Приставкин Анатолий Игнатьевич. Синдром пьяного сердца

   О плотике я не заикался, давно тот плотик ему простил. Понял, что держал он дома не нуж-ный ни для чего спасательный плотик из-за суеверия, что сможет благодаря ему удержаться на плаву. Не корабль, но... Средство для спасения жизни. Да и память о флоте как-никак...
   В подарок привез мне Поленов гильзу от снаряда - латунный стакан с верхом, наискось срезанным для красоты.
   - Карандаши там, ручки... будешь держать... - произнес, оскаливаясь. Как чего напишешь, вспомнишь...
   - От пушки? Настоящей?
   - Не от игрушечной же, - произнес обиженно.
   - Но... Стрелял?
   - Стрелял! Как еще! - Голубые глаза засветились дерзким огоньком. - Это все, что я, оказывается, умел делать.
   И вдруг, словно опасаясь, что может разжалобить, свернул разговор на японцев и стал рассказывать, что у них такие потрясающие поплавки из какого-то цветного пластика, и если их рассверлить, то чудо-абажур выходит... Или еще бутылки, они часто попадаются, их вылавливают и приспосабливают для штофа... Интересно, какие напитки японцы из них пьют? Не сучок же, как мы?! А в общем-то, что б ни пили... Было бы им самим хорошо.
   На том и порешили: японцы тоже люди и тоже пьют, причем на свои, не на чужие, а значит, заслуживают всяческого уважения. Хотя в прошлом (имелось в виду прошлое Поленова) они здорово побраконьерили, нарушая границу, и Поленову приходилось палить из пушек. Пока Никита-кукурузник не пальнул по своим...
   Я представил себе жизненный путь моего товарища: из потомственной семьи моряков, прадед - знаменитый художник, а дома разговоры лишь о море... В выборе сомнений не было: морское училище, а там - вожак, заводила, комсорг, редактор стенгазеты, музыкант, танцор, чтец... Все дается легко, везде первый, да еще улыбчив, как Юрий Гагарин. В характеристике: отличник боевой и политической подготовки... Направлен в лучший дивизион... Ночью тревога, погоня, выстрелы, задержание японцев... Нота протеста... Командующий, седые виски, отеческий взгляд, жмет ему руку: "Вот он каков, Поленов! Мо-ло-дец! Так держать!"
   - Отстрелялся, - повторил он и задержал взгляд на бутылке, в которой что-то оставалось, а я придерживал, не торопился наливать, памятуя, что сердце-то у моего дружка не того... Сорвано сердце... Он и тут давно отстрелялся... И цистерна его давно вычерпана.
   Да он и сам об этом знает. Но сжигает себя. Потому что... Да потому, что и впрямь отстре-лялся.
   А другого ничего в жизни уже нет.
   Через год, что ли, бывшая его жена сообщила мне по телефону, что Юрий умер, там в сана-тории и схоронили. Сама-то она с сыном не присутствовала, а была "та, которая с ним спала...". И далее о Юрии долго, мстительно, будто речь шла о живом еще человеке...
   Я только спросил, от чего он умер, где похоронен, сколько ему было лет...
   - От пьянства, - отвечала коротко и жестко. - От пьянства и умер. - И снова свернула разговор на пресловутую медсестру, молодую дуру, которая только и могла польститься алкого-ликом, даже на похороны не позвала!
   Больше мы не созванивались. Да и что могло нас объединять, кроме памяти о Поленове...
   Я посмотрел не без укора на девицу, нарисованную на картоне. Попытался представить себе сцену с голенькой пэтэушницей (слово "обнаженная" к ней не подходило!) и моего боевого друга, повидавшего на своем веку черт знает что, но вдруг оробевшего перед молоденькой дурочкой. Их, кстати, в свое время прозывали "карамельками"...
   Люда может спать спокойно. Ее слезы отомщены. Хотя... Она, пожалуй, и за гробом прости-ла бы Поленову все его прегрешения. Тем более такой обаяшка... И молод... Да мы все были в ту крымскую весну невероятно молоды... И цвела алыча. И жизнь казалась такой бесконечной!
   - Юра, за тебя! - и выпил, понимая, что он-то ни в жизнь бы меня не осудил за такую странную пьянку в лифте, который напомнил бы ему кают-компанию...
   Одесское пароходство, опекавшее кинофестиваль "Золотой Дюк", предложило морскую прогулку: на лучшем теплоходе, в море... Едва мы расположились на палубе, озирая зеленый берег и предвкушая легкомысленное путешествие, - а там были и Рязанов, и Борис Васильев, и Арка-дий Вайнер, - как последовало по радио приглашение в кают-компанию - капитан звал нас на дружеский обед.
   Это было красиво: застолье, моряки со звездами на погонах, кинозвезды и золотое шампан-ское... Посвященное тоже нам, с этикеткой, где был обозначен фестиваль "Золотой Дюк"...
   Так мы и поплыли, от бокала к бокалу, по волнам чувств и слов...
   Но когда после долгого, чуть утомительного застолья покидали гостеприимных хозяев и вышли, щурясь от солнца, на теплую палубу, мы увидели ту же панораму: голубой залив, и причал, и зеленый берег...
   Но, правда, нам рассказали, что прогулка-то в море была и проплавали мы целых три часа...
   ...Я напрягся, озирая застолье, и угадал: рядом с Поленовым по-хозяйски расположился наш ялтинский дружок Ян Вассерман, поэт, гуляка и бузотер. Как бы без него обошлась эта коллектив-ная пьянка! Но как же я запамятовал: ведь и знакомство с Поленовым в Доме творчества, и гульба начались именно с подачи Яна, мимо которого в Крыму случайная птица не пролетит. И в чем-то, я сейчас лишь об этом подумал, вглядываясь в их чуть разгоряченные лица, они между собой поразительно схожи...
   СПЕЦИАЛЬНОСТЬ - ЕВРЕЙ
   (Ян Вассерман)
   Да, теперь я вспомнил: именно эти стихи он начертал у меня на стене, прямо на обоях, где расписывались многие мои друзья.
   В эту б каюту вернуться скорей,
   Ян Вассерман, специальность - еврей!
   Кто-то из общих приятелей добавил: "Меняет национальность на две судимости".
   Ну а каюта возникла потому, что уезжал Ян на Дальний Восток надолго, как потом выясни-лось, навсегда, завербовавшись врачом на торговое судно, переживая разлуку с Ялтой и даже с нашей московской квартирой, где он прожил в тепле и довольстве трое суток. Перед этим крым-ские дружки, коих собралось немало, шумно провожали Яна до Симферополя... Последней точкой в этой прощальной эпопее был привокзальный буфет, в котором потребляли они коньяк и закусы-вали солеными огурцами. Ничего лучше не нашлось, и кто-то мрачно пошутил: "Не в коньяк корм!"
   По дороге хором и поодиночке наставляли Яна.
   Друзья говорили:
   - Ян, ты насолил здесь всем. Пора одуматься... Одуматься и начать жизнь, как говорят, сначала.
   Ян слушал, кивал: он искренно мечтал начать жизнь сначала... "Жизнь прожить надо так, чтобы... мучительно больно... И умирая... За дело рабочего класса..."
   Он не хотел умирать... за это самое дело... Он хотел скорей вернуться в свой Крым... А еще лучше не уезжать из него...
   - Яник, - просили, - тебя ненавидят гэбэшники, горкомовские деятели, обманутые бабы и особенно их обманутые мужья... Попытайся никого там, на новом месте, не раздражать... Мужей тоже.
   Ян соглашался. Он мечтал о жизни, когда отвалит от него вся эта свора, а чужие мужья перестанут его караулить на набережной, чтобы коллективно или в одиночку набить морду. К тому же бывают и ошибки, и случалось, били не того, кого следует. В этом плане он, как "жидов-ская морда", да с фамилией, которая у всех на слуху, очень даже подходит для любых разборок.
   - Ян, - продолжали друзья, - ты ведь способный, ты издашь первую книжку... Потом - вторую, и перед тобой откроются двери в Союз писателей!
   Ян соглашался. Он жаждал издать книжку своих стихов. Там были и такие строки (пишу по памяти):
   А был Сизиф приличный парень,
   Как говорится, крепко влип,
   И с той поры тяжелый камень
   Он вечно тащит на Олимп...
   Ян тоже был "приличный парень" и тоже "крепко влип"... О том же, что это пожизненно, он вряд ли догадывался. Хотя сам же написал: "Сизиф, что труд его сизифов, не верил в глубине души..."
   У поэзии есть провидческое свойство, и подчас создатели не ведают, что в их стихах зашиф-рована собственная жизнь.
   Да не только Ян - и мы ничего тогда не знали. Это сейчас, сличая его жизнь по стихам, как по звездам, удивляешься, как он точно про свое будущее написал.
   В Крым Ян приехал из Киева, закончив медицинский институт; со временем завел семью, развелся ввиду неприспособленности к такой жизни. Ютился в крошечной комнатушке, неподале-ку от Массандры, работал врачом на "скорой помощи" и в поликлинике, а главным образом при различных санаториях.
   Ну а как он работал и какой из него вышел врач, можно легко догадаться. Друзья изобража-ли Яна на приеме больных: "Ну как, лечить будем или пусть еще поживет?"
   За все мои наезды в Ялту ни разу мне не удалось застать Яна дома, тем более на работе. Правда, все, кто его знал, заверяли, что Ян если и пропал, то ненадолго. Искать же его по Крыму дело безнадежное.
   Был случай, когда я попросил Яна забронировать мне номер в гостинице: предстояла встреча с женщиной, от которой, как мне тогда казалось, зависела моя судьба.
   Я звонил ему трижды на неделе, последний раз в день выезда, и получил заверения, что гостиница меня ждет. Он даже называл, какая именно. Но когда я приехал в Ялту, в гостиницу "Южная", места там не оказалось. Не было и Яна. Промучившись до ночи, мы заночевали у какой-то старухи в предбаннике... Женщина разнервничалась и, пока я бегал с утра в поисках сносного жилья, оставила злую записку и отбыла навсегда. А вскоре объявился Ян, чуть помятый, но впол-не в форме, очень удивился, что я уже в Ялте, а у него в мозгах, видишь ли, что-то перепуталось со сроками, но он готов исправить свою оплошку и выбить хоть сию минуту какой нужно люкс... Ян даже кинулся к телефону, но я удержал его.
   - Не надо люксов... Ничего вообще не надо! - сказал я обреченно. Займись лучше своими перепутанными мозгами!
   Больше ни о чем и никогда Яна не просил. Правда, больше и случая такого в жизни у меня не было.
   И на этот раз Ян объявился сам собой, когда его не искали. Достаточно потрепанный, но не настолько, чтобы не мотаться дальше, готовый одновременно спать, пить (лучше кофе, но можно и вино), куда-то спешить, где его ждут, но еще и потолковать по душам, поскольку не виделись тыщу лет...
   Накануне они кого-то куда-то провожали... А может, встречали... Или поздравляли... Он точно не помнит. Но была там одна сексапилка, и он назначил ей свидание... А вот где? Впрочем, Ялта городок небольшой, где-нибудь, да найдется... Главное, ее при встрече узнать. Но до этого пропасть времени, и надо пойти искупаться и проветрить мозги.
   Мы идем на массандровский пляж, который чуть почище других, и, пока Ян купается и обсыхает на солнце, его майка и трусы, прижатые на линии прибоя большим камнем, сами по себе отстирываются. Мокрыми он напяливает их на себя. И снова свеж и доволен жизнью.
   Мы пускаемся в поход по набережной, чтобы отыскать упомянутую девицу, но натыкаемся на Сашу Маркова, работника уголовного розыска. Саша утверждает, что с девицей этой, судя по описанию, он немного знаком, она на стационарном лечении в кожвенерологическом диспансере... Несколько раз сбегала.
   Ян чрезвычайно мнителен и от таких сведений даже бледнеет. Пытается вспомнить, что у него было с девицей; раскаяние за всю свою непутевую жизнь отражается на его лице.
   - Это была любовь навеки... Ведь бывает любовь навеки? - пытает он нас.
   - Но ты же ее не помнишь?
   - Не помню, - признается Ян. - Но чувства... Чувства вы же не отвергаете?
   Чтобы утешить несчастного Яна, мы согласно киваем. Хотя с логикой у него так себе. К тому же Марков, который по роду занятий должен всё и про всех знать, после некоторого раздумья решает, что вообще-то не уверен, о той ли самой девице идет речь... Но, как написано на плакатах, следует опасаться случайных связей или пользоваться презервативами!
   - Изыди, легавый! Надо же так напугать! - кричит в сердцах Ян и швыряет в приятеля кепочкой, под которой он скрывает раннюю лысину.
   Впрочем, лысина Яна не портит: лицо у него мужественное, глаза с мягкой голубой грустин-кой, бабы сходят от таких глаз с ума. И при этом детская блуждающая улыбка, не сходящая с губ.
   Ян покладист и легко мимикрирует, становясь мгновенно своим в любой компании. А сколько их по курортам Ялты, которая в летние месяцы становится филиалом столицы... И среди множества сборищ, литературных, артистических, киношных и непонятно каких, встречаются и не самые, что ли, приличные, и даже вовсе не приличные, а подобная неразборчивость частенько заканчивается для Яна скандалами.
   Просто он такой, что при нем всегда что-то происходит.
   Ну спел, сыграл на гитаре, стишки свои прочитал, а баба - чужая прилипла... И как следствие: скандал, драка, милиция...
   И где-то уже прозвучит: "Что? Опять Вассерман?"
   Как-то Ян с тремя приятелями попал в милицию. Заранее договорились не называть себя. Ян назвался: Иванов... Второй назвался: Петров... Третий: Сидоров... А четвертый растерялся и гово-рит: "Вассерман..."
   Словом, фамилия Яна не сходит с уст здешних блюстителей порядка. Это их зубная боль. Они-то, в конце концов, и выперли его из пограничной, а значит, особо режимной зоны, в которую входит жемчужина Крыма курортный город Ялта.
   А еще Ян замечен в частых контактах с писателем Виктором Некрасовым. Их связывает дружба.
   Виктор Платонович худощав, подвижен, с усиками, которые ему идут. Наезжает сюда со старенькой мамой, о которой проявляет трогательную заботу. Яна он по-отечески опекает, к слабостям его снисходителен, а всех прихлебателей, и особенно здешних сыщиков, посылает, как бывший фронтовик и человек крайне независимый, по матушке, так далеко, как возможно.
   Пьет он крепко. И если в трезвом виде интеллигентен и даже подчеркнуто галантен, то после поддачи груб и невыдержан... Но ему все прощается, он автор лучшего романа о войне "В окопах Сталинграда". После переименования города, это произошло при Хрущеве, Некрасов, надрав-шись, подходил к коллегам в Доме творчества и вызывающе вопрошал: "Вы не читали, случайно, роман "В окопах Волгограда"? - Получив отрицательный ответ, кивал удовлетворенно: - И я не читал..."
   Живописать Яна, наверное, надо через его окружение, а оно было многообразно и непрерыв-но менялось. Менялся и Ян. С Викой, как друзья называли Некрасова, он был иным, чем с друж-ками где-нибудь на набережной. Или с тем же Сашей Марковым...
   Марков милиционер. Это не профессия, а образ жизни. Но тяга к поэзии, любовь к поэтам и собственное сочинительство не позволяют ему стать "типовым" ментом.
   Как-то зайдя к нему на работу, я увидел, как два блюстителя в темном коридорчике избива-ют подростка, и сказал Саше. Он отреагировал молниеносно: выскочил и вскоре вернулся, бурк-нул: "Больше не повторится". Будто был виноват.
   Саша плотно скроен, увалист, мужиковат и любит в делах порядок, порядочность. У него характерное для крестьянского парня скуластое лицо и чистые серые глаза. Сейчас он направляет-ся к кому-то на новоселье и тащит нас за собой.
   Новоселье в нашей с Яном программе не запланировано, но мы не очень сопротивляемся. Ян выдает по этому случаю подходящую цитату вроде: "Попутный ветер надувает паруса лишь того судна, которое знает, куда плывет..."
   Вряд ли это касается самого Яна. Сам он плывет по воле волн, и порой кажется - во все стороны сразу. Но литературные премудрости, которых у Яна полон рот, - это одно, а его жизнь - совсем другое.
   Саше Маркову необходимо забежать на работу и переодеться. Мы ныряем в неопрятное, всегда дурно пахнущее здание милиции и, пока Саша переодевается, осматриваем, не в первый раз, его так называемую "криминалистическую лабораторию": ножи, финки, кортики, а на стенах - фотографии обезображенных трупов...
   Ян суеверно отворачивается: "Как тут можно работать?"
   - А копаться в кишках - лучше? - спрашивает Саша из угла, натягивая штаны.
   - Мы лечим, а ты калечишь, - парирует Ян. Переиначенная реплика из кино нашего детства о Котовском.
   - Тогда ступай к себе в морг, - кричит Марков. - Там веселее...
   Это намек на давнюю историю, когда Ян, заигравшись в преферанс у своего коллеги, патологоанатома, так наклюкался, что остался ночевать, а проснувшись ночью, обнаружил, что он в морге... Что было дальше, лучше не вспоминать.
   На одном из стендов у Маркова выставлен нейлоновый член, принадлежавший здешнему хозяйственнику-старичку, который использовал его для интимной жизни с молодой женой. Но та однажды доперла и послала шарлатана-мужа подальше. Старик повесился на своей даче, а член как вещественное доказательство был приобщен к делу, а потом перекочевал в лабораторию, привлекая внимание случайных посетителей еще и тем, что сработан с профессиональным знанием дела, вручную, своего рода предмет искусства.
   Ян покачал головой, рассматривая экспонат: бывший владелец преувеличил свои мужские возможности, на чем, видно, и попался... Сходил бы лучше дружек в "греческий зал...". То бишь в музей. Там ведь наглядно показано, что человечество в целом обладает весьма скромными дето-родными органами... Остальное - плод воображения сексуальных маньяков.
   - А еще точней - маньячек, - добавляет он.
   Саша еще и фотограф, одну из стен в своей лаборатории он заполнил фоторепродукциями, отвиражированными почему-то в густо-синий цвет, на которых изображены почитаемые им поэты: Пастернак, Ахматова, Цветаева, Заболоцкий...
   - А это еще кто? - Ян подозрительно вглядывается в один из портретов. Евтушенко?
   - А что?
   - Ничего. А почему же Вознесенского не вывесил?
   Но это уже поэтические комплексы. Ян знает своих современников наизусть. Но Андрей Вознесенский возникает в разговоре неспроста, он тоже побывал в Сашином "криминалистичес-ком музее" и даже стихи о нем написал, которые начинались так: "Саша Марков, ты король криминалистики... и дитя..."
   По дороге на новоселье, у памятника Ленина с черепом, белым от голубиного помета (что ни делали, чем ни посыпали, а голуби садятся и гадят, и гадят), в палисадничке с розами, Саша встре-чает кого-то из своих сослуживцев, и тот сообщает, под бо-оль-шим секретом, что через перевал "прорвались" татары и их теперь караулят здесь, у Ленина, чтобы схватить, усадить в автобус и завернуть обратно.
   Почему татары? Ну день сегодня такой, Ленин в свое время дал крымским татарам автоно-мию, а Сталин их выслал... Вот они и едут из ссылки, чтобы возложить свои венки Ленину. А у здешних властей мандраж: мобилизовали милицию, выставили кордоны...
   В сквере много публики, разной и по-разному одетой. Но какая-то она особая, слишком плотно расположилась и слишком старательно отдыхает. А может, так нам кажется.
   - А эти... тоже ваши? - спрашивает Ян, с интересом оглядываясь.
   - Тут все наши... - отвечает шепотом Сашин сослуживец.
   - И старушка с газетой?
   - Это - активистка! Недавно двух типчиков с английского теплохода словила, когда свои антисоветские книжечки стали совать!
   Этих активисточек-бабулек, с дореволюционным партийным стажем, мы уже встречали; по прибытии какого-нибудь зарубежного судна с экскурсантами они, отмобилизованные родной партией, выходят на набережную и изображают местных жителей... И блюдут, и блюдут.
   - А вон тот, с перевязанной рукой... - Ян хулигански прищуривается. - У него там не пулемет запрятан?
   - Вам шуточки... - вздыхает Сашин сослуживец. - Сейчас бы тяпнуть красненького... И чего этим татарам неймется... Сами не пьют и нам не дают...
   - Не переживай, - говорит Марков. - В прошлом году они тоже прорвались, но их в Алуште задержали... Идем с нами, тут я знаю один ларек...
   По дороге Марков вспоминает, что в прошлом году кто-то из Москвы (из самых, самых!) нагрянул в Крым, и выставили вдоль всей дороги охрану из шпиков: все одинаковые, в темных плащах и фетровых шляпах, которых здесь и зимой не носят... У каждого в руках для маскировки книжка... Причем одна и та же. - Надеюсь, не Пастернак? - как-то натянуто шутит Ян.
   В поисках ларька мы натыкаемся на Стасика Славича, долговязого, с пшеничными, как поется в какой-то песне, усами. Они с горноспасателем Юрием Буряковым уже приняли и теперь глубокомысленно обсуждают мореходные данные зашедшего в порт пассажирского судна "Иван Франко".
   Мы врываемся в их неторопливую беседу и, объединив усилия, берем в разлив по стакану "Кокура"... А Буряков, прихлебывая, повествует, как сегодня ночью их группу спасателей подняли по тревоге и они карабкались по отрогам Ай-Петри на скалу, где засел какой-то чудик, любитель острых ощущений... Выпил для подкрепления сил и полез, а как протрезвел, стал звать маму...
   - Как же он залез?
   - А хрен его знает... Вообще там отвесная скала. Но в подпитии и не такое бывает...
   Вспоминаем разные похожие случаи, наполнив еще по стакану.
   Я рассказываю про кежемского рабочего, не пьяного, который в тайге, в малиннике, столк-нулся носом к носу с "хозяином", с медведем то есть, и, удирая от него, скакнул от страха в экскаваторный ковш, на высоту два с чем-то метра... Специально приезжали замерять. Думали, вот рекорд, в область на соревнования пошлют, а он, бедолага, когда попросили прыгнуть, едва метр одолел...
   Татар с их венками нет, и мы переходим к винному погребку под названием "Бочка". Там бочки кругом: бочки-стулья и бочки-столы и конечно же из бочек и наливают. Но главное, в разлив предлагают мадеру.
   Именно здесь писатель Войнович, впервые приехавший в Ялту, наткнулся на вывеску: "ТРАКТИРЪ"... Даже охнул от неожиданности: "Неужто... сохранилось?" Мы отвечали: "Ага. Так с дореволюции и стоит. Даже цены те же!"
   А тут накануне происходила съемка фильма "Неуловимые мстители". Группа уехала, а вывеску снять забыли.
   Она потом еще долго там торчала, вызывая недоумение у приезжих.
   После мадеры следует портвейн "Таврический", а потом еще и херес, горьковатый на вкус и сухой, хотя в нем целых двадцать градусов... Возникает спор, может ли сухой херес иметь столько градусов, но многознающий Славич пересказывает историю про дрожжи, которые один наш вино-дел прихватил во время экскурсии на винзаводе в Испании, - как бы попробовать на вкус, - так за щекой и вынес... И вот он... Сухой херес!
   Вспомнили про здешнего винодела Колю Алпеева, которого отец, шахтер из Донбасса, попросил привезти винца... "Хоть понюхать, чего ты там изобрел... В своем Крыму!" Ну Коля, чтобы не ударить в грязь лицом, весь год собирал, копил в мензурочках из коллекции Массандры какие-то редчайшие мускаты... Привез в чемоданчике, а отец, по такому важному случаю, дружков-шахтеров созвал... Все приоделись, чинно так сидят, ждут, когда их поить начнут.
   Коля достает флакончик, чего-то бормочет про букет ароматов, про вкус молодой черешни... Все осторожно пробуют. Но молчат. Ждут... Терпеливо. Он другой флакон, третий... Букет арома-тов, вкус... Но тут батька чувствует, дело заклинилось, рукой машет... Подожди, мол, Коль, со своим букетом... Оно, конечно, красиво, но не берет... И младшему сынку: "Васьк, принеси-ка нашего букета, что в прихожей в ящике с водкой..."
   Тяпнули, повеселели, льют из его мензурочек в стаканы с водкой... Глотают не глядя: очень, говорят, букеты впечатляют...
   Разговор переходит на другие напитки. И Славич, голос у него чуть глуховатый, рассказы-вает, как милиционер (взгляд на Маркова!) допек своим надсмотром жителей одной деревеньки, варивших, как водится, самогон. Некий дошлый старичок решил блюстителя проучить. Весь летний день топил для видимости печку, а емкости, какие были в доме, наполнил колодезной водой. Глядь, блюститель тут как тут, даже не постучался, и от дверей уже носом поводит, принюхивается... Углядел в углу за печкой большую бутыль, бросился к ней, пощелкал по стеклу пальцами со знающим видом да так в упор и спрашивает: "Чевой-то у тебя тут, дед, налито?" "А вода", - отвечает дурашливо дед. "Так уж и вода?" - "А чего еще?" - "Сам знаешь чего!" - "Не знаю", - отпирается дед. Попробовал блюститель и самому себе не поверил: в бутыли вода.
   Тут бы ему остановиться, но уж больно характер сволочной. Спустился в подвальчик, а там жбаны, банки-склянки, и все до краев залито. "Что, дед, спрашивает грозно, - и тут вода?" Не поленился и из жбана, из каждой банки-склянки пробу снял... И везде оказалась вода. Озлился, не может взять в толк, в чем дело... А как собрался тот блюститель уходить, дед решился секрет открыть: "Ты у нас, милок, тут без году неделя и знать не можешь, что я из староверов... У нас и обычаи старые... Вот недавно старуху свою схоронил да водичкой обмыл, ту водичку разлил по бутылочкам... Сохраняю... для памяти..."
   Как сказал это дед, стало блюстителя выворачивать... До кишок вычистило, до желчи...
   С тех пор он дом того старичка обходил за километр, да и самого хозяина не мог видеть, реакция у него на деда развилась: как повстречает на дороге, так судороги в животе. Не выдержал, сбежал из деревни.
   Тут Марков вспоминает про новоселье, а Славич про ребенка, которого пора забирать из школы, а Буряков про почту, на которую он шел, а сослуживец Сашин про татар...
   Выясняется, что татар в Алуште повернули, с их венками, и по этому поводу Сашин коллега ставит всем по стакану...
   - За татар, что ли?
   - А че они тебе сделали? Говорят, при них-то всего в Крыму хватало! И воды, и фруктов... Они-то знали, где рыть колодцы...
   - А фашистам кто служил?
   - Да кто, бабы и грудные младенцы, которых выселили...
   Чтобы разрядить обстановку, вспоминаю историю, как я оплошал... Пришел в гости к бывшему летчику Толе Маркуше, а у него делегация крымских татар сидит, приехали, значит, поблагодарить за книжку об Амет-Хане Султане, летчике, дважды герое времен войны.
   Не приняв ни рюмочки, татары ушли, их, кажется, у дверей уже стукачи караулили, а мы с Маркушей крепко тогда напраздновались, уходя, я по традиции расписался у него на столбе...
   Был такой странный столб размером с тумбу, посреди прихожей, гости, уходя, расписывались на нем на память.
   Наутро Маркуша звонит мне по телефону, интересуется, как доехал, то да се, потом, странно прихихикивая, спрашивает: "А ты, случаем, не помнишь, что мне на столбе написал?" "Нет, - говорю, - не помню". "Я так и думал, отвечает. - А написал ты, дорогой дружок, такое, что по телефону тебе прочесть не могу. Приезжай, увидишь".