних сутках. Но я-то знаю, что такого с архитектором Дыгало никогда не случалось, а значит, это очень странно. Хочется зарыдать — громко, на всю квартиру, на весь дом. Чувствую уже колючий комок в горле, во рту пересохло, подбородок стал подергиваться. Я даже приготовился смахнуть слезинку, протереть воспаленные глаза. Впадая в транс горчайшей обиды, я остановился перед мольбертом, ожидая приступа рыдания. «Ну давай же, давай!» — подстегивал я себя. Но ничего не произошло, лишь гримаса затаенной тоски обиженного студента скользила по небритому лицу. От исступления я обессилил. Что-то должно было во мне произойти, как иначе объяснить, что я напрочь забыл о самом главном? В один день я потерял интерес к тому, о чем всю жизнь мечтал: стать архитектором и встретить любимую женщину. Разве не странно? Ловлю себя еще на одной мысли: впервые я не заинтересовался новостями — ни по ТВ, ни на радио. Обычно хотел знать, что происходит в мире, а сегодня даже не включил «Евро Ньюс» — программу, которуе каждое утро слушаю. Я стал сам себе безразличен, окружающий мир потерял для меня всякий смысл. Но отчего Химушкин? А не его ли этот сарказм по отношению к миру вдруг переродил меня? Неужели его взгляд на жизнь мог так круто изменить Виктора Дыгало? Вскрыть в моей натуре беспредельную злость? Чувство из средневековья! Я был раздражен, во мне кипело негодование. Да, Семен Семенович крайне язвителен, но, как оказалось, по чьему-то желанию я должен стать мстительным. Еще день назад такое мне и в голову не пришло бы. И даже более непонятное обстоятельство: я охвачен этой ненавистью ко всему. Никогда не подозревал, что одно может повлечь другое в таком отвратительном выражении. Рассказать бы Семену Семеновичу, что утром после выставки в Манеже я проснулся с улыбкой на лице и с твердым намерением перерезать весь мир. Да не за какие-то вселенские грехи, а единственно чтобы Бога разбудить да рассмешить! Воистину
Онбы рассмеялся! Но, может быть, Семен Химушкин здесь ни при чем? А я заразился какой-то новой болезнью? Ведь в современном мире мщения и насилия больше, чем любви и мира. А что если я призван тайной силой искоренить вселенское зло? Храбрость считают добродетелью, а разве мщение не из той же категории? Храбрый во мщении… Звучит совсем неплохо! Нельзя же ожидать, что тот, кто по принуждению защищает зло, откажется делать то же самое по убеждению. А мы, русские, именно этим отличаемся. Впрочем, храбрость может служить чему угодно. Нет ничего более невыносимого, чем тщетные попытки понять истоки своего состояния. Как не можешь понять, почему ты вдруг родился, так не понимаешь, по чьему приказу тебя обуревает мщение. Хотя в жизни почти всегда так. На зачатие необходим всего один момент, рождение длится тоже несколько минут, смерть вообще мгновенна. Почему же неожиданная, пусть даже парадоксальная и гадкая мысль не может поселиться в два счета? Раз! — и она в твоей голове. Я подумал об этом с каким-то душевным торжеством и продолжаю, правда уже в беспрерывном восторге: и вот мысль начинает существовать, вести борьбу за собственную жизнь. С этим обстоятельством необходимо считаться. Сейчас лучше размышлять не о том, откуда она взялась, а какое развитие может совершить в моем разуме. Она появилась и тут же исчезнет? Или вошла в сознание, укрепилась, подчиняя все интеллектуальные ресурсы, и начала действовать? Навязчивая химера способна извести любого, даже самого истового монаха. У Льва Толстого отец Сергий, не желая впасть в грех, чтобы остановить необузданное желание, отключиться от его сверхсильного влияния, с маху отрубил себе палец. На что способен я? Да-да, на что я готов в таком странном изумлении? Вначале я сам должен до конца понять, кто или что вызывает у меня потребность мщения. Человек или явление? Вчера перед судом совести я признался, что должен проявлять милосердие и доброжелательность к себе подобным. Я чувствовал долг перед всем живым, даже перед васильками и другими цветами и травами. А сегодня? Что переиначилось? В этом нет никакой логики. Пора, наконец, самому себе признаться! Может, навалившееся на меня требовательное чувство мщения не что иное как убежище от осознанной собственной слабости? Едкая ирония господина Химушкина, несомненно, в этом повинна. А также диалог с Анастасией Сергеевной, ее академические знания. Она меня вчистую переиграла в ночном телефонном разговоре, буквально на лопатки бросила. Что после этого о себе думать? А этот необыкновенный потребительский потенциал москвичей — выставка в Манеже действительно потрясла меня… Отбери у меня неожиданности, спасительное наваждение — одержимость местью! — кем бы я сейчас себя чувствовал? Кем бы оказался? Вконец потерянным существом! Жалким человечком, не имеющим силы терпеть самого себя! Вот, видимо, в чем фишка! А я мистику виню. Представляю мир, до которого я смог бы без усилий дотянуться. К моему удивлению, никакого умиления он уже не вызывает. В своей безмерной мнительности я даже и мысли не допускал усмотреть в себе какие-то пороки. Считал себя самым благородным и благоразумным. А вдруг я просто разочаровался в той жизни, в которую по уши был влюблен? Ведь с чего бы эта крайняя агрессивность? В этом случае объектом мщения должен быть только я сам, но я ополчаюсь не на себя, а на все прочее. Покончить с собой — такого желания у меня нет, просто укрепляется идея отомстить каждому, кого выберет сознание. Но за что и как отомстить? Надавать по морде, отбить почки? Или убить? Неужели так просто пырнуть ножом в грудь? Воткнул нож в сердце и пошел дальше? Без объяснений и претензий? Неразумно! Ведь жертву необходимо в чем-то упрекнуть, обвинить, в конце концов! Но что можно инкриминировать, совершенно незнакомому человеку на Тверской? На Арбате? А орудие мести? Топор? Ведь у меня ничего другого нет. Да и он совсем ржавый, чистить надо. А что если на самом деле захочется с ним на