Пронин Виктор Алексеевич. Банда 8

   — Это кто?
   — Я, кто же еще... Ошибки надо исправлять. Иначе в мире не будет порядка. Поделись, Паша.
   — Чем?
   — Мыслями.
   — Какими?
   — Не надо, Паша, нас дурить. Мы в одной лодке. Только ты на моторе сидишь, а я на веслах. Но я бы не согласился с тобой поменяться местами.
   — Почему? — удивился Пафнутьев.
   — Мотор шумит... Иногда глохнет. Винт в водорослях запутывается. Бензин может кончиться. Запах от него, канистры, то-се... Могу еще продолжить, хочешь?
   — Не надо. — Пафнутьев покачал головой. — Я понял... Позапрошлой ночью здесь был человек по фамилии Шумаков. Он в прокуратуре работает. С Лубовским дружит.
   — С Лубовским нельзя дружить. Он ему служит, — уточнил Вася.
   — Возможно. Соседка рассказала... С какими-то качками на машине приезжал. Заходили к Ивану Степановичу... А через два дня пожар. Сказала, что огонь вспыхнул как-то сразу, будто бензину плеснули... Иван Степанович для меня пакет оставил, не исключено, что за этим пакетом и приезжали.
   — Значит, не дрогнул старик, — пробормотал Вася. — Наш человек. Напрасно они с ним так, не надо бы... Ох, не надо бы... Коля звонил из Челябинска, предупреждал... Крутые силы задействованы, им нельзя останавливаться. Это как волчок... Если остановился — падает. Вот они и вертятся, боятся остановиться. Опять этот Шумаков... Знаю я его! — с легким раздражением произнес киллер. — По Челябинску еще знаю! Встречались. И опять придется.
   — Что придется? — настороженно спросил Пафнутьев.
   — Встретиться.
   — Только ты это... В рамках закона.
   — Конечно, — с кривоватой улыбкой ответил киллер. — Как я его понимаю.
   — Ты о чем?
   — О законе.
   — Пойду к соседке загляну. — Пафнутьев поднялся, почувствовав, что разговор с Васей приобретает характер не просто рискованный, а даже чреватый. — Вроде Иван Степанович что-то для меня оставил, — пояснил он, опасаясь неожиданным уходом зацепить Васю.
   Но тот все прекрасно понял, усмехнулся, как бы приходя к какому-то выводу.
   — Ты не боись, Паша, — сказал он Пафнутьеву уже вслед. — Все будет путем. Кто-то ведь должен и за порядком следить, иначе в мире воцарится этот, как его... Беспорядок. Ты рули себе мотором, а я уж как-нибудь с веслами управлюсь. Мне весла больше нравятся... И на рыбалке, и в повседневной жизни, когда я с кем-либо оказываюсь в одной лодке. Мы и с Шумаковым были в одной лодке, но потом что-то произошло... То ли лодка наша затонула, то ли мы своевременно покинули ее и поплыли в разные стороны. И выбрались на противоположные берега. Правда, красиво выражаюсь?
   — Во всяком случае, доступно.
   При тушении ночного пожара деревянный забор между участками был сломан, втоптан в жидкую грязь, и Пафнутьеву не без труда удалось пройти к соседнему дому, почти такому же, каким был дом Ивана Степановича. Соседка ждала его и вышла на крыльцо, едва он переступил границу участка.
   — Как, говорите, ваша фамилия? — спросила она на расстоянии, словно собиралась тут же спрятаться в доме, если услышит не тот ответ, которого ждала.
   — Пафнутьев. Павел Николаевич.
   — И документик имеется? — спросила она, не спускаясь с крыльца и не выпуская ручку двери.
   — Имеется, — кивнул Пафнутьев и отработанным за годы службы движением вынул новенькое удостоверение следователя по особо важным делам.
   — Да ладно. — Соседка махнула рукой, позволяя Пафнутьеву спрятать удостоверение. — Без очков я все равно ничего не вижу. — Вы вроде бывали здесь, у Ивана Степановича?
   — Жил я у него неделю.
   — Я видела вас. Проходите.
   Внутри дома было сумрачно, маленькие окна, прикрытые занавесками, скорее всего, из старых простыней, почти не пропускали света. Пафнутьев оглянулся в беспомощности — куда бы присесть.
   — Да вы садитесь к столу, у меня там светлее. Дело не в том, что я света боюсь, просто с маленькими окнами зимой теплее, не выдувает.
   — Разумно, — согласился Пафнутьев и только тогда заметил в полумраке табуретку у стола. — А почему Иван Степанович решил вам отдать пакет?
   — Доверял. Кому-то ведь надо доверять! У меня было время пройти испытательный срок. Значит, выдержала. — Она усмехнулась. — Шучу, конечно. Дело в том, что накануне к нему ночью гости нагрянули... Были недолго, но шумели много.
   — Что значит — шумели?
   — Голоса были громкие. Хотя пить — не пили. Вот после того как съехали, он наутро и пришел ко мне с этим пакетом. — Женщина прошла в угол комнаты, приподняла доску пола и вынула завернутый в целлофан, уже знакомый Пафнутьеву обгорелый портфель Лубовского. Положив его на стол, она села на табурет и, скорбно подперев ладонью щеку, молча уставилась на Пафнутьева.
   — Спасибо, — сказал он, но разворачивать не стал.
   — Что-то важное? — спросила женщина.
   — Надеюсь.
   — Деньги?
   — Нет, какие деньги... Расписки, договоры, обязательства... Деньги в таких портфелях не носят.
   — А в чем их носят?
   — В кошельках. Но серьезные люди денег вообще с собой не берут. Обходятся.
   — Как же без денег-то? Ни в один ларек не сунешься!
   — А они в ларьки и не суются. Есть много мест, где все можно купить по карточке.
   — Что, покажешь фотку, и все?
   — Не фотку, конечно... Что-то вроде удостоверения. И там сказано, что деньги у тебя есть и ты можешь купить что угодно.
   — Устроились, — проворчала женщина, но без зависти, просто отметила для себя новый вид расплаты. — И я бы не возражала. В электричке не вытащат из кармана, по пьянке мужик не пропьет, вместе с домом не сгорят. — Женщина кивнула в сторону тлеющего еще пожарища. — Устроились, — протянула она скорее одобрительно, нежели осуждающе.
   — Ладно, спасибо. — Пафнутьев поднялся. — Вас, простите, как зовут?
   — Дергачева я. — Женщина усмехнулась.
   — А по батюшке?
   — Антоновна.
   Имени своего женщина так и не решилась назвать, то ли из скромности, то ли решила, что для имени она уже слишком стара, то ли подумала, что незнакомому человеку вовсе и не обязательно знать ее имя. Чисто деревенский подход — там тоже детей или никак не окликали, или совсем чужим именем, а то и попросту кличкой обходились — чтобы нечистая сила, не зная истинного имени, не смогла напакостить, в судьбу вмешаться, ножку по жизни подставить.
   Пафнутьев не возражал, пусть так, подумал он.
   Последнее время он все чаще ловил себя на том, что ему совершенно не хочется ничего никому доказывать. Если его посещала истина, если ему вдруг открывалась суть вещей, он охотно делился своим пониманием жизни, но не настаивал, как прежде, в яростном споре на своей правоте, не отстаивал той правды, которая открывалась перед ним во всей своей наготе, какой бы эта нагота ни была — прекрасная, или же наоборот, или же совсем наоборот.
   Может быть, это была усталость, но, скорее всего, дело было в другом — весь азарт поиска правды и ее утверждение съедала обычная ежедневная работа. Именно здесь, на желтоватых страницах уголовного дела, ему вполне хватало охотничьего раздолья, именно здесь он доказывал, убеждал, утверждал, отводя душу и ублажая справедливость, как он ее понимал.
   Да, этот момент надо подчеркнуть — у Пафнутьева было свое понимание справедливости, и далеко не всегда оно совпадало с общепринятым, изложенным в уголовных кодексах, комментариях, в докладах больших людей. Что делать, что делать, ребята, Павел Николаевич Пафнутьев в этом ничуть не отличался от нас с вами. Да, мы стараемся быть законопослушными, здороваемся при встрече со знакомым человеком, иногда даже находим в себе силы улыбнуться, слово хорошее произнести, но когда нас прижмет, когда нас всерьез прижмет...
   Какие законы, ребята, какое послушание! Дай бог просто человеческий облик не потерять, к звериному не скатиться...
   А ведь бывает, случается...
   И автор этих строк прекрасно знает, о чем говорит, на собственной шкуре все испытано, опробовано и усвоено. Это напоминает мне богобоязненных граждан наших, которые при случае не прочь попоститься, не слишком долгую службу отстоять, за компанию свечку поставить, лик святой облобызать, а уходя из церкви, могут даже лоб перекрестить, но уже на выходе, уже в воротах...
   А в душе-то, в душе — язычники! Убежденные, не тронутые никакой верой язычники! И домового прикормят, и выпить ему поднесут, и через костер при случае попрыгают с разудалыми языческими воплями, идолу каменному поклонятся — а почему бы и нет, почему бы и нет, ребята?
   А Дед Мороз, а Снегурочка? Кикимора болотная? А нетопыри, русалки хвостатые? А тот, что в реке живет? А тот, что на мельнице прячется? А тот, что из подполья за нами присматривает?
   Так что наше условное или, как говорят ученые люди, виртуальное законопослушание, как и идолопоклонство, имеет тысячелетние корни, и я не уверен, что от этого надо так уж срочно избавляться, не уверен. Как ни крути, но за этим стоит здравый смысл, опыт тысячелетий и та нравственность, которой все мы живем, нравственность, которой мы питаемся и дышим, которая нас питает и дает дышать.
   Конечно, в этом утверждении автор может заблуждаться, а кто не может?
   Кто не может?
   Махнув на прощание женщине рукой, Пафнутьев вышел со двора, пересек дорогу и снова ступил на пожарище. Он поднялся на крыльцо, прошел по черному коридору, легонько толкнул черный скелет абажура...
   — Ничего, ребята, — проговорил он вслух. — Разберемся. Жизнь, слава богу, продолжается и, похоже, будет продолжаться еще некоторое время. Достаточное время, чтобы успеть во всем разобраться.
   — Полностью согласен, гражданин начальник, — услышал он негромкий голос за спиной и, обернувшись, увидел Васю. Оказывается, тот поднялся в дом следом за Пафнутьевым, и, по давней своей привычке зэка и киллера, совершено бесшумно.
   — Это радует, — откликнулся Пафнутьев, несколько смущенный тем, что его слова, обращенные к самому себе, услышал еще кто-то.
   — Шумаков, о которым ты так много мне рассказывал...
   — Я рассказывал?! — удивился Пафнутьев.
   — Шутка. Он молод, хорош собой, улыбчив, весел?
   — Всего понемножку.
   — Животик не нагулял?
   — Что-то просматривается, — усмехнулся Пафнутьев. — Но не очень, не слишком.
   — Видимо, теннисом занимается?
   — Плаванием.
   — Он всегда неплохо плавал... В мутной воде. Ты с ним подружился?
   — Не получилось.
   — Почему? — искренне удивился Вася.
   — Мы разной крови. — Пафнутьев в упор посмотрел на киллера, тот опять расположился в уголке на корточках — зэковская поза.
   — Это мне нравится, — кивнул Вася. — Но не все мне нравится в этом мире, ох, не все, не все, — почти простонал он сквозь зубы.
   — А что не нравится?
   — Лубовский опять слинял. В Австрии он нынче. Лечится. Если я скажу, что совесть его замучила, ты же мне, Паша, не поверишь. Что у таких людей может болеть... Беспокойство их охватывает время от времени по самым разным поводам. Покойнички снятся, люди вроде тебя достают...
   — Его достанешь!
   — Паша, у меня есть один человечек из его охраны... Говорит, достал ты его. Хорошо так достал. Переживает. Слова разные произносит в твой адрес, и все непочтительные, можно даже сказать, срамные.
   — Ишь ты!
   — Да, Паша, да. Так что ты поосторожнее, береги себя, ты еще можешь пользу принести.
   — Кому?
   — Как кому? — вскинулся Вася в своем углу. — Человечеству. Ты же ведь ему служишь, человечеству? Так что поберегись. Видишь, как он поступает с людьми? — Вася обвел взглядом черные, обгорелые бревна.
   — Думаешь, он? — спросил Пафнутьев.
   — Паша, прости... Ты дурак? Или прикидываешься?
   — Прикидываюсь.
   — Тогда ладно, тогда продолжай. Это не самое глупое занятие — дураком прикидываться.
   — А я это... Старый по этому делу, — усмехнулся Пафнутьев.
   — Ладно, начальник. — Вася поднялся, отряхнул штаны, сквозь оконный провал в стене внимательно осмотрел двор. — Мне пора. Мы с тобой обо всем договорились. Это хорошо, не с каждым удается так быстро все обсудить. Пока. — Он протянул суховатую ладошку. — Как говорит мой знакомый — до скорой встречи на очной ставке.
   — Где? — присел от неожиданности Пафнутьев.
   — Шутка! — Вася махнул рукой и, не оглядываясь, вышел из дома. Пафнутьев видел, как он, ссутулившись, заворачивая носки туфель внутрь, пересек двор, старательно обходя лужи, оставшиеся после пожарных, и свернул по улице вправо, к платформе электрички. Пафнутьев хотел было окликнуть, остановить Васю, спросить — о чем они с ним все-таки договорились, что обсудили и чем он, собственно, заслужил киллерскую похвалу. Он уже шагнул с крыльца, но что-то его остановило. Пафнутьев вдруг понял — не надо этого делать.
   Вася сам, не называя все своими именами, как бы оставлял ему простор для маневра, оставлял свободу действий. Что Вася понял, то и понял, его дела. Он великодушно не стал посвящать в них Пафнутьева. Его слова означали только одно — они союзники, но ничем друг другу не обязаны, и каждый может поступать, как считает нужным.
   Это была хорошая позиция, ее и в самом деле можно было назвать великодушной. Вася прекрасно понимал — со следователем прокуратуры можно сотрудничать, но говорить с ним откровенно все-таки не следует. И не из опаски, не из ожидания подлянки с его стороны, вовсе нет. Причина в другом — не надо связывать руки следователю прокуратуры, у него свои проблемы и свой риск в жизни.

* * *

   Упав на переднее сиденье рядом с Андреем, Пафнутьев откинулся на спинку, закрыл глаза и на какое-то время замер в неподвижности. Слишком многое свалилось на его голову за последний час, чтобы принимать решения быстрые, уверенные или хотя бы разумные. Пожар, смерть Ивана Степановича, появление Васи с непонятными предостережениями, спасенный портфель с бумагами Лубовского — все это требовало не просто обдумывания — времени. Пафнутьев вообще считал, что никто и не думает в полном смысле слова, просто надо дождаться момента, когда решение придет само — уже выверенное кем-то там наверху, уже осмысленное и как бы выдержанное, как бывает выдержанным коньяк. Выпить его, конечно, можно и сырым, и захмелеть можно, но радости не будет, будет головная боль и непереносимое чувство раскаяния.
   — Что скажешь. Андрей? — спросил Пафнутьев, не открывая глаз и пребывая все в той же неподвижности.
   — А что сказать... Плохо.
   — Что будем делать?
   — Жить. И не позволять этим заниматься другим.
   — Не давать жить другим?
   — Вы же знаете, кого я имею в виду. Как они узнали про этот дом, про эту берлогу?
   — Вася подозревает, что мог привести «хвост». Во всяком случае, он этого не исключает.
   — Вася осторожен в мелочах, — сказал Андрей. — Но по большому счету допускает оплошности.
   — Поэтому он тот, кто есть.
   — А кто он есть?
   — Киллер. Наемный убийца. Но со своим пониманием — что есть хорошо, а что есть плохо. И самое интересное знаешь что? Только ты не удивляйся. — Пафнутьев оттолкнулся от спинки и в упор посмотрел на Андрея. — Наше с ним понимание этих вещей... что есть хорошо, а что есть плохо... Совпадает.
   — А что такое хорошо, а что такое плохо?
   — Могу сказать... Могу сказать... А почему бы мне этого и не сказать? — Пафнутьев проборматывал незначащие слова, пытаясь сосредоточиться и как-то связно ответить на вопрос Андрея. — Плохо предавать друзей, чем бы ты с ними ни занимался... Плохо отрекаться от друзей. Плохо быть жадным и неблагодарным. Благодарность всегда должна перевешивать добро, которое тебе сделали, она должна перевешивать услугу, которую ты принял. Или не принимай. Или расплатись, или не бери. А расплатиться можно улыбкой, добрым отношением, просто хорошим рукопожатием. Дело не в деньгах или в пластании перед благодетелем. Настоящий благодетель этого от тебя и не ждет, он этого тебе и не позволит. И деньги возьмет далеко не каждый. Бутылку поставь, в конце концов, но сделай это достойно. Напейся с этим человеком — и это я приму. И Вася примет. Но посылать человека с улыбкой или без... Не надо. Не надо, — повторил Пафнутьев, невидяще и зло глядя прямо перед собой в ветровое стекло. — Это плохо. — Он положил оба своих тяжелых кулака на приборную доску. Кулаки были сжаты с такой силой, что побелели.
   — А что такое хорошо? — спросил Андрей, чтобы смягчить разговор.
   — А все остальное хорошо.
   — Нарушение карается?
   — И очень сурово.
   — Будет кровь?
   — Ее и так уже было достаточно. — Пафнутьев кивнул в сторону пожарища. — И еще будет.
   — Вам так кажется или вы знаете?
   — Знаю.
   — И можете остановить?
   — Жизнь не остановишь, — усмехнулся наконец Пафнутьев и примиряюще похлопал Андрея по коленке. — Поехали.
   — Куда?
   — Аркашка. Только это... Поглядывай время от времени в зеркало заднего обзора.
   — Павел Николаевич! — укоряюще протянул Андрей. — Да я и так в заднее стекло смотрю чаше, чем в переднее.
   — Виноват. — Пафнутьев опять похлопал ладонью по Андреевой коленке.
   Даже не видя сзади ничего подозрительного, Андрей время от времени совершал неожиданные маневры, которые отсекали бы нежелательных преследователей, — то сворачивал в неприметный переулок, а через сотню метров нырял в какой-нибудь двор и выезжал уже на другую улицу, то, воспользовавшись небольшим интервалом в потоке машин, резко менял рядность, то сворачивал в противоположную сторону, не предупредив задние машины сигналом. Как и у каждого водителя, у него было достаточно хитростей, которые позволяли оторваться от «хвоста».
   Как всегда осторожен и предусмотрителен, Халандовский не пользовался гостиницами, предпочитая навещать своих друзей, даже не оповещая их о своем предстоящем появлении. Такое поведение грозило неприятностями, но давало уверенность в безопасности.
   На этот раз, проскочив по Кутузовскому проспекту, Андрей свернул к Белорусскому вокзалу, выехал на Ленинградский проспект, потом к Беговой и на Хорошевское шоссе.
   Халандовский жил в пустой квартире давних знакомых и мог принять Пафнутьева без помех. Андрей напоследок пошел еще на одну хитрость — он как бы свернул к громадному дому в глубине двора, но только для того, чтобы сделать еще одну маскировочную петлю. Остановки на несколько секунд хватило, чтобы Пафнутьев вышел из машины, поднялся по ступенькам и нырнул за бронированную дверь подъезда. А Андрей поехал дальше, увлекая за собой невидимых, а скорее всего, и не существующих преследователей.
   Как бы там ни было, но в последнее время и он, и Пафнутьев были уверены, что эти преследователи просто обязаны быть. Жизнь чуть ли не каждый день напоминала им об этом. Причем каждый раз каким-то страшноватым образом. Пафнутьев даже опасался посчитать, сколько людей погибло после его появления в Генеральной прокуратуре. Он понимал — не его вина, он оказался всего лишь камнем, брошенным в болото, но это ничего не меняло, слишком много за последние дни пролилось крови, чтобы пренебречь малейшей перестраховкой.
   Пафнутьев по мобильнику связался с Халандовским, сказал, что он уже в лифте и тот может безбоязненно открывать двери. Да, ребята, пришли времена, когда гости вынуждены оповещать о своем прибытии, о том, что звонок, который сейчас прозвучит в прихожей, не таит в себе смертельной опасности.
   А бывает, ребята, бывает, и не так уж редко. Но не всегда хватает душевных сил и чувства опасности, чтобы принять упреждающие спасительные меры, не всегда. Срабатывает какой-то бестолковый закон, заложенный в каждом из нас, — авось обойдется, авось не со мной, авось не сегодня...
   Пафнутьев, едва выйдя из лифта, тут же увидел в распахнутой двери Халандовского, открытого для стрельбы в упор, — беззащитного, с широкой улыбкой, с разведенными в стороны руками, заранее приготовленными для объятий дружеских, крепких, для объятий, в которых нетрудно и задохнуться. Не зря родилась и выжила пословица этих лет — душить лучше всего в объятиях. Единственное, что оправдывало беспечность Халандовского, — за его спиной была полуоткрытая стальная дверь, изготовленная из двух полусантиметровых стальных листов, дверь, оснащенная шведским замком с пятью стальными стержнями в палец толщиной, стержнями, изготовленными из потрясающей шведской стали, стержнями, готовыми каждую секунду бесшумно войти в круглые пазы, просверленные в уголках, изготовленных из днепропетровской стали, которая по своим качествам ничуть не уступает шведской, а по многим показателям даже превосходит. А когда эти штыри, эти сверкающие цилиндрики войдут в пазы, квартира в ту же секунду превращается в совершенно неприступную крепость, взять которую можно, только разрушив громадное восемнадцатиэтажное жилое сооружение.
   Поэтому Халандовский был спокоен, весел и благодушен.
   — Паша! — заорал он дурным голосом. — Живой?!
   — Местами, Аркаша, местами.
   — И люди твои живы?!
   — Не все, Аркаша, не все.
   — Неужели еще будут потери?
   — Нисколько в этом не сомневаюсь.
   На этом приветственная часть закончилась, поскольку Пафнутьев оказался в объятиях Халандовского и уже не мог произнести ни слова, он даже дышать не мог, поскольку дышать в объятиях Халандовского было совершенно невозможно — это вам подтвердят девочки, работающие в магазине Халандовского. И то, что они некоторое время бывают лишены возможности дышать, ничуть их не огорчает, не лишает радости бытия.
   Едва Пафнутьев прошел в прихожую, Халандовский тут же, в полном соответствии с нравами времени, закрыл дверь и почти с чувственным наслаждением повернул несколько раз бронзовый ключ, вводя все пять стержней в приготовленные для них пазы. И только после этого повернулся к Пафнутьеву:
   — Я рад тебя видеть, Паша! Живым и здоровым!
   — А я рад тебя, Аркаша, видеть, — ответил Пафнутьев вполне серьезно. — Живым и здоровым.
   — А что, есть подозрения?
   — Да, — вздохнул Пафнутьев, проходя в комнату. — Они всегда есть. И ты это знаешь ничуть не хуже меня.
   — Мне просто хотелось, чтобы ты проявил свою осведомленность. Считай это вежливостью хозяина. Гостеприимством, если хочешь. Садись, Паша. — Халандовский указал на кресло возле журнального столика. — Я сейчас немного побегаю туда-сюда, а ты отдыхай, собирайся с мыслями, с силами собирайся... Потом я отвечу на твои вопросы. Заметано?
   — Думаешь, они у меня есть, вопросы?
   — Ха! — сказал Халандовский и вышел на кухню.
   То, что он жил в чужом доме, жил временно и недолго, ничуть не отразилось на его кулинарных возможностях. На подносе стояла бутылка «Русского стандарта», одна из лучших водок Москвы нашего времени, во всяком случае, одна из самых дорогих, на тарелке лежала холодная, уже нарезанная буженина, на блюдечке дольки лимона и белый свежевскрытый хрен. Да, и хлеб — по-московски черный, с тмином.
   — Прошу прощения за убогость угощения, но я, Паша, исправлюсь. Как только ты с победой на белом коне въедешь в наш город, сразу почувствуешь, что въехал к себе, в свой город.
   — Въехать я согласен, лишь бы не привезли.
   — Говори, Паша, да не заговаривайся! — строго сказал Халандовский и резко, с некоторым даже недовольством свинтил серебристую пробку с бутылки. Не опуская ее на стол, он наполнил стопки, хорошие стопки, емкие.
   — Смотрю, ты уже освоился в Москве, — проворчал Пафнутьев.
   — Я не в Москве, я в жизни освоился. При твоей, Паша, поддержке.
   — Да ладно. — Пафнутьев ткнулся своей стопкой в стопку Халандовского и выпил. Водка оказалась холодной и мягкой, буженина — холодной и сухой, какой и положено быть буженине, нет в мире ничего более отвратного, чем сырая, сочащаяся буженина, а хрен был вскрыт минуту назад, он тоже был холоден и остр.
   — Паша, ты печален, — негромко проговорил Халандовский.
   — Я не печален, я сосредоточен, — ответил Пафнутьев и, подняв с пола портфель Лубовского, положил его на стол.
   — Знакомая вещица, — сказал Халандовский.
   — Из-за этой вещицы один человек уже смерть принял.
   — Видимо, в ней таится какая-то опасность?
   — Аркаша, я хочу, чтобы ты оценил эти бумаги. — Пафнутьев положил тяжелую свою ладонь на обгорелую кожу портфеля. — Полистай, покажи знающим людям... Мне некому показать, всех боюсь.
   — Я один остался, которого ты не боишься? — усмехнулся Халандовский.
   — Есть еще два-три человека... Но они не смогут разобраться в этих тайнах.
   — Если один уже сложил свою буйну голову... Это может случиться и со мной?
   — Конечно, — кивнул Пафнутьев и снова наполнил рюмки. — Можешь отказаться.
   — И ты дальше по жизни пойдешь один?
   — Угу... Один.
   — И тебе не совестно говорить мне это.
   — Совестно. — Пафнутьев поднял свою стопку, предлагая Халандовскому поступить так же.
   — Паша... Хочешь, я скажу тебе одну умную мысль? Только ты не обижайся...
   — Скажи.
   — Мы победим.
   — Нисколько в этом не сомневаюсь.
   — За победу! — поднял свою стопку Халандовский.
   — На всех фронтах! — подхватил Пафнутьев. Выпив, он поставил стопку на стол и уставился на Халандовского.
   — Ты чего? — спросил тот.
   — Ивана Степановича убили.
   — Ивана Степановича убили?!
   — Из-за этого вот портфеля. За ним приезжали. И старик не отдал. И старик не отдал. И старик не отдал, понял?! — Пафнутьев прижал кулаки к глазам.
   — Паша, ты не должен этого так оставить, — твердо сказал Халандовский. — Это нехорошо, когда наших бьют.
   — Вася мне сказал то же самое.
   — Ты с ним виделся?
   — На пожарище. Они и дом Степаныча сожгли.
   — Я могу помочь? Прости! — спохватился Халандовский. — Я плохо сказал. Я скажу иначе. Я могу помочь!