Страница:
нихвозникает лишь кажущееся благополучие. Сердце бьется ровно, давление как у младенца, зрение не требует окуляров, почки в необходимом объеме выводят жидкость, может, даже разум не спит — человек смотрит ТВ, решает кроссворды, читает детектив. Одним словом, вполне здоровое существо, но ума в нем никак недостаточно. Сознание, интеллект, воля, чувства — все функционирует как с аппаратом искусственного дыхания. А у нас иначе: в России страсти разрывают душу, сила воли бьет из неисчерпаемого источника, назойливое заблуждение вызывает у публики восторг, стонущие от ошибок раны порождают у соотечественников умиление, темперамент способствует стенокардии, скандал в сознании пробуждает восхищение жизнью. Колька — а ему стукнуло сорок, Яшка — а ему едва пятьдесят, Петька — а у него седая голова, Славка — а он уже дедушка, Ленька — а он ветеран войны, Сережка — а ему уже за восемьдесят. Совсем разное отношение к жизни и к людям. У них необходимо быть хорошо одетым, иначе с вами не заговорят, душистым, а то не пригласят к столу, иметь солидный капитал, в противном случае не откроют двери. А мы не щадим себя, наша душа открыта любому, сердце приветствует первого встречного. За нашим скудным или богатым столом сидят званые и неприглашенные; мы скромны в средствах, но сыты по горло; мы с дырявым карманом, но упиваемся до чертиков, мы самые бедные в средствах, но самые богатые духом. Как это получается, господа европейцы? Вы уверены, что Цицерон — это фирма, продающая салфетки, Кант — это машина для стирки белья, Чайковский — это современный американский музыкант, живущий на Седьмой Авеню, а Пушкин — русский водочный король? Сознаю, что рискую оскорбить ту часть европейцев, которые близки нам своим образом мыслей и архитектурой жизни. Нет-с, господа! Я прекрасно представляю ваше невыносимое существование, нередко горюю вместе с вами. Ваша жизнь мне представляется изгнанием, ведь я сам никогда не согласился бы на эмиграцию. Совершенно невозможно проживать русскому в европейских кварталах. И тут нет никакой разницы — в английских или во французских. Все дело тут в моих национальных инстинктах, в страстях, выходящих далеко за пределы сознания. Поэтому никакое даже самое комфортное европейское размягчение нашей жесткой одинокой натуры ни к чему не приведет. Ведь признаки человечности для
них— рискованный анахронизм. Я представляю искаженную несчастьем физиономию орущего из-за потери денег европейца, и этой жуткой гримасы хватает мне на неделю чертовской неприязни. Ой, надо быстрее выпить водки, чтобы злобное наваждение прошло, чтобы дух стал русским, чистым, таким, который пьянит не меньше водки. И тогда забарахлят стрелки часов, время исчезнет, воцарится вечность непреходящего наслаждения. И в один миг моя комната с мебелью в стиле хрущевской оттепели превратится в райское жилище. Скандалить в собственном разуме, господа, — здесь требуется значительно больше сил, чем если заниматься этим замечательным делом наяву.
В этом упоении безумством национального превосходства, уже уставший беспрестанно мозговать, я заснул.
Глава 2
В этом упоении безумством национального превосходства, уже уставший беспрестанно мозговать, я заснул.
Глава 2
Я знал, что меня нетерпеливо ждут уже два часа. Они были далеко, в ресторане «Омиан» международного центра торговли. Но я не торопился ехать к ним, а самым язвительным образом продолжал представлять себе эту знакомую ненавистную публику. Подсматривая, наблюдая за ними в своем воображении, приглядываясь к их наигранным манерам, наблюдая за их фальшивыми ужимками, улавливая их скверную лексику и глупейшие разговоры, я презрительно усмехался. Да-с, от своего жестокосердного представления до тошноты знакомой действительности мне было хорошо! Да-с, моя душа радовалась! Я ожидал именно этого — их унижаешь, а они воркуют, над ними насмехаешься, втаптываешь в грязь, а они веселятся, не обращают на свое положение никакого внимания, наносишь им увечья, а они лишь угодливо стонут. Чувство смущения и неловкости им неизвестно. Оскорбление от значительного лица они воспринимают как поощрение, но те же бранные слова, высказанные в их адрес человеком, стоящим ниже по определенному им ранжиру, вызывают у них ярость. Да, современный русский человек именно таков! Ему совершенно наплевать, когда его оскорбляют, но если он сам поносит ближнего — его гордости нет предела! Впрочем, я и сам поражен этим недугом, а у меня эти странные потребности выражаются еще более болезненно и омерзительно. Может быть, именно поэтому в плохом расположении духа, отстраненно оглядывая самого себя, я все навязчивее думаю о том, что следует придушить этого типа. Впрочем, такое безумное наваждение быстро проходит. И я опять начинаю насмехаться над своим уродливым окружением. Ну и народ! Тьфу! Ну и человек! Тьфу, тьфу! Во мне как-то сразу укоренялась страсть с еще большей злобой потешиться над всеми
ними,и это повышало мое чувство собственного достоинства. Если бы я сейчас говорил не про себя, а вслух, то голос мой дрожал бы от восторга перед собственной непохожестью ни на кого. Да, Иван Степанович Гусятников, то бишь я, чрезвычайно оригинальный русский человек. Если я маскирую самомнение, насмехаюсь, ощущаю благоденствие пороков, торжествую, возвышаюсь над людьми, то прежде всего я ублажаю самого себя, подчеркивая свое необыкновенное величие, многосторонний талант к самым низменным и возвышенным желаниям. Тут у меня поистине изумительные способности. Да-с, господа, я безумно влюблен в себя! Так могут восхищаться собой лишь отъявленные нарциссы. Не только денег и самых пышных комплиментов я не жалею для собственной персоны. Чтобы чувствовать себя свободно, считать себя хозяином мира и жизни, я прежде всего ни во что ставлю человека. Тьфу! Что он такое? Биологическая масса! Он интересует меня лишь в той степени, в какой можно использовать его для получения собственного удовольствия, чтобы тешить свое высокомерное сознание. Я еще ни разу не встречал человека, который смог бы стать рядом со мной, как равный и самодостаточный в своих безобразнейших фантазиях. Я — созидатель, но не тот, кто прокладывает дорогу в тайны науки, а совсем иной, редкий, даже редчайший. Таких, как я, ни в каком мире не отыщешь. И чем меньше оставалось у меня шансов встретить в жизни похожую на себя натуру, тем сиротливее, ехиднее и возмущеннее становился я сам, тем уродливее, желчнее выглядели мои поступки и устремления. В таком странном настроении ума мне захотелось повстречаться с теми, кто ожидал меня в Международном центре торговли. И тут же я вообразил более трехсот человек, скопившихся в фойе ресторана «Омиан» (они и в самом деле кучковались там в ожидании моего пришествия и предстоящего кутежа). Было душно и шумно. Мужское большинство что-то напряженно обсуждало. Обычные столичные сплетни: кого куда назначили, кто, сколько и на чем заработал или оставил кого-то с носом, кто кого соблазнил и насколько попал в расходы. У кого отняли бизнес, кто спрятан в Матросскую тишину, лишен административного ресурса, кого раздавила власть, кого и за сколько приглашают на ТВ и т. д. Женщины в блеске нарядов и драгоценностей исподлобья бросали друг на друга пытливые взгляды. Одни столичные дамы, с голыми шеями, причудливыми прическами и бронзовыми от солярных ванн лицами, убеждались в собственном превосходстве. Другие — с крашеными волосами и розоватыми от макияжа физиономиями — тут же принимали решение прямо поутру проехаться по элитным бутикам в поисках более шикарных нарядов. Что же в этом столичном вечере было примечательным и характерным для московской шикерии? Никто из гостей никоим образом не возмущался моим беспардонным опозданием на вечеринку, куда я всех пригласил. Как будто так и должно было быть и не было здесь неучтивости, унижения и конфуза. Как будто вся Россия и во все времена молчаливо принимала такого рода оскорбления, не видела в этом ничего дурного. Официанты приветливо подносили публике выпивку и канапе с икрой, оливками, осетром, но двери в зал ресторана были закрыты, никакой информации о времени моего появления не поступало, а гости продолжали галдеть, поедать закуски, пить водку и шампанское. Когда прошло уже более двух часов и страсть моя изгаляться над гостями возросла, я решил направиться к ним. И вот дверь ресторанного зала распахнулась. И я, одетый во все черное — расстегнутая до груди сорочка с узким воротничком, льняной однобортный костюм, в верхнем карманчике которого сидел сложенный в гвоздичку бордовый шелковый платочек, английская обувь фирмы «Ллойд» — предстал перед ними. Прямо с подиума с микрофоном в руках я небрежно, откровенно насмехаясь, бросил: «Прошу прощения, господа! В моем опоздании прошу винить Кремль! — Тут я заулыбался, еще выше поднял подбородок, распахнув пиджак, продемонстрировал заметный пивной живот, почесал ухо и продолжил саркастическим тоном: — Все претензии к членам правительства. Особенно к Мрефу! Он преподносит удивительные уроки новейшего стиля жизни. Меньше чем на два часа никогда не опаздывает, игнорирует все виды связи для сообщения о точном времени своего появления. „Кому какое дело, когда я прибуду, вы обязаны меня ждать и никак иначе! Я должен быть выше ортодоксальных условностей!“ Этот модерновый стиль уже стал господствующим среди элиты российского бизнеса». Тут я замолчал и перешел на внутренний монолог: «Теперь опоздать не на какие-нибудь десять минут, а на несколько часов все равно что продемонстрировать собственное могущество, пофорсить респектабельностью, утонченностью вкусов, заявить московской публике, что тебе по фигу все традиции прошлого, что не замечать вокруг себя людей — примета времени. Да, такая мода, дорогой Иван Степанович! Ох, ох, действительно, как это замечательно — дать себе право с глубоким презрением чихать на окружающий мир. Бесподобное, возвышенное чувство! И не один Мреф тут законодатель мод, он лишь одна из фигур общенационального увлечения. Капитал! Деньги! Голубые фишки, другие высокодоходные акции. Мой дом, моя улица, мой квартал, мой округ, мой город, моя губерния, моя Россия, мой м и р! Как хочется владеть всем этим! И плевать, и плевать, и плевать на чувства гордости и достоинство всех прочих. Плевать не куда-то в сторону, а прямо в лица соотечественников, на текст конституции, на слова Библии, на статьи уголовного и гражданского кодексов. Ублажать свое сердце презрением к людям всех народов и рас! Что
онимне? Да-с, господин Гусятников, вот так вот-с! Еще греки советовали: сплюнешь полным ртом — вырастет плодородное дерево и станешь получать регулярный доход. Эти эллины были мудрыми людьми». Тут я опять поднес к губам микрофон и обратился к публике с умыслом разжечь примитивные страстишки: «Рассаживайтесь, господа, занимайте места там, где нравится. Сегодня большой праздник, даже два! Мы собрались, чтобы отметить успешный конец балансового года. А тут еще одно радостное событие: сняли губернатора К — ской автономии. Богатейшие месторождения платины, золота, нефти, рыбы, крабов оказались без хозяина. Поток огромных денег можно повернуть в сторону наших карманов и банковских счетов. Объявляю конкурс на должность главы автономии! Кто желает получить по вкладу пятьсот, шестьсот процентов годовых? Официанты, несите скатерть: прекрасная русская примета — складываться в белоснежную ткань. Мой собственный взнос в К — ский пул — десять миллионов долларов. Наш кандидат — замечательный Леонид Трепов. Как говорится — ни пуль, ни денег тут жалеть нельзя. Ох, К — кия, далекое, но долларовое местечко! Да-с, сдавайте деньги, предприниматели! Приемщик вашей зеленой макулатуры сегодня я сам. Семьдесят миллионов долларов позволят усадить Трепова в кресло губернатора и прирастить личное состояние, в десятки раз превышающее наш вклад».
Публика загудела, зааплодировала, скучилась, тесня друг друга. Оголтелым напором она начала пробираться в ресторанный зал, поддавшись чувству невероятного восторга. Счастливые лица в этой страстной толпе легко убеждали, что никто здесь не чувствовал себя ни обиженным, ни оскорбленным. Столичная элита стремилась к накрытым столам, заставленным самыми разными деликатесами. Свет хрустальных люстр был ярким, он заворожено освещал гастрономическое волшебство предстоящего пира. Гостей ожидала вся фауна Евразии и Мирового океана: на фарфоровом сервизе можно было встретить все биологическое многообразие трех сред обитания — земли, воды и воздуха. Да, застолье высшей столичной знати 2006 года своим богатством вызвало бы трепет у самого привередливого гурмана, унизило бы выдающихся поваров Парижа, Пекина и Нью-Йорка, возбудило бы зависть у завзятых кутил любой страны света.
Я требовательным жестом подозвал метрдотеля, — ох, мне так нравилось унижать, оскорблять людей! Браво! Бис, ура Иван Степанович, как это у тебя превосходно получается! В усердной услужливости им даже невдомек, что я над ними потешаюсь. С современной русской фамильярностью, подтягивая его ухо к своим губам, я коротко шепнул: «Давай льняную скатерть!» — и тут же расхохотался, потом, словно осыпая дарами, — похлопал его по затылку, сунул ему в рот стодолларовую купюру, вытер руку о его смокинг и со словами «Пошел вон!» пнул ногой под зад. Стоящие рядом на подиуме две полуголые красотки из агентства «Лишенные сущности» одобрительно заулыбались, соблазнительно сверкнули глазками, призывно выставили попки, всем видом показывая, что стали свидетелями забавного сюжета и сами готовы принять любой мой пикантный пинок. Меня раздражали женские тела в стрингах. Они глубоко коробили внешние признаки свободы, заимствованные из рекомендаций глянцевых журналов. А к платным девкам я привык относиться с омерзением, впрочем, вовсе не гнушался пользоваться ими в своих утехах. Но при этом у меня нередко возникали внутренние споры: что есть телесное удовольствие? Выражение ненависти к окружающему миру или пролонгация обольщения самим собой? «А как может быть иначе, — размышлял я в этиминуты, — я презираю этихдам, но требую их любезной покорности. Онивызывают у меня ненависть, но я плачу за их распущенное присутствие, онимне отвратительны, а я настаиваю на их податливости, всем сознанием я ненавижу их, но мои страстные стенания заканчиваются криком восторга! Что за странность? Или как раз эта загадочная особенность раскрывает противоречивый мир моего сознания? Тут я подозвал своего помощника Аркадия Лапского, взял у него банковскую книжку, отделил платежное поручение, написав «Десять миллионов долларов», подписался и бросил бумажонку в сверток из скатерти. «Пусти его по столам, Аркаша, надеюсь собрать сто миллионов. Тогда усадим Трепова в кресло губернатора!» Тут я опять взял микрофон и бросил в зал: «Господа, мешок пошел по кругу, я уже чувствую нарастающий поток денежной массы из прибыльного края! Shi yuan — что в переводе с китайского означает: ваши дела должны соответствовать моему желанию, моему представлению о мире. Иначе не надо было сюда приходить!» После этого я соскочил с подиума и направился к центральному столу.
Необходимо отметить одну достаточно оригинальную мою особенность. Я одним из первых среди современных предпринимателей в нашем несчастном отечестве стал изучать китайский язык. И это решение ничем не было продиктовано: бизнес в Китае я не только не вел, но и не планировал вести. Никаких академических исследований Поднебесной я не намечал. Чтобы установить, от каких таких импульсов исходит это своеобразное устремление не совсем обычного москвича, необходимо проникнуть в глубины моего сознания. Но, господи, начни лишь проникать в него, ворошить его завалы, каких только не встретишь тамеще более экстравагантных помыслов и сумасбродных фантазий!
— Господа, — усаживаясь за стол, начал я, — если нас уже почти семь миллиардов, то что может быть дешевле в этом мире, чем сам человек? Вот у меня на руках предложение из одной бывшей союзной республики. Фирма с согласия родителей предлагает: девочек от двенадцати до пятнадцати лет — за 25 долларов, от пятнадцати до восемнадцати лет — за 40 долларов. Меньше доллара за килограмм живого веса. И еще торговаться можно. Процентов десять-пятнадцать могут скинуть. Парни еще дешевле. Свинина и говядина на оптовом рынке на порядок дороже, а за одного кабана-производителя просят десять тысяч долларов — это все пятьдесят долларов за килограмм. Кто же станет спорить, что человек не самое дешевое существо? Другой пример: чтобы избавиться от крыс в доме, необходимо закупить три пачки «Ксирома», выложив около ста долларов. Помимо этого потребуется заплатить еще пятьдесят баксов тому, кто возьмется за гнусную процедуру. Значит, за сто пятьдесят зеленых дом будет избавлен от грызунов. Но дай любому инспектору миграционной службы десять долларов, и назови дом, в котором живут украинцы, узбеки, армяне, молдаване — мужчины, женщины или дети оных, — их тут же под конвоем выгонят из Москвы, да что из столицы — из огромной России. Так что человек в нашей стране — самое дешевая материя, грошовый товар! Мусор! Тут необходимо помнить, что большое состояние лишь наводит на человека глянец, но никак не делает из него благородное, умное существо. А состояниями владеют единицы. Если и они лишь глянцевые, то на кого в таком случае рассчитывать? Где искать эксперта по переоценке людского материала, как повысить его стоимость? Да и нужно ли? Может, еще больше его обесценить? Совсем ни во что объявить: пыль, грязь, каков он и есть на самом деле. Ублюдок должен узнавать себя, не заглядывая в зеркало, а испытывая наше с вами к нему отношение. Человек всего-то копейку стоит, а для вас еще дешевле, еще мельче. Неужто откажетесь от такого замечательного соблазна? Душа трепещет от такой невероятной возможности. Ведь это же в вашей породе, в сути, в вашей человеческой программе — унижать ближнего, стоящего чуть ниже вашего места на социальной лесенке! Ведь тот, кто творит чудеса жестокости, сам не почувствует так остро надругательство над самим собой. Как, а?
Тут я с великим удовольствием придал себе такой требовательный вид, что все, кто сидел за столом, даже как-то вздрогнули, а один вроде бы подпрыгнул и запищал от восторга. Да и как тут не запищать, если почувствовал, что имеешь право втоптать глубоко в грязь тысячи своих соплеменников. Я оглядел публику. Она благоговейно внимала моим словам, при этом смачно поглощая заморские деликатесы. Из бутылок лилось вино, ножи и вилки скрежетали по фарфору. Один чудак пытался прожевать огромный кусок свинины, он работал не только челюстями, но и руками — вталкивая мясо в прожорливую пасть. «Ну и чудовище», — мелькнуло в голове, и я, указывая на него пальцем, открыто хихикнул. Другие тут же поддержали меня с еще большим энтузиазмом. «Если бы я не обратил на этого типа никакого внимания, никому из них не пришло бы в голову с таким усердием и так яростно заржать».
— Чтобы посмотреть на вас в деле, измерить ваше презрение к копеечному люду, степень вашей звериной жестокости — продолжал я, в душе насмехаясь, — чтобы выявить среди вас победителя, выдать немалую премию — семизначную зелененькими, предлагаю, господа, обзавестись копеечными душами и где-нибудь на Среднерусской возвышенности на манер восемнадцатого века обзавестись поместьем. Тысяча, а то и больше собственных крепостных, часть из них молоденькие дамы, недурные собой, как сегодня говорят — сексапильные, а у тебя над всеми право первой ночи, власть на все время суток. Один из крепостных умен, у другого руки золотые, третий — поэт, архитектор, музыкант, кружевница, а ты всем — бесспорная голова. Они живут одной мыслью, одной страстью — ублажать тебя. Других помыслов быть не может! А тебе все их таланты нипочем. Их рукоделие, клавесин, строки сочинений тебе никак не нужны. Тьфу на все эти анахронизмы! Ты испытываешь необыкновенный кайф, блаженный восторг совсем другого порядка. Настоящего, человеческого! Чудовищная жестокость по отношению к плебсу доставляет вам неслыханное удовольствие. Помните, как у Гюго: неугодных сыновей опускали в глиняные кувшины, чтобы они становились горбатыми карликами. Или у Достоевского — турки подбрасывали новорожденных славян и накалывали их на кинжалы. Или как отставной генерал-помещик травил собаками семилетнего мальчишку на глазах обезумевшей матери? Или Салтычиха… Вот ты, Чертков? Или ты, Борис Борисович Пустынь? Даешь согласие взять в аренду двадцать тысяч гектаров плодородной земли, купить пять тысяч бывших соотечественников из южных или среднеазиатских республик и начать восстанавливать великие традиции российского имперского дворянства? Без земли, без крепостных, без жестокости, наливок и немецкого управляющего русский человек никак не состоится. Ведь именно в этом заключается наша национальная особенность. Что скажешь? Или тема К — кии тебя больше интересует?
— За наших русских в Липецкой, Курской, Пензенской областях можно значительно меньше заплатить. Зачем доллары изводить? Нынче на селе за мешок картошки любой в батраки пойдет. К чему живой вес неизвестно откуда возить, деньги на транспорт расходовать, — деловитым тоном, как бы даже размышляя, вставил господин Пустынь. Он был невысокого роста, полноват, с бриллиантовой булавкой в галстуке. — В проект К — кии я решил выделить три миллиона, но и тема крепостных меня заинтересовала. Тут на многом можно сэкономить: одни путаны около миллиона каждый год из меня выгребают. Не лучше ли молодых служанок за мешок картошки из наших деревень выкупить? И полная уверенность, что, кроме тебя, в их постель никто не залезет, — задумчиво продолжил он.
— Да-с, высокая грудь горничной, ее кроткий взгляд может вызвать самые невероятные фантазии, — усмехнувшись, заметил я. — И стесняться никак не придется: собственность! В любой момент она к твоим услугам! И экономия опять таки… Как же иначе капитал прирастает?
Борис Борисович побарабанил по столу короткими пухлыми пальчиками, отпил вина и мечтательно прикрыл глаза. На его щеках проступили красные пятна, губы словно что-то нашептывали, нос сопел, глаза сузились. Лицо выражало полнейшее удовольствие.
— Ну а ты, Чертков, что на уме держишь? — наседал я. — Вон Борис Борисович уже бредит женскими душами. Разворошил я его скромный ум великолепной идеей. Ты-то что скажешь? Впрочем, ой как любишь помалкивать, словно я не знаю этитвои наклонности. Прекрасно знаю-с! Да ты не скрываешь своих капризов! Я ведь не раз говорил, что это меня нисколько не коробит. Почему я тебя рядом держу? Для того чтобы над тобой посмеиваться. Без всякого повода в любой момент подзатыльник дать. Для собственного благодушия оскорблять тебя самым невероятным образом. На что же еще такой дурак, как ты, нужен?
Лев Александрович не отвечал. С испуганным удивлением он остановил взгляд на моей руке, лежащей на его плече. Его загорелая шея была напряжена, над стягивающим ее воротничком вздулись вены. Потом он опустил глаза и на белоснежной салфетке написал: «Один миллион долларов в проект Трепова. Лев Чертков». После чего произнес: «Тема быстрых денег меня больше занимает, чем фольклорные фантазии. — Впрочем, ловлю себя на мысли, что ваши удивительные способности уговаривать людей на всякие авантюры, навязывать им свои идеи и волю опять сломят меня!» — Тут его тонкие брови нахмурились, он опустил глаза и в волнении еле слышно бросил: — Я совсем иного ищу, о другом мечтаю, но почему-то почти всегда по-вашему наущению поступаю, участвуя во всех ваших бесконечных историях и играх. Как вырваться из-под гусятинского влияния?»
— А что, тебе действительно этого хочется — вырваться из под гусятинского влияния? — презрительно передразнил я. — Что ты без меня, Лева? Протухшая котлетка, муха на навозной куче. Кто дал тебе возможность заработать, кто слушает твое нудное нытье, кто прощает тебе пристальные взгляды на раскосых мужчин? Кем ты вообще был до знакомства со мной? Уличный гей в лохмотьях, у которого единственной горячей пищей была сперма. Встань из-за стола и пошел вон! «Ищи иное, о другом мечтай …» Поэт! — брезгливо закончил я.
На Черткова нашло глубокое уныние. Он медленно встал, надеясь, что кто-нибудь из сидящих за столом его остановит. Но все молчали, смотрели в тарелки или по сторонам, и он поплелся к выходу. «Далеко не уйдет, — мелькнуло в меня в голове, — потопчется в фойе, разляжется на диване, подумает, начнет поругивать себя и вернется. Ведь в его сознании все, кроме секса, — это оглядка на мои представления. Куда бежать от чужого мира, ставшего собственным? Через тридцать минут усядется на прежнее место. Опять, ха-ха, предоставит возможность позубоскалить. Без такой публики я бы помер со скуки или взорвал этот ненавистный мир! Поэтому мне почти всегда хочется загружать ихсюжетами нескончаемых страданий, погружать ихв липкий запах тления, заставлять ихслышать скрежет прожорливых челюстей смерти, лязг ножей, затачиваемых для свежевания плоти. Тут мне в голову пришли строки Альфонса Алле из «Скучающего паши». Мне тоже захотелось стать свидетелем (нет-с, господа, пока еще не исполнителем) свежевания дьявольски сексуальной белокурой красотки. Encore! Encore! Encore! (франц. «Еще, еще, еще»). Продолжай, продолжай, Иван Степанович, — говорил я себе, — получай удовольствие от быстротекущей жизни. Новаторский пыл отрицания христианской нравственности поддерживай сюжетами, растлевающими новые поколения соблазном вседозволенности. Манифестом должен стать культ тотальной потехи над человеком, этим уязвленным существом. Я ощущаю не простое безразличие к его страданиям, не яростную жестокость по отношению к окружающему, — нет, тут саркастическое надругательство над всем чисто человеческим. Живи с одним желанием — получать удовольствие и situo huozhuai, что означает «
Публика загудела, зааплодировала, скучилась, тесня друг друга. Оголтелым напором она начала пробираться в ресторанный зал, поддавшись чувству невероятного восторга. Счастливые лица в этой страстной толпе легко убеждали, что никто здесь не чувствовал себя ни обиженным, ни оскорбленным. Столичная элита стремилась к накрытым столам, заставленным самыми разными деликатесами. Свет хрустальных люстр был ярким, он заворожено освещал гастрономическое волшебство предстоящего пира. Гостей ожидала вся фауна Евразии и Мирового океана: на фарфоровом сервизе можно было встретить все биологическое многообразие трех сред обитания — земли, воды и воздуха. Да, застолье высшей столичной знати 2006 года своим богатством вызвало бы трепет у самого привередливого гурмана, унизило бы выдающихся поваров Парижа, Пекина и Нью-Йорка, возбудило бы зависть у завзятых кутил любой страны света.
Я требовательным жестом подозвал метрдотеля, — ох, мне так нравилось унижать, оскорблять людей! Браво! Бис, ура Иван Степанович, как это у тебя превосходно получается! В усердной услужливости им даже невдомек, что я над ними потешаюсь. С современной русской фамильярностью, подтягивая его ухо к своим губам, я коротко шепнул: «Давай льняную скатерть!» — и тут же расхохотался, потом, словно осыпая дарами, — похлопал его по затылку, сунул ему в рот стодолларовую купюру, вытер руку о его смокинг и со словами «Пошел вон!» пнул ногой под зад. Стоящие рядом на подиуме две полуголые красотки из агентства «Лишенные сущности» одобрительно заулыбались, соблазнительно сверкнули глазками, призывно выставили попки, всем видом показывая, что стали свидетелями забавного сюжета и сами готовы принять любой мой пикантный пинок. Меня раздражали женские тела в стрингах. Они глубоко коробили внешние признаки свободы, заимствованные из рекомендаций глянцевых журналов. А к платным девкам я привык относиться с омерзением, впрочем, вовсе не гнушался пользоваться ими в своих утехах. Но при этом у меня нередко возникали внутренние споры: что есть телесное удовольствие? Выражение ненависти к окружающему миру или пролонгация обольщения самим собой? «А как может быть иначе, — размышлял я в этиминуты, — я презираю этихдам, но требую их любезной покорности. Онивызывают у меня ненависть, но я плачу за их распущенное присутствие, онимне отвратительны, а я настаиваю на их податливости, всем сознанием я ненавижу их, но мои страстные стенания заканчиваются криком восторга! Что за странность? Или как раз эта загадочная особенность раскрывает противоречивый мир моего сознания? Тут я подозвал своего помощника Аркадия Лапского, взял у него банковскую книжку, отделил платежное поручение, написав «Десять миллионов долларов», подписался и бросил бумажонку в сверток из скатерти. «Пусти его по столам, Аркаша, надеюсь собрать сто миллионов. Тогда усадим Трепова в кресло губернатора!» Тут я опять взял микрофон и бросил в зал: «Господа, мешок пошел по кругу, я уже чувствую нарастающий поток денежной массы из прибыльного края! Shi yuan — что в переводе с китайского означает: ваши дела должны соответствовать моему желанию, моему представлению о мире. Иначе не надо было сюда приходить!» После этого я соскочил с подиума и направился к центральному столу.
Необходимо отметить одну достаточно оригинальную мою особенность. Я одним из первых среди современных предпринимателей в нашем несчастном отечестве стал изучать китайский язык. И это решение ничем не было продиктовано: бизнес в Китае я не только не вел, но и не планировал вести. Никаких академических исследований Поднебесной я не намечал. Чтобы установить, от каких таких импульсов исходит это своеобразное устремление не совсем обычного москвича, необходимо проникнуть в глубины моего сознания. Но, господи, начни лишь проникать в него, ворошить его завалы, каких только не встретишь тамеще более экстравагантных помыслов и сумасбродных фантазий!
— Господа, — усаживаясь за стол, начал я, — если нас уже почти семь миллиардов, то что может быть дешевле в этом мире, чем сам человек? Вот у меня на руках предложение из одной бывшей союзной республики. Фирма с согласия родителей предлагает: девочек от двенадцати до пятнадцати лет — за 25 долларов, от пятнадцати до восемнадцати лет — за 40 долларов. Меньше доллара за килограмм живого веса. И еще торговаться можно. Процентов десять-пятнадцать могут скинуть. Парни еще дешевле. Свинина и говядина на оптовом рынке на порядок дороже, а за одного кабана-производителя просят десять тысяч долларов — это все пятьдесят долларов за килограмм. Кто же станет спорить, что человек не самое дешевое существо? Другой пример: чтобы избавиться от крыс в доме, необходимо закупить три пачки «Ксирома», выложив около ста долларов. Помимо этого потребуется заплатить еще пятьдесят баксов тому, кто возьмется за гнусную процедуру. Значит, за сто пятьдесят зеленых дом будет избавлен от грызунов. Но дай любому инспектору миграционной службы десять долларов, и назови дом, в котором живут украинцы, узбеки, армяне, молдаване — мужчины, женщины или дети оных, — их тут же под конвоем выгонят из Москвы, да что из столицы — из огромной России. Так что человек в нашей стране — самое дешевая материя, грошовый товар! Мусор! Тут необходимо помнить, что большое состояние лишь наводит на человека глянец, но никак не делает из него благородное, умное существо. А состояниями владеют единицы. Если и они лишь глянцевые, то на кого в таком случае рассчитывать? Где искать эксперта по переоценке людского материала, как повысить его стоимость? Да и нужно ли? Может, еще больше его обесценить? Совсем ни во что объявить: пыль, грязь, каков он и есть на самом деле. Ублюдок должен узнавать себя, не заглядывая в зеркало, а испытывая наше с вами к нему отношение. Человек всего-то копейку стоит, а для вас еще дешевле, еще мельче. Неужто откажетесь от такого замечательного соблазна? Душа трепещет от такой невероятной возможности. Ведь это же в вашей породе, в сути, в вашей человеческой программе — унижать ближнего, стоящего чуть ниже вашего места на социальной лесенке! Ведь тот, кто творит чудеса жестокости, сам не почувствует так остро надругательство над самим собой. Как, а?
Тут я с великим удовольствием придал себе такой требовательный вид, что все, кто сидел за столом, даже как-то вздрогнули, а один вроде бы подпрыгнул и запищал от восторга. Да и как тут не запищать, если почувствовал, что имеешь право втоптать глубоко в грязь тысячи своих соплеменников. Я оглядел публику. Она благоговейно внимала моим словам, при этом смачно поглощая заморские деликатесы. Из бутылок лилось вино, ножи и вилки скрежетали по фарфору. Один чудак пытался прожевать огромный кусок свинины, он работал не только челюстями, но и руками — вталкивая мясо в прожорливую пасть. «Ну и чудовище», — мелькнуло в голове, и я, указывая на него пальцем, открыто хихикнул. Другие тут же поддержали меня с еще большим энтузиазмом. «Если бы я не обратил на этого типа никакого внимания, никому из них не пришло бы в голову с таким усердием и так яростно заржать».
— Чтобы посмотреть на вас в деле, измерить ваше презрение к копеечному люду, степень вашей звериной жестокости — продолжал я, в душе насмехаясь, — чтобы выявить среди вас победителя, выдать немалую премию — семизначную зелененькими, предлагаю, господа, обзавестись копеечными душами и где-нибудь на Среднерусской возвышенности на манер восемнадцатого века обзавестись поместьем. Тысяча, а то и больше собственных крепостных, часть из них молоденькие дамы, недурные собой, как сегодня говорят — сексапильные, а у тебя над всеми право первой ночи, власть на все время суток. Один из крепостных умен, у другого руки золотые, третий — поэт, архитектор, музыкант, кружевница, а ты всем — бесспорная голова. Они живут одной мыслью, одной страстью — ублажать тебя. Других помыслов быть не может! А тебе все их таланты нипочем. Их рукоделие, клавесин, строки сочинений тебе никак не нужны. Тьфу на все эти анахронизмы! Ты испытываешь необыкновенный кайф, блаженный восторг совсем другого порядка. Настоящего, человеческого! Чудовищная жестокость по отношению к плебсу доставляет вам неслыханное удовольствие. Помните, как у Гюго: неугодных сыновей опускали в глиняные кувшины, чтобы они становились горбатыми карликами. Или у Достоевского — турки подбрасывали новорожденных славян и накалывали их на кинжалы. Или как отставной генерал-помещик травил собаками семилетнего мальчишку на глазах обезумевшей матери? Или Салтычиха… Вот ты, Чертков? Или ты, Борис Борисович Пустынь? Даешь согласие взять в аренду двадцать тысяч гектаров плодородной земли, купить пять тысяч бывших соотечественников из южных или среднеазиатских республик и начать восстанавливать великие традиции российского имперского дворянства? Без земли, без крепостных, без жестокости, наливок и немецкого управляющего русский человек никак не состоится. Ведь именно в этом заключается наша национальная особенность. Что скажешь? Или тема К — кии тебя больше интересует?
— За наших русских в Липецкой, Курской, Пензенской областях можно значительно меньше заплатить. Зачем доллары изводить? Нынче на селе за мешок картошки любой в батраки пойдет. К чему живой вес неизвестно откуда возить, деньги на транспорт расходовать, — деловитым тоном, как бы даже размышляя, вставил господин Пустынь. Он был невысокого роста, полноват, с бриллиантовой булавкой в галстуке. — В проект К — кии я решил выделить три миллиона, но и тема крепостных меня заинтересовала. Тут на многом можно сэкономить: одни путаны около миллиона каждый год из меня выгребают. Не лучше ли молодых служанок за мешок картошки из наших деревень выкупить? И полная уверенность, что, кроме тебя, в их постель никто не залезет, — задумчиво продолжил он.
— Да-с, высокая грудь горничной, ее кроткий взгляд может вызвать самые невероятные фантазии, — усмехнувшись, заметил я. — И стесняться никак не придется: собственность! В любой момент она к твоим услугам! И экономия опять таки… Как же иначе капитал прирастает?
Борис Борисович побарабанил по столу короткими пухлыми пальчиками, отпил вина и мечтательно прикрыл глаза. На его щеках проступили красные пятна, губы словно что-то нашептывали, нос сопел, глаза сузились. Лицо выражало полнейшее удовольствие.
— Ну а ты, Чертков, что на уме держишь? — наседал я. — Вон Борис Борисович уже бредит женскими душами. Разворошил я его скромный ум великолепной идеей. Ты-то что скажешь? Впрочем, ой как любишь помалкивать, словно я не знаю этитвои наклонности. Прекрасно знаю-с! Да ты не скрываешь своих капризов! Я ведь не раз говорил, что это меня нисколько не коробит. Почему я тебя рядом держу? Для того чтобы над тобой посмеиваться. Без всякого повода в любой момент подзатыльник дать. Для собственного благодушия оскорблять тебя самым невероятным образом. На что же еще такой дурак, как ты, нужен?
Лев Александрович не отвечал. С испуганным удивлением он остановил взгляд на моей руке, лежащей на его плече. Его загорелая шея была напряжена, над стягивающим ее воротничком вздулись вены. Потом он опустил глаза и на белоснежной салфетке написал: «Один миллион долларов в проект Трепова. Лев Чертков». После чего произнес: «Тема быстрых денег меня больше занимает, чем фольклорные фантазии. — Впрочем, ловлю себя на мысли, что ваши удивительные способности уговаривать людей на всякие авантюры, навязывать им свои идеи и волю опять сломят меня!» — Тут его тонкие брови нахмурились, он опустил глаза и в волнении еле слышно бросил: — Я совсем иного ищу, о другом мечтаю, но почему-то почти всегда по-вашему наущению поступаю, участвуя во всех ваших бесконечных историях и играх. Как вырваться из-под гусятинского влияния?»
— А что, тебе действительно этого хочется — вырваться из под гусятинского влияния? — презрительно передразнил я. — Что ты без меня, Лева? Протухшая котлетка, муха на навозной куче. Кто дал тебе возможность заработать, кто слушает твое нудное нытье, кто прощает тебе пристальные взгляды на раскосых мужчин? Кем ты вообще был до знакомства со мной? Уличный гей в лохмотьях, у которого единственной горячей пищей была сперма. Встань из-за стола и пошел вон! «Ищи иное, о другом мечтай …» Поэт! — брезгливо закончил я.
На Черткова нашло глубокое уныние. Он медленно встал, надеясь, что кто-нибудь из сидящих за столом его остановит. Но все молчали, смотрели в тарелки или по сторонам, и он поплелся к выходу. «Далеко не уйдет, — мелькнуло в меня в голове, — потопчется в фойе, разляжется на диване, подумает, начнет поругивать себя и вернется. Ведь в его сознании все, кроме секса, — это оглядка на мои представления. Куда бежать от чужого мира, ставшего собственным? Через тридцать минут усядется на прежнее место. Опять, ха-ха, предоставит возможность позубоскалить. Без такой публики я бы помер со скуки или взорвал этот ненавистный мир! Поэтому мне почти всегда хочется загружать ихсюжетами нескончаемых страданий, погружать ихв липкий запах тления, заставлять ихслышать скрежет прожорливых челюстей смерти, лязг ножей, затачиваемых для свежевания плоти. Тут мне в голову пришли строки Альфонса Алле из «Скучающего паши». Мне тоже захотелось стать свидетелем (нет-с, господа, пока еще не исполнителем) свежевания дьявольски сексуальной белокурой красотки. Encore! Encore! Encore! (франц. «Еще, еще, еще»). Продолжай, продолжай, Иван Степанович, — говорил я себе, — получай удовольствие от быстротекущей жизни. Новаторский пыл отрицания христианской нравственности поддерживай сюжетами, растлевающими новые поколения соблазном вседозволенности. Манифестом должен стать культ тотальной потехи над человеком, этим уязвленным существом. Я ощущаю не простое безразличие к его страданиям, не яростную жестокость по отношению к окружающему, — нет, тут саркастическое надругательство над всем чисто человеческим. Живи с одним желанием — получать удовольствие и situo huozhuai, что означает «