Страница:
— Ну, вот ваш сын подрастет, сами и спросите у него, что такое Поле. А потом будете нас, несмышленых, учить уму-разуму.
Моравлин гневно на него посмотрел, ничего не сказал и вышел из кабинета. Звонков поморщился. Конечно, Моравлин, уличив начальника в страхе перед Полем, был бестактен. Но Звонков перещеголял его, фактически, лишний раз напомнив о том, что Моравлин — всего лишь смерд, воспитывающий князя. И когда князь подрастет, ему не будет никакого дела до переживаний смерда. Они обречены на непонимание, эти родители корректировщиков. Они боятся своих детей, пытаются загнать тех в человеческие рамки, а нечеловеческое вылезает у детей в самый неожиданный момент… И всегда это ощущение, что ребенок намного старше тебя. Старше, сильней и мудрей. И на тебя смотрит примерно так, как ты на домашнюю собаку.
Крякнув с досады, Звонков поднялся, подошел к окну. С двадцать восьмого этажа открывался не самый примечательный вид: окна офиса выходили на Давыдовский завод стройдеталей. В Центральном управлении окна выходят на парк, вспомнилось ему. И Моравлин еще совсем недавно любовался деревьями. А сейчас смотрит на промышленный сектор. Но все равно упрямо держится за свой прогноз.
На противоположной стене висела великолепная триграфия Олега Скилдина. Сейчас свет упал так, что Олег казался совсем живым, даже в глубине синих глаз мелькнула лукавая усмешка. Надо же, как глупо с ним все вышло, ни к селу, ни к городу подумал Звонков.
Звонков познакомился с ним, когда сам работал в Бурятском региональном управлении, в селенградском отделении. Отделение запущенное, единственное, что там было хорошего, — Селенградский полигон.
Олег приезжал “отдыхать” на тамошнюю реабилитационную базу. Конечно, сказочки про любовь к отдыху на природе — равно как и легенды о карьере сотрудника МЧС — сочинялись исключительно для тех друзей, которые не знали, чем Олег занимается в действительности. Вот, собственно, так и произошла их встреча: Олега доставили спецрейсом из Рязани, где он предотвратил аварию на АЭС, а Звонков командовал “конвоем”, на который возлагалась обязанность незаметно переправить крупнейшего реал-тайм корректировщика мира из стратопорта в Улан-Удэ на базу. Помнится, Звонков тогда страшно волновался. Думал, что увидит человека-гору, атланта. В сущности, понятно, откуда такие фантазии: ассоциации с эпическими героями, которые, как утверждает наука, и были самыми первыми корректировщиками.
На носилках — Олег выложился в минус, даже ходить сил не осталось, — лежал рослый парень лет двадцати трех, широкоплечий, но истощенный. Помахал костистой лапой Звонкову, ухмыльнулся: мол, все в порядке. Страшно было смотреть на его лицо с подживающими ранами на скулах, на болячки, облепившие костяшки пальцев. Как после суровой драки. Но оправился он быстро. И, по своему обыкновению, тут же сменил больничную палату на туристическую палатку, разбив лагерь в “диком” секторе базы — на берегу Селенги, среди тайги, которую по его просьбе даже не чистили.
Звонков навещал Олега почти каждый день, поражаясь его неукротимому жизнелюбию. Олег был похож на скандинава, по всей вероятности, это знал, а потому выбрал для себя соответствующий имидж викинга. Обожал с воплями, потрясая туристским топориком, носиться по лесу и прыгать с обрыва в лодку — чем не драккар? Клялся священными браслетами Одина и пугал девушек из соседней деревни, приходя на свидание в рогатом шлеме… Разумеется, всем этим Олег занимался лишь в присутствии восторженных зрителей. Звонкову и раньше доводилось слышать, что реал-тайм корректировщики, в просторечии “руты”, почти поголовно отличаются страстью к всякого рода фиглярству. Причем именно “руты”. Пост-корректировщики — “постовщики” — обычно стремились при любых обстоятельствах оставаться в тени, хотя тщеславия у них было ничуть не меньше.
На взгляд Звонкова, Олег был исключением вообще из всех правил. Обычно социум, состоящий из ординарных людей, не склонен прощать отдельным индивидуумам толику превосходства, будь это внешние, умственные или иные данные. А потому любой, кто действительно на что-то способен, однозначно оказывался белой вороной. К Олегу это нисколько не относилось. Его обожали все и везде. Ему прощали его шуточки, которые с возрастом становились все менее и менее безобидными, мистификации, к которым он вдруг проявил склонность, розыгрыши. И Звонков не удивлялся: прощали за то, что после “рутовки” Олег, валяясь на носилках обескровленным почти в буквальном смысле слова, все же находил в себе силы улыбаться людям.
Правда, как Звонков и боялся всегда, в семье не обошлось без урода. Среди толп обожателей нашелся один завистник. У Олега был день рождения, но отмечать он планировал в выходные: раньше его московские друзья прилететь не успевали. И в тот день Звонков дежурил по отделению. С утра позвонил Олегу — для ежедневного отчета, спросил, не нужно ли тому чего-нибудь. Олег шутил и вообще находился в прекрасном расположении духа. А через полчаса Поле тряхнуло так, что начальник отделения поседел мгновенно. Олег на вызов не ответил. Две опергруппы на вертолетах вылетели к его лагерю.
И еще в пути Звонкова накрыло тоской. Слишком поздно, понял он задолго до того, как увидел распростертое у палатки тело. Олег лежал на спине, раскинув руки, глаза стали сухими и блеклыми. Девять пуль сорок пятого калибра, вбитых в упор в грудную клетку. Пистолет с пустой обоймой валялся рядом, на рукоятке — отпечатки пальцев Олега. И цепочка следов босых ног, тянувшаяся от палатки к берегу Селенги, где на приколе покачивалась его лодчонка. Следы тоже принадлежали Олегу, впрочем, в этом никто не сомневался: плавать при такой температуре воздуха и воды мог только он.
В самоубийство не поверил никто. Убийцу не нашли. Олега похоронили в Московье, через три дня. Он погиб ровно в двадцать восемь лет. А Звонкову до сих пор снилось, как он прыгает из вертолета, бежит к стоянке, а Олег лежит на земле. Звонков тогда ушел на берег Селенги, сидел и плакал, как ребенок. Олег был для него… Так сразу и не скажешь. Но вот тогда Звонков понял, что чувствовали эпические рыцари, идущие с улыбкой на смерть из любви к своему королю.
После этой нелепой гибели Звонков долго не мог избавиться от снов, где Олег был жив. Просыпался, скрипел зубами, испытывая почти физическую боль от невозможности повернуть время вспять. Как хотелось бы ему научиться верить! Хотя бы в чудо. В то, что в один прекрасный день Поле все исправит. Потому что нельзя вот так — забрать того, кого все любили, и ничего не дать взамен. Ну не мог он уйти, даже не попрощавшись…
Звонков после похорон повесил на стену рабочего кабинета его триграфию, и, когда никто не видел, советовался с ней. А что такого? Никто ж не знает, кто такие в действительности корректировщики, и на что они способны. Может, физически Олег и умер, а вот сознание его до сих пор где-то бродит… Правда, о таком способе принимать решения Звонков никому не говорил. В Службе на многое смотрели сквозь пальцы, но за совещания с триграфией могли и к психиатру определить.
Сейчас за ним никто не следил. Звонков мысленно развел руками и честно признался, что просто не знает, как поступить. Олег с триграфии смотрел хитро, понимающе, но, гад, молчал. Звонков тяжело вздохнул и подтащил компьютер с открытым файлом прогноза поближе.
Он нисколько не обладал даром предвидения. Но и ему становилось страшно, когда читал прогноз Моравлина. Хуже всего то, что это не было бредом или шарлатанством. Это был прекрасный, точный, неоднократно просчитанный и выверенный прогноз. А лженаучным его назвали из того самого страха. Страха перед Полем, которое по этому прогнозу готовилось показать зубы. Люди не захотели верить в то, что Поле сильней них. И вместо того, чтобы принять меры, предпочли отказаться верить прогнозу. Еретическому прогнозу, уже стоившему Моравлину места ведущего прогнозиста Центрального управления. А ведь упрямый мужик, не отступился. Верит в свою правоту. Верит со всем фанатизмом еретиков и… святых.
Неясная мысль тревожно тренькнула где-то на задах черепа. По позвоночнику прошла волна незнакомого холодка. Звонков невольно втянул голову в плечи, вспомнив, что за спиной осталась триграфия Олега, и самый загадочный человек современности уперся ему меж лопаток немигающим взором… Стало страшно.
Звонков попробовал рассмеяться вслух — надо же, чертовщина какая! Однако от звуков собственного голоса, гулким эхом рассыпавшегося по пустому кабинету, стало еще жутче. Дожили, подумал он, конец двадцать первого века, человека почкованием размножаем, то бишь, клонируем, богов поголовно в корректировщики записали и подвели под магию математическое обоснование. Старые суеверия с почестями спалили на костре новых научных открытий, чтобы тут же наплодить новых. Слово “Судьба” поменяли на “Поле”, “ангел” на “корректировщик”, “черт” на “антикорректор”, “привидение” на “мертвый поток”. И по-прежнему трясемся, стучим зубами в первобытном ужасе, стоит лишь нам на пять минут почувствовать себя одиноким. Никак не избавиться слабому человечку от ощущения грандиозности и недобрости Природы. А называется она Судьбой или Полем — не суть важно. Важно, что, какие бы амбиции человечество ни вынашивало, Нечто Высшее всегда сильней. И в любой момент способно просто уничтожить нас. А мы и пикнуть не посмеем.
От самоиронии полегчало, однако чтоб обернуться и посмотреть триграфическому Олегу Скилдину в глаза, смелости так и недостало. Чтобы не представлять, что там может происходить с триграфией за его спиной, Звонков уткнулся носом в монитор. Заставил себя сосредоточиться.
Основными фигурами прогноза были Вещий Олег, реал-тайм корректировщик ориентировочно седьмой ступени, и его партнер, пост-корректировщик пятой ступени. Ну, это понятно, — если первый не рассчитывает свои силы, и после воздействия не может выйти из Поля самостоятельно, его вытаскивает второй. А если помощь в возвращении не нужна, то “постовщик” наводит порядок и подчищает хвосты за “рутом” — потому как означенный “рут” работает обычно с размахом и на щепки, которые при рубке леса летят, внимания не обращает. Щепочками занимается его напарник. В качестве оного Моравлин почему-то вывел былинного богатыря Илью Муромца. На каком, интересно, основании? Что-то Звонков не припоминал ни одной былины, где бы Олег и Илья действовали вместе. Илья проявил себя вроде бы во времена Владимира… Звонков сел, внимательно все перечел. Ага, связь все-таки есть. Хорошая такая, хрестоматийная “корректировочная” связь — по именам, по перекрестью событий в эпосе, по обстоятельствам деяний, по сравнениям и талисманам, которыми владели. Странно только, что заметил ее только Моравлин.
И тут Звонкову стало по-настоящему стыдно. Он понял, насколько сильно обидел Моравлина, заговорив про его сына[1].
Московье
— И ты туда же, да?
Даббаров смотрел на Звонкова со смешливым упреком.
— Саня, пойми: наш уважаемый Иван Сергеич, конечно, очень умный человек, но совершенно не политик.
— Значит ли это…
— Ну, ты же все прекрасно понимаешь! — Даббаров развел руками. — Я в свое время Иван Сергеичу сказал: спрячь пока свой прогноз. Ничего, кроме репрессий, ты не дождешься. И пока Службой руководит Стайнберг, будет именно так. Потому что Стайнберг, конечно, мужик шибко умный, но, между нами, ему не стоило бы совмещать Службу и Академию Наук. Тут выбирать — или кресло директора, или лавры академика.
Звонков мог бы продолжить: или принципы школы Фоменко. Неизвестно, что Стайнбергу больше вредило — научная работа или менталитет истинного фоменковца. Никаких чудес, никаких случайных пророчеств, верить можно только в математику, в крайнем случае, в информатику, а то, что не поверяется алгеброй, не имеет права на существование. Прогноз Моравлина грозил опровергнуть стройную теорию информационной вселенной. Но Звонков промолчал. Потому что, в отличие от Моравлина, политиком был неплохим.
— Я ему тогда сказал: подожди, — продолжал Даббаров. — Не спеши, говорю. Стайнберг в директорском кресле недавно, пусть ему пару-тройку раз принесут отчеты, где никакая Бритва Оккама не поможет, — тогда все будет иначе. Пусть он привыкнет к тому, что не все поддается матану. Вот тогда и твой прогноз будет к столу. Моравлин меня не послушал. Результат — мы остались без ведущего прогнозиста, он остался без заслуженной медальки, Стайнберг укрепился в своем неверии. Только и всего.
— Ты сам-то читал этот прогноз?
— Разумеется.
— Ну, и?
Даббаров посерьезнел. Подался вперед, аккуратно положил локти на стол, повесил на них всю тяжесть неохватных плеч.
— Знаешь, Саня, в первую минуту мне стало жутко. Честно. Потому что в современных условиях “рут” высшей ступени — это слон в посудной лавке. Пока он сформируется, пока определится, пока обучится… он нам таких тут дров наломает, что разгребать два века будем.
— Это если Поле выдержит.
— Ну, если не выдержит, то мы потеряем память, только и всего. И в числе прочих шести миллиардов будем бегать по планете среди таких же обеспамятевших животных и растений. И нам, кстати говоря, будет очень хорошо. У нас будет Бог, — мы только лет через пять тысяч вновь придем к тому, что это не бог, а “рут”, — который нам объяснит, кто мы такие, зачем мы живем, и что нам делать. Мы будем считать себя правоверными, а сомневающимся объявим джихад. И нам будет абсолютно наплевать на то, что делать с грядущим возрождением “рута” высшей ступени. Для нас он будет Бог, а все, что делает Бог, — к лучшему. Даже если Бог по ошибке или недосмотру лишил памяти всю цивилизацию — все равно он прав, потому что Бог. Сомневающихся — на костер. Но Моравлин, обрати внимание, гибель Поля не предсказывает. То есть, нам придется пройти через череду катаклизмов, не избавившись, по крайней мере, от сомнений и страхов. Это много хуже, поверь, потому что нам и никому больше придется служить посредниками между народом и “рутом”. Причем народ будет неуправляемым по причине паники, которая неизбежна во время катаклизмов, а “рут” будет неуправляем по причине дикого страха перед своими же неограниченными возможностями.
— Так может, Моравлин и прав, что забил тревогу сейчас? — осторожно спросил Звонков.
Даббаров отвел взгляд. Помялся:
— Я не хотел бы выступать третейским судьей между ним и Стайнбергом. Один из них неправ. От того, кто именно ошибется, зависит судьба человечества. И я, честно, просто не хочу брать на себя ответственность выбора. Когда такие ставки — не хочу.
— Но что-то мы делать должны?
Даббаров мастерски изобразил на круглом лице сомнение. Ему бы с такой мимикой в театре пантомимы работать, некстати подумал Звонков. Даббаров потер лоб и виски, поскреб подбородок, попил водички из графина. Потом с доверительной миной сказал:
— Послушай, Саня, давай так: если есть какой-то компромиссный выход, чтоб никого не обидеть, мы им воспользуемся. В рамках моих полномочий начальника Центрального управления. — Даббаров выжидательно посмотрел на Звонкова.
— Есть, — спокойно согласился тот. — За тем и пришел. Все очень просто: еретики ссылаются в глухую провинцию, правоверные торжествуют победу.
— Ага, — озадаченно сказал Даббаров.
— Тонкость приема в том, что провинция должна обладать достаточно мощной технической базой для создания экспериментального полигона Службы.
— Ага, — уже с интересом сказал Даббаров.
— Здесь, в Московье, официально объявляется, что неделю назад некий Валентин Зебров в критической ситуации совершил переход из пост-режима в реал-тайм. Это версия Стайнберга. Все, кто поддерживает версию Моравлина о первом явлении призрака Вещего, из Московья удаляются. Разумеется, это сам Моравлин, это опергруппа Савельева, ну, дадим им еще кого-нибудь для усиления. Петра Жабина, к примеру.
— Заболел?! Моего лучшего блокатора?!
Звонков подался вперед:
— А кто, — с угрозой начал он, — кто, по-твоему, будет “гасить” Вещего в инициации? Нет уж. Команда должна быть по-настоящему сильная. Не жадничай.
— Ну ладно, ладно… И все-таки я не понимаю, к чему ты клонишь. Ну, хорошо, мы потакаем Стайнбергу. А Моравлин остается обиженным. Мало того, еретики-то уедут, а Вещий нам от них в наследство достанется, да?
— Тут есть один очень деликатный момент. Я тебе, понятно, скажу, но учти: дойдет до Моравлина — мы идейного сподвижника потеряем. Хотя он же это и предсказал, но не любит, когда ему об этом напоминают. Видишь ли, Вещий должен появиться в строго определенном месте. Там, где до него уже обоснуется его партнер. И есть подозрение, что этим партнером может оказаться старший сын Моравлина.
— Ничего себе… — пробормотал Даббаров, почти с испугом глядя на Звонкова. — Тебе это сам Моравлин сказал?
— Нет. Думаю, как бы очевидно это ни было, он все равно об этом не заговорит. Все мы люди.
— Н-да, жаль мужика… Стало быть, ссылка со всем семейством… И куда ты их планируешь?
Звонков помолчал, постучал пальцами по столешнице:
— В Забайкалье, — и уточнил: — В Селенград.
— Ага… — сказал Даббаров и посмотрел на Звонкова с уважением.
— Там есть реабилитационная база и старый полигон. И есть Бурятское региональное управление Службы в Улан-Удэ. Ну и перенести его в Селенград, тамошнее отделение расформировать к чертовой матери, а новое создать на базе Селенградского полигона. Только доукомплектовать техникой… Опять-таки, в Селенграде — мощный научный центр и Академия Внеземелья. Можно создать тепличные условия для эксперимента любой сложности.
— А знаешь, — Даббаров потер подбородок, — вот это мне уже нравится.
Московье
За три недели Оля очень сильно похудела. Мама отворачивалась, чтобы Оля не видела, как она плачет. Оля действительно не понимала, зачем нужно плакать, когда такая замечательная погода, и ее уже выписали из больницы.
“Психоэнергетическое истощение первой степени” — это Оля подслушала разговор мамы с докторицей. Красивое название для болезни. Тем более что от нее не появлялось противных прыщей или чесучих оспинок. Докторица долго расспрашивала маму об Олином характере, потом мама рассказала про платформу, но опять не упоминала, что Оля это предсказала. Оле стало обидно — ну почему, почему никто не верит, что она часто видит во сне то, что будет? И не только во сне. Иногда просто идет по улице и знает, что будет дальше.
А еще она знала, что мама думает про нее что-то страшное. Она не могла понять, что именно, а мама отказывалась говорить. Одно Оля поняла — она какая-то уродина. И это было очень обидно и очень больно.
Глава 2
Моравлин гневно на него посмотрел, ничего не сказал и вышел из кабинета. Звонков поморщился. Конечно, Моравлин, уличив начальника в страхе перед Полем, был бестактен. Но Звонков перещеголял его, фактически, лишний раз напомнив о том, что Моравлин — всего лишь смерд, воспитывающий князя. И когда князь подрастет, ему не будет никакого дела до переживаний смерда. Они обречены на непонимание, эти родители корректировщиков. Они боятся своих детей, пытаются загнать тех в человеческие рамки, а нечеловеческое вылезает у детей в самый неожиданный момент… И всегда это ощущение, что ребенок намного старше тебя. Старше, сильней и мудрей. И на тебя смотрит примерно так, как ты на домашнюю собаку.
Крякнув с досады, Звонков поднялся, подошел к окну. С двадцать восьмого этажа открывался не самый примечательный вид: окна офиса выходили на Давыдовский завод стройдеталей. В Центральном управлении окна выходят на парк, вспомнилось ему. И Моравлин еще совсем недавно любовался деревьями. А сейчас смотрит на промышленный сектор. Но все равно упрямо держится за свой прогноз.
На противоположной стене висела великолепная триграфия Олега Скилдина. Сейчас свет упал так, что Олег казался совсем живым, даже в глубине синих глаз мелькнула лукавая усмешка. Надо же, как глупо с ним все вышло, ни к селу, ни к городу подумал Звонков.
Звонков познакомился с ним, когда сам работал в Бурятском региональном управлении, в селенградском отделении. Отделение запущенное, единственное, что там было хорошего, — Селенградский полигон.
Олег приезжал “отдыхать” на тамошнюю реабилитационную базу. Конечно, сказочки про любовь к отдыху на природе — равно как и легенды о карьере сотрудника МЧС — сочинялись исключительно для тех друзей, которые не знали, чем Олег занимается в действительности. Вот, собственно, так и произошла их встреча: Олега доставили спецрейсом из Рязани, где он предотвратил аварию на АЭС, а Звонков командовал “конвоем”, на который возлагалась обязанность незаметно переправить крупнейшего реал-тайм корректировщика мира из стратопорта в Улан-Удэ на базу. Помнится, Звонков тогда страшно волновался. Думал, что увидит человека-гору, атланта. В сущности, понятно, откуда такие фантазии: ассоциации с эпическими героями, которые, как утверждает наука, и были самыми первыми корректировщиками.
На носилках — Олег выложился в минус, даже ходить сил не осталось, — лежал рослый парень лет двадцати трех, широкоплечий, но истощенный. Помахал костистой лапой Звонкову, ухмыльнулся: мол, все в порядке. Страшно было смотреть на его лицо с подживающими ранами на скулах, на болячки, облепившие костяшки пальцев. Как после суровой драки. Но оправился он быстро. И, по своему обыкновению, тут же сменил больничную палату на туристическую палатку, разбив лагерь в “диком” секторе базы — на берегу Селенги, среди тайги, которую по его просьбе даже не чистили.
Звонков навещал Олега почти каждый день, поражаясь его неукротимому жизнелюбию. Олег был похож на скандинава, по всей вероятности, это знал, а потому выбрал для себя соответствующий имидж викинга. Обожал с воплями, потрясая туристским топориком, носиться по лесу и прыгать с обрыва в лодку — чем не драккар? Клялся священными браслетами Одина и пугал девушек из соседней деревни, приходя на свидание в рогатом шлеме… Разумеется, всем этим Олег занимался лишь в присутствии восторженных зрителей. Звонкову и раньше доводилось слышать, что реал-тайм корректировщики, в просторечии “руты”, почти поголовно отличаются страстью к всякого рода фиглярству. Причем именно “руты”. Пост-корректировщики — “постовщики” — обычно стремились при любых обстоятельствах оставаться в тени, хотя тщеславия у них было ничуть не меньше.
На взгляд Звонкова, Олег был исключением вообще из всех правил. Обычно социум, состоящий из ординарных людей, не склонен прощать отдельным индивидуумам толику превосходства, будь это внешние, умственные или иные данные. А потому любой, кто действительно на что-то способен, однозначно оказывался белой вороной. К Олегу это нисколько не относилось. Его обожали все и везде. Ему прощали его шуточки, которые с возрастом становились все менее и менее безобидными, мистификации, к которым он вдруг проявил склонность, розыгрыши. И Звонков не удивлялся: прощали за то, что после “рутовки” Олег, валяясь на носилках обескровленным почти в буквальном смысле слова, все же находил в себе силы улыбаться людям.
Правда, как Звонков и боялся всегда, в семье не обошлось без урода. Среди толп обожателей нашелся один завистник. У Олега был день рождения, но отмечать он планировал в выходные: раньше его московские друзья прилететь не успевали. И в тот день Звонков дежурил по отделению. С утра позвонил Олегу — для ежедневного отчета, спросил, не нужно ли тому чего-нибудь. Олег шутил и вообще находился в прекрасном расположении духа. А через полчаса Поле тряхнуло так, что начальник отделения поседел мгновенно. Олег на вызов не ответил. Две опергруппы на вертолетах вылетели к его лагерю.
И еще в пути Звонкова накрыло тоской. Слишком поздно, понял он задолго до того, как увидел распростертое у палатки тело. Олег лежал на спине, раскинув руки, глаза стали сухими и блеклыми. Девять пуль сорок пятого калибра, вбитых в упор в грудную клетку. Пистолет с пустой обоймой валялся рядом, на рукоятке — отпечатки пальцев Олега. И цепочка следов босых ног, тянувшаяся от палатки к берегу Селенги, где на приколе покачивалась его лодчонка. Следы тоже принадлежали Олегу, впрочем, в этом никто не сомневался: плавать при такой температуре воздуха и воды мог только он.
В самоубийство не поверил никто. Убийцу не нашли. Олега похоронили в Московье, через три дня. Он погиб ровно в двадцать восемь лет. А Звонкову до сих пор снилось, как он прыгает из вертолета, бежит к стоянке, а Олег лежит на земле. Звонков тогда ушел на берег Селенги, сидел и плакал, как ребенок. Олег был для него… Так сразу и не скажешь. Но вот тогда Звонков понял, что чувствовали эпические рыцари, идущие с улыбкой на смерть из любви к своему королю.
После этой нелепой гибели Звонков долго не мог избавиться от снов, где Олег был жив. Просыпался, скрипел зубами, испытывая почти физическую боль от невозможности повернуть время вспять. Как хотелось бы ему научиться верить! Хотя бы в чудо. В то, что в один прекрасный день Поле все исправит. Потому что нельзя вот так — забрать того, кого все любили, и ничего не дать взамен. Ну не мог он уйти, даже не попрощавшись…
Звонков после похорон повесил на стену рабочего кабинета его триграфию, и, когда никто не видел, советовался с ней. А что такого? Никто ж не знает, кто такие в действительности корректировщики, и на что они способны. Может, физически Олег и умер, а вот сознание его до сих пор где-то бродит… Правда, о таком способе принимать решения Звонков никому не говорил. В Службе на многое смотрели сквозь пальцы, но за совещания с триграфией могли и к психиатру определить.
Сейчас за ним никто не следил. Звонков мысленно развел руками и честно признался, что просто не знает, как поступить. Олег с триграфии смотрел хитро, понимающе, но, гад, молчал. Звонков тяжело вздохнул и подтащил компьютер с открытым файлом прогноза поближе.
Он нисколько не обладал даром предвидения. Но и ему становилось страшно, когда читал прогноз Моравлина. Хуже всего то, что это не было бредом или шарлатанством. Это был прекрасный, точный, неоднократно просчитанный и выверенный прогноз. А лженаучным его назвали из того самого страха. Страха перед Полем, которое по этому прогнозу готовилось показать зубы. Люди не захотели верить в то, что Поле сильней них. И вместо того, чтобы принять меры, предпочли отказаться верить прогнозу. Еретическому прогнозу, уже стоившему Моравлину места ведущего прогнозиста Центрального управления. А ведь упрямый мужик, не отступился. Верит в свою правоту. Верит со всем фанатизмом еретиков и… святых.
Неясная мысль тревожно тренькнула где-то на задах черепа. По позвоночнику прошла волна незнакомого холодка. Звонков невольно втянул голову в плечи, вспомнив, что за спиной осталась триграфия Олега, и самый загадочный человек современности уперся ему меж лопаток немигающим взором… Стало страшно.
Звонков попробовал рассмеяться вслух — надо же, чертовщина какая! Однако от звуков собственного голоса, гулким эхом рассыпавшегося по пустому кабинету, стало еще жутче. Дожили, подумал он, конец двадцать первого века, человека почкованием размножаем, то бишь, клонируем, богов поголовно в корректировщики записали и подвели под магию математическое обоснование. Старые суеверия с почестями спалили на костре новых научных открытий, чтобы тут же наплодить новых. Слово “Судьба” поменяли на “Поле”, “ангел” на “корректировщик”, “черт” на “антикорректор”, “привидение” на “мертвый поток”. И по-прежнему трясемся, стучим зубами в первобытном ужасе, стоит лишь нам на пять минут почувствовать себя одиноким. Никак не избавиться слабому человечку от ощущения грандиозности и недобрости Природы. А называется она Судьбой или Полем — не суть важно. Важно, что, какие бы амбиции человечество ни вынашивало, Нечто Высшее всегда сильней. И в любой момент способно просто уничтожить нас. А мы и пикнуть не посмеем.
От самоиронии полегчало, однако чтоб обернуться и посмотреть триграфическому Олегу Скилдину в глаза, смелости так и недостало. Чтобы не представлять, что там может происходить с триграфией за его спиной, Звонков уткнулся носом в монитор. Заставил себя сосредоточиться.
Основными фигурами прогноза были Вещий Олег, реал-тайм корректировщик ориентировочно седьмой ступени, и его партнер, пост-корректировщик пятой ступени. Ну, это понятно, — если первый не рассчитывает свои силы, и после воздействия не может выйти из Поля самостоятельно, его вытаскивает второй. А если помощь в возвращении не нужна, то “постовщик” наводит порядок и подчищает хвосты за “рутом” — потому как означенный “рут” работает обычно с размахом и на щепки, которые при рубке леса летят, внимания не обращает. Щепочками занимается его напарник. В качестве оного Моравлин почему-то вывел былинного богатыря Илью Муромца. На каком, интересно, основании? Что-то Звонков не припоминал ни одной былины, где бы Олег и Илья действовали вместе. Илья проявил себя вроде бы во времена Владимира… Звонков сел, внимательно все перечел. Ага, связь все-таки есть. Хорошая такая, хрестоматийная “корректировочная” связь — по именам, по перекрестью событий в эпосе, по обстоятельствам деяний, по сравнениям и талисманам, которыми владели. Странно только, что заметил ее только Моравлин.
И тут Звонкову стало по-настоящему стыдно. Он понял, насколько сильно обидел Моравлина, заговорив про его сына[1].
* * *
23 августа 2077 года, понедельникМосковье
— И ты туда же, да?
Даббаров смотрел на Звонкова со смешливым упреком.
— Саня, пойми: наш уважаемый Иван Сергеич, конечно, очень умный человек, но совершенно не политик.
— Значит ли это…
— Ну, ты же все прекрасно понимаешь! — Даббаров развел руками. — Я в свое время Иван Сергеичу сказал: спрячь пока свой прогноз. Ничего, кроме репрессий, ты не дождешься. И пока Службой руководит Стайнберг, будет именно так. Потому что Стайнберг, конечно, мужик шибко умный, но, между нами, ему не стоило бы совмещать Службу и Академию Наук. Тут выбирать — или кресло директора, или лавры академика.
Звонков мог бы продолжить: или принципы школы Фоменко. Неизвестно, что Стайнбергу больше вредило — научная работа или менталитет истинного фоменковца. Никаких чудес, никаких случайных пророчеств, верить можно только в математику, в крайнем случае, в информатику, а то, что не поверяется алгеброй, не имеет права на существование. Прогноз Моравлина грозил опровергнуть стройную теорию информационной вселенной. Но Звонков промолчал. Потому что, в отличие от Моравлина, политиком был неплохим.
— Я ему тогда сказал: подожди, — продолжал Даббаров. — Не спеши, говорю. Стайнберг в директорском кресле недавно, пусть ему пару-тройку раз принесут отчеты, где никакая Бритва Оккама не поможет, — тогда все будет иначе. Пусть он привыкнет к тому, что не все поддается матану. Вот тогда и твой прогноз будет к столу. Моравлин меня не послушал. Результат — мы остались без ведущего прогнозиста, он остался без заслуженной медальки, Стайнберг укрепился в своем неверии. Только и всего.
— Ты сам-то читал этот прогноз?
— Разумеется.
— Ну, и?
Даббаров посерьезнел. Подался вперед, аккуратно положил локти на стол, повесил на них всю тяжесть неохватных плеч.
— Знаешь, Саня, в первую минуту мне стало жутко. Честно. Потому что в современных условиях “рут” высшей ступени — это слон в посудной лавке. Пока он сформируется, пока определится, пока обучится… он нам таких тут дров наломает, что разгребать два века будем.
— Это если Поле выдержит.
— Ну, если не выдержит, то мы потеряем память, только и всего. И в числе прочих шести миллиардов будем бегать по планете среди таких же обеспамятевших животных и растений. И нам, кстати говоря, будет очень хорошо. У нас будет Бог, — мы только лет через пять тысяч вновь придем к тому, что это не бог, а “рут”, — который нам объяснит, кто мы такие, зачем мы живем, и что нам делать. Мы будем считать себя правоверными, а сомневающимся объявим джихад. И нам будет абсолютно наплевать на то, что делать с грядущим возрождением “рута” высшей ступени. Для нас он будет Бог, а все, что делает Бог, — к лучшему. Даже если Бог по ошибке или недосмотру лишил памяти всю цивилизацию — все равно он прав, потому что Бог. Сомневающихся — на костер. Но Моравлин, обрати внимание, гибель Поля не предсказывает. То есть, нам придется пройти через череду катаклизмов, не избавившись, по крайней мере, от сомнений и страхов. Это много хуже, поверь, потому что нам и никому больше придется служить посредниками между народом и “рутом”. Причем народ будет неуправляемым по причине паники, которая неизбежна во время катаклизмов, а “рут” будет неуправляем по причине дикого страха перед своими же неограниченными возможностями.
— Так может, Моравлин и прав, что забил тревогу сейчас? — осторожно спросил Звонков.
Даббаров отвел взгляд. Помялся:
— Я не хотел бы выступать третейским судьей между ним и Стайнбергом. Один из них неправ. От того, кто именно ошибется, зависит судьба человечества. И я, честно, просто не хочу брать на себя ответственность выбора. Когда такие ставки — не хочу.
— Но что-то мы делать должны?
Даббаров мастерски изобразил на круглом лице сомнение. Ему бы с такой мимикой в театре пантомимы работать, некстати подумал Звонков. Даббаров потер лоб и виски, поскреб подбородок, попил водички из графина. Потом с доверительной миной сказал:
— Послушай, Саня, давай так: если есть какой-то компромиссный выход, чтоб никого не обидеть, мы им воспользуемся. В рамках моих полномочий начальника Центрального управления. — Даббаров выжидательно посмотрел на Звонкова.
— Есть, — спокойно согласился тот. — За тем и пришел. Все очень просто: еретики ссылаются в глухую провинцию, правоверные торжествуют победу.
— Ага, — озадаченно сказал Даббаров.
— Тонкость приема в том, что провинция должна обладать достаточно мощной технической базой для создания экспериментального полигона Службы.
— Ага, — уже с интересом сказал Даббаров.
— Здесь, в Московье, официально объявляется, что неделю назад некий Валентин Зебров в критической ситуации совершил переход из пост-режима в реал-тайм. Это версия Стайнберга. Все, кто поддерживает версию Моравлина о первом явлении призрака Вещего, из Московья удаляются. Разумеется, это сам Моравлин, это опергруппа Савельева, ну, дадим им еще кого-нибудь для усиления. Петра Жабина, к примеру.
— Заболел?! Моего лучшего блокатора?!
Звонков подался вперед:
— А кто, — с угрозой начал он, — кто, по-твоему, будет “гасить” Вещего в инициации? Нет уж. Команда должна быть по-настоящему сильная. Не жадничай.
— Ну ладно, ладно… И все-таки я не понимаю, к чему ты клонишь. Ну, хорошо, мы потакаем Стайнбергу. А Моравлин остается обиженным. Мало того, еретики-то уедут, а Вещий нам от них в наследство достанется, да?
— Тут есть один очень деликатный момент. Я тебе, понятно, скажу, но учти: дойдет до Моравлина — мы идейного сподвижника потеряем. Хотя он же это и предсказал, но не любит, когда ему об этом напоминают. Видишь ли, Вещий должен появиться в строго определенном месте. Там, где до него уже обоснуется его партнер. И есть подозрение, что этим партнером может оказаться старший сын Моравлина.
— Ничего себе… — пробормотал Даббаров, почти с испугом глядя на Звонкова. — Тебе это сам Моравлин сказал?
— Нет. Думаю, как бы очевидно это ни было, он все равно об этом не заговорит. Все мы люди.
— Н-да, жаль мужика… Стало быть, ссылка со всем семейством… И куда ты их планируешь?
Звонков помолчал, постучал пальцами по столешнице:
— В Забайкалье, — и уточнил: — В Селенград.
— Ага… — сказал Даббаров и посмотрел на Звонкова с уважением.
— Там есть реабилитационная база и старый полигон. И есть Бурятское региональное управление Службы в Улан-Удэ. Ну и перенести его в Селенград, тамошнее отделение расформировать к чертовой матери, а новое создать на базе Селенградского полигона. Только доукомплектовать техникой… Опять-таки, в Селенграде — мощный научный центр и Академия Внеземелья. Можно создать тепличные условия для эксперимента любой сложности.
— А знаешь, — Даббаров потер подбородок, — вот это мне уже нравится.
* * *
24 августа 2077 года, вторникМосковье
За три недели Оля очень сильно похудела. Мама отворачивалась, чтобы Оля не видела, как она плачет. Оля действительно не понимала, зачем нужно плакать, когда такая замечательная погода, и ее уже выписали из больницы.
“Психоэнергетическое истощение первой степени” — это Оля подслушала разговор мамы с докторицей. Красивое название для болезни. Тем более что от нее не появлялось противных прыщей или чесучих оспинок. Докторица долго расспрашивала маму об Олином характере, потом мама рассказала про платформу, но опять не упоминала, что Оля это предсказала. Оле стало обидно — ну почему, почему никто не верит, что она часто видит во сне то, что будет? И не только во сне. Иногда просто идет по улице и знает, что будет дальше.
А еще она знала, что мама думает про нее что-то страшное. Она не могла понять, что именно, а мама отказывалась говорить. Одно Оля поняла — она какая-то уродина. И это было очень обидно и очень больно.
Глава 2
Треснувшее зеркало.
29 октября 2081 года, среда
Селенград
— Ну что, Игорь Юрьевич, — Моравлин поднялся, — не скрою, работать с вами было очень, очень интересно.
Савельеву было грустно, и он не очень-то старался это скрыть. Обнял Моравлина, к которому за четыре года привык, как к брату:
— Не забывайте нас.
— Да уж… — Моравлин сдержанно усмехнулся.
До старта стратолета оставалось десять минут. Жена и дочь Моравлина давно ушли на посадку в сопровождении угрюмого Ильи. Парень оставался в Селенграде. Он учился на втором курсе Академии Внеземелья, уже три года работал в Службе и на этом основании считал себя взрослым. Но горечь от расставания с родителями скрыть не смог.
— Приглядите за моим балбесом, — тихо попросил Моравлин.
Савельев торопливо кивнул, стараясь не замечать боли в глазах Моравлина.
Четыре года они работали вместе. За четыре года их усилиями Бурятское региональное управление выбилось в десятку лучших по Союзу. Савельев приехал сюда майором, а через полгода будет полковником. Но останется здесь до самой пенсии. А Моравлина отзывали обратно, в Московье. На место ведущего прогнозиста Центрального управления. Реабилитировали, значит. Вместо него уже прислали молодого, по совместительству являвшегося врачом-психиатром, прогнозиста из Петербурга. Хороший парень, из настоящих евреев, — черный, кучерявый и веснушчатый, с огромными печальными глазами, наивными, как у ребенка. Как он сам говорил, “евреи бывают двух видов. Все они любят считать. Так первый вид считает деньги, второй — цифры. Из первых выходят циники-ростовщики, из вторых — романтики-ученые”. Звали его Алексей Альбертович Лихенсон. Ребята тут же перекрестили его в Лоханыча. Лихенсон совершенно не обиделся, даже обрадовался. “Когда люди дают тебе кличку, это значит, что они признали тебя своим и хотят поучаствовать в твоей судьбе. Лучшего способа соучастия, чем присвоение нового имени, еще никто за всю историю человечества не придумал. Потому-то так часто влюбленные и члены масонских лож выдумывают друг для друга необычные имена: это подчеркивает особую доверительность их отношений”, — сказал он.
— Я знаю, вы меня осуждаете за то, что я бросил сына, — неуверенно, тоскливо сказал Моравлин. — Наверное, вы правы. Только я не могу больше жить в этом страхе. Каждое утро он уходит в Академию, а я думаю: вот позвонят мне через два часа и скажут — “погиб во время инициации”. Пусть уж, если это случится, я хоть не буду видеть. Чтоб в довершение не понять, что я не могу его спасти. Больше не хочу, чтоб от меня что-то зависело.
— Вы звоните, если что, — сказал Савельев.
— Обязательно. И… вот еще что. Насчет Вещего. Я договорюсь в Центре, чтоб аппаратуру заменили. С нашей техникой все-таки шанс на удачу маловат. А рисковать нельзя. Если мы ошибемся, или не выдержим…
Савельев покачал головой. Посмотрел Моравлину в глаза:
— Мы выдержим. И мы не ошибемся.
Моравлин ушел на посадку. Савельев дождался его сына, вместе постояли, пока стратолет стартовал. Снаружи выл пронизывающий ветер, несущий тучи ледяной крупы. Подняли воротники, но, пока добрались до монорельса, соединявшего стратопорт в Улан-Удэ с Селенградом, за шиворот успело насыпаться порядочно снежных иголок. Было тоскливо и ужасно хотелось напиться.
Селенград
Спокойно попить чайку Илье не удалось. Приехал вдрызг расстроенный Бондарчук:
— Все.
— Что — все? — не понял Илья.
— Потеряли стихийника.
— Опять?!
Чай пить расхотелось. И настроение из неплохого превратилось в отвратительное.
— Утром был “рутовый” разряд. Слабый, на половинку ступени, — жаловался Бондарчук. — Сигнал размытый. Только и удалось определить, что в районе первого корпуса Академии. А там народу — полторы тыщи. Я, по правде говоря, рассчитывал, что у нас хоть три дня в запасе есть, обычно ж между первым пробоем и инициацией вообще неделя как минимум проходит… Илюх, ну ведь правда, да?! Всегда было время на работу. Кто ж знал, что он через шесть часов… Ну, и все. Набрал полуторную ступень и завис. И сигнал опять неровный. Там двенадцать жилых корпусов в этом месте! Локализовать — никак.
— Сколько он в Поле?
Бондарчук только махнул рукой:
— Два часа. Да нет, труба дело. Сигнал уже слабеет. Все, не вытащим. Ну, ты сам подумай: сколько нам эти корпуса шерстить!
Бондарчук поплелся жаловаться на жизнь к Савельеву. Илья остался в дежурке, втайне надеясь, что Савельев сейчас прикрикнет на Бондарчука, тот возьмет себя в руки, и начнется работа. Два часа — еще не так много. В конце концов, выживали же как-то эпические корректировщики!
Его надежды оправдались в том смысле, что Савельев действительно распорядился искать. “Вручную”, обходя с мобильным сканером все двенадцать жилых корпусов.
На выходе Илья, Бондарчук и Лоханыч — присутствие врача на таких выездах обязательно — столкнулись с милицией. Наряд волок убитого горем роботехника то ли со второго, то ли с третьего курса.
— Я его убил! — стонал тот, размазывая по лицу слезы. — Я не хотел, честно!
В первую секунду Илья подумал, что вот он — стихийный “рут”, за которым они собрались ехать. Оказалось, наоборот.
— Сдается, ваш клиент, — сказал милицейский лейтенант. — Несет такое, что его или к вам, или к психиатру. Вы посмотрите, мы на месте происшествия еще не были, если он ваш — вы и возитесь.
Делать нечего, Илья взялся опрашивать клиента. Опрос показал следующее: доставленный под конвоем Кирилл Прохорцев, студент второго курса роботехнического факультета Академии Внеземелья, поссорился со своим однокурсником Юрием Семеновым из-за девушки. После уроков Юрий поехал с Кириллом “поговорить”. Выбрали укромный уголок. Потом Кирилл ничего не помнил.
— Вот только белым перед глазами полыхнуло — и все! — всхлипывал он. — Очухался, а Юрка лежит и не шевелится. Я его в подвал затащил и дверь прикрыл. Там никто не видел… Домой пришел, а он как живой перед глазами стоит. Ну, блин, никак я не мог… Да хрен с ней, с Юлькой, баб полно! Выходит, я из-за какой-то куклы человека убил!
— Белая вспышка точно была? — строго спросил Илья.
— Точно!
— А Юрий дышал, когда ты его в подвал тащил? У него с лицом все в порядке было?
Прохорцев задумался:
— Не знаю, не дышал, по-моему. Да если б дышал, я его в больницу бы сам повез, честно! С лицом — нет. Вся рожа в крови. Там рядом доска с гвоздями валялась, я решил, что я его той доской в аффекте приложил, наверное…
Селенград
— Ну что, Игорь Юрьевич, — Моравлин поднялся, — не скрою, работать с вами было очень, очень интересно.
Савельеву было грустно, и он не очень-то старался это скрыть. Обнял Моравлина, к которому за четыре года привык, как к брату:
— Не забывайте нас.
— Да уж… — Моравлин сдержанно усмехнулся.
До старта стратолета оставалось десять минут. Жена и дочь Моравлина давно ушли на посадку в сопровождении угрюмого Ильи. Парень оставался в Селенграде. Он учился на втором курсе Академии Внеземелья, уже три года работал в Службе и на этом основании считал себя взрослым. Но горечь от расставания с родителями скрыть не смог.
— Приглядите за моим балбесом, — тихо попросил Моравлин.
Савельев торопливо кивнул, стараясь не замечать боли в глазах Моравлина.
Четыре года они работали вместе. За четыре года их усилиями Бурятское региональное управление выбилось в десятку лучших по Союзу. Савельев приехал сюда майором, а через полгода будет полковником. Но останется здесь до самой пенсии. А Моравлина отзывали обратно, в Московье. На место ведущего прогнозиста Центрального управления. Реабилитировали, значит. Вместо него уже прислали молодого, по совместительству являвшегося врачом-психиатром, прогнозиста из Петербурга. Хороший парень, из настоящих евреев, — черный, кучерявый и веснушчатый, с огромными печальными глазами, наивными, как у ребенка. Как он сам говорил, “евреи бывают двух видов. Все они любят считать. Так первый вид считает деньги, второй — цифры. Из первых выходят циники-ростовщики, из вторых — романтики-ученые”. Звали его Алексей Альбертович Лихенсон. Ребята тут же перекрестили его в Лоханыча. Лихенсон совершенно не обиделся, даже обрадовался. “Когда люди дают тебе кличку, это значит, что они признали тебя своим и хотят поучаствовать в твоей судьбе. Лучшего способа соучастия, чем присвоение нового имени, еще никто за всю историю человечества не придумал. Потому-то так часто влюбленные и члены масонских лож выдумывают друг для друга необычные имена: это подчеркивает особую доверительность их отношений”, — сказал он.
— Я знаю, вы меня осуждаете за то, что я бросил сына, — неуверенно, тоскливо сказал Моравлин. — Наверное, вы правы. Только я не могу больше жить в этом страхе. Каждое утро он уходит в Академию, а я думаю: вот позвонят мне через два часа и скажут — “погиб во время инициации”. Пусть уж, если это случится, я хоть не буду видеть. Чтоб в довершение не понять, что я не могу его спасти. Больше не хочу, чтоб от меня что-то зависело.
— Вы звоните, если что, — сказал Савельев.
— Обязательно. И… вот еще что. Насчет Вещего. Я договорюсь в Центре, чтоб аппаратуру заменили. С нашей техникой все-таки шанс на удачу маловат. А рисковать нельзя. Если мы ошибемся, или не выдержим…
Савельев покачал головой. Посмотрел Моравлину в глаза:
— Мы выдержим. И мы не ошибемся.
Моравлин ушел на посадку. Савельев дождался его сына, вместе постояли, пока стратолет стартовал. Снаружи выл пронизывающий ветер, несущий тучи ледяной крупы. Подняли воротники, но, пока добрались до монорельса, соединявшего стратопорт в Улан-Удэ с Селенградом, за шиворот успело насыпаться порядочно снежных иголок. Было тоскливо и ужасно хотелось напиться.
* * *
03 марта 2082 года, вторникСеленград
Спокойно попить чайку Илье не удалось. Приехал вдрызг расстроенный Бондарчук:
— Все.
— Что — все? — не понял Илья.
— Потеряли стихийника.
— Опять?!
Чай пить расхотелось. И настроение из неплохого превратилось в отвратительное.
— Утром был “рутовый” разряд. Слабый, на половинку ступени, — жаловался Бондарчук. — Сигнал размытый. Только и удалось определить, что в районе первого корпуса Академии. А там народу — полторы тыщи. Я, по правде говоря, рассчитывал, что у нас хоть три дня в запасе есть, обычно ж между первым пробоем и инициацией вообще неделя как минимум проходит… Илюх, ну ведь правда, да?! Всегда было время на работу. Кто ж знал, что он через шесть часов… Ну, и все. Набрал полуторную ступень и завис. И сигнал опять неровный. Там двенадцать жилых корпусов в этом месте! Локализовать — никак.
— Сколько он в Поле?
Бондарчук только махнул рукой:
— Два часа. Да нет, труба дело. Сигнал уже слабеет. Все, не вытащим. Ну, ты сам подумай: сколько нам эти корпуса шерстить!
Бондарчук поплелся жаловаться на жизнь к Савельеву. Илья остался в дежурке, втайне надеясь, что Савельев сейчас прикрикнет на Бондарчука, тот возьмет себя в руки, и начнется работа. Два часа — еще не так много. В конце концов, выживали же как-то эпические корректировщики!
Его надежды оправдались в том смысле, что Савельев действительно распорядился искать. “Вручную”, обходя с мобильным сканером все двенадцать жилых корпусов.
На выходе Илья, Бондарчук и Лоханыч — присутствие врача на таких выездах обязательно — столкнулись с милицией. Наряд волок убитого горем роботехника то ли со второго, то ли с третьего курса.
— Я его убил! — стонал тот, размазывая по лицу слезы. — Я не хотел, честно!
В первую секунду Илья подумал, что вот он — стихийный “рут”, за которым они собрались ехать. Оказалось, наоборот.
— Сдается, ваш клиент, — сказал милицейский лейтенант. — Несет такое, что его или к вам, или к психиатру. Вы посмотрите, мы на месте происшествия еще не были, если он ваш — вы и возитесь.
Делать нечего, Илья взялся опрашивать клиента. Опрос показал следующее: доставленный под конвоем Кирилл Прохорцев, студент второго курса роботехнического факультета Академии Внеземелья, поссорился со своим однокурсником Юрием Семеновым из-за девушки. После уроков Юрий поехал с Кириллом “поговорить”. Выбрали укромный уголок. Потом Кирилл ничего не помнил.
— Вот только белым перед глазами полыхнуло — и все! — всхлипывал он. — Очухался, а Юрка лежит и не шевелится. Я его в подвал затащил и дверь прикрыл. Там никто не видел… Домой пришел, а он как живой перед глазами стоит. Ну, блин, никак я не мог… Да хрен с ней, с Юлькой, баб полно! Выходит, я из-за какой-то куклы человека убил!
— Белая вспышка точно была? — строго спросил Илья.
— Точно!
— А Юрий дышал, когда ты его в подвал тащил? У него с лицом все в порядке было?
Прохорцев задумался:
— Не знаю, не дышал, по-моему. Да если б дышал, я его в больницу бы сам повез, честно! С лицом — нет. Вся рожа в крови. Там рядом доска с гвоздями валялась, я решил, что я его той доской в аффекте приложил, наверное…