Приставкин Анатолий Игнатьевич. Синдром пьяного сердца

   Мы не преминули захватить и свою фляжку, которая успешно ходила по кругу, из нее отхлебывали прямо из горла, на этот раз она была полнехонькой.
   В палатку я вернулся под утро, волоча от усталости ноги. Емил явился еще позже, когда рассвело. Он дрожал от холода и от восторга, пережитого ночью, в которой были и ночные купания с обнаженными девушками, и даже что-то еще... Чего мы знать не должны...
   От наших громких голосов проснулся Борис, буркнул из спальника:
   - А папоротник, не заметили... Цвел?
   - Цвел! - отвечал с торжеством Емил. И добавил, засмеявшись: - Там все цвело.
   - Так где же он? Где тот цветок, что нас осчастливит?
   - Там, где был я, - отвечал Емил. - Если рядом прекрасное создание, нужен ли, скажи, какой-то завалящий цветок папоротника?
   - Не нужен! Не нужен, Емил! - Это Люся, она уже не спала и слышала наш разговор.
   - Но я бы, пожалуй, сорвал... - пробормотал Борис, - так, для запаса... перец, лаврушка, гвоздика, цветок папоротника... Специи, словом.
   - Нет, - заявила Люся категорично, не желая на эту тему даже шутить. Счастье "в запас" не бывает. Протри глаза и посмотри на Емила... Оно бывает только таким!
   Утром, отправляясь в последний путь, на Москву, выяснили, что ночью Емилу зачем-то понадобилась наша Дуля, кажется, с ее помощью он замерял глубину речки и чуть нашу любими-цу не утопил.
   А потом они вдвоем... С кем? Ну, с кем-то вдвоем сидели на той же Дуле у костра, подложив для мягкости наш походный спальный мешок...
   - Вот кто свидетель нашей ночи, - с нежностью произнес Емил, возвратив Дулю в багаж-ник и погладив ее рукой.
   Так гладят женщину.
   А далее произошло то, что происходит в конце каждого, даже самого распрекрасного путе-шествия. Мы разъехались, разбрелись кто куда: Борис с Люсей к себе в Жуковский, где они живут и трудятся, а Емил уехал в свою Болгарию, в теплый тракийский город Пловдив...
   Ну а я остался в Москве.
   В Москве... Но с Дулей.
   Далее же случилось вот что.
   Однажды позвонил мне Толя Злобин, бывший фронтовик, а ныне мой коллега-литератор. Сказал, что он приезжал в поликлинику, да вот вспомнил, что я рядом живу, и решил заглянуть. Сейчас он возьмет бутылек и придет, чтобы потолковать о жизни.
   - Да у меня все есть, - сказал я Толе. - У меня корыто под завязку и закусь. Не теряй времени, заходи!
   Толя объявился через полчаса. Снимая куртку, озирался со словами, что давненько здесь не был, и... Тут он умолк, будто поперхнулся, вывернув голову в сторону письменного стола, кото-рый хорошо проглядывался из прихожей через распахнутую дверь.
   - Что это... у тебя? - спросил, вытягивая шею и округлив глаза. Можно было подумать, что встретил у меня в квартире тигра.
   - Где? - удивился я, озираясь и недоумевая.
   - Да вон... На столе!
   А на столе, посверкивая гладким холодным боком, красовалась моя Дуля. И я сказал:
   - Это... Дуля...
   - Дуня? - не расслышал он. - Какая еще Дуня? У него даже воздуха не хватило, чтобы произнести целиком всю фразу.
   - Ду-ля, - повторил я. - Для украшения. Сувенир, так сказать... Из Прибалтики...
   - Кто - для украшения? - произнес Толя странным голосом, делая шаг назад и дергая при этом ручку входной двери, которая не сразу ему поддалась.
   Так с курткой в руках и исчез, только быстрые шаги простучали на нижних этажах лест-ницы.
   А вскоре раздался телефонный звонок. Я услышал Толин голос и понял, что он крайне взволнован.
   - Я удрал как последний трус... - сказал он. - Но послушай меня... Ты меня слышишь?
   - Слышу, - подтвердил я.
   - Так вот, у тебя на столе снаряд... Ты меня хорошо слышишь?
   - Ну конечно, слышу, - повторил я.
   - Заряженный боевой снаряд! - прокричал он прямо в трубку, так что мембрана зазвенела.
   - Но, Толя, - отвечал я бодро, хотя внутри что-то кольнуло. - Это головка, которая безопасна...
   - Послушай старого артиллериста, который прошел войну! - перебил он сердито. - Это снаряд очень крупного калибра... Где ты взял его?
   - В лесу.
   - Вот и отвези его поскорей в лес!
   - А он что же? - спросил я, настораживаясь. - Он и сейчас может...
   - Конечно может! - заорал он в трубку. - И ваш дом взлетит на воздух! А у тебя, между прочим, дети! Кстати, где они?
   - Детей здесь нет, - отвечал я упавшим голосом. Разговор о детях меня сразу отрезвил.
   Я пришибленно молчал, а Толя стал подробно объяснять.
   - Ты должен немедленно, сейчас взять подушку, одеяло, шубу, ковер... Ну, что помягче, в них (только в них!) завернуть свою Дулю и так, на цыпочках, нежно, как цветок, как грудного ребенка... перенести в машину... Но все это, - повторил он, - делать не дыша...
   - А если милицию позвать? - задал я дурацкий вопрос.
   - Зови, - произнес он угрожающе. - Приедут, когда поздно будет... А если поспеют, то оцепят дом, выгонят всех на улицу. Да задергают с допросами... Ты этого хочешь?
   - Этого не хочу, - сказал я правду.
   - Тогда не тяни. Черт ее знает, твою Дуню...
   - Дулю, - тихо поправил я. И, желая хоть что-то возразить, добавил: Ведь до сих молчала...
   - Все мы молчим, пока не взорвемся, - зло отреагировал он. "Вообще-то она не такая", - чуть не сорвалось у меня с языка, но сообразил, что Толя может напоследок и обматерить.
   Я перевел взгляд на Дулю: отблескивая на солнце холодным серебром, с золотыми обод-ками, она не казалась страшной. Современный, как сказали бы, дизайн, его жалко было рушить.
   Я со вздохом взял Дулю под мышку и направился к выходу, но у лифта вспомнил, вернулся, замотал ее в детское одеяло, которое подвернулось под руку.
   У подъезда попался сосед, из разговорчивых. Пока он что-то у меня выспрашивал, я весь издергался, руки онемели от тяжелой ноши.
   - А ты чего в одеяле-то носишь? - вдруг спросил он. - Случайно, не помидоры?
   - Помидоры? - повторил я тупо. - Почему помидоры?
   - Просто в нашем доме живет один тип, так представляешь, он все время носит в одеяле помидоры...
   - Нет у меня помидоров, - злобно отвечал я. И добавил: - У меня Дуля...
   - Ах, вон что, - произнес сосед с пониманием и при этом почему-то мне подмигнул.
   Я торопливо залез в машину, Дулю положил рядом, на переднее сиденье, и вырулил на трассу. Через несколько часов езды, когда пошел сплошняком лес и не стало видно жилья, я свернул на боковую дорогу, а проехав еще десяток километров, снова свернул на глухой проселок, который и привел меня к уютному озерцу.
   Я присел на зеленом бережке, наслаждаясь тишиной и безлюдьем. Не часто встречаешь, даже когда ищешь, такие заповедные места. Сюда бы на рыбалочку, да Бориса с Люсей взять, да Емила, да корыто... Да лодочку и Дулю...
   Я вдруг вспомнил, зачем приехал. Извлек из машины Дулю, развернул, положил на траву. Оглядел заливчик, чтобы еще раз убедиться, что я совершенно один. Поднял Дулю, чмокнул ее в тупой холодный носик и произнес не без чувства:
   - Спасибо за все.
   За что - знал я один.
   Да за то хотя бы, что не рванула, как ей от роду полагалось, и не разнесла нас вдребезги!
   Я снова оглядел сверкающий под солнцем заливчик. Он был прекрасен.
   "А ведь могла бы это сделать столько раз..." - подумалось, и похолодела спина. Впервые до конца ощутил опасность. Она ведь могла рвануть, когда ей вздумается. И - когда мы ловили рыбу, и - когда гремела в багажнике и билась об инструмент, и - когда цепляла ее ногами бдительная наша милиция... И даже когда на ней восседал у костра наш болгарский другарь Емил с неведомой красоткой... Восседал, а может, подкладывал ей под голову или под спинку...
   Впрочем, нет. Только не тогда. Тогда была любовь. А счастливые живут по своим законам.
   Я размахнулся и швырнул Дули в воду.
   Она, как судачок, сверкнула серебряным боком и ушла навсегда на дно.
   - Дуля булькнула... Булька дулькнула... - проборматывал я на какой-то непонятный мотив весь обратный путь.
   Дорога показалась мне куда короче.
   Вернувшись, я набрал телефон Толи, и он вскоре приехал.
   Снимая куртку, раз-другой все-таки глянул из прихожей в сторону кабинета, где на самом видном месте на письменном столе недавно пребывала Дуля.
   Не увидав ее, Толя успокоился.
   Мы сели за стол.
   - За что пьем? - спросил Толя.
   - За Дулю, - сказал я. - Буду о ней скучать.
   - Но ты... Глубоко ее утопил?
   - Очень глубоко... Она, как Кощеева смерть, хранится на дне океана!
   - Не Кощея, черт бы тебя побрал, а твоя! Твоя! - и добавил: - Вот теперь доставай свое корыто... Как оно, булькает?
   - Булькает, - ответил я уверенно.
   С тех самых пор, как корыто оплошало, я доливал его каждый день.
   Достал, потряс, чтобы лишний раз убедиться: булькает на все пятьсот граммов.
   Мы налили и выпили за Дулю, царство ей небесное.
   И вот теперь, когда почти не было страшно, я все-таки сказал то, что хотел:
   - Красивой была... Дуля!
   - Оружие... Оно... Впечатляет, - согласился Толя. - Но почему... все-таки Дуля?
   - Не знаю, - сознался я. - Может, она на дулю похожа?
   - На что? На что?
   - Ну, на эту... На грушу, что ли?
   - Ох, я бы тебе объяснил, на что она похожа...
   - Не надо. Будь здоров, - сказал я моему спасителю.
   - Нет, сперва твое здоровье, - предложил Толя. - Ты согласен, что за твое здоровье надо крепко выпить? И мы выпили. Я накапал в золотой колпачок "Плиску":
   - Будь здоров, спаситель. - Это Толе. И далее за Бориса... Один нашел, подарил мне Дулю, другой забрал. Впрочем, пока эта рукопись создавалась, ушел и Толя, тихо, незаметно. Но тогда, в лифте, я так далеко не заглядывал. Да и кто мог бы представить, что наступит такое время, когда наш брат литератор будет исчезать из жизни без следа, опадая, как листья с мертвого дерева...
   Близ Цимлянского моря на "рафике" привезли нас тогда в "опорный пункт" местного виноделия, руководил экскурсией главный инженер строительства "Атоммаша", который пункту стальные чаны для вина сварил... Это примерно то же, что мое корыто, но космических размеров... Посадили за стол братьев писателей, а там и Злобин, и Валерий Осипов, и Толя Преловский, и Виктор Боков... И наливают брусничного цвета вино под названием "Тихий Дон"... Пьем. Потом опять же "Григорий Мелехов", опять пьем... Может, и "Поднятая целина" была, не помню, но так литературно надрызгались до полуночи, а уж "Аксинью" просто нельзя было не попробовать, хотя пьянила она сверх меры! И тут уж никакой опоры в "опорном пункте" не стало, и пошли искать гостиницу: ходим, ходим, а все кругом стальные чаны до неба, и во всех... литература... Но что о литературе... Я со своего края стола вижу широкое лицо моего друга Георгия Садовникова, кото-рый, я уже знал, не бросит меня одного в лифте на произвол судьбы...
   ПОТЕРЯЛА Я КОЛЕЧКО
   (Люся и Борис)
   В преддверии лета только и разговору было о том, кто куда поедет в отпуск. Георгий, пом-ню, на своем дне рождения завелся и заявил, что никогда не путешествовал на машине и хотел бы с нами, то есть со мной, Борисом и Люсей, поехать, если мы его возьмем. Я сказал, что, конечно, возьмем его, а все гости дружно поддержали нас.
   - Жора, - сказали, - это такая удача, поезжай, - сказали. - Ты подзасиделся в Москве...
   Для того чтобы понять последнюю фразу, надо знать Георгия. Человек он статичный, по характеру - домосед, и выезд, скажем, за двадцать километров от Москвы в пригород, в Передел-кино, для него событие... А тут Украина... Страшно представить: машины, дороги, города, кемпин-ги, а то и ночевка в палатке, случайное питание и все остальное непредсказуемое, как оно и бывает в путешествии... Так, на придыхании, произносилось это ровно через три месяца, причем теми же друзьями, которые дружно советовали ему ехать.
   Сперва звонили они, потом подключилась теща Жоры и кто-то еще из родни, а потом и жена Ира, и наш общий друг Толя Гладилин из Парижа.
   Накануне отбытия по заведенной традиции мы, четверо, должны были собраться у меня до-ма: оглядеться, прикинуть, не забыто ли что впопыхах, потом присесть за столик, для чего Люся, естественно, сварганит домашний ужин... И тяпнуть на дорожку, пусть будет она гладенькой да ровненькой, как ковровая дорожка!
   А далее, на зорьке, по холодку, в путь.
   И так же традиционно Люся, худенькая, остроносенькая, в черных кудряшках, произнесет с заднего сиденья:
   - Только не гнать... Вот у нас сосед был, у него тоже машина, он выехал, а колеса взяли и отлетели...
   Когда я позвонил Георгию и предупредил, что сейчас за ним выезжаю, в голосе его прозву-чала зубная боль. Стеная, он промычал, что у него разыгрался свищ, да и вообще по всему своему состоянию никак не может к нам присоединиться, вот когда поправится, он нас догонит... На поезде...
   - Ну так я за тобой заезжаю, - повторил я, будто ничего и не слышал. Ринулся на спасение Садовникова, как бросаются в воду при виде утопающего, прихватив с собой Бориса и Люсю для моральной поддержки. Они не должны были говорить, а лишь смотреть на Георгия из-за моей спины с сочувствием, но и с некоторым укором.
   Прямо от дверей нам открылась картина, в точности повторяющая полотно: "У постели умирающего Некрасова".
   Георгий полулежал в кресле, закутанный до ушей одеялом, и уныло созерцал стенку, взгляд его был отрешенным.
   Ну а вокруг, как и положено, суетились домочадцы и соседки, должные подкрепить версию о том, что наш друг плох, очень плох. Даже у добрейшей Ирины, жены Георгия, было этакое непреклонное выражение лица.
   После двух часов переговоров мы смогли сдвинуть его с места, перенести в машину, дав клятвенные заверения отдельно жене, отдельно теще Георгия, которой позвонили по телефону, отдельно друзьям, соседям и еще Толе Гладилину, для чего заказали Париж, что в случае непри-ятностей со здоровьем у Георгия мы тут же сажаем его в обратный поезд.
   Я для наглядности даже продемонстрировал географическую карту, из которой явствовало, что мы едем по самым большим городам, где имеются самые большие вокзалы, а в них мильон круглосуточно работающих телефонов. И отовсюду, разумеется, по всем телефонам мы будем сообщать в столицу о здоровье дорогого нашего Георгия Михайловича.
   - Только не гнать, - предупреждает Люся, вживаясь в свой уютный левый уголок на заднем сиденье. - Я знаю случаи, - продолжает она, - когда человек поехал в путешествие на машине и она, представляете, перевернулась...
   Таких историй у нее сотня, на все дни путешествия, и с одной целью, чтобы я не гнал машину.
   Георгий же оделся в дорогу, как в гости: отутюженные брюки, белоснежная сорочка, коричневые добротные мокасины. Он молча восседал на переднем сиденье с видом мученика, осужденного на страдания, которые, впрочем, безропотно готов выносить. Ради нас, конечно.
   Первая ночевка пришлась на Орел, мы расположились в густом мрачноватом ельнике, чуть в стороне от трассы.
   Георгий подозрительно, будто обнюхивая, обошел брезентовую палатку, заглянул внутрь и поинтересовался, как в ней спят и как быть с наглаженными брюками, которые он не может измять.
   Мы посовещались и решили, что Георгий залезет в палатку, там снимет брюки и подаст их мне, а я передам Люсе, которая отнесет в машину и разложит на сиденье.
   Так мы и проделали. Надо ли описывать, как наш друг пытался проникнуть в палатку, как долго, сопя и проклиная это тряпочное сооружение, где он должен почему-то лежать плашмя, как краб в норе, раздевался, но в конце концов высунулись две руки с брюками... И я их бережно принял!
   Это проделывалось и далее, на каждой очередной стоянке, пока где-то подо Львовом, после мучительного раздумья, потоптавшись вокруг палатки и даже трагически повздыхав, Георгий сам сложил брюки пополам, произнеся вдруг: "Да ну их... Пусть себе мнутся!"
   Но это был уже другой Садовников...
   В путешествии Люся занималась готовкой, посудой, вообще столом. Борис следил за попо-лнением горючего, раскладывал со мной палатку, свинчивал стол, стулья и налаживал примусы... А вот на Георгия была возложена обязанность осветителя... Мы назначили его "начальником осветительного цеха".
   - Сам понимаешь, - сказали, - важней света в поездке ничего нет. Ты у нас... Ну, Прометей!
   - А конец какой? - поинтересовался Георгий, почувствовав в наших словах скрытый подвох. И скромно добавил: - Я вообще-то по характеру не герой, меня устроит должность простого фонарщика. Да у меня и с печенью не того... - У прикованного к скале Прометея прилетающие орлы выклевывали, как он помнил, эту самую печень.
   В студенческие годы в городе Краснодаре в массовках на сцене (в опере "Отелло") он выходил на сцену с фонарем в руках. Старая роль теперь ему пригодилась. Георгий старался. На стоянках протирал у фонарика стеклышко, проверял, не сели ли батарейки, а во время готовки подсвечивал с разных сторон стола и при этом здорово нам мешал.
   Но мы не переставали хвалить его работу. Было уже то хорошо, что он не вспоминал о брюках, о звонках в Москву и о своем свище, который вдруг пропал.
   Да и вообще в Георгии стал проявляться его натуральный юмор, присутствующий в его детских книжках и фильме "Большая перемена"... Такая же перемена происходила с ним самим... Желание пошутить и разыграть ближнего.
   Вот тут-то и начинается история с золотым кольцом.
   В каком-то городке под Хмельницком мы зашли в здешний универмаг, и, пока Люся и Борис выбирали пестро раскрашенные ложки, Георгий, пренебрегавший обычно магазинами, на этот раз застрял в галантерейном отделе. Я с удивлением обнаружил, что он копается в коробке с дешевы-ми колечками.
   Показывая на одно, из желтого металла, он спросил с сомнением:
   - Похоже на золото?
   - На зо-ло-то?
   Наверное, я удивился слишком громко, потому что Георгий оглянулся, прошипел через усы:
   - Тсс!.. Они не должны ничего знать! - Тут он перешел на шепот: - Я им хочу подло-жить... Ну, вместо золотого...
   - Оно же не золотое...
   - Конечно нет! Но они-то не знают! Представляешь, валяется на земле...
   Я не без сомнения заглянул в коробку с кольцами, пытаясь представить.
   - Ну а потом что?
   - Ни-че-го, - протянул, удивившись, он. - Ты бы ахнул, увидев? спросил он меня, заглядывая в лицо.
   - Ахнул, - сознался я.
   - И я бы ахнул. Ты только представь, представь... Травка, а оно, кем-то оброненное, посвер-кивает... На солнышке... - И он засмеялся, по-детски радуясь своей затее.
   Георгий выбрал колечко, заплатил рубль двадцать и, чрезвычайно довольный, положил колечко в карман. Вид у него был такой везучий, что проницательная Люся, заглянув в лицо, поинтересовалась, а чего купил себе Георгий в универмаге? На что тот неопределенно хмыкнул и многозначительно глянул в мою сторону.
   - Только не гнать, - предупредила в очередной раз Люся, влезая в свой уголок на заднем сиденье. - У нас на работе один возвращался с рыбалки, а в лоб ему самосвал...
   Люся боится всего: комаров, змей, холода и тепла, встречных машин и попутных тоже... Она пестует свой страх и даже немного гордится им.
   Не боится она только "летающих тарелок". На каждой из стоянок, поужинав, мы блаженст-вуем за чаем в наступающих сумерках, а Люся не преминет заметить, что именно здесь может приземлиться "летающая тарелка".
   При этом добавит, что, если бы вдруг появились зеленые человечки, она бы нисколько не испугалась.
   - Я всего боюсь, - признается она. - Кроме пришельцев с неба. Знаю, они добрее нас...
   - Но почему добрее?
   - Потому что другие, - говорит она. - Я так чувствую.
   В дорожном дневнике, который взялся вести Георгий, появляется запись: "Каждый вечер, приняв по рюмке, смотрим на небо и ждем пришельцев... А их почему-то все нет и нет".
   Люся худенькая, смуглая, экспансивная. Главная ее черта справедливость. Но она не верит в справедливость других. Да и жизнь у нее была не сладкой. Родилась в деревне, закончила школу "Культпросветработы", там, в клубике, и работала, пока не познакомилась с вернувшимся на родину морячком Борисом.
   Ну а тот вообще из раскулаченной семьи, лет с десяти при деле, чтобы помочь матери с малышами, с двенадцати на заготовке леса ("трудовой фронт"), а с семнадцати на войне. Он попал на флот в самом конце войны, в сорок четвертом, и этим ребятишкам, двадцать седьмого года рождения, выпало отбарабанить, кто помнит, шесть или семь лет службы...
   А когда появился у нас в лаборатории, был без образования, без дома, без какой-либо опоры в жизни.
   Но с крепкой крестьянской закваской, которая не давала ему спиться и пропасть.
   - Две деревни до войны были рядом, - рассказывает он. - У соседей в председателях дошлый мужик - и властей умаслил, и хозяйство спас. А в нашей - отец мой, во всем непослуш-ный, скрутили его да в Сибирь... Отца-то сослали, а нас семеро, мал мала меньше, в холодной избе. И все мы, от двух до десяти, враги народа. А когда отец вернулся, я уже на войне был. Так и не свиделись, он помер, спился... Пошел я искать могилу, а мне говорят: знает, мол, Сенька, что при церкви был. Ты ему водяры бутылку, он и укажет.
   Пошел к Сеньке, бутылек на стол, а он стакан принял, потом голову руками зажал и стал вспоминать. Еще принял стакан, вздохнул и говорит: "Найди старый камень, там торчит, отсчитай десять шагов в сторону церкви и три шага вправо... найдешь!"
   Пошел, отсчитал, бурьян разрыл, а там камень с нашей фамилией. Сел я и говорю: "Здрав-ствуй, отец... Это я, Борька, к тебе пришел".
   Посидел, поплакал, а потом Сенька подвалил, с ним вдвоем выпили за упокой его души...
   Пошел Борис в седьмой класс, хоть был переросток. Потом в техникум - мы с ним один и тот же авиационный техникум заканчивали, - а потом в институт... И так до ведущего инженера, изобретателя... Автора научных книжек по радиотехнике...
   А уж сколько они помыкались с Люсей, пока получили коммуналку, детективная история...
   В нашем путешествии Люся занята больше небом, чем землей, а Борис суетится по хозяй-ству, колечко остается невостребованным, его даже нечаянно втаптывают в землю. И каждый раз Георгий произносит с огорчением:
   - Не видят... Представляешь? Может, им прямо на пенек положить?
   Я сочувствую Георгию, но предлагаю потерпеть. Дорога-то длинная, когда-нибудь ахнут...
   - Пока только я ахаю, - жалуется он.
   В Закарпатье нас преследуют дожди. Тучи, как дырявые мешки, цепляются за крышу машины, за верхушки деревьев, кустов, пропитанных холодной влагой.
   Уже и прислониться на ночь некуда; ни на лужок, ни даже на обочину не съехать, тут же увязнешь... Колесим среди лесистых, потемневших под дождем взгорий, сперва в сумерках, потом во мраке, и не видим местечка, где можно было бы приткнуться.
   - Только не гоните, - стонет за спиной Люся. - Был у нас один, в темноте гонял... А на обочине трактор... Без света...
   За полночь, отчаявшись, мы обнаруживаем узкоколейку, а через нее переезд, но, правда, дороги за переездом почему-то нет.
   Будочка, нежилая, под горкой, и далее - ничего.
   Это нам сперва показалось, что ничего нет, да и выбора у нас тоже нет. Падаем от усталости, и Георгий даже не вспоминает о кольце.
   Отказавшись от привычного ужина, мы натаскиваем травы и ставим палатку. Борис отзывает меня в сторону и шепчет, тыча пальцем за спину, что под боком-то, несколько метров всего... кладбище... Он собирал бурьян и наткнулся на могилу...
   - Как бы Люська не узнала, - говорит с тревогой. - Она кладбища не перенесет!
   Тьма сгущается, а дождь льет сильней. Хоть мы не из пугливых, но спим беспокойно: откры-тая площадка и это кладбище... Неужто во всем Закарпатье нет для ночевки места, кроме одиноко-го кладбища? А где же водопад Еремчи? Где Телецкое озеро? Где солнечный юг, на который мы так стремились?
   К рассвету дождь стихает. Я и Георгий выползаем первыми и босиком по травянистому склону поднимаемся на горку, находим старый заброшенный сад, усыпанный яблоками. Плоды так себе, кисловатые, но мы с удовольствием грызем, а Георгий приступает к очередным каверзам, пытаясь приспособить колечко возле автомашины.
   Утром за завтраком открываем остальным тайну стоянки, и Георгий тут же восклицает:
   - Ах, вот в чем дело!.. - И с самым серьезным видом повествует, как поднялся ночью по надобности, а тут кто-то из-за будки - в белом... Придвинулся вплотную и глухо так спрашивает: "Как у вас с погодкой?" "Да льет, - отвечает невозмутимый Георгий. - Сплошь дожди..." На что этот, который в белом, утробным голосом произносит: "Нас тоже залило... Ну как после этого жить?!"
   - Так и сказал? - ахает Люся. - Как жить? Я бы умерла от страха!
   Садовников продолжает:
   - Еще пожаловался на сырость. Кости, мол, ломит. Вот мучаюсь, хожу, хоть бы рюмашку пропустить...
   - Ну дал бы отхлебнуть из корыта!
   - Да мне не жалко... - Георгий пожимает плечами. - Но отвернулся, понимаешь, хвать, а он будто сквозь землю...
   Мы покидаем неуютную стоянку, и Георгий шепчет мне на ухо, что колечко-то опять не увидели... Прям у колеса! Ну где еще класть?
   - Только не гнать, - бодро кричит Люся из своего уголка. - В газете вон пишут, в горах занесло "Москвич" по мокроте да прямо в пропасть...
   Погода прояснела, голубыми просветами-озерцами открылось небо, и машина, как добрая лошадка, почувствовавшая настроение седока, побежала резвей.
   Съезжаем с гор в долину и где-то в Молдавии, миновав пограничный столбик, делаем остановку в дубравнике. Сегодня день моего рождения, и мы решаем не торопиться. Люся готовит свое коронное блюдо: капусту с мясом, а Борис ей помогает.
   Меня же, в честь такого дня, освобождают от работы, и я ухожу побродить по лесу, солнеч-ному, просторному, как храм.
   Вековые дубы мощно подпирают синее небо, в Молдавии оно почему-то особенно синее, а высокая зелень не мешает видеть все окрест - и дальние и ближние буровато-зеленые поля, и шоссе, сизой полоской прорезающее нагретое солнцем пространство.
   Возвращаясь, вижу: Люся и Борис возятся у стола, готовят в четыре руки свое фирменное блюдо, а спиной к ним, тут же рядом, Георгий приспосабливает "золотое" колечко - прямо на пеньке.