Приставкин Анатолий Игнатьевич. Синдром пьяного сердца

   - Что значит - прибрали?
   - Присвоили. У них железа больше.
   - Какого железа?
   - Ну, байка: на перекрестке зеленый светофор, а "жигуль" ни с места, потому что на красный свет самосвал проезжает... Почему? Да у него железа больше...
   Дали ему землю, на берегу Волги, построил дом. Неплохой дом, но кому-то из властей приглянулся. Реквизировали... Служитель культа, то да се. Для очистки совести выделили другой участок, а он-то по наивности - мол, второй раз хапать не станут - возвел другой дом. Приеха-ли, осмотрели и...
   - У которых железа больше?
   - Конечно больше... - подтвердил он. - Но тут природа вмешалась, а она всегда на нашей стороне... Случился, понимаешь, разлив реки, и дом тот залило... Снесло паводком. Звонят: там вашу хибару снесло... А я в ответ: "Это уже вашу хибару снесло, моего там ничего нет". И тут они заявляют: нам, мол, чужого дома не надо, забирайте его себе... А чего забирать, кроме размытого фундамента? Ну, я не гордый, забрал. В прошлом году завез материал, отстроил... А недавно...
   - ...Опять... Железо?
   Он со вздохом подтвердил:
   - Видать, положили глаз... Приезжают на "Волгах", осматривают...
   - Ну а вы, как тот осетр на крюке... Поверили рыбоподъемнику... А вас под жабры и в тот багажник!
   Он захохотал, вздымая высокую грудь. Помотал головой, мол, я другие ходы через ту плотину знаю.
   - Я осетр, да не тот, меня крюком не возьмешь... Пытались, да не вышло.
   Так он мог сказать. Но сказал другое:
   - Все мы доверчивые осетры...
   Тут мы еще бутылочку открыли: в подвале ведь не заметно, что вечер наступил. И просиде-ли там часиков пять-шесть.
   Поведал Шумов, не без юмора, как предложил он за свой счет построить для всей улицы водопровод, километра три, но с условием, чтобы и к нему воду подвели, а его дом стоит на краю улицы.
   Улицу водичкой обеспечил, а как дошло до его дома, стоп-машина... Дальше нельзя, потому как идеологическая баба заявила: "Нечего воду в церковь подавать, они там крестить станут..."
   - Так улица за ваши денежки пьет?
   - На здоровье... Пусть пьет.
   - А вы не пьете?
   - Ну почему? - добродушно отвечал Шумов. - И я пью, и мои дети пьют, и ты сейчас, хотя это и незаконно...
   И пояснил, что не стал пререкаться с дураками (дурами?), а нанял рабочих, они в земле прорыли ход к трубе, там и оставалось-то метров сто, и подсоединили...
   - Вот, - протянул кружку, - пей, в горкоме не узнают!
   Я потом выбрал время, записался на прием к секретарю по идеологии. Она оказалась такой, как я представлял: серенькая мышка с суконным выражением лица и бесцветными глазами. Сколь-ко уж я их нагляделся, и все будто вышли из одного инкубатора: безлика, ни грудей, ни бедер, ничего женского...
   Долдонила про достижения в области просвещения, решив, что я залетная пташка и все проглочу. Вещала до того момента, пока я не спросил про отца Анатолия. И хотя задан был вопрос как бы невзначай, попутно, но вызвал переполох в ее душе, если таковая была, даже глазки забега-ли, засуетились.
   Но спросил я так:
   - А чего же это у вас, Марь Петровна, детишек-то преследуют?
   - Каких таких детишек?
   - Ну, вот у Шумова, священник который, их пятеро, и всех, значит, убрали из детского сада...
   - Первый раз слышу! - И покраснела. И глазки наставила в окна, тужась сообразить, отче-го же я все знаю и не был ли сигнал в центр, то есть в Москву, на который им теперь реагировать.
   А я как бы попутно еще заметил, доверительно, как товарищу по общему делу, что, дескать, дети-то наше будущее и кому же, как не нам, о них беспокоиться, чтобы росли они идейно закале-нными, нашими, а не чужими детьми...
   Каюсь, из суеверия я в кармане крестик из пальцев делал при слове "наш", ибо у меня с этой серой мышкой ничего "нашего" не могло быть.
   Через год, уезжая, узнал я не без удивления, что все детишки Шумова самым лучшим образом устроены и дачу вдруг оставили в покое, чего он не ожидал. Еще и посетовали, что отец Анатолий редко к ним в горком заглядывает, а полезно, знаете ли, иногда поговорить по душам.
   Вот и о душе вспомнили.
   Однажды с Шумовым съездили мы в степной район, к его дальней родне. Приняли нас по-семейному, накормили, напоили, а потом повезли на бахчу, а при ней пасека, и угостили арбузика-ми, не очень вызревшими, - отчего-то стали они в этих краях плохо вызревать. Но мед зато был отменный, тягучий, душистый, цвета янтаря. А еще угостили нас медовухой.
   Сейчас уже мало кто помнит, что это за напиток. Прежде-то его цари да князья пили, пред-почитая заморским привозным винам. И в разных книжках о нем есть, хотя его-то самого нет. И если где-то прочтете, что царь принимал за столом медовые напитки, не удивляйтесь, он пил лучшее, что умели создавать наши предки. А они были по этой части не дураки.
   Рецепт же прост, как все гениальное: чистая родниковая вода, да мед, да время... Чем дольше стоит, тем забористей и приятней. Вкус, поверьте, вовсе не меда, никакой приторной сладости, а лишь необыкновенная душистость и нежность. Ну и как водится, приятное похмелье, без всяких там последствий. В общем, медовуха пришлась мне по вкусу.
   - Сколько же ей времени? - спросил я пасечника, мужичка в старой солдатской форме и фуражке, ему было лет за семьдесят.
   Он указал на подвальчик, где врыты в землю огромные, оцинкованные изнутри бидоны с медовухой: там были и двухлетней давности, и пятилетние, а один бидон - лет под семнадцать, из него нас и угощали.
   - А что, - поинтересовался я, - можно хранить и дольше?
   - Да хоть сто лет, - отвечал пасечник. - У Романовых, говорят, хранились в бочках чуть не века. Но это уже драгоценный напиток... Его не ковшами, не стаканами, его из чарочки золотой хлебнул - и счастлив!
   На память он наполнил мою фляжечку из самого старого бидона. Специально для Москвы. Я собирался похвалиться истинно царским медовым напитком перед своими застольными дружка-ми. Но в какой-то момент забыл о нем, а когда хватился, выяснилось: жена слила его в туалет, приняв за старый квас.
   Потом я где-то прочел о медовухе, что было их много на Руси разных: вареные, сыченые, ставленные, ягодные и так далее. Но все они требовали выдержки по десятку лет.
   Иногда отец Анатолий появлялся в Москве, останавливался у меня. В ту пору у нас уже была Дашка, из-за которой нам пришлось покинуть Балаково. Отец Анатолий ее окрестил, заметив, что везде нас возьмут на карандаш, ибо положено сдавать списки в местные органы... Он же ни разу этого не делал.
   Привозил он и своих детишек. Таскал по всей Москве и в Кремль, водил в парк культуры, в детский театр, в который мне удалось достать билеты. Из каждого такого выхода в свет Шумов приводил новых знакомых, для которых тут же устраивал угощение, это он умел делать. Так что к концу его гостевания у нас в доме перебывало чуть ли не пол-Москвы... Но в один приезд был он особенно торжествен и показал мне орден Красной Звезды, который ему в этот день вручали.
   - За войну, - сказал не без гордости. - Я же, тезка, повоевать успел.
   - В двенадцать лет?
   - А кто считает!
   И рассказал, что у них в доме - жили они в Донецке - был наблюдательный пункт дейст-вовавшего там партизанского отряда. А он, мальчишкой, ходил в разведку... Собирались подать документы на его награждение, но стал священником... И - отпало. А нынче хоть с опозданием, но...
   С Волги он слал нашей семье поздравления. Дважды в год мы получали пестрые открыточ-ки: с "Рождеством Христовым" и со "Светлым днем Пасхи"... И рыбку зимой присылал, заморо-женную... И все звал, звал к себе, чтобы пожили мы с детишками на его, теперь уж точно его даче. Однажды решились: сели мы с дочкой в машину, ей было лет десять... Значит, столько не были мы в Балаково...
   Встретили как родных. Жили и правда на даче, прямо на берегу Волги, а купаться ходили на песчаный пляжик возле какого-то затопленного баркаса. Вместе с нами поселился еще один друг Шумова, полковник из органов безопасности, из Харькова, со своей возлюбленной, пышнотелой крашеной блондинкой, которая замечательно готовила нам украинский борщ.
   Полковник же здорово поддавал и начинал это дело прямо с утра. Благо, что хозяин в первый же день завез нам ящик водки, которую за неимением шкафа сложил в огромную печь.
   Потом привезли машину арбузов, свалили прямо в углу прихожей. Вообще быт наш был до предела аскетичен: железные общежитские койки, стол, табурет. Вот, пожалуй, и все. Каждое утро рыбаки приносили свежую осетрину, иногда белорыбицу... Я уж думал, что белорыбица вообще существует только в воспоминаниях волгарей.
   Но Шумов гордо заявлял, что попадается она и правда реденько, но уж если придет в сеть, то сперва "приплывет" на стол к нему, а уж потом ко всяким там балаковским прихлебателям.
   Однажды он попросил меня, очень деликатно, использовать мою машину, чтобы подвезти краски и олифу к церкви.
   Где-то на новостройке мне загрузили в багажник бидон олифы да ящик краски, но тут объявилась "дружина", которая взяла меня в оборот: кто да откуда, почему везу ворованное добро. И акт начали составлять, и в милицию звонить, но появился Шумов - он задержался в вагончике у строителей - и спросил: "Что тут происходит?" С улыбкой, будто всех давно знал. Но они-то уж точно его знали, и один, самый свирепый, сказал с укором, но не Шумову, а мне: "Чего ж не сказал, что для церкви?" И с тем отпустили.
   А однажды потребовалось позвонить мне срочно в Москву, и ни одного действующего в городе междугородного телефона.
   - А ты пойди к "Матери-родине"... Скажи - от меня, - предложил Шумов. И пояснил, что так зовут они нынешнюю правительницу города, ибо похожа она на памятник посреди Балакова, который здесь именуют официально "Матерью-родиной"...
   Правительница была точь-в-точь как описал мой тезка: пышнотелая, пышногрудая, с буклями белых от химии волос. Меня она приняла нелюбезно, а когда я сказал, что от газеты, отмахнулась, сухо заметив, что у нее тут не телефонный узел и всяким командировочным она бы посоветовала звонить из города.
   Это были уже другие времена, и никого из местных воротил даже тут, в провинции, удостоверение от столичной газеты не пугало. В годы "болотного цветения", при Брежневе, аппаратчики стали особенно наглы и уже ничего не боялись.
   Но вот когда упомянул о Шумове, у которого гощу, лицо "Матери-родины" просветлело. Губы сложились чуть ли не в поцелуй, она по-птичьи прощебетала, и голос объявился, и чувства даже: что же вы сразу-то не сказали, что отец Анатолий... Да звоните, звоните, я вам сама ваш номерок наберу!
   Ну конечно, побывал я и в церкви во время службы, в воскресенье, думаю, что это был яблочный Спас. Народ валил в церковь, и попадья не успевала уносить корзины с батонами...
   Работал Шумов по-мужицки: весь световой день. С шести утра на ногах, и было у него вдохновенное лицо творца. Особенно когда венчал молодых и говорил им нужные для жизни слова. Я и то чуть не прослезился. И тогда же подумал: церковь особое призвание, владение тайнами души человека, сюда не могут попасть дикари из руководящей братии. Кому бы из них доверили эти бедняки самое святое, что у них есть: свою веру. И принесли бы свой хлеб...
   А он в обед перешел улицу, мокрый от пота, скинул тяжкую рясу, умылся и, как бы извиня-ясь, сказал, что не может побыть со мной, там у него еще исповедь, да отпевание, да крещение... Так до ночи.
   - А хлеб-то зачем? - спросил я Шумова. - Батоны?
   - Христос завещал, - отвечал он кратко.
   В тот день мы с дочкой уезжали.
   Нам принесли на дорогу рыбки, насыпали яблок и груш прямо в багажник и одарили хлебом. Мы пересекли Волгу по железной, гулкой плотине, той самой, что навеки стала поперек реки и поперек жизни красивой и сильной рыбы, выехали на трассу, ведущую в Москву.
   Прошло много времени, минули годы, уже и дочке двадцать пять, и в суете я не заметил, что не приходят открыточки из Балакова, и отец Анатолий уже не отзывался на письма. И не звал к себе. И лишь встретив одного знакомого из Саратова, узнал я, что Шумов умер.
   - Что стало с его церковью? - спросил я.
   На этот вопрос мне не ответили.
   А я подумал: вдруг да принял ее, как некогда бывший танкист Шумов от дядьки, кто-нибудь из его сыновей, которым он так неистово дарил и доброту, и свою жизнь, и веру...
   Так хотелось...
   Я налив в свой наперсточек и выпил за упокой неуемной души Шумова, он меня бы одобрил. Не за меру, за замысел...
   Случилось, писатель Юлиан Семенов, любивший компании, наприглашал к себе на дачу кучу приятелей и после обильного возлияния стал демонстрировать новейшие западные таблетки, снимающие алкоголь. Все с азартом принялись пробовать, а когда протрезвели и захотели выпить, выяснилось, что спиртного в доме нет и до утра умри, но ничего не достанешь. И бабки той сердечной нет, которая через форточку в любое время суток, особенно после закрытия магазина, сунет тебе заветный бутылек с мутной жидкостью неизвестного происхождения. Как признался потом один из гостей Юлиана, это была самая мучительная ночь в его жизни. Озверевшие от недопития гости бродили по даче с постными лицами, ненавидя друг друга, а заодно и гостепри-имного хозяина, который укрылся в одной из дальних комнат: может, боялся, что на трезвую голову могут и поколотить?
   - Да были, были мы там... Юлик тоже хорош, царство ему небесное! кричат мне из-за стола. - Любил гостей... Однажды в своем "ЗИМе" (а у него был черный, огромный, как корабль, "ЗИМ") уместил одиннадцать человек... Когда ехали на пьянку... Но об этом потом...
   Вглядываюсь, узнаю моих дружков-поэтов... Андрей, Серега, Петя... Неожиданная троица. "За неожиданность!" - кричат.
   САГА О ТРЕХ ПОЭТАХ
   (Андрей, Серега, Петя)
   Я не был с ними достаточно знаком, мы встречались в Доме литераторов в Москве. Теперь встретились в Иркутске, в редакции молодежной газеты, обрадовались друг другу, даже обнялись.
   Не теряя драгоценного времени, они тут же направились к столу главного редактора Кома-рова, плечом к плечу, как на приступ вражеской крепости, требуя немедля гонорар, который им причитался.
   Впрочем, оказалось, что не совсем причитался, скорей мог быть авансом за стихи, прине-сенные накануне. Но поскольку командировочные на исходе, а ехать куда-то, кажется на Байкал, надо, и за гостиницу платить, и есть, и пить, то...
   Комаров был достаточно опытный редактор и долго не спорил. Попридержав напористых гостей ладошкой, тут же позвонил в расчетную часть и после некоторых препирательств по телефону объявил, что денежки им сейчас выпишут, а вот стихи пойдут на следующей неделе.
   - Вы согласны? - спросил тактичный Комаров. Я знал его еще по Братску: голубоглазый, светлый, работал в комсомоле и слыл покладистым парнем.
   - Согласны, - нахально отвечали поэты.
   Забыв поблагодарить хозяина, они ринулись в бухгалтерию.
   На улицу мы выходили вместе, вид у них был вполне умиротворенный. Поэты завернули в ближайший магазин, рассовали по карманам закуску и вино, пригласили меня в гости. Выясни-лось, мы живем в одной гостинице, только на разных этажах.
   По дороге они зашли в здешний театр, где в это время гастролировала группа балета одного из сибирских городов. Афиши о гастролях висели на дверях нашей гостиницы: длинноногие красавицы с головками, склоненными чуть набок, в белых пачках исполняют танец маленьких лебедей. Такая картинка не могла не возбудить фантазий наших поэтов. Но начали они, разумеет-ся, с администратора, которому еще с утречка, изучив афишу, успели позвонить.
   Невысокого росточка лысоватый грустный еврей по имени Павел Семенович поздоровался с каждым отдельно и сразу спросил, хотят ли уважаемые гости из столицы провести вечер в театре в качестве зрителей или... Как-то иначе?
   - Иначе! Иначе! - произнесли чуть ли не в голос поэты.
   Были они все трое крупные ребята, и занавес рядом заколыхался от их могучих голосов.
   Особенно выделялся медвежьей фигурой Андрей. Серега был стройней и выше, очки в старомодной золотой оправе делали его похожим на иностранного профессора. Петя был и поемче, и помоложе. Миловиден, тих, голубоглаз.
   - В театре шумновато, - сказал Серега, поморщившись.
   Андрей уточнил, что лучше бы поскромнее, в творческой, знаете ли, обстановке...
   Павел Семенович слушал потупясь.
   - Разве что в гостинице? - предположил деликатно.
   - Да, да! - подхватили поэты. - Ну конечно, в гостинице... Как мы сами не подумали, что в гостинице...
   - Творческая группа, скажем... из четырех человек вас бы устроила?
   - Именно группа, из четырех...
   - Тогда после спектакля в девять, - подтвердил буднично Павел Семенович. - Мы, кстати, и остановились с вами в одной гостинице...
   Поэты горячо простились с администратором и покинули здание театра.
   День у меня выдался суетный, жаркий, так что вернулся в номер поздно и уже ни о чем не мечтал, только бы принять душ да завалиться в кровать. Утром в пять часов у меня теплоход на Байкал.
   Тут и позвонили поэты по местному гостиничному телефону.
   - Зайди на чуть-чуть, - сказали. Кажется, звонил Серега. - Время-то детское, а мы стихи читаем.
   Должен отметить, что это были хоть и молодые, но уже известные поэты, их печатали столи-чные журналы, хвалили в прессе. Частенько встречал я дружную тройку в писательском доме, в ресторане, где они шумно праздновали очередной успех.
   Соблазнясь стихами, я спустился этажом ниже и постучал в дверь, из-за которой доносились громкие голоса.
   Павел Семенович сдержал обещание и привел четырех молоденьких актрис. Сам же скромно посиживал в уголочке и со стороны наблюдал за процессом творческого общения. Зато поэты блистали красноречием: читали стихи, произносили тосты, острили, импровизировали.
   Вскоре тишайший администратор откланялся с извинениями и удалился, прихватив с собой одну из девиц. Пирушка же продолжалась. Стало шумней и раскованней. Подшучивали над Андреем, который якобы во Внукове так перегрузил собой самолет, что его пришлось облегчать за счет багажа, то бишь многочисленных рукописей. Аэродромная обслуга рыдала, читая разбросан-ные по летному полю белые листочки со стихами, и заучивала их наизусть...
   Андрей парировал выпад байкой про влюбчивого тихарика Петю, который назначил мило-видной стюардессе свидание в городе Иркутске, у памятника, но забыл, какого именно. Потом они оба накинулись на Серегу и стали выговаривать за брошенную в Москве некую брюнетку, от которой он и бежал в Сибирь...
   Девушки дружно смеялись. Однажды лишь возникла непредвиденная пауза.
   Кто-то из компании, кажется Петя, из чувства справедливости предложил друзьям-поэтам сделать трехминутную паузу и дать слово другой стороне.
   - В конце концов, интересно выслушать и "маленьких лебедей", - сказал он. - Хотя понятно, что главный их язык - пластика... Не случайно кто-то из великих говаривал, что совершенство человечества воплощено именно в балете!
   Девушки переглянулись и дружно заверили, что они никакая не пластика и совсем уж никакие не маленькие лебеди, о которых так красиво говорил поэт Петя. Хотя танец "маленьких лебедей" они обожают. Наверное, восприняли слова Пети как оригинальную шутку столичных гостей.
   Но гости-то удивились. И Андрей, упираясь глазами в закуску, поинтересовался:
   - Так вы хотите сказать, что вы... не ба-ле-ри-ны?
   - А почему мы должны быть балерины? - спросили, в свою очередь, девушки.
   - Но кто же вы тогда? Если вы... не ба-ле-ри-ны?
   - Как - кто? Мы "не ба-ле-ри-ны"... - отвечала одна, не самая робкая из них.
   - И не актрисы?
   - Конечно нет.
   Вот тут и наступила неловкая пауза. Обстановку разрядил рассудительный и почти трезвый Серега.
   - Ай да ваш Павел Семенович! - воскликнул он. - Ай да умница, сукин он сын!
   - Почему - наш? - парировали девушки. - Может, он "ваш" Павел Семенович?
   - Наш! Наш! - завопили поэты. - Ге-ни-аль-ный администратор!
   - У Даля, между прочим, - сказал умный Серега, - слово "администратор" обозначает - исполнительный человек...
   - Исполнил! Исполнил! - было единодушно решено. И веселье продолжилось далее.
   Было тут же предложено выпить за здоровье Павла Семеновича, который столь тонко и глубоко смог постичь душу поэта.
   "Три души", - добавил я и, пригубив вино, поспешил откланяться.
   Меня, кажется, и не удерживали. Творческих единиц после моего ухода оставалось ровно столько, сколько нужно для полного взаимопонимания.
   Прощаясь, я успел перекинуться с поэтами по поводу будущей нашей встречи, поскольку вслед за мной они собирались побывать на Байкале.
   - В Слюдянке... Через три дня, - Серега, поблескивая золотыми очками, привстал и протянул мне рюмку. - Предлагаю выпить за неожиданность!
   Неожиданно, так я понимал, встретились в редакции. Неожиданно получили гонорар за ненапечатанные стихи... И девушек подцепили...
   - За неожиданную встречу на Байкале, которую ожидаю. - Я выпил последнюю рюмку и ушел к себе в номер.
   На пути пароходика оказалась Листвянка. Полукурортная, полутаежная Листвянка: лесистые взгорья, мягко огибающие "славное море", искрами вспыхивавшее у горизонта; повидал и порт Байкал, крошечный, обжитой у берега пятачок, где на узкой кромке, под скалой, приткнулся стальной аппендикс заброшенной Транссибирской магистрали, а на нем, прямо на рельсах, паслись лошади, выщипывая траву между шпал...
   А еще через три дня я оказался в Слюдянке. Поселочек на самом юге Байкальского моря. Тут проходит новая, спрямленная трасса железной дороги, и тут же в горах добывают мрамор, всех цветов радуги. Я подобрал несколько осколков на память, но прежде попытался узнать, не наезжа-ли ли сюда трое московских поэтов.
   В ответ услыхал, что были, как же! Приехали, расположились, собирались выступать в местном клубе, но вдруг сорвались и... Даже вещички кой-какие оставили... Рубашку вот, плащ...
   - Первая неожиданность, - только и смог я произнести.
   - Да, - сказали в гостинице. - Мы тоже не ожидали. А вещички-то куда девать? Может, захватите? Вы же в Москве небось встречаетесь...
   - Бывает, - отвечал я, поглядывая в окошко на сверкающую водную гладь. В памяти прокручивалась песенка, услышанная на пароходе:
   Избушка на Байкале, сиреневый дымок,
   Избушку не искал я, но миновать не мог,
   Не мог не обратиться к рыбачке молодой:
   Напои меня, рыбачка, байкальскою водой...
   Рыбачка напоила, спросив, далек ли путь,
   И тихо предложила немного отдохнуть,
   Был взгляд рыбачки светел и, как Байкал, глубок,
   Трепал морские сети култукский ветерок...
   Не знаю уж, как там с рыбачками, которых якобы встречаешь на Байкале, а вот "култукский ветерок", насколько я понимал, - это стихия, которая приносит неожиданность... Непогоду, и бурю, и заезжих поэтов... Или их вещички...
   Я забрал рубашку и плащ, решив про себя, что, пожалуй, нагоню их в Усть-Баргузине, где у них запланирована встреча с тамошними промысловиками.
   Но и в Усть-Баргузине, темноизбяном поселочке, стоявшем у исхода таежной реки Селенги, где водятся заповедные соболя, а рыбаки на лодках-"мотодорах" выезжают на вечернем теплом закате ловить серебряного омуля, поэтов я не нашел.
   - Приехали да уехали, - был ответ. Пожилая дежурная в здешней гостиничке, темнокожая кержачка с раскосыми глазами, немногословна. Бумажки свои, авторучку на столе бросили...
   - Давайте бумагу. Давайте ручку, - сказал я. И не очень уверенно добавил: - В Верхнем Ангарске увижу, отдам. Они обещали меня ждать.
   Дежурная покачала головой и ничего не ответила. Мало ли за свои годы повидала она всякой залетной публики: охотники, рыбаки, гидрологи, лесовики, жулики, браконьеры...
   Теперь вот поэты из Москвы.
   - А вы не поэт? - спросила сурово, когда я расплачивался за "койко-место". На самом же деле это была чистенькая, по-домашнему обихоженная комнатушка с окошками, обращенными на Байкал.
   - Нет, нет, - открещивался я, хоть понимал, что предаю своих друзей. Я только одни стихи знаю, про "култукский ветерок...".
   - Это что, - отозвалась дежурная, подобрев. - У нас тут свой ветерок, "Баргузин" назы-вается, да такой... Окошки выдавливает! Но раз вы не поэт, не торопитесь. Ныне рыбка пошла, так рыбкой подсластитесь...
   На берегу уже вовсю полыхали костры, высоко вздымая белое пламя. В громадные закопчен-ные котлы корзинками ссыпали живое серебро... А остроносые лодки-"мотодоры" словно выны-ривали из темных вод, и появлялись въяве, будто черноморы из вод, сами рыбаки, в высоких сапогах, в прорезиненных фартуках, озябшие, но веселые, вприщур поглядывали на самых нетерпеливых, охочих до сладкой рыбки.
   Но рыбки у костра хватало всем. И я вечер-другой приходил сюда полакомиться, пока дожи-дался нужного мне рейса до Верхнего Ангарска следующего пункта, который мы согласовали с поэтами для встречи.
   Впрочем, там их тоже не оказалось.
   Несколько командировочных, геологов да десяток жаждущих подлечиться на местных горячих источниках. А лечатся тут просто: раздеваются и лезут в ямку с горячей, будто кипящей, в пузырьках водой.
   Иные над ямкой разбивают палатку или ставят навес от дождя. Так и живут неделю-другую. Я уже и под навесы заглянул, так, на всякий случай. И по поселку порыскал, пока в здешнем поссовете мне не объяснили, что приезжали трое, прозывали себя поэтами, но только уехали, торопились в Иркутск.
   - Вещи... оставляли? - спросил я угрюмо.
   - А как же! Фотоаппарат, книжку... Бритвенный прибор еще.
   Я забрал аппарат, бритвенный прибор и книжку - это был путеводитель по Байкалу, кажется, ни разу не открытый.
   В Иркутск я вернулся в тот самый день, когда они отчалили на самолет. В гостинице мне отдали брошенный ими впопыхах чемодан. Я сложил в чемодан вещички и привез его в Москву.