Страница:
Молча они прошли до Крымского моста.
— А еще меня всю жизнь мучило навязчивое желание кого-то убить. И не просто незнакомого, а наоборот, близкого. Жена-то от меня ушла почему? Я как-то в сердцах ей признался: «Убери, говорю, из дома все ножи. Топор спрячь. А то боюсь за себя, что не устою перед внутренней силой, соблазняющей убить грудную дочь. Нет-нет, а потянет вдруг на преступление. В такие жуткие моменты я даже громко вскрикиваю, чтобы избавиться от наваждений». На следующее утро она с годовалым ребенком и вещичками молча сбежала. Вроде никакого другого сумасшествия или даже не сумасшествия, а какой-то навязчивой идеи никогда за собой не замечал. А прибить знакомого иной раз очень даже тянуло. Раньше, бывало, познакомишься с кем-нибудь, пивка попьешь, воблой себя порадуешь, и вдруг как ударит в голову такое желание вонзить в него нож, что я тут же с диким криком выбегал из помещения. Вроде симпатичные люди, не хамят, не оскорбляют, наоборот, угощают, пирожок из дома принесут, из кармана водку достанут. А меня как раз это их добродушие на убийство и соблазняет. И что странно, даже как-то подозрительно: никогда не хотел убить мерзавца, какого-нибудь хулигана или насильника, а обязательно милое, знакомое, уважаемое, любимое лицо. Словно убийство я понимал как избавление симпатичного сердцу человека от какой-то явной несправедливости. Как будто, убив, я особенно сближусь с ним, породнюсь, уберегу его от какой-то жуткой участи. Удар ножом в голову воспринимал я как самый горячий поцелуй, как восторженное прикосновение, как поэтическое признание в любви. Ну, скажи, откуда такая гадость в моем разуме? Генетика? Это я сейчас признаюсь в своих тягостных грехах, потому что жизнь уже прожита. А раньше я сам себе боялся в этом навязчивом исступлении открыться. И, слава богу, устоял, сумел побороть, укротить себя, избежал преступления. Теперь меня другая мысль преследует: а правильно ли я сделал, что устоял? А не лучше ли было пустить ножи в дело? И мучает эта мысль меня безбожно! Каждый день. И не то что опять тянет меня убить кого-то, а как раз наоборот — добить себя самого постоянным упреком, что я в свое время совсем неправильно поступил, что не поднял руку на ближнего. А надо было бы, надо! Раз! Раз! Раз! И вот теперь я думаю, угнетаю себя размышлениями, сколько порчи во мне, совсем даже в незначительном субъекте из рода гомо сапиенсов. А если бы я не сумел себя сдержать? А дал волю наваждению? Скольких бы, хм-хм, жизни лишил? Так не лучше ли тест над эмбрионами проводить? Если уже в генетике порча проглядывается, навязчивая идея в зародыше преследует кого-то пришить, изнасиловать, ограбить, обмануть, в пьянстве, в сексе, в играх, в грязной политике себя упорно искать? Или если ума лишь на йоту найдут, неизлечимую болезнь определят, которая прикует в будущем человека к койке? Или будет судом поражен в правах? Или уже стукнуло восемьдесят один — а все продолжает тянуть из пенсионного фонда на лекарства, на месячное пособие, на социальные затраты? Разве не лучше на самой ранней стадии становления такой нерентабельной личности, да к тому же обладающей способностью к продолжительному биологическому существованию, — вовремя выявить ее характерные особенности? А если в ней всей этой гадости в избытке — лишить ее жизни? Тут же! Как говорится, не отходя от кассы! А таких-то две трети или даже три четвертых, или даже, хм, пять шестых от всего народонаселения. Уйма получается народу. Видимо, только так качество человека можно поднять и вообще этот вопрос отрегулировать. Можно другое добавить: за каждым законодательно закрепить восемьдесят один год, но если по каким-то техногенным причинам жизнь прервалась раньше лимитного срока, то не прожитые по норме годы делятся между самыми близкими членами семьи. Или сама семья получает право лишать жизни своего члена, чтобы прибавить кому-нибудь, по их мнению, более заслуживающему. Другого рецепта я пока не знаю.
«Какая у меня богатая интуиция, — подумал молодой человек. — А я ломал себе голову: как удалось Семену Семеновичу так круто изменить строй моих мыслей? Оказывается, существует какой-то тайный ход, по которому идеи Химушкина переместились в мое сознание. Это как фундаментальное научное или технологическое открытие. Одному пришло в голову, но за тысячи километров одновременно то же самое изобрели другие, и они даже уверены, что это только им пришло на ум. Видимо, в организме существует некая антенна, улавливающая сходные идеи».
— У меня есть некоторая мысль, но боюсь, как и вы когда-то, признаться в ее существовании даже самому себе. Уж больно она радикальна.
— Я с вами достаточно откровенен, надеюсь, заслужил доверие.
— Боюсь! Вы-то должны меня понять, вас всю жизнь опасения мучают. Вы давеча признались, что впервые исповедуетесь. Расскажите, как вы всю жизнь без женщин провели? Возможно ли такое? Никаких болезненных последствий не испытываете? Мне это важно знать. Я вот сам об этом подумываю, но совсем по другому случаю…
— Ох, мной так прочно овладела эта идея — насчет сигнала «свой», столько сил она у меня забирала, ежедневно выжимала меня как половую тряпку, так что ни о чем другом я просто думать был не в состоянии. Когда мне было около сорока, я даже имя свое забыл. Бывало, получаешь почту и читаешь: «Семену Химушкину», — а потом думаешь, а кто это, собственно, как это чужое письмо попало в мой почтовый ящик. Одолевающие мой разум химеры не отпускали меня ни на шаг. Так что мне было совсем нетрудно, хм-хм, без женщин. Я даже не заметил, как без них жизнь прошла, и абсолютно не огорчен этим обстоятельством. В общем, отговаривать вас не собираюсь. Согласен, что трудно подобрать партнершу, если все человечество вызывает отвращение.
— Ненависть, даже ненависть! Какое-то самое ярое презрение! — вскричал Дыгало. Его даже затрясло.
— Успокойтесь! Я понимаю ваше состояние, но на улице разные люди шастают, зачем вам инциденты. Лучше про себя, про себя. Я всегда предпочитал не выносить сор из собственной избы, — он поднес руку к голове, постучал по ней и приоткрыл беззубый рот. Показалось, что Химушкин опять попытался улыбнуться. — Особенно странной кажется ваша убежденность на фоне дружбы с Настей. Она девица на редкость порядочная, а главное, умная. Если другая квартирантка Лизка все время с кем-то крутит, эта проводит время за чтением. И книжки подбирает не бульварные, не детективы, а самые серьезные академические издания.
— В нашем коротком знакомстве ничего существенного нет. Вы спросили о ней так неожиданно, что я даже смутился. Теперь я осознал, что она, да и вообще женщина, не может занять мой разум. Я уже говорил, что жду и ищу совсем другое… — Он замолчал и ушел в себя.
Они прошли до здания Счетной палаты, свернули на Плющиху, как будто заранее договорились о маршруте. Их отрешенный вид подсказывал, что оба этих чудаковатых москвича совершенно забыли о существовании где-то совсем рядом другой жизни — яркой, чувственной, переменчивой, соблазнительной. Протяни лишь руку, выскажи короткое желание — она утащит тебя со всеми потрохами. Переживания отступят, забудутся и возобладают бессознательные влечения плоти.
— Мне уже около шестидесяти, но я пока не до конца понял, за что меня должны уважать? Что во мне привлекательного? Или даже не привлекательного, а достойного хоть малейшего внимания? Чтобы при встрече со мной без иронической улыбки кто-то сказал: «Добрый день!» Я сам этими словами на улице никого не приветствую и ни от кого не жду приветствия в свой адрес. Но жду я или нет, а ведь никто за всю жизнь не сказал мне этих простых слов. Зайдешь за справкой в домоуправление, так секретарша-стерва головой не кивнет. В России вообще привыкли смотреть на человека волком. Соседи по лестничной площадке при встрече приветствуют друг друга в редчайших случаях. А разве можно ожидать чего-то другого? Наследие ведь у нас жуткое. Так что тезис, будто человек должен уважать меня априори, не выдерживает никакой критики. — Кашель у Семена Семеновича вдруг прошел. — Я и сам не всех почитаю, минимальным вниманием обхожу почти каждого. А не в том ли дело, что нам, русским, какой-то тайной властью поручено изменить геном человека? Сотворить новое существо? А внешняя грубость, или не грубость, а как бы абсолютное равнодушие либо легкое презрение к нему, игнорирование ближнего, — не что иное как подготовка к жесткой линии, бескомпромиссному поведению. По моему разумению, предстоящее великое делодолжно начаться в России, а затронет оно все человечество! А западная напускная уважительность, так называемая демократичность способны лишь помешать решению этой грандиозной задачи. Я открылся вам не случайно. Вот, пожалуйста, два фатальных события. Мы вдруг встретились, люди с похожими взглядами. В столичном мегаполисе можно прожить тысячу лет, а случайно даже родного брата не встретишь. Шутка ли, по улицам носятся более двадцати миллионов граждан! Ну ладно, встретились один раз, это случается, но второй, без договоренности, и на улице? Это какая-то магия. То, что ты сам зашел пару дней назад ко мне домой, я не считаю. Так вот, у меня есть соображения, с чего необходимо начать созидание нового вида обитателя Земли. Ты наверняка тоже погружен в сходные размышления. Или тебя волнует нечто другое?
— Да-да, вы абсолютно правы, я поглощен тем же. Даже признался бы, что идеи у меня более радикальны.
— В своей концепции я глубоко уверен. Итак, необходимо организовать в Москве научную лабораторию, собрать в ней единомышленников из физиологов, генетиков, специалистов по новейшим органическим соединениям и поставить перед ними задачу: переместить разум на новый долговременный носитель. Дабы распрощаться с биологией и выбросить человеческое тело на свалку истории. В этом теле столько греха, что ничуть его не жалко. Именно оно главный тормоз в процессе возмужания разума. На раннем этапе развития носитель может быть органическим, но прошу вас, молодой человек, как можно меньше биологии. Конечно, такую академическую проблему за пять-десять лет не решить. Но я и не думаю об этом. Мне-то осталось-то совсем чуть-чуть. Однако я хочу передать свои идеи молодым, чтобы те, если не закончат работу при собственной жизни, были способны вызвать интерес к этому делуу следующего поколения. Если человек не займется совершенствованием собственного генома, то за него это сделают стихийные мутации. Помимо нашей воли! В этом случае мы полностью потеряем контроль над собственной эволюцией. Что скажете, молодой человек? Не желаете ли возглавить лабораторию «Смена генома»? Название может быть любым, лишь бы в контексте задания. Честно говоря, не уверен, что получу ваше согласие, хотя чувствую, что мы близки в стремлении заселить планету новыми существами. Кроме того, отлично помню, что вы что-то особое при себе держите. Может, теперь расскажете?
— Уважаемый Семен Семенович, я ничего не скрываю, я лишь опасаюсь, что сырая идея вызовет у вас раздражение. Обещаю, как только она окончательно сложится в моей голове, вы станете первым, кто узнает ее детали. А за лабораторию спасибо. Как минимум я, архитектор, ее помещение вам бесплатно спроектирую. Дело очень заманчивое! Неужели достаточно, переместить интеллект на электронный носитель, чтобы наступила всеобщая гармония разума? Не одичает ли он? Я сам противник рутинного, привычного образа жизни, но так кардинально? К тому же цивилизация предъявляет людям все более низкие моральные требования. Девальвируются понятия добра и зла, чести, подлости, благородства. Это знаковое явление. В один прекрасный день человечество окончательно провалится в пропасть полнейшей бездуховности. Как раз эти процессы отвращают меня от моих соплеменников.
— Разум способен создавать системы, в которых сам будет переживать творческое вдохновение, восторг, страсть ученого, художника, любовника, путешественника. Ведь он пока единственная субстанция в человеке, способная существовать без тела, вне всех этих архаичных органов — сердца, почек, печени, желудка, трахеи. О, я с ними прекрасно знаком, ничего симпатичного в них нет. Как часто в душевном или интеллектуальном экстазе мы вообще забываем о своей анатомии и физиологии! Правда, это вдохновенное состояние длится недолго. Тело всякий раз напоминает о себе, требует внимания, постоянного ухода: тепло, питание, прохлада, шампуни, болезни, таблетки, уколы, вода, парикмахерская! А русскому человеку все это в тягость. У него всегда нехватка денег, времени, желания за собой присмотреть, подлечиться. А тут на все времена — непрекращающийся, великолепный, вечный экстаз разума! Разве не стоит этим всерьез заняться! Сто, двести лет — не могу представить, сколько уйдет на эти исследования, — но заветный час наступит, нам удастся перенести сознание на мобильный носитель, и разум станет полным хозяином мира. Наконец исчезнут неизживаемые пороки: жестокость, криминальность, агрессивность, богатство, бедность, грубость — одним словом, все людские ущербные проявления, с которыми пытались бороться лучшие умы цивилизации. Господин Дыгало, согласны ли вы взять управление лабораторией под свой контроль? Я же хочу остаться незамеченным!
— Спасибо… Конечно, идея сильная, но готов ли я посвятить ей жизнь? Смогу ли убедить себя, что ваша концепция действительно единственно правильная? Нужно все обдумать. Дело это способно поглотить любого. Я-то тип не вполне обычный: одинокий среди ненавистных людей, озлобленный на окружающий мир, еще не до конца познавший себя. В последние дни часто пребываю в полном смятении. Тянет даже на самые, кажется, сумасбродные поступки. Дайте время, каких-нибудь пару дней. Все в жизни происходит, по сути, непроизвольно, но чье-то действие ускоряет процесс.
— Досадно. Впрочем, я терпелив. Мне представлялось, что вы, импульсивный молодой человек, главнейшее научное исследование человечества примете всем сердцем, даже не раздумывая. С азартом, с энтузиазмом углубитесь в него. А теперь приходится удивляться, как я неоправданно высоко поднял вас в собственном мнении. Что ж, думайте, думайте. Я ведь не бесчувственный фантазер, а убежденный аналитик. Из себя надо срочно выпрыгивать.
— Интересная версия, но она мне еще не до конца понятна, — Дыгало старался уменьшить пыл Семена Семеновича. — Вы ее вынашивали не один день и даже не год, а от меня ждете немедленного решения. Я готов служить этому делу и быть вам полезен, но объясните, каким вам видится конечный, так сказать, продукт? Какое существо мы получим?
— Что за вопрос? Конечно же, хозяина мира! Я уже давно влюблен в него! И не хочу перед вами скрывать свой восторг. Владелец Вселенной вас устраивает? Как он может выглядеть? Пока не знаю. Да и какая, к черту, разница. Не во внешности будет его особенность, а в содержании. Разум необходимо разместить в более мобильной оболочке, снизив биологическую составляющую на девяносто — девяносто пять процентов. А может, даже на девяносто девять. Сегодня человек сам вынужден удовлетворять свои потребности: срывать яблоки, ловить рыбу, охотиться на зверя, брать справку, идти на учебу, ездить на отдых и т. д. — Дыхание Химушкина было прерывистым, болезненно взволнованным. — Создание нового существа откроет совершенно небывалые возможности: рыба, яблони, знания сами полетят к нему, не для того чтобы быть съеденными или освоенными, а лишь для того чтобы угождать, угождать, угождать. Все будет служить ему. Деревья сами склоняют кроны, если онжелает отдыхать в тени под платанами; несутся к немуморские волны, чтобы снизить градус его интеллектуально напряжения. К немуподползают змеи, чтобы зарядить егоэнергией разума; кланяются емусолнечные лучи, чтобы унести по дорогам Галактики; Луна в оранжевой шали закрывает егоот прохлады Вселенной, а егоайкью превышает 1000 единиц. Вот что это за существо! Разве можно не влюбиться в негосразу? Долго не обдумывая? Зачем емутело, ноги, руки? Онперемещается в пространстве на волнах мысли. Зачем емуорганы пищеварения? Ведь для жизнедеятельности онполучает энергию звезд. Зачем емуглаза? Визуальную информацию онвоспринимает на зеркальном экране сознания. Зачем стройная фигура, потрясающая внешность и вечная молодость? Сексуальные наслаждения, эротические переживания будут заменены экстазом разума. Зачем емууши? Звуковые сигналы доводятся до егосознания специальными сенсорами. Зачем емусемья? Род будет жить за счет воображения. Достаточно представить себе ребенка — тот явится перед тобой. Он твой, он наделен всеми качествами, о которых ты мечтал. Он твое дитя, но без физического сходства. Ведь ни лица, ни фигуры нет. Зачем ему города, дома, квартиры, машины, отопление, если разум способен существовать в любой среде? Зачем деньги, власть, патриотические чувства, — если каждому принадлежит в Универсуме абсолютно все! Он легко дотягивается до любого предмета, или те сами устремляются к нему. Зачем нужны инвестиции, если не стало экономики, все потребители канули в Лету? Пропали толкотня и суета, футбол, танцы, тусовки, пляжи, выборы. Погоня за чувственным миром стала анахронизмом. Эта ленивая бестия — человек — бесследно исчез, пропал на очередном витке эволюции. Цивилизация поросла полынью, ее горький аромат плотно стелется по русским равнинам. Появилось, наконец, новое создание, истинный владелец мира! Бессмертный вид. Хозяин самого себя! Ну, что теперь скажешь, Виктор Петрович? Ведь еще Баратынский писал: «Свой подвиг ты свершила прежде тела, безумная душа». То есть душа, или интеллект, духовное начало в человеке, продвинулась в своем развитии значительно дальше плоти. А тело каким вышло из рук природы — несовершенное, слабое, смертное, стремящееся на короткое время жизни обсосать послаще кость, — таким и осталось. Точно таким необходимо сдать его в архив истории…
В этот момент страшный удар грома потряс всю Пироговку. Ливень застал собеседников перед входом в Первый медицинский институт.
— Мы вымокли до нитки, а дождь усиливается. Зайдем под арку? — предложил Дыгало. С его лица ручейками стекала вода.
Семен Семенович не ответил, продолжая отрешенно шлепать по лужам в направлении Новодевичьего монастыря.
Архитектор, поколебавшись, пустился ему вслед. Мимо пронеслось «Пежо», обдав обоих брызгами. Не реагируя, они прошли под проливным дождем до 15-й больницы. Молчание прервал Семен Семенович:
— Мой француз должен сюда прийти, — он уныло взглянул на зеленое здание клиники. — Это мужчина, с которым я хотел вас давеча познакомить. Кстати, что смутило вас в том клубе, из которого вы лихо улизнули? Обшарпанное помещение или затрапезный вид академиков?
— Обсуждались темы, совершенно меня не интересующие. После знакомства с вами я будто потерял вкус к жизни. Особенно к политике, да и к истории. Кем были прежде якуты, марийцы или тувинцы, а также все другие этносы, мне абсолютно все равно. Я-то знаю, что все произошли от одного прародителя. Я, Семен Семенович теперь озабочен будущим. Можно сказать, заболел им. И предполагаю, что именно вы заразили меня. Но этим я нисколько не огорчен. Если ваши академики станут обсуждать проблемы такого характера, то буду просить вас взять меня с собой.
— У меня и француза сейчас рандеву со здешним патологоанатомом. Весьма интересный малый. Мне хотелось принять участие в дискуссии о путях нашего главного исследования, поэтому я сюда направился. Я не стал бы возражать против вашего присутствия. Что скажете?
— Спасибо за приглашение. Я, сказать честно, даже немного робею. Шутка ли, разговор таких людей и на такуютему послушать.
— Ну, тогда за мной. — бросил Семен Семенович.
В заваленном книгами, журналами и пачками пожелтевших записей ординаторской прозектуры сидели за столом двое мужчин в несвежих халатах. Перед ними стояли самовар, блюдце с вафлями, сахарница и фаянсовые кружки. Мужчины пили чай, когда в кабинет вошли промокшие гости. Химушкин, переводя дух, нервно спросил:
— Что, уже начали?
— Нет-нет, ждали вас. Гоняем чаи, — ответил господин в очках.
— Ну, слава богу, француз часто опаздывает, а тут раньше меня появился. — Семен Семенович снял верхнюю одежду, скинул булькающие ботинки и кивнул Дыгало — дескать, тоже снимай с себя все промокшее. — Скажи, пожалуйста, Мишель, не ты ли пару минут назад окатил нас на Пироговке? Правда, хм-хм, мы от этого мокрее не стали. Дождь льет с таким напором, что, кажется, над Москвой повисло Балтийское море, а его дно словно разверзлось над городом.
Сидевшие за столом согласно улыбнулись. Молодой человек не сразу понял, кто из них француз, а кто патологоанатом.
— Нет, я приехал на такси, — сказал господин с коротко стриженными седыми волосами. Он свободно говорил по-русски, но произношение выдавало иностранца.
— Хочу представить вам нашего юного приятеля, — Семен Семенович выжидающе взглянул на спутника.
— Дыгало, Виктор Петрович, — поклонился тот и после короткой паузы добавил: — Архитектор.
— Мишель Бюсьер, журналист. Рад знакомству! — тон француза был доброжелательным, а взгляд — холодным и недоверчивым. Только тут Виктор Петрович пригляделся к нему: серо-голубые внимательные глаза, смуглая кожа, крупный нос, длинный острый подбородок. «Неужели это и есть типичный француз? Мне казалось, они мягче. А у него такой решительный вид бунтаря, словно он готов ради своих убеждений разделить участь Робеспьера! — мелькнуло в голове у молодого человека. — Этому делукак раз такие личности нужны. Иначе главнейшуюпроблему не решить! Мишель совершенно не похож на западного журналиста. Его баррикады ждут, а не заметки о работе Думы или тенденциях в современной моде!
— Леонид Андреевич Раздуваев, врач, — неторопливо представился тучный мужчина, приглядываясь к Виктору Петровичу, который про себя недовольно подумал: «Чего это он меня изучает?» — Присаживайтесь, господа, к столу. Угощайтесь. Мысль, возникшая у меня этим утром, может, и не новая. Впрочем, все новое — хорошо забытое старое. Так что мысль, вполне возможно, не моя, а давно прочитанная у кого-то, оставившая след где-то в глубинах разума. Поэтому готов к беспощадной критике. Но с уверенностью заявляю: чтобы наконец приступить к работе, необходимо определить основу исследования. Уж очень все общо: смоделировать существо будущего. Это почти то же самое, как если бы Юрий Долгорукий, основав в Х11 века Москву, поставил приближенным новую задачу: спроектировать реактивный самолет, чтобы использовать его по маршруту Москва — Константинополь. На него смотрели бы как на больного! Меня интересует наш проект, но главный вопрос — с чего начать. Кто научный руководитель? У каждого из нас свои соображения на этот счет. Так вот, чутье подсказывает мне, что каждый должен пойти своим путем. Не озираясь на коллег, необходимо исследовать проекцию будущего. Она будоражит сознание каждого участника этих опытов. Меня увлекают идеи русского исследователя Бориса Диденко. В своей монографии «Цивилизация каннибалов» он убедительно доказывает неоднородность нынешнего человечества. Существование в нем как бы двух различных видов, идущих от двух разных предков. Один тип — это суперанималы, сверхсильные животные, нелюди, до сих пор несущие в себе мощный импульс злодейства и коварства. К ним близки суггесторы, изворотливые, готовые на любое преступление. Второй тип — это неоантропы. С потенциалом нравственности и творчества. К ним примыкает тип диффузный, переходный, подверженный доброму внушению. Мне хотелось бы получить точные методики их опознания и сортировки. И уж тут я не остановился бы перед самыми крайними мерами селекции, оздоровления и совершенствования человека. Вплоть до того что если вредный вид не подался бы генетической коррекции, я бы нашел решение истребить его полностью и окончательно.
— Страшновато… — француз сострил шутливую гримасу. Лично я увлечен идеей превращения человека в автотрофное существо. Послушайте, вам должно быть любопытно. Именно растения, этот древнейший вид служит фундаментом всего живого, его основой. Они были первыми носителями жизни. У них не было пищи — и они научились питаться элементарными составляющими среды и энергией солнечного света. Ученые назвали их автотрофами — самопитающимися. К ним еще принадлежат некоторые бактерии. Остальные существа — гетеротрофные, они включены в пищевую пирамиду взаимного пожиранию, на вершине которой взгромоздился нынешний человек, этот по выражению Гердера — «наивеличайший убийца на Земле». Следующий виток эволюционного развития человека связан, на мой взгляд, с достижением им автотрофности. Я мечтаю, чтобы этот видоизмененный человек начал питаться лучистой энергией. Лучи солнца, свет звезд, волны далеких галактик, потенциал черных дыр Вселенной — вот питательный ресурс нового вида, неисчерпаемая энергия вечной жизни. Впрочем, эту идею высказал еще в двадцатых годах прошлого века академик Вернадский. Я довожу ее до логического конца и хочу начать широкую пропаганду. Возможно, мы сумеем ассимилировать лучистую энергию через кровь, ведь формула нашего гемоглобина как будто провиденциально очень близка к чудесному составу хлорофилла растений, при помощи которого они превращают солнечный свет в свои ткани. И я уже начал трудиться… Но если перед нами стоят теоретические, научные задачи, и в их решении мы относительно свободны, то для эффективной исследовательской работы нужны деньги. И вы, видимо, надеетесь, что я их для всех добуду. Так?
— А еще меня всю жизнь мучило навязчивое желание кого-то убить. И не просто незнакомого, а наоборот, близкого. Жена-то от меня ушла почему? Я как-то в сердцах ей признался: «Убери, говорю, из дома все ножи. Топор спрячь. А то боюсь за себя, что не устою перед внутренней силой, соблазняющей убить грудную дочь. Нет-нет, а потянет вдруг на преступление. В такие жуткие моменты я даже громко вскрикиваю, чтобы избавиться от наваждений». На следующее утро она с годовалым ребенком и вещичками молча сбежала. Вроде никакого другого сумасшествия или даже не сумасшествия, а какой-то навязчивой идеи никогда за собой не замечал. А прибить знакомого иной раз очень даже тянуло. Раньше, бывало, познакомишься с кем-нибудь, пивка попьешь, воблой себя порадуешь, и вдруг как ударит в голову такое желание вонзить в него нож, что я тут же с диким криком выбегал из помещения. Вроде симпатичные люди, не хамят, не оскорбляют, наоборот, угощают, пирожок из дома принесут, из кармана водку достанут. А меня как раз это их добродушие на убийство и соблазняет. И что странно, даже как-то подозрительно: никогда не хотел убить мерзавца, какого-нибудь хулигана или насильника, а обязательно милое, знакомое, уважаемое, любимое лицо. Словно убийство я понимал как избавление симпатичного сердцу человека от какой-то явной несправедливости. Как будто, убив, я особенно сближусь с ним, породнюсь, уберегу его от какой-то жуткой участи. Удар ножом в голову воспринимал я как самый горячий поцелуй, как восторженное прикосновение, как поэтическое признание в любви. Ну, скажи, откуда такая гадость в моем разуме? Генетика? Это я сейчас признаюсь в своих тягостных грехах, потому что жизнь уже прожита. А раньше я сам себе боялся в этом навязчивом исступлении открыться. И, слава богу, устоял, сумел побороть, укротить себя, избежал преступления. Теперь меня другая мысль преследует: а правильно ли я сделал, что устоял? А не лучше ли было пустить ножи в дело? И мучает эта мысль меня безбожно! Каждый день. И не то что опять тянет меня убить кого-то, а как раз наоборот — добить себя самого постоянным упреком, что я в свое время совсем неправильно поступил, что не поднял руку на ближнего. А надо было бы, надо! Раз! Раз! Раз! И вот теперь я думаю, угнетаю себя размышлениями, сколько порчи во мне, совсем даже в незначительном субъекте из рода гомо сапиенсов. А если бы я не сумел себя сдержать? А дал волю наваждению? Скольких бы, хм-хм, жизни лишил? Так не лучше ли тест над эмбрионами проводить? Если уже в генетике порча проглядывается, навязчивая идея в зародыше преследует кого-то пришить, изнасиловать, ограбить, обмануть, в пьянстве, в сексе, в играх, в грязной политике себя упорно искать? Или если ума лишь на йоту найдут, неизлечимую болезнь определят, которая прикует в будущем человека к койке? Или будет судом поражен в правах? Или уже стукнуло восемьдесят один — а все продолжает тянуть из пенсионного фонда на лекарства, на месячное пособие, на социальные затраты? Разве не лучше на самой ранней стадии становления такой нерентабельной личности, да к тому же обладающей способностью к продолжительному биологическому существованию, — вовремя выявить ее характерные особенности? А если в ней всей этой гадости в избытке — лишить ее жизни? Тут же! Как говорится, не отходя от кассы! А таких-то две трети или даже три четвертых, или даже, хм, пять шестых от всего народонаселения. Уйма получается народу. Видимо, только так качество человека можно поднять и вообще этот вопрос отрегулировать. Можно другое добавить: за каждым законодательно закрепить восемьдесят один год, но если по каким-то техногенным причинам жизнь прервалась раньше лимитного срока, то не прожитые по норме годы делятся между самыми близкими членами семьи. Или сама семья получает право лишать жизни своего члена, чтобы прибавить кому-нибудь, по их мнению, более заслуживающему. Другого рецепта я пока не знаю.
«Какая у меня богатая интуиция, — подумал молодой человек. — А я ломал себе голову: как удалось Семену Семеновичу так круто изменить строй моих мыслей? Оказывается, существует какой-то тайный ход, по которому идеи Химушкина переместились в мое сознание. Это как фундаментальное научное или технологическое открытие. Одному пришло в голову, но за тысячи километров одновременно то же самое изобрели другие, и они даже уверены, что это только им пришло на ум. Видимо, в организме существует некая антенна, улавливающая сходные идеи».
— У меня есть некоторая мысль, но боюсь, как и вы когда-то, признаться в ее существовании даже самому себе. Уж больно она радикальна.
— Я с вами достаточно откровенен, надеюсь, заслужил доверие.
— Боюсь! Вы-то должны меня понять, вас всю жизнь опасения мучают. Вы давеча признались, что впервые исповедуетесь. Расскажите, как вы всю жизнь без женщин провели? Возможно ли такое? Никаких болезненных последствий не испытываете? Мне это важно знать. Я вот сам об этом подумываю, но совсем по другому случаю…
— Ох, мной так прочно овладела эта идея — насчет сигнала «свой», столько сил она у меня забирала, ежедневно выжимала меня как половую тряпку, так что ни о чем другом я просто думать был не в состоянии. Когда мне было около сорока, я даже имя свое забыл. Бывало, получаешь почту и читаешь: «Семену Химушкину», — а потом думаешь, а кто это, собственно, как это чужое письмо попало в мой почтовый ящик. Одолевающие мой разум химеры не отпускали меня ни на шаг. Так что мне было совсем нетрудно, хм-хм, без женщин. Я даже не заметил, как без них жизнь прошла, и абсолютно не огорчен этим обстоятельством. В общем, отговаривать вас не собираюсь. Согласен, что трудно подобрать партнершу, если все человечество вызывает отвращение.
— Ненависть, даже ненависть! Какое-то самое ярое презрение! — вскричал Дыгало. Его даже затрясло.
— Успокойтесь! Я понимаю ваше состояние, но на улице разные люди шастают, зачем вам инциденты. Лучше про себя, про себя. Я всегда предпочитал не выносить сор из собственной избы, — он поднес руку к голове, постучал по ней и приоткрыл беззубый рот. Показалось, что Химушкин опять попытался улыбнуться. — Особенно странной кажется ваша убежденность на фоне дружбы с Настей. Она девица на редкость порядочная, а главное, умная. Если другая квартирантка Лизка все время с кем-то крутит, эта проводит время за чтением. И книжки подбирает не бульварные, не детективы, а самые серьезные академические издания.
— В нашем коротком знакомстве ничего существенного нет. Вы спросили о ней так неожиданно, что я даже смутился. Теперь я осознал, что она, да и вообще женщина, не может занять мой разум. Я уже говорил, что жду и ищу совсем другое… — Он замолчал и ушел в себя.
Они прошли до здания Счетной палаты, свернули на Плющиху, как будто заранее договорились о маршруте. Их отрешенный вид подсказывал, что оба этих чудаковатых москвича совершенно забыли о существовании где-то совсем рядом другой жизни — яркой, чувственной, переменчивой, соблазнительной. Протяни лишь руку, выскажи короткое желание — она утащит тебя со всеми потрохами. Переживания отступят, забудутся и возобладают бессознательные влечения плоти.
— Мне уже около шестидесяти, но я пока не до конца понял, за что меня должны уважать? Что во мне привлекательного? Или даже не привлекательного, а достойного хоть малейшего внимания? Чтобы при встрече со мной без иронической улыбки кто-то сказал: «Добрый день!» Я сам этими словами на улице никого не приветствую и ни от кого не жду приветствия в свой адрес. Но жду я или нет, а ведь никто за всю жизнь не сказал мне этих простых слов. Зайдешь за справкой в домоуправление, так секретарша-стерва головой не кивнет. В России вообще привыкли смотреть на человека волком. Соседи по лестничной площадке при встрече приветствуют друг друга в редчайших случаях. А разве можно ожидать чего-то другого? Наследие ведь у нас жуткое. Так что тезис, будто человек должен уважать меня априори, не выдерживает никакой критики. — Кашель у Семена Семеновича вдруг прошел. — Я и сам не всех почитаю, минимальным вниманием обхожу почти каждого. А не в том ли дело, что нам, русским, какой-то тайной властью поручено изменить геном человека? Сотворить новое существо? А внешняя грубость, или не грубость, а как бы абсолютное равнодушие либо легкое презрение к нему, игнорирование ближнего, — не что иное как подготовка к жесткой линии, бескомпромиссному поведению. По моему разумению, предстоящее великое делодолжно начаться в России, а затронет оно все человечество! А западная напускная уважительность, так называемая демократичность способны лишь помешать решению этой грандиозной задачи. Я открылся вам не случайно. Вот, пожалуйста, два фатальных события. Мы вдруг встретились, люди с похожими взглядами. В столичном мегаполисе можно прожить тысячу лет, а случайно даже родного брата не встретишь. Шутка ли, по улицам носятся более двадцати миллионов граждан! Ну ладно, встретились один раз, это случается, но второй, без договоренности, и на улице? Это какая-то магия. То, что ты сам зашел пару дней назад ко мне домой, я не считаю. Так вот, у меня есть соображения, с чего необходимо начать созидание нового вида обитателя Земли. Ты наверняка тоже погружен в сходные размышления. Или тебя волнует нечто другое?
— Да-да, вы абсолютно правы, я поглощен тем же. Даже признался бы, что идеи у меня более радикальны.
— В своей концепции я глубоко уверен. Итак, необходимо организовать в Москве научную лабораторию, собрать в ней единомышленников из физиологов, генетиков, специалистов по новейшим органическим соединениям и поставить перед ними задачу: переместить разум на новый долговременный носитель. Дабы распрощаться с биологией и выбросить человеческое тело на свалку истории. В этом теле столько греха, что ничуть его не жалко. Именно оно главный тормоз в процессе возмужания разума. На раннем этапе развития носитель может быть органическим, но прошу вас, молодой человек, как можно меньше биологии. Конечно, такую академическую проблему за пять-десять лет не решить. Но я и не думаю об этом. Мне-то осталось-то совсем чуть-чуть. Однако я хочу передать свои идеи молодым, чтобы те, если не закончат работу при собственной жизни, были способны вызвать интерес к этому делуу следующего поколения. Если человек не займется совершенствованием собственного генома, то за него это сделают стихийные мутации. Помимо нашей воли! В этом случае мы полностью потеряем контроль над собственной эволюцией. Что скажете, молодой человек? Не желаете ли возглавить лабораторию «Смена генома»? Название может быть любым, лишь бы в контексте задания. Честно говоря, не уверен, что получу ваше согласие, хотя чувствую, что мы близки в стремлении заселить планету новыми существами. Кроме того, отлично помню, что вы что-то особое при себе держите. Может, теперь расскажете?
— Уважаемый Семен Семенович, я ничего не скрываю, я лишь опасаюсь, что сырая идея вызовет у вас раздражение. Обещаю, как только она окончательно сложится в моей голове, вы станете первым, кто узнает ее детали. А за лабораторию спасибо. Как минимум я, архитектор, ее помещение вам бесплатно спроектирую. Дело очень заманчивое! Неужели достаточно, переместить интеллект на электронный носитель, чтобы наступила всеобщая гармония разума? Не одичает ли он? Я сам противник рутинного, привычного образа жизни, но так кардинально? К тому же цивилизация предъявляет людям все более низкие моральные требования. Девальвируются понятия добра и зла, чести, подлости, благородства. Это знаковое явление. В один прекрасный день человечество окончательно провалится в пропасть полнейшей бездуховности. Как раз эти процессы отвращают меня от моих соплеменников.
— Разум способен создавать системы, в которых сам будет переживать творческое вдохновение, восторг, страсть ученого, художника, любовника, путешественника. Ведь он пока единственная субстанция в человеке, способная существовать без тела, вне всех этих архаичных органов — сердца, почек, печени, желудка, трахеи. О, я с ними прекрасно знаком, ничего симпатичного в них нет. Как часто в душевном или интеллектуальном экстазе мы вообще забываем о своей анатомии и физиологии! Правда, это вдохновенное состояние длится недолго. Тело всякий раз напоминает о себе, требует внимания, постоянного ухода: тепло, питание, прохлада, шампуни, болезни, таблетки, уколы, вода, парикмахерская! А русскому человеку все это в тягость. У него всегда нехватка денег, времени, желания за собой присмотреть, подлечиться. А тут на все времена — непрекращающийся, великолепный, вечный экстаз разума! Разве не стоит этим всерьез заняться! Сто, двести лет — не могу представить, сколько уйдет на эти исследования, — но заветный час наступит, нам удастся перенести сознание на мобильный носитель, и разум станет полным хозяином мира. Наконец исчезнут неизживаемые пороки: жестокость, криминальность, агрессивность, богатство, бедность, грубость — одним словом, все людские ущербные проявления, с которыми пытались бороться лучшие умы цивилизации. Господин Дыгало, согласны ли вы взять управление лабораторией под свой контроль? Я же хочу остаться незамеченным!
— Спасибо… Конечно, идея сильная, но готов ли я посвятить ей жизнь? Смогу ли убедить себя, что ваша концепция действительно единственно правильная? Нужно все обдумать. Дело это способно поглотить любого. Я-то тип не вполне обычный: одинокий среди ненавистных людей, озлобленный на окружающий мир, еще не до конца познавший себя. В последние дни часто пребываю в полном смятении. Тянет даже на самые, кажется, сумасбродные поступки. Дайте время, каких-нибудь пару дней. Все в жизни происходит, по сути, непроизвольно, но чье-то действие ускоряет процесс.
— Досадно. Впрочем, я терпелив. Мне представлялось, что вы, импульсивный молодой человек, главнейшее научное исследование человечества примете всем сердцем, даже не раздумывая. С азартом, с энтузиазмом углубитесь в него. А теперь приходится удивляться, как я неоправданно высоко поднял вас в собственном мнении. Что ж, думайте, думайте. Я ведь не бесчувственный фантазер, а убежденный аналитик. Из себя надо срочно выпрыгивать.
— Интересная версия, но она мне еще не до конца понятна, — Дыгало старался уменьшить пыл Семена Семеновича. — Вы ее вынашивали не один день и даже не год, а от меня ждете немедленного решения. Я готов служить этому делу и быть вам полезен, но объясните, каким вам видится конечный, так сказать, продукт? Какое существо мы получим?
— Что за вопрос? Конечно же, хозяина мира! Я уже давно влюблен в него! И не хочу перед вами скрывать свой восторг. Владелец Вселенной вас устраивает? Как он может выглядеть? Пока не знаю. Да и какая, к черту, разница. Не во внешности будет его особенность, а в содержании. Разум необходимо разместить в более мобильной оболочке, снизив биологическую составляющую на девяносто — девяносто пять процентов. А может, даже на девяносто девять. Сегодня человек сам вынужден удовлетворять свои потребности: срывать яблоки, ловить рыбу, охотиться на зверя, брать справку, идти на учебу, ездить на отдых и т. д. — Дыхание Химушкина было прерывистым, болезненно взволнованным. — Создание нового существа откроет совершенно небывалые возможности: рыба, яблони, знания сами полетят к нему, не для того чтобы быть съеденными или освоенными, а лишь для того чтобы угождать, угождать, угождать. Все будет служить ему. Деревья сами склоняют кроны, если онжелает отдыхать в тени под платанами; несутся к немуморские волны, чтобы снизить градус его интеллектуально напряжения. К немуподползают змеи, чтобы зарядить егоэнергией разума; кланяются емусолнечные лучи, чтобы унести по дорогам Галактики; Луна в оранжевой шали закрывает егоот прохлады Вселенной, а егоайкью превышает 1000 единиц. Вот что это за существо! Разве можно не влюбиться в негосразу? Долго не обдумывая? Зачем емутело, ноги, руки? Онперемещается в пространстве на волнах мысли. Зачем емуорганы пищеварения? Ведь для жизнедеятельности онполучает энергию звезд. Зачем емуглаза? Визуальную информацию онвоспринимает на зеркальном экране сознания. Зачем стройная фигура, потрясающая внешность и вечная молодость? Сексуальные наслаждения, эротические переживания будут заменены экстазом разума. Зачем емууши? Звуковые сигналы доводятся до егосознания специальными сенсорами. Зачем емусемья? Род будет жить за счет воображения. Достаточно представить себе ребенка — тот явится перед тобой. Он твой, он наделен всеми качествами, о которых ты мечтал. Он твое дитя, но без физического сходства. Ведь ни лица, ни фигуры нет. Зачем ему города, дома, квартиры, машины, отопление, если разум способен существовать в любой среде? Зачем деньги, власть, патриотические чувства, — если каждому принадлежит в Универсуме абсолютно все! Он легко дотягивается до любого предмета, или те сами устремляются к нему. Зачем нужны инвестиции, если не стало экономики, все потребители канули в Лету? Пропали толкотня и суета, футбол, танцы, тусовки, пляжи, выборы. Погоня за чувственным миром стала анахронизмом. Эта ленивая бестия — человек — бесследно исчез, пропал на очередном витке эволюции. Цивилизация поросла полынью, ее горький аромат плотно стелется по русским равнинам. Появилось, наконец, новое создание, истинный владелец мира! Бессмертный вид. Хозяин самого себя! Ну, что теперь скажешь, Виктор Петрович? Ведь еще Баратынский писал: «Свой подвиг ты свершила прежде тела, безумная душа». То есть душа, или интеллект, духовное начало в человеке, продвинулась в своем развитии значительно дальше плоти. А тело каким вышло из рук природы — несовершенное, слабое, смертное, стремящееся на короткое время жизни обсосать послаще кость, — таким и осталось. Точно таким необходимо сдать его в архив истории…
В этот момент страшный удар грома потряс всю Пироговку. Ливень застал собеседников перед входом в Первый медицинский институт.
— Мы вымокли до нитки, а дождь усиливается. Зайдем под арку? — предложил Дыгало. С его лица ручейками стекала вода.
Семен Семенович не ответил, продолжая отрешенно шлепать по лужам в направлении Новодевичьего монастыря.
Архитектор, поколебавшись, пустился ему вслед. Мимо пронеслось «Пежо», обдав обоих брызгами. Не реагируя, они прошли под проливным дождем до 15-й больницы. Молчание прервал Семен Семенович:
— Мой француз должен сюда прийти, — он уныло взглянул на зеленое здание клиники. — Это мужчина, с которым я хотел вас давеча познакомить. Кстати, что смутило вас в том клубе, из которого вы лихо улизнули? Обшарпанное помещение или затрапезный вид академиков?
— Обсуждались темы, совершенно меня не интересующие. После знакомства с вами я будто потерял вкус к жизни. Особенно к политике, да и к истории. Кем были прежде якуты, марийцы или тувинцы, а также все другие этносы, мне абсолютно все равно. Я-то знаю, что все произошли от одного прародителя. Я, Семен Семенович теперь озабочен будущим. Можно сказать, заболел им. И предполагаю, что именно вы заразили меня. Но этим я нисколько не огорчен. Если ваши академики станут обсуждать проблемы такого характера, то буду просить вас взять меня с собой.
— У меня и француза сейчас рандеву со здешним патологоанатомом. Весьма интересный малый. Мне хотелось принять участие в дискуссии о путях нашего главного исследования, поэтому я сюда направился. Я не стал бы возражать против вашего присутствия. Что скажете?
— Спасибо за приглашение. Я, сказать честно, даже немного робею. Шутка ли, разговор таких людей и на такуютему послушать.
— Ну, тогда за мной. — бросил Семен Семенович.
В заваленном книгами, журналами и пачками пожелтевших записей ординаторской прозектуры сидели за столом двое мужчин в несвежих халатах. Перед ними стояли самовар, блюдце с вафлями, сахарница и фаянсовые кружки. Мужчины пили чай, когда в кабинет вошли промокшие гости. Химушкин, переводя дух, нервно спросил:
— Что, уже начали?
— Нет-нет, ждали вас. Гоняем чаи, — ответил господин в очках.
— Ну, слава богу, француз часто опаздывает, а тут раньше меня появился. — Семен Семенович снял верхнюю одежду, скинул булькающие ботинки и кивнул Дыгало — дескать, тоже снимай с себя все промокшее. — Скажи, пожалуйста, Мишель, не ты ли пару минут назад окатил нас на Пироговке? Правда, хм-хм, мы от этого мокрее не стали. Дождь льет с таким напором, что, кажется, над Москвой повисло Балтийское море, а его дно словно разверзлось над городом.
Сидевшие за столом согласно улыбнулись. Молодой человек не сразу понял, кто из них француз, а кто патологоанатом.
— Нет, я приехал на такси, — сказал господин с коротко стриженными седыми волосами. Он свободно говорил по-русски, но произношение выдавало иностранца.
— Хочу представить вам нашего юного приятеля, — Семен Семенович выжидающе взглянул на спутника.
— Дыгало, Виктор Петрович, — поклонился тот и после короткой паузы добавил: — Архитектор.
— Мишель Бюсьер, журналист. Рад знакомству! — тон француза был доброжелательным, а взгляд — холодным и недоверчивым. Только тут Виктор Петрович пригляделся к нему: серо-голубые внимательные глаза, смуглая кожа, крупный нос, длинный острый подбородок. «Неужели это и есть типичный француз? Мне казалось, они мягче. А у него такой решительный вид бунтаря, словно он готов ради своих убеждений разделить участь Робеспьера! — мелькнуло в голове у молодого человека. — Этому делукак раз такие личности нужны. Иначе главнейшуюпроблему не решить! Мишель совершенно не похож на западного журналиста. Его баррикады ждут, а не заметки о работе Думы или тенденциях в современной моде!
— Леонид Андреевич Раздуваев, врач, — неторопливо представился тучный мужчина, приглядываясь к Виктору Петровичу, который про себя недовольно подумал: «Чего это он меня изучает?» — Присаживайтесь, господа, к столу. Угощайтесь. Мысль, возникшая у меня этим утром, может, и не новая. Впрочем, все новое — хорошо забытое старое. Так что мысль, вполне возможно, не моя, а давно прочитанная у кого-то, оставившая след где-то в глубинах разума. Поэтому готов к беспощадной критике. Но с уверенностью заявляю: чтобы наконец приступить к работе, необходимо определить основу исследования. Уж очень все общо: смоделировать существо будущего. Это почти то же самое, как если бы Юрий Долгорукий, основав в Х11 века Москву, поставил приближенным новую задачу: спроектировать реактивный самолет, чтобы использовать его по маршруту Москва — Константинополь. На него смотрели бы как на больного! Меня интересует наш проект, но главный вопрос — с чего начать. Кто научный руководитель? У каждого из нас свои соображения на этот счет. Так вот, чутье подсказывает мне, что каждый должен пойти своим путем. Не озираясь на коллег, необходимо исследовать проекцию будущего. Она будоражит сознание каждого участника этих опытов. Меня увлекают идеи русского исследователя Бориса Диденко. В своей монографии «Цивилизация каннибалов» он убедительно доказывает неоднородность нынешнего человечества. Существование в нем как бы двух различных видов, идущих от двух разных предков. Один тип — это суперанималы, сверхсильные животные, нелюди, до сих пор несущие в себе мощный импульс злодейства и коварства. К ним близки суггесторы, изворотливые, готовые на любое преступление. Второй тип — это неоантропы. С потенциалом нравственности и творчества. К ним примыкает тип диффузный, переходный, подверженный доброму внушению. Мне хотелось бы получить точные методики их опознания и сортировки. И уж тут я не остановился бы перед самыми крайними мерами селекции, оздоровления и совершенствования человека. Вплоть до того что если вредный вид не подался бы генетической коррекции, я бы нашел решение истребить его полностью и окончательно.
— Страшновато… — француз сострил шутливую гримасу. Лично я увлечен идеей превращения человека в автотрофное существо. Послушайте, вам должно быть любопытно. Именно растения, этот древнейший вид служит фундаментом всего живого, его основой. Они были первыми носителями жизни. У них не было пищи — и они научились питаться элементарными составляющими среды и энергией солнечного света. Ученые назвали их автотрофами — самопитающимися. К ним еще принадлежат некоторые бактерии. Остальные существа — гетеротрофные, они включены в пищевую пирамиду взаимного пожиранию, на вершине которой взгромоздился нынешний человек, этот по выражению Гердера — «наивеличайший убийца на Земле». Следующий виток эволюционного развития человека связан, на мой взгляд, с достижением им автотрофности. Я мечтаю, чтобы этот видоизмененный человек начал питаться лучистой энергией. Лучи солнца, свет звезд, волны далеких галактик, потенциал черных дыр Вселенной — вот питательный ресурс нового вида, неисчерпаемая энергия вечной жизни. Впрочем, эту идею высказал еще в двадцатых годах прошлого века академик Вернадский. Я довожу ее до логического конца и хочу начать широкую пропаганду. Возможно, мы сумеем ассимилировать лучистую энергию через кровь, ведь формула нашего гемоглобина как будто провиденциально очень близка к чудесному составу хлорофилла растений, при помощи которого они превращают солнечный свет в свои ткани. И я уже начал трудиться… Но если перед нами стоят теоретические, научные задачи, и в их решении мы относительно свободны, то для эффективной исследовательской работы нужны деньги. И вы, видимо, надеетесь, что я их для всех добуду. Так?