Приставкин Анатолий Игнатьевич. Синдром пьяного сердца

   Пристроит, посмотрит и так и эдак и на расстоянии, чуть не сталкиваясь с Борисом, отскочит, снова переложит, чтобы лучше поблескивало...
   Розыгрыш - это искусство.
   Однажды мой приятель в техникуме прибил у соседнего курса галоши гвоздями к полу. А в ту пору мы, кроме, пожалуй, сапог, все носили галоши и оставляли в раздевалке. Три десятка пар сверкающих черным глянцем галош... Поздно, все торопятся на электричку и, не нагибаясь, всовы-вают ноги в галоши, чтоб скорей бежать... А галоши-то как приклеенные...
   Но за это и поплатились: их главный заводила Ильин запер на замок все наши пальто, соеди-нив между собой через пуговичные петли. Заглянул к нам в аудиторию, спросил, поднимая над головой ключ: "Кто потерял?" Сосчитал до трех и швырнул с четвертого этажа. Когда после заня-тий бросились в раздевалку, все пальто заперты... А ключ за окошком, но разве впотьмах найдешь!
   Георгий - флегматик, рассказывает он о себе в несколько замедленном тоне... Сирота, воспитывался в суворовском училище. Училище попалось удачное, над ним шефствовали почему-то евреи Мексики.
   Обучали светским манерам, даже музыке. При полном отсутствии слуха Георгий ежедневно мучил скрипку, которую с тех пор не может слышать. После университета преподавал в вечерней школе в Краснодаре историю... Об этом в его фильме "Большая перемена".
   Комнату, первую в жизни, получил довольно поздно, в деревянном домике на окраине, собрал дружков и объявил, что с этого момента у него в шкафчике - и показал: вот в этом - будет стоять для гостей бутылка коньяку. "Вы проходите, скажем, мимо, захотите узнать, как я поживаю... А тут вам с порога - рюмочку..."
   Новоселье закончилось под утро, все разошлись, и Георгий собирался вздремнуть, а тут стук в дверь. Смотрит, Эдик. "Здравствуй, - говорит, Жора, как поживаешь?"
   Георгий удивился: расстались-то час назад. Но Эдик еще добавил, что шел мимо, решил вот зайти, узнать. Как он, значит, поживает...
   И при этом выразительно смотрит на заветный шкафчик, где бутылочка для друзей.
   Георгий, верный своему слову, как полагалось, извлек коньяк, налил рюмочку, вторую... В общем, бутылочку они всю укокошили.
   А на следующее утро повторилось сначала. Постучал Эдик. "Здравствуй, Жора, - сказал, - вот шел мимо, решил узнать, как ты поживаешь?"
   - Заходи, - пригласил Жора, но уже с меньшим энтузиазмом. Достал бутылочку, и они всю ее осушили.
   Так продолжалось около недели, пока Георгий окончательно не иссяк.
   В эту ночь Георгий летал, впервые, как он сказал, в жизни.
   Летал, конечно, во сне, но так реально, что видел внизу и взгорья, поросшие елками, и наш дубравник, и стоящую под деревьями машину, палатку и столик с примусом... Даже какую-то ложку, оброненную на землю.
   - И колечко? - тихо спрашиваю я.
   - Ох, колечко, - говорит он с оглядкой. - Никто, представляешь...
   Люся не слышит последних слов и реагирует так:
   - Пить надо меньше! А то еще не туда залетите!
   - Но ведь рождение, - оправдывается Борис, тяжко вздыхая.
   - Ну и пили бы как люди... А то подавай им вчера румынское телевидение... они, видишь ли, хотят видеть заграницу!
   - Почему... румынское? - спрашиваем мы хором.
   - Потому что долетались... - И, уже садясь в машину, Люся предупреждает: - На машине прошу не летать... У нас был случай... Тоже с похмелья...
   Перед самым Кишиневом ночуем в придорожном соснячке и выезжаем на рассвете, чтобы с утра застать дома знакомых, у которых собираемся остановиться. Георгий всю дорогу молчит. Но после томительной паузы, во время остановки, где набираем воду, вдруг шепчет:
   - Кольцо-то пропало.
   Поясняет, что положил его, как всегда, рядом с примусом, а утром не нашел. Даже руками шарил, правда, темно было...
   И до Кишинева ни словечка.
   Мы сидим в гостях у здешнего поэта Юрия Павлова. Жена хлопочет с закусками, а хозяин успел уже сбегать в соседний магазинчик и приносит знаменитый "Букет Молдавии", красное пахучее вино, настоянное на травах. Мы пьем, и неминуемо заходит разговор о дороге, что нашли да что потеряли...
   Георгий, успевший размягчеть от винца, чуть поколебавшись, говорит с оглядкой на меня:
   - Теперь, наверно... могу... рассказать?
   - О чем? - спрашивают заинтригованно слушатели.
   Георгий опять смотрит на меня.
   Не торопясь пересказывает всю эту историю с колечком: как купил да как подкладывал на каждой стоянке и как Борис с Люсей ничего не увидели. Так что все его старания пошли прахом.
   - Ой, я бы с ума сошла, - говорит Люся громко. - Чтобы золотое кольцо! Под ногами!
   - И на пеньке... И рядом с примусом... И у колеса... - не без сожаления перечисляет Георгий.
   Пока произносились охи да ахи, Борис, этого никто не заметил, полез в нагрудный карман и двумя пальцами извлек... колечко.
   - Оно, что ли? - и протянул через стол, держа на ладони.
   Люся первая сообразила, что к чему:
   - Борис! Ты... нашел... И - молчал?
   Борис лишь передернул плечами:
   - Не успел...
   - Но промолчал же?
   - Понимаешь, - оправдывается Борис. - Мне показалось странным, я и не подумал, что золото...
   - Подумал! - говорит уверенно Люся. - Потому и спрятал? Ну правда ведь? Скажи!
   Борис виновато улыбается.
   А Георгий, рот до ушей, счастлив, что удалась его дорожная затея. Он предлагает выпить за... Ну, за то, что каждый нашел в дороге то, что хотел. Кто водопад Еремчи, шумно шипящий, в пене и в брызгах, а кто то самое Телецкое озеро, порядком замусоренное, в нем почему-то плавали головастики. Кто старую деревянную хижину в горах, где мы однажды заночевали. А кто... колечко...
   Кольцо идет по кругу, его с интересом рассматривают.
   Люся повторяет, что она бы, наверное, закричала, если бы вдруг нашла... Такое оно прямо золотое... Георгий между тем попытался его прикарманить, но Борис оказался настороже.
   Выхватил кольцо из рук Георгия, крикнув задиристо:
   - Ладно... Купили... За рубль двадцать! Но теперь-то оно мое?
   - Твое, твое, - миролюбиво согласился Георгий. Наклонясь ко мне, прошептал:
   - А я уже отчаялся... И такая находка!
   - Золотая, - подтвердил я.
   Капнул в золотой колпачок коньяку и со словами "Царство ей небесное" осушил за Люсю. Она умерла вскоре после этой поездки. Сгорела в какие-то месяц-два. Мне показалось, что угадывала, срок ее недолог. Колечко куда-то делось...
   А в доме у Георгия в специальном шкафчике стоит-таки бутылочка для друзей, которые не пройдут мимо.
   Да и я иной раз, заглянув, спрашиваю: "Как ты поживаешь?" И тогда он достает заветную бутылочку...
   ...В Париже случилось, Толя Гладилин повел Георгия в какой-то особенный ресторан... Ну, всякие изысканные блюда и, конечно, винцо... Красное в большой такой бутыли. Где-то к середине вечера Георгий понял, что бутыли этой ему не одолеть. Толя Гладилин говорит: успокойся, мол, все будет, как надо, то есть нормально. Георгий думает про себя: чего же нормального, если останется полбутыли вина! Да такого вина! И налегает, налегает... И обидно ему, и сил нет... А когда стали рассчитываться, видит, официант вынул линеечку, замерил в бутыли уровень, сколько, значит, выпито, а бутыль унес...
   КРАСНЫЙ ДЕСАНТ
   (Георгий Садовников)
   - Вы прибыли для участия в десанте? - спросили нас с Георгием.
   - В чем, в чем?
   - Ну, в десанте, который будет там, где... Вы же, конечно, читали
   "Красный десант"?
   Мы неуверенно кивнули. Вроде бы мы и правда что-то читали, по вузовской программе, при которой не читают, а листают или просматривают, особенно перед зачетами. - Это, кажись, Островского? - предположил один из нас.
   На что другой горячо возразил:
   - Нет, нет. Тот создал "Грозу". Где луч света в темном царстве...
   - А разве не он написал "Как закалялась сталь"?
   - Про "Сталь" сочинил Гладков!
   - Но Гладков написал про "Цемент"... И про то, что жизнь надо прожить так, чтобы... не было больно...
   - По-моему, это Панферов... Там еще один, который разведчик и который... один в поле воин...
   - А это Юлиан Семенов! "Щит и меч"... Там Тихонов надувает этого... Ну, Броневого... который...
   - Подожди, подожди. Но при чем тут "Десант"?
   - Ладно. Пусть будет Соболев. У него был морской десант. Или Малышкин, Леонов, Бубенов, Серафимович, Бабаевский, Павленко, Ажаев, Кожевников... Или Вера Инбер... Или кто-то еще.
   Чем хороша провинция, что в ней вдруг возникают какие-то невообразимые юбилеи и праздники, о которых наша столица даже не догадывается. Вот и на этот раз кому-то взбрело в голову зафрахтовать судно, которое поплывет по реке Кубань, по маршруту, описанному в повести Фурманова "Красный десант", с остановками на пути, чтобы участники нынешнего десанта и участники бывшего десанта, если таковые найдутся, могли бы поведать о героическом прошлом нашего народа, который здесь, на Кубани, одерживал свои победы над врагами рабочего класса и даже захватил в боях какую-то станицу. До нее мы и должны доплыть. В этой красной станице наша героическая посудина будет встречена хлебом и солью и красными транспарантами, а потом состоится торжественный митинг и все прочее, как полагается на таком серьезном революционном мероприятии.
   В Краснодаре отчего-то обожают слово "красный". Оно присутствует и в названии города, и в названии центральной улицы: "Красный проспект", и в названии гостиницы, где мы обитаем, "Красная гостиница"...
   Естественно, что наш десант не может быть иным, а только очень, очень красным.
   Ранним утром от здешнего культурного центра, не упомню уж, какой раскраски, мы погру-зились в рыжий, потрескивающий от возраста автобус и приехали на пристань, где нас ожидал такой же дряхленький, видавший виды теплоход. Возможно, он был ровесником легендарного похода. Даже при беглом взгляде можно было заметить, что народ подобрался пестрый: городские власти, работники культуры и печати, коим было велено отражать столь важное событие в прессе; почетные пенсионеры, и один из них, самый немощный, его привели под руки, был как раз главным участником давнего события.
   Не разобравшись в обстановке, он принялся немедля, тут же на палубе, заученно повество-вать о давних, пережитых им годах, но его подхватили под ручки, произнеся: "После, после!" - и утащили в дальнюю каюту, чтобы он отдыхал. Когда надо, призовут.
   Были и наши коллеги из местного Союза писателей, два поэта, оба светлые, и нечесаные, одного звали Варрава: имя иль такой грозный псевдоним, я не разобрал. Но Георгий, знакомый с местным фольклором, тут же процитировал давние стишки: "Не то страшно, что Варрава, а то страшно - что орава..."
   Имелся в виду, наверное, остальной литературный отряд, который в свое время травил и самого Георгия.
   С местными властями, в том числе и литературными, у Георгия во все времена не складыва-лись отношения. Стоило ему что-нибудь опубликовать, особенно в Москве, и особенно сатириче-ское, как начинались разборки, выяснения, чуть ли не расследования, вплоть до горкома, крайкома и так далее, поскольку Георгий, как приличный человек, воспитанный с молодости, с суворовско-го училища в лучших патриотических традициях, рано вступил в партию. Не надо объяснять какую, она была одна. И теперь тяжко от нее страдал. С какого-то момента, скорей всего с напеча-тания в недозволительно развязной "Юности", он был зачислен в здешние "Солженицыны".
   Вспомните систему: мероприятия в центре тотчас копировались на местах, принимая карикатурные формы, и, как только начинался в идеологии новый виток закрутки, в горкоме-крайкоме тотчас спохватывались: "А что, Садовников на месте? В Москве? Почему же в Москве, если он нужен для такого мероприятия?"
   В Москву Георгий обычно приезжал по приглашению главного редактора "Юности" Бориса Полевого, человека дошлого, имевшего достаточное представление о провинции и ее нравах. В какой-то острый момент он вытаскивал Садовникова из его болота, как бы для редактирования, а на самом деле просто для передышки.
   И тогда в Москву, в журнал "Юность", из здешних кабинетов летела срочная телеграмма с указанием коммунисту Садовникову немедля явиться по месту прописки для предстоящего "творческого собеседования". Так именовалась у нас проработка. А как заканчивалась очередная сессия, или бюро, или собрание писателей ("та самая "орава Варрав"), опального писателя нехотя отпускали, взяв с него твердое слово до следующего мероприятия не удаляться слишком далеко.
   Садовников был мальчиком для битья и оттого им особенно дорожили. Практически он один самим фактом литературного существования, не очень легкого, кормил целую идеологическую свору горкомовско-крайкомовских нахлебников.
   Завидев теперь среди участников десанта некоторых бывших своих гонителей, Георгий старался огибать их, но ни о ком не сказал дурного слова. Все они были вполне приличные, по нынешним понятиям, люди. В меру испорченные и в меру начитанные и неглупые. Вот только дубасили его по голове да лупили чем ни попадя, и исключали, и изгоняли, и в конечном итоге изгнали-таки, выкинули из "красного" города... В белокаменную столицу...
   Кажется, впервые с тех самых пор и приехал Георгий на эту не очень-то приветливую для него землю. Да и на "десант" согласился, чтобы не бросать меня одного.
   Внешне Георгий похож на польского президента Леха Валенсу, только помоложе, такое же округлое лицо, вислые усы, добрые усталые глаза. У Георгия не только покладистый характер, он незлоблив и не считает для себя главным помнить чужое зло. Ну а если, как бывало, приходилось защищаться, он проделывал это с грустной иронией, с шуточкой, но чаще над собой, а не против-ником. Противника он в упор переставал замечать. Только и всего.
   Вот повествует он, как, собираясь в Москву, получал от всех соседей просьбы, записочки и целые списки что-то там купить, достать, привезти... И вез, пока не сообразил, что просьб стано-вится больше и больше, а времени для себя все меньше и меньше. Только и успевай оглядываться на витрины: тут дружки для новорожденного просили, тут для молодоженов, для знакомого пенсионера или для дальней родственницы...
   Не умея отказывать, он однажды совершил решительный шаг: положил длинные-предлин-ные списки вместе с деньгами в ящик письменного стола и уехал в Москву налегке, ощущая необыкновенное чувство освобождения, потому что мог свободно погулять по городу. А когда вернулся, рассказал придуманную историю, которая вполне могла и быть, что встретил он в Москве приятеля, да завалились они в ресторан, там в аэропорту, да все и просадили... Сперва свое, потом, как вы понимаете, чужое... Но с кем не бывает! Да, да! С кем не бывает?
   Эта форма особенно доступна для окружающих и вызывает даже иногда сочувствие. Притом что от долга не отказывался и клялся и божился, что деньги он, хоть и не сразу, вернет...
   Деньги он, конечно, вернул. Но в очередной заезд, когда стал собираться в столицу, выясни-лось вдруг, что никому ничего от него не надо.
   Теплоход между тем отчалил. Заиграла музыка. Народ будто смыло с палубы: все кинулись куда-то по железным ступенькам вниз, в глубь судна, и исчезли. Оказалось: в кают-компании накрыт банкетный стол и дают гостям-десантникам бесплатно выпить и закусить. Мы с Георгием полюбовались на воду, на зеленые в садах и огородах берега, а когда оглянулись, увидели, что на палубе стало повеселей: зазвучали песни, кто-то захотел даже танцевать...
   Мы хоть и в последнюю очередь, но тоже сообразили, что надо пойти и что-то поискать, если хотим быть вровень с другими. А под тех, кто не ищет, как под тот лежачий камень, никакая вода не потечет. Водка тем более.
   Один мой приятель рассказывал, что попал на какой-то юбилей родного города в тот момент, когда ввели в стране сухой закон. Сидел, как на чужом пиру: стол ломился от яств, но ни одной захудалой бутылочки вина... Страшное наказание, признался он, - быть на юбилее и сидеть, как болван, без рюмки! Такая злая тоска подступила к горлу, что, в сердцах прокляв и себя, и праздник, пошел он в туалет, и тут вдруг выскочил, как черт, из-под толчка человечек и радостно прошептал: "Направо, направо! Там ждут! Ждут!" А направо, прямо перед писсуаром, был накрыт другой столик, и уж на нем-то было все... Там и правда ждали разные крепкие и некрепкие напитки. Сходив в заветный туалетик разок-другой, наш приятель, по его словам, ожил, почувствовал себя полноценным человеком... Как и собратья по столу, которые то и дело выбегали по надобности, а возвращались одухотворенные и довольные жизнью. И тут искать долго не пришлось. Мы спустились по крутым ступеням в сумрачное нутро судна и по гулким, будто из бочки, голосам, по особому гудению, который сопровождает любой подобный праздник, обнару-жили кают-компанию с длинным столом, нагруженным угощением. Было много дешевой водки, закуска же была символическая: жирная колбаса под названием украинская, нарубленная больши-ми кусками, обмякшее сало да зеленые огурцы.
   Народ пил из граненых стаканов и громко возглашал тосты. За родную Кубань, за колхозный зажиточный край, за отцов-кормильцев, которые... И далее в том же духе. Отцы-кормильцы, не снявшие даже здесь, в помещении, своих длиннополых фетровых шляп, благодушно кивали, хрустя огурцом, а чуть подзаправившись и оглядев хозяйским взором халявщиков, суетившихся у стола, распорядились поэтам читать свои стихи.
   Но поэты и сами рвались в бой. Один из них, размазывая жирные космы по щекам, чуть закрасневшись от принятого, провыл стишки об отчем крае, который цветет и зреет, и чем дальше, тем, значит, зрелей...
   Другой задушевно, со слезой в голосе, объяснился в любви родному колхозу, который в свое время сделал из него человека, доверив ему общественный комбайн... С тех пор он всегда навеща-ет свой колхоз, чтобы приложиться к святой водице правды, которую он здесь черпает. И будет черпать и далее.
   Отцы-кормильцы одобрили поэтов, кивая шляпами, и поднесли с доброй отеческой улыбкой каждому из них по стаканчику той самой, надо понимать, святой водицы... И тогда один из них, тот, что первым "выл стихи", вдруг запел... Высоко, чуть грассируя (у него оказался недюжий голос), о партии, которая... "наш рулевой".
   Там были такие поэтичные слова:
   Партия наши народы сплотила
   В братский единый союз трудовой,
   Партия наша надежда и сила,
   Партия наш рулевой...
   И грянули кругом, аж пароход задрожал от могучего слияния голосов, рвущихся из самых глубин души. Пели с редким чувством единения и гордой радости за объединившую нас партию (надо понимать, и здесь за столом), которая вела, ну как этот корабль, к желанной и близкой цели. С таким же напором чувств и внутренней, неистребимой богатырской силой было исполнено о Стеньке Разине и далее свое, революционно-казачье...
   - Михалков? - попытался проявить осведомленность один из нас, имея в виду песню про партию, которая его, Михалкова, рулевая. Все-таки сам водит машину и всегда знает, куда рулить.
   Но второй из нас возразил:
   - Это Долматовский... Он про тачанку написал! Лети, мол, с дороги птица... И зверь... А то из пулемета... Все четыре колеса...
   - Так это же Рудерман!
   - Нет, он же про пароход... который на стрелке... где в рубашке нарядной подруга... значит, живет...
   - И еще про красавицу Волгу, которая народная и полноводная...
   - Это - Алымов!
   - А может, Софронов... А может, Грибачев... а может, Гусев... А может, Сурков... или - Лебедев-Кумач!
   За песнями, как выяснилось, промахнули и первую запланированную встречу... Едва удалось охватить глазом пристаньку, вокруг которой толпился организованный для встречи народ. Впере-ди остальных темным монолитом местное начальство, все в плащах и шляпах, а чуть в стороне оркестранты с барабаном и блестящими трубами, а за ними невинные жертвы революционного десанта: детишки в белых рубашках и красных галстуках с букетами цветов в руках, истомленные ожиданием и жарким солнцем.
   Но один из отцов-кормильцев отмахнулся: "Обойдутся! Пое-еха-ли!" И прокатилось следом дружными голосами: "Поехали! Поехали!"
   Матрос дал отмашку, пионерам и всем жаждущим отеческого слова было просигналено гудком, что теплоходу, мол, некогда, он торопится в дальнюю станицу, а тут пусть празднуют без него, как предписано и утверждено свыше. В газете же как надо осветят и напишут. На то их и поят, чтобы знали, что и о чем писать.
   К нам подсел один из культурных деятелей, уже навеселе, тоже в фетровой шляпе, и поинте-ресовался, как нам, столичным гостям, нравится их Кубань. С этого вопроса обычно начинались здесь любые разговоры.
   - Но она и моя в общем-то, - скромно напомнил Садовников.
   - Ну, вы как бы отломились, - хохотнул тот. - Иные, уехав, даже забывают, чей они хлебушек едят... Но не все, не все! Наши-то пииты каковы, а ведь не отрываются, нет!
   Он указал на поэтов, которые в этот момент, и правда, не отрывались от стаканов, по пути снова затеяв чтение стихов. Но их уже не слышали. Да и отцы-кормильцы отвалили в сторону, исчезли за дверями одной из кают, где был накрыт для них другой столик, более основательный.
   - Давай-ка выпьем за нас, за русских, - предложил деятель, разглядывая нас в упор, и добавил, будто готовился к выступлению: - В русских - особая стать, как говорит в своих песнях Людмила Зыкина... Мы еще покажем, на что мы способны!
   - Да уж показали, - произнес Садовников, но вполне миролюбиво.
   Но деятелю почему-то не понравилось, как он это сказал. И он тут же начал задираться.
   - А вы, кстати, где родились, Георгий Михайлыч? - спросил с вызовом.
   Меня он до поры не трогал.
   - На Волге, - отвечал Садовников. И почему-то добавил: - Вообще-то мы из рода Собакиных...
   - Кого? - не понял деятель. - Собаководов?
   - Я говорю, мы из древнего боярского рода... Собакины... Небось проходили по истории, когда учились?
   - Ах, вон что! - Деятель вдруг засуетился, вертя головой, и, кого-то заметив в толпе, сказал: "Я сейчас" и быстро отвалил. Скорей всего, побежал пить коньячок в ту самую особую каютку.
   Я заметил, что о своей учебе эти типчики не любят вспоминать. У всех у них, как говаривал мой знакомый, высшее образование без среднего... Какая-нибудь партшкола...
   - Так какого ты рода? - спросил я у Садовникова.
   Он ухмыльнулся в усы и произнес важно:
   - Собакины мы... А разве предосудительно?
   И рассказал, благо времени хватало, как много лет назад, когда проживал он в Краснодаре, приехали для выступления два молодых поэта из Москвы, тогда уже довольно известные, и попросили его зайти к ним в "Красную гостиницу".
   Георгий зашел после работы - он преподавал историю в вечерней школе - и еще на подходе увидел одного из поэтов, который высовывался из окна на третьем этаже и что-то кричал. Что-то о женщинах Краснодара, которых он всех, всех любит. А может, что хочет любить... Не разберешь.
   У входа Георгий столкнулся со вторым поэтом, которого немного знал по Москве. Тот летел к выходу и на ходу прокричал Георгию, что торопится, что скоро вернется, а он, Георгий, пусть пока потолкует с его приятелем, который там, в номере... С тем и исчез. Это было похоже на бегство.
   Георгий еще постоял в раздумье, но решил зайти. Ведь звонили, просили...
   Он отыскал номер на третьем этаже, постучался и услышал:
   - Кто еще?
   - Простите, - сказал Георгий, приоткрывая дверь, - я Садовников...
   В кресле, вальяжно развалясь, пребывал Поэт, тот самый, который высовывался из окна и объяснялся в любви краснодарским женщинам. Был он в одних трусиках, в вытянутой руке, как скипетр, держал бутылку с коньяком.
   Разглядывая Георгия, переминавшегося у дверей, он произнес высокомерно и с вызовом:
   - А мы, между прочим, Рюриковичи!
   И упер руки в боки, отложив бутылку к ногам и зажимая ее босыми ступнями, чтобы, не дай бог, от неловкого движения она не опрокинулась.
   Георгий в общем-то не привык нарываться, но и его задело нахальство приезжего, который разговаривал с ним, как с последним холопом. А несколько дней до встречи, так совпало, приш-лось ему перечитывать "Бориса Годунова", где наткнулся он на фамилию Собакиных, один из старейших боярских родов, которые соперничали в ту пору в борьбе за власть. Им потом, кажется, всем отрубили голову. Но это не смутило его.
   - А мы - Собакины, - произнес он с достоинством, как и полагалось представителю столь знатного рода. При этом, чуть нахмурясь, поджал губы, что должно означать: мы не спеси-вы, но мы горды, дорогой Рюрикович, и обиды, даже четырехсотлетней давности, прощать не намерены.
   На Поэта слова гостя произвели необыкновенное впечатление.
   Откинувшись в кресле, он долго обдумывал ситуацию, к которой, кажется, не был готов, и после томительной паузы (Георгий все это время продолжал стоять у дверей) выдавил из себя с трудом:
   - Но... тогда... надо де-ли-ть-ся?
   Георгий кивнул. Он был согласен, что делить власть им все равно придется. И лучше это сделать сейчас.
   Поэт предложил ему, уже почти как равному, присесть за стол и тут же на обороте плаката с фамилиями поэтов начертал, весьма произвольно, карту Российского государства, обозначив на ней Урал и некоторые моря. Но почему-то прихватил при этом Финляндию, Польшу и даже часть Швеции. Старые замашки Рюриковичей, предков, явно повлияли на генотип их далекого потомка. Вот где угадывалась порода.
   - Делим по Уралу? - спросил он нервно. Георгий согласился. Можно и по Уралу.
   - Только вот что... Давай сперва выпьем, - предложил Поэт.
   Георгий выпил, как приходится пить в гостиницах: из крышечки кувшинчика для воды - стаканов здесь из экономии не дают.
   Рюрикович хватил прямо из горла, и в этом тоже ощущалась древняя закваска.
   - Ну, тогда я... первый? - предложил он не без тревоги.
   - Выбирай, - сказал покладистый Георгий.