Страница:
— Полистай бумаги. Покажи грамотным людям.
— Могу и деньгами.
— Чуть попозже.
— А Вася...
— Мне кажется, что Вася вышел на тропу войны.
— Он тебе сам об этом сказал?
— Дал понять.
— Это хорошо, — кивнул Халандовский.
— Почему?
— Значит, охотиться будет не за тобой.
— Надеюсь, — усмехнулся Пафнутьев.
— Вася не человек, — убежденно сказал Халандовский. — Ты должен это всегда помнить — Вася не человек.
— А кто же он?
— Курок. У него и кличка была — Курок. Безотказный, не знающий промаха, не знающий ни страха, ни жалости. Ты не станешь его останавливать?
— В чем, Аркаша? Как? Моя цель — Лубовский. Им я и пытаюсь заниматься. Больше меня никто не интересует. Руководство поручило мне разрабатывать Лубовского. Невзирая на ту карьеру, которая, возможно, его ожидает. Все. Я продираюсь к Лубовскому. У меня за спиной — трупы. Я уже не знаю, сколько их и чем они заслужили свою печальную участь. Будут еще трупы? Не исключаю. Более того, я в этом почти уверен. Выживу ли я сам? Не знаю. И это маленькое обстоятельство дает мне право поступать свободно и безоглядно. Кто сейчас на мушке? Не знаю. Но совершенно уверен, что я на мушке. Дали понять.
— Как раз об этом я и хотел тебя предупредить.
— Значит, утечка информации. Скажу больше — сознательная утечка информации. Они поручили тебе предупредить или, скажем откровеннее, — пригрозить мне.
— Паша! — возопил Халандовский. — Как ты можешь?!
— Могу, Аркаша, я теперь все могу. И не обижайся. Я сказал «поручили» в переносном смысле. Лубовский знает, что, если тебе станет известно, ты мне сообщишь. И случилось так, что тебе что-то стало известно. И, конечно же, ты мне сообщил, не стал утаивать столь важную информацию. Вот и все.
— А, тогда ладно, тогда пусть, — примиряюще пробормотал Халандовский. — Когда нужен результат? — Он ткнул толстым своим мохнатым пальцем в обгорелый портфель, который все еще лежал на столе.
— Вчера.
— Понял. Но дня три потребуется.
— Годится, — кивнул Пафнутьев. — Если будешь кому-то давать на прочтение — сними копии. Пусть твои ребята изучают копии, а не оригиналы. Оригиналы оставь при себе.
— Паша! — обиженно заорал Халандовский. — Кто я, по-твоему?
— Собутыльник.
— Между прочим, я не знаю звания выше, — значительно произнес Халандовский и разлил по стопкам остатки водки. — Как водка?
— Идет.
— Паша, Москва на тебя повлияла плохо. Надо что-то предпринимать, что-то делать с собой.
— В какую сторону повлияла?
— Ты стал сдержанным и каким-то... Величавым.
— Это пройдет, — беззаботно махнул рукой Пафнутьев. — Понимаешь, контора обязывает, больно значительная контора, это все равно что надеть пиджак на три размера больше. Невольно выпячиваешь грудь, расправляешь плечи, становишься на цыпочки, чтоб люди не заметили — пиджак-то с чужого плеча, пиджак-то не по росту... Хоть подкладывай подушки!
— Подушки — это хорошо, в них пули застревают.
— Легенда. Не застревают. Нет, не застревают, — повторил Пафнутьев, как бы прикидывая путь пули сквозь подушку. — Дробь, особенно заячья, утиная, — эта да, останется в подушке. И потом знаешь... У подушек есть не менее важная задача.
— Какая? — с интересом спросил Халандовский.
— Как ничто другое она способствует сближению людей. И вообще помогает человеческому общению.
— Какой прекрасный тост! — воскликнул Халандовский. — Никогда не слышал ничего подобного! Москва повлияла на тебя очень благотворно. Будь здоров, Паша!
— Будь здоров!
На какое-то время друзья замолчали, уделив наконец внимание холодному мясу, острому хрену, черному хлебу и лимону, гладкость и блеск которого выдавали тонкую кожуру, сочность мякоти и полное отсутствие косточек.
— И еще, — неожиданно проговорил Пафнутьев. — Это не величавость, Аркаша, это что-то совершенно другое. Как-то незаметно пришло понимание, что не все слова нужно произносить, даже когда остаешься наедине с самим собой. Плохо это, вредно, неграмотно. Вот ты задаешь вопрос, а я мог бы отвечать тебе на него одну, две, три минуты... Прекрасно понимаю, что в это время я отвечал бы и на свои сомнения... А что произношу? Да, говорю. Нет, говорю. И все. Подожди, не перебивай, — сказал Пафнутьев, заметив, что Халандовский порывается что-то сказать. — А то забуду... Может, помнишь, есть такая печальная сказка... Убили плохие люди девочку, зарыли в лесу... И, как у нас говорят, не оставили ни следов, ни свидетелей. Все сошло им с рук. Казалось бы. Но через год на этом месте вырос тростник. Пришел брат девочки, срезал тростник и сделал дудочку... А едва поднес ее к губам — запела, запела дудочка и рассказала человеческим голосом о злодействе...
— Не так ли и ты, Паша, — проговорил Халандовский.
— Не так ли и ты, Аркаша. — Пафнутьев поднялся, подошел к окну, некоторое время смотрел сквозь гардину на город, не видя ни гардины, ни города. — И кто знает, запиши кто-нибудь наш с тобой разговор... Понял бы что-нибудь этот человек? Что-то, наверно, и сообразил бы, но главное от него бы ушло. И заговори какая-нибудь электронная дудочка или, скажем, жучок человеческим голосом... Что бы он ему напел, этому хитрому и коварному? А ни фига бы он ему не напел! — Пафнутьев весело обернулся к Халандовскому и подмигнул, давая понять, что не так-то просто их будет раскрутить, не так-то просто прищучить, если до этого дойдет. А что это может случиться, ни Пафнутьев, ни Халандовский, кажется, не сомневались. Уж слишком много произошло непонятного, неестественного, чтобы исключить такую возможность.
Пафнутьев исправно отсиживал в своем кабинете, изучая жизнь того же Лубовского, описанную предыдущим следователем и еще одним следователем, который был до предыдущего. К сожалению, встретиться с ними Пафнутьев не мог, не мог получить от них впечатления острые и непосредственные — пропали ребята, унесли с собой живое слово и личные выводы.
Где-то шатался по московским улицам неприметный, сухонький, согбенный мужичонка по имени Вася и по кличке Курок. К чему стремился, что затевал — ни с кем не делился.
Генеральный восседал в своем кресле, принимая решения важные, государственные, на политическом уровне. Его сотрудник Шумаков жил неприметно, с Пафнутьевым общался легко и охотно, проявляя интерес не только к его здоровью, семейным обстоятельствам, но и ко всему прочему тоже проявляя интерес. Что делать, такой человек, открытый и любознательный. Не знал, не знал Шумаков, какие тучи сгущаются над его непутевой головой, какие люди смотрят за ним пристально и неотступно, отмечая до минуты, когда он приходит на работу, когда уходит, где ночует, кому звонит, это тоже ныне поддается установлению, поддается, ребята, и не надо в этом сомневаться.
Ну и так далее.
Да, о президенте забыли. Посетил южные берега, встретился с несколькими главами различных государств в обстановке теплой и непосредственной, как сейчас принято говорить — без галстуков. Каких еще предметов туалета на них не было, корреспонденты не сообщали, видимо, им позволили упоминать только галстуки, хотя и кроме галстуков мужчине во цвете лет есть что с себя снять, оставаясь в приличном виде.
Иногда Пафнутьева охватывало странное состояние — он ощущал себя как бы во враждебной стране, где вынужден был скрывать свои убеждения, а окружающие его люди только и мечтали все о нем вызнать, установить и, не дожидаясь твердых доказательств, принять решения жесткие и окончательные.
Его какое-то время спасала мужиковатая привычка прикидываться простоватым, простодушным, а то и откровенно глуповатым.
Но это не могло продолжаться слишком долго — его истинная сущность вылезала из каждого поступка, вопроса, подписанного протокола. И Лубовский в далекой прекрасной Австрии между посещениями венской оперы и поеданием венских пирожных постоянно ощущал, что где-то там в далекой суетной Москве плетутся кружева почти невидимые, почти прозрачные, но эта их невидимость, эта их прозрачность нисколько не вводили его в заблуждение, он прекрасно знал, насколько они прочны и губительны. А предстоящая государственная должность требовала непорочности, пусть видимой, условной, искусственно созданной, но именно политической, нравственной, финансовой непорочности.
Пафнутьев ясно это сознавал и старался не терять осторожности. С Халандовским он встретился с теми же мерами предосторожности. Андрей все так же старался оторваться от «хвостов», независимо от того, были ли они на самом деле. На этот раз для встречи Халандовский назначил новый адрес, благо друзей у него в Москве оказалась достаточно. Полукриминальный образ жизни позволял ему испытать каждого, и в то же время каждого он убедил в собственной надежности. Что делать, ребята, что делать, страна вместе со своей прекрасной столицей скатилась в криминал, и все мы с вами живем настороженно и опасливо, стараясь не подставлять беззащитный бок, уберегаясь и от странных личностей с накачанными шеями, и от людей в форме — и то и другое одинаково необходимо. Это жизнь, ребята, жизнь, а не авторское злопыхательство.
— Здравствуй, Паша, — сказал Халандовский без прежнего напора, да и какой напор, какая радость встречи, если в своей стране приходится встречаться тайком, оглядываясь по сторонам и прячась за киосками, кустами, фонарными столбами. Халандовский открыл дверь не полностью, не так, как совсем недавно, когда он распахивал дверь, улыбался и широко разводил руки в стороны. — Рад тебя видеть в это прекрасное утро! — еще нашел он в себе силы слегка пошутить.
— И я рад. — Пафнутьев прошел в коридор и тут же услышал, как за его спиной щелкнул замок двери.
— Как протекает жизнь?
— Где-то я слышал другие слова — как вытекает жизнь, — усмехнулся Пафнутьев.
— И как она вытекает?
— Успешно.
— Хочешь выпить?
— Не хочу. — Пафнутьев упал в низкое кресло и вытянул перед собой ноги.
— У меня такое ощущение, что ты пробирался сюда короткими перебежками.
— Ты всегда был умным и проницательным человеком, — ответил Пафнутьев.
— А я и сейчас такой. — Халандовский осторожно опустился в соседнее кресло. — И намерен таким оставаться.
— Тогда я тебя слушаю. — Пафнутьев поставил локти на колени и подпер щеки кулаками.
Халандовский поднялся с тяжким вздохом, принес из какой-то щели, из какого-то тайного уголка обгорелый портфель Лубовского и поставил его у ног Пафнутьева. Сам снова опустился в кресло.
— Значит, так, Паша... Тебе в руки попали неплохие бумажки, совсем неплохие. Можно даже сказать, хорошие. Мои ребята, знающие люди, внимательно их прочитали.
— И что?
— Эти бумажки дают основание возбудить уголовное дело по факту мошенничества в особо крупных размерах.
— Против кого возбудить уголовное дело? — спросил Пафнутьев с легким раздражением.
— Против Лубовского, Паша. Он не зря много раз напоминал тебе об этих бумагах. Деньги предлагал?
— Было.
— Ты отказался?
— Так уж получилось, — виновато признался Пафнутьев, как признаются в собственной глупости.
— Не жалеешь?
— Только перед сном.
— Это правильно... Обычно перед сном людей посещают самые правильные мысли, можно даже сказать — прозрения.
— Что делать... Видимо, время упущено.
— Вовсе нет! — быстро ответил Халандовский.
— Тебе это известно точно?
— Конечно! Мы перезваниваемся. Он постоянно передает тебе приветы. Видимо, любит тебя.
— И ему поклон, — вздохнул Пафнутьев. — Я его тоже люблю. Если опять позвонит, передай, что я постоянно о нем помню.
— Он тоже тебя не забывает, — жестковато сказал Халандовский. — Хочешь, поделюсь умными мыслями?
— Хочу.
— Мне кажется, у тебя нет выбора. Подожди, не перебивай. — Халандовский выставил вперед тяжелую ладонь. — У Лубовского прямой выход на президента. Совсем недавно в этом могла убедиться вся страна. Их милая беседа была много раз показана по всем каналам телевидения. Мои ребята по их губам восстановили содержание этой беседы.
— Это возможно? — удивился Пафнутьев.
— Не задавай глупых вопросов. Вот текст их беседы... Когда они во время приема олигархов мило обменивались любезностями. — Халандовский вынул из внутреннего кармана пиджака сложенный вчетверо лист бумаги и протянул его Пафнутьеву.
Тот взял лист, медленно, будто опасаясь, развернул его и не торопясь вчитался в машинописной текст. Потом так же медленно свернул и сунул себе в карман.
— Я могу это взять? — спросил он.
— Для тебя текст и сделан.
— Спасибо. Ему можно доверять?
— Ровно на сто процентов.
— Хорошие у тебя ребята, — пробормотал Пафнутьев.
— Я, Паша, тоже ничего.
— Знаю. Так в чем там дело, какое такое мошенничество сотворил наш общий с тобой друг Лубовский?
— Хорошо... Скажу. Но в общих чертах, потому что подробно говорить об этих бумагах, об их содержании... Нам с тобой не хватит и трех бутылок хорошей водки.
— Неплохое предложение.
— Чуть попозже, Паша, чуть попозже, как говорит один мой друг. Одно время Лубовский стоял во главе не самого большого банка, так себе, банк средней руки, каких в стране тысячи... У него появились фирмы-должники, которые взяли деньги и не смогли их вернуть. Но руководство фирм знало, что с Лубовским шутки плохи, мы с тобой это тоже знаем. Чтобы как-то с ним рассчитаться, они предложили Лубовскому некоторое свое имущество. Ресторан, казино, кафе, неплохой такой домишко на Рублевском шоссе, совсем неплохой...
— На миллион тянет?
— Тянет, Паша, тянет. Эти объекты потянули где-то на десять миллионов долларов. Но потом начали происходить странные вещи. Вроде бумаги на эти объекты передали, а вот что касается самих объектов... их переоформили на других людей. Я не буду тебе говорить, что это были люди Лубовского. Так что банк, которым руководил наш друг, вообще не получил ни единого рубля, не говоря уже о долларах. Все осело на его личном счете.
— Неплохо, — вынужден был согласиться Пафнутьев.
— Эти операции или очень похожие проворачивались им не единожды.
— По-моему, у тебя что-то должно быть в холодильнике?
— Паша! — восторженно вскричал Халандовский. — А как ты догадался?
— Я тоже умный и проницательный, — скромно проговорил Пафнутьев, отодвигая портфель Лубовского в сторону, чтобы он не мешал Халандовскому подняться из кресла и пройти к холодильнику.
Через несколько минут на журнальном столике между креслами стола тарелка с холодным мясом, в блюдечке лежала горка хрена, вилки сверкали, как хирургические инструменты, в рюмках играло утреннее московское солнце, которое на этот раз было нарядно розовым. Да, и водка, конечно, на столе стояла бутылка водки, на заиндевевшем боку которой жизнеутверждающе отпечаталась мощная халандовская ладонь.
— До того, как мы пригубим по глоточку, Паша, — Халандовский с хрустом свинтил пробку, — я расскажу тебе про одну авантюру нашего друга, авантюру, которая даже у меня вызывает искреннее восхищение. Да-да-да!
— Что она у тебя вызывает? Я не ослышался?
— Восторг и зависть, Паша! Восторг и зависть! Ты знаешь, что он владеет одним из каналов телевидения? Знаешь. Так вот, однажды в ночных последних известиях этот канал сообщает: на севере нашей необъятной родины взорвался котел атомной электростанции. Ядовитое, смертоносное, радиоактивнее облако северными ветрами понесло в сторону Скандинавии, и нет никаких сил остановить его, повернуть, подправить направление. Мировые информационные агентства мгновенно распространили потрясающую новость на всю планету. И планета замерла в ужасе. Заметь, была ночь. Наутро финские и прочие северные компании подешевели в два раза, и люди Лубовского за бесценок скупали их пачками.
— Потрясающе! — воскликнул Пафнутьев, разливая холодную тяжелую водку в бочоночки рюмок.
— Вскоре выяснилось, что информация была ошибочной. Случается, вышла накладка, сонный редактор телевидения, не разобравшись, подсунул листок с текстом сонному диктору. Через неделю снова компании выросли в цене, а на счетах Лубовского осели новые миллионы долларов. Да что там говорить — десятки миллионов.
— Потрясающе! — повторил Пафнутьев. — И все это есть в портфеле?
— Я рассказал тебе десятую часть. Но предупреждаю — подобная информация требует долгого и кропотливого следствия, да что там следствия... Суд может растянуться на годы. Да, у тебя есть бумаги, записки, расписки, дописки... Но победа далека так же, как и раньше, до появления этого несчастного портфеля.
— Тогда наливай! — сказал Пафнутьев безмятежно и даже с каким-то вызывающим легкомыслием.
— Паша! — простонал Халандовский, приложив большие свои мохнатые руки к груди. — Отступись! Прошу тебя!
— Как? — весело спросил Пафнутьев.
— Заболей! Подверни ногу! Пожалуйся на сердце! Потеряй документы! Влюбись и сойди с ума!
— Я уже влюбился. — Пафнутьев пожал плечами. — И сошел с ума. Да, Аркаша, да, я влюбился.
— В кого?!
— В это дело.
— Два следователя исчезли! Правда, от одного нашли голову. Без тела. Ты думаешь, он убрал только двух директоров комбината железобетонных изделий? Его киллеры снимали всех, кто осмеливался с ним поссориться. Был комбинат автотранспортный, был комбинат медицинский, был комбинат по пошиву швейных изделий... Где все их директора? Может быть, они были нехорошие люди, может быть, они нарушали законы, изменяли своим женам... Но их всех настигли пули киллеров! И в голову, только в голову.
— Надо же, — пробормотал Пафнутьев соболезнующе и, выпив рюмку, отставил ее подальше от себя, давая понять, что больше пить не намерен. — Видимо, я уже не смогу им помочь.
— Ты становишься циником, Паша!
— А я всегда им был... Циники отличаются от прочих людей тем, что называют вещи своими именами. На моей работе трудно удержаться от такого недостатка... Если, конечно, это недостаток. Мне так кажется.
— Назови это достоинством, — недовольно проворчал Халандовский и тоже выпил свою рюмку, отставив ее подальше от себя.
— Ты как хочешь это назови, — пропел Пафнутьев. — Может, для кого-то летная погода, может, это проводы любви. Пойми, Аркаша... Я никогда не смогу заниматься своим делом, если сейчас слиняю... Я тебе это уже говорил. У меня есть один человек... Когда-то мы с ним неплохо сотрудничали...
— Кто? — спросил Халандовский.
— Его фамилия Фырнин.
— А... журналист?
— Да.
— Ему тогда крепко досталось.
— Выжил, — заметил Пафнутьев спокойно.
— И что он может сделать?
— Он возьмет у меня интервью. Или у тебя, если хочешь. Это не имеет большого значения.
— Лучше уж у тебя, — быстро уточнил Халандовский.
— Я же говорю — не имеет значения. Он не назовет ни твоей фамилии, ни моей.
— А если ему пальцы в дверь? Или еще что-нибудь... В дверь? Ведь расколется, а, Паша?
— А это уже не будет иметь значения... Кстати, и свою фамилию он тоже может не называть. Он просто воспользуется газетным каналом. И только мы трое будем знать автора этого интервью.
— Сейчас за интервью платить надо. И немало.
— Заплати, — Пафнутьев беззаботно передернул плечами, — за мной не заржавеет.
— Обижаешь, Паша.
— Нет, просто называю вещи своими именами. Циник потому что. Старый, прожженный циник. Как и все мы... Разве нет?
Друзья еще некоторое время сидели молча, каждый думал о своем, вернее, оба думали об одном и том же, но каждый со своей колокольни. Солнце передвинулось в сторону, и журнальный столик оказался в тени. Рюмки уже не сверкали праздничными гранями, да и настроение у Пафнутьева и Халандовского слегка потускнело. Разговор как бы угас, пора было приниматься за дело.
Перед каждым серьезным делом Вася-Курок впадал в странное полусонное состояние — движения его становились замедленными, взгляд тускнел, и глаза были полуприкрытыми. Казалось, все ему давалось с трудом, до всего надо было додумываться, и даже простые слова в разговоре он подбирал не сразу, а как бы вспоминал: что же он хотел сказать, с кем же он в данный момент разговаривает? Впрочем, надо уточнить, что в такие периоды своей жизни он старался ни с кем и не разговаривать, поскольку то, что его волновало и тревожило, он не имел права обсуждать ни с единой живой душой. Ни с кем он не делился задуманным, ни с кем не советовался и ничьей помощи не то что не просил, а даже не желал и избегал.
Может быть, благодаря этому своему качеству он выжил, до сих пор уцелел, хотя удалось это не каждому в его профессии, далеко не каждому. Только однажды он решился позвонить Пафнутьеву, да и то разговор получился настолько бестолков и бессвязен, что, даже если бы кто-то чрезвычайно хитрый и подслушал его, все равно ничего бы не понял, тем более что Пафнутьев, прекрасно понимая Васю и строение его души, отвечал в том же духе.
— Слушаю вас внимательно, — сказал Пафнутьев, когда прозвучал телефонный звонок.
— Васей меня зовут.
— А, привет, Вася! — Пафнутьев сразу понял, кто звонит и что нужно отвечать. — Как поживаешь?
— По-разному...
— Но жизнь радует?
— Когда как... Бывает, что и порадует, но тут же по затылку получаешь... Как и у всех, наверно.
— Совершенно с тобой согласен.
— Как служба?
— Идет, — безутешно протянул Пафнутьев.
— Ордена светят?
— Светят, но не мне... А у тебя как с орденами?
— Надеюсь.
— Есть успехи? — Пафнутьев насторожился, наконец-то уловив в разговоре смысл. Вася почти открытым текстом сказал, что у него все готово, что он, как прежде, тверд в суровом своем решении и ничто его не остановит.
— Предварительные, — сонно протянул Вася, но Пафнутьева эта его замедленность ничуть не ввела в заблуждение.
— А ты не торопись, — попробовал было он отговорить киллера.
— Да чего там... Жизнь на исходе, некоторые вообще ушли в другой мир... Один мой приятель, старикашка, между прочим, так он вместе с домом сгорел.
— Замыкание, наверно? — предположил Пафнутьев.
— И очень короткое. Короче не бывает. Ну, ладно, покалякали, и хватит... В случае чего позвоню... И ты звони — может, машина понадобится, — я сейчас извозом занялся... Подвезу куда угодно и недорого возьму... Я не жадный. Может, выйдешь на десять минут раньше, а? Покалякаем.
— Есть о чем?
— Найдется.
— А ты в каких районах шустришь?
— В центре стараюсь не появляться... Ментов больно много... Ждут новых взрывов... А когда чего-то ждут, оно обязательно случается. — Вася повторил, что он тверд в своем намерении... — Как это сказано в святых книгах... Ищущий да обрящет, стучите, и вам откроют, ждущий дождется... Значит, говоришь, и медалька не светит?
— Разве что за выслугу лет, — горько рассмеялся Пафнутьев.
— Тогда долгой тебе жизни, — сказал Вася и повесил трубку в каком-то автомате — он опасался слишком долго говорить и был прав, ребята, он был прав — не надо слишком долго говорить даже из автомата, тем более если вам предстоит дело серьезное, а то и рисковое.
После этого Вася, ссутулившись и как бы весь углубленный в себя, заворачивая носки туфель внутрь, направился к небольшому грузовичку «Газель». Хороший такой грузовичок, а в городских условиях просто незаменимый. Если говорить всерьез, он даже лучше всяких там «Мерседесов» и прочих уважаемых и красивых марок, мощных и удобных, вместительных и бесшумных, гораздо лучше.
А знаете почему?
А потому что возле этих уважаемых и красивых обязательно кто-нибудь потопчется минуту-вторую, обязательно полюбуется совершенными формами, изысканными красками, оценит и бампер, и фонари, отметит про себя марку этого потрясающего создания рук и ума человеческих, а некоторые даже и к номеру присмотрятся — номера-то у нас делают не столь хорошими, не столь изысканными, вываливаются номера, как бы вступают в противоречие с безукоризненностью самой машины.
А вот этого как раз и не надо, вот это как раз и плохо для того дела, которое задумал Вася-Курок. Для его справедливого дела требовалась такая машина, чтобы на нее не то что бы никто внимания не обратил, а чтобы даже с отвращением отвернулся, если она невзначай попадется на глаза. Вот городской грузовичок «Газель», в меру грязный, в меру бестолковый и совершенно неприметный, для его затеи был просто незаменим.
Васю можно было иногда обидеть, его можно было не замечать, и даже посмеиваться над собой он позволял легко и беззлобно. И если за стол его не позвали, забыли, к примеру, он и это прощал, беспомощно разводя руками, — куда деваться, дескать, такой уж я получился, что про меня и забыть нетрудно. И к внешности своей он относился без большого уважения и интереса. Есть на ногах штаны — и слава богу, не забыл носки надеть перед тем, как ноги в туфли сунуть, — опять хорошо.
Но при всем при этом существовали некоторые обстоятельства, которые Вася-Курок воспринимал остро и даже болезненно, — когда сознательно и зло обижали его друзей, когда его друзей убивали, когда пытались убить его самого. В таких случаях он освобождался от тяжести душевной, улыбался легко и светло, даже походка его менялась, сутуловатость исчезала — отныне он мог поступать по своему разумению, и никто, никто не мог его остановить, потому что он получал нечто вроде разрешения свыше делать то, что считал нужным.
— Могу и деньгами.
— Чуть попозже.
— А Вася...
— Мне кажется, что Вася вышел на тропу войны.
— Он тебе сам об этом сказал?
— Дал понять.
— Это хорошо, — кивнул Халандовский.
— Почему?
— Значит, охотиться будет не за тобой.
— Надеюсь, — усмехнулся Пафнутьев.
— Вася не человек, — убежденно сказал Халандовский. — Ты должен это всегда помнить — Вася не человек.
— А кто же он?
— Курок. У него и кличка была — Курок. Безотказный, не знающий промаха, не знающий ни страха, ни жалости. Ты не станешь его останавливать?
— В чем, Аркаша? Как? Моя цель — Лубовский. Им я и пытаюсь заниматься. Больше меня никто не интересует. Руководство поручило мне разрабатывать Лубовского. Невзирая на ту карьеру, которая, возможно, его ожидает. Все. Я продираюсь к Лубовскому. У меня за спиной — трупы. Я уже не знаю, сколько их и чем они заслужили свою печальную участь. Будут еще трупы? Не исключаю. Более того, я в этом почти уверен. Выживу ли я сам? Не знаю. И это маленькое обстоятельство дает мне право поступать свободно и безоглядно. Кто сейчас на мушке? Не знаю. Но совершенно уверен, что я на мушке. Дали понять.
— Как раз об этом я и хотел тебя предупредить.
— Значит, утечка информации. Скажу больше — сознательная утечка информации. Они поручили тебе предупредить или, скажем откровеннее, — пригрозить мне.
— Паша! — возопил Халандовский. — Как ты можешь?!
— Могу, Аркаша, я теперь все могу. И не обижайся. Я сказал «поручили» в переносном смысле. Лубовский знает, что, если тебе станет известно, ты мне сообщишь. И случилось так, что тебе что-то стало известно. И, конечно же, ты мне сообщил, не стал утаивать столь важную информацию. Вот и все.
— А, тогда ладно, тогда пусть, — примиряюще пробормотал Халандовский. — Когда нужен результат? — Он ткнул толстым своим мохнатым пальцем в обгорелый портфель, который все еще лежал на столе.
— Вчера.
— Понял. Но дня три потребуется.
— Годится, — кивнул Пафнутьев. — Если будешь кому-то давать на прочтение — сними копии. Пусть твои ребята изучают копии, а не оригиналы. Оригиналы оставь при себе.
— Паша! — обиженно заорал Халандовский. — Кто я, по-твоему?
— Собутыльник.
— Между прочим, я не знаю звания выше, — значительно произнес Халандовский и разлил по стопкам остатки водки. — Как водка?
— Идет.
— Паша, Москва на тебя повлияла плохо. Надо что-то предпринимать, что-то делать с собой.
— В какую сторону повлияла?
— Ты стал сдержанным и каким-то... Величавым.
— Это пройдет, — беззаботно махнул рукой Пафнутьев. — Понимаешь, контора обязывает, больно значительная контора, это все равно что надеть пиджак на три размера больше. Невольно выпячиваешь грудь, расправляешь плечи, становишься на цыпочки, чтоб люди не заметили — пиджак-то с чужого плеча, пиджак-то не по росту... Хоть подкладывай подушки!
— Подушки — это хорошо, в них пули застревают.
— Легенда. Не застревают. Нет, не застревают, — повторил Пафнутьев, как бы прикидывая путь пули сквозь подушку. — Дробь, особенно заячья, утиная, — эта да, останется в подушке. И потом знаешь... У подушек есть не менее важная задача.
— Какая? — с интересом спросил Халандовский.
— Как ничто другое она способствует сближению людей. И вообще помогает человеческому общению.
— Какой прекрасный тост! — воскликнул Халандовский. — Никогда не слышал ничего подобного! Москва повлияла на тебя очень благотворно. Будь здоров, Паша!
— Будь здоров!
На какое-то время друзья замолчали, уделив наконец внимание холодному мясу, острому хрену, черному хлебу и лимону, гладкость и блеск которого выдавали тонкую кожуру, сочность мякоти и полное отсутствие косточек.
— И еще, — неожиданно проговорил Пафнутьев. — Это не величавость, Аркаша, это что-то совершенно другое. Как-то незаметно пришло понимание, что не все слова нужно произносить, даже когда остаешься наедине с самим собой. Плохо это, вредно, неграмотно. Вот ты задаешь вопрос, а я мог бы отвечать тебе на него одну, две, три минуты... Прекрасно понимаю, что в это время я отвечал бы и на свои сомнения... А что произношу? Да, говорю. Нет, говорю. И все. Подожди, не перебивай, — сказал Пафнутьев, заметив, что Халандовский порывается что-то сказать. — А то забуду... Может, помнишь, есть такая печальная сказка... Убили плохие люди девочку, зарыли в лесу... И, как у нас говорят, не оставили ни следов, ни свидетелей. Все сошло им с рук. Казалось бы. Но через год на этом месте вырос тростник. Пришел брат девочки, срезал тростник и сделал дудочку... А едва поднес ее к губам — запела, запела дудочка и рассказала человеческим голосом о злодействе...
— Не так ли и ты, Паша, — проговорил Халандовский.
— Не так ли и ты, Аркаша. — Пафнутьев поднялся, подошел к окну, некоторое время смотрел сквозь гардину на город, не видя ни гардины, ни города. — И кто знает, запиши кто-нибудь наш с тобой разговор... Понял бы что-нибудь этот человек? Что-то, наверно, и сообразил бы, но главное от него бы ушло. И заговори какая-нибудь электронная дудочка или, скажем, жучок человеческим голосом... Что бы он ему напел, этому хитрому и коварному? А ни фига бы он ему не напел! — Пафнутьев весело обернулся к Халандовскому и подмигнул, давая понять, что не так-то просто их будет раскрутить, не так-то просто прищучить, если до этого дойдет. А что это может случиться, ни Пафнутьев, ни Халандовский, кажется, не сомневались. Уж слишком много произошло непонятного, неестественного, чтобы исключить такую возможность.
* * *
Пафнутьев встретился с Халандовским, как и договаривались, через несколько дней. Жизнь все это время шла своим чередом. Где-то в далекой и прекрасной Австрии залечивал физические и душевные раны Лубовский, время от времени напоминая о себе в интервью, которыми баловали его журналисты едва ли не всех стран Европы.Пафнутьев исправно отсиживал в своем кабинете, изучая жизнь того же Лубовского, описанную предыдущим следователем и еще одним следователем, который был до предыдущего. К сожалению, встретиться с ними Пафнутьев не мог, не мог получить от них впечатления острые и непосредственные — пропали ребята, унесли с собой живое слово и личные выводы.
Где-то шатался по московским улицам неприметный, сухонький, согбенный мужичонка по имени Вася и по кличке Курок. К чему стремился, что затевал — ни с кем не делился.
Генеральный восседал в своем кресле, принимая решения важные, государственные, на политическом уровне. Его сотрудник Шумаков жил неприметно, с Пафнутьевым общался легко и охотно, проявляя интерес не только к его здоровью, семейным обстоятельствам, но и ко всему прочему тоже проявляя интерес. Что делать, такой человек, открытый и любознательный. Не знал, не знал Шумаков, какие тучи сгущаются над его непутевой головой, какие люди смотрят за ним пристально и неотступно, отмечая до минуты, когда он приходит на работу, когда уходит, где ночует, кому звонит, это тоже ныне поддается установлению, поддается, ребята, и не надо в этом сомневаться.
Ну и так далее.
Да, о президенте забыли. Посетил южные берега, встретился с несколькими главами различных государств в обстановке теплой и непосредственной, как сейчас принято говорить — без галстуков. Каких еще предметов туалета на них не было, корреспонденты не сообщали, видимо, им позволили упоминать только галстуки, хотя и кроме галстуков мужчине во цвете лет есть что с себя снять, оставаясь в приличном виде.
Иногда Пафнутьева охватывало странное состояние — он ощущал себя как бы во враждебной стране, где вынужден был скрывать свои убеждения, а окружающие его люди только и мечтали все о нем вызнать, установить и, не дожидаясь твердых доказательств, принять решения жесткие и окончательные.
Его какое-то время спасала мужиковатая привычка прикидываться простоватым, простодушным, а то и откровенно глуповатым.
Но это не могло продолжаться слишком долго — его истинная сущность вылезала из каждого поступка, вопроса, подписанного протокола. И Лубовский в далекой прекрасной Австрии между посещениями венской оперы и поеданием венских пирожных постоянно ощущал, что где-то там в далекой суетной Москве плетутся кружева почти невидимые, почти прозрачные, но эта их невидимость, эта их прозрачность нисколько не вводили его в заблуждение, он прекрасно знал, насколько они прочны и губительны. А предстоящая государственная должность требовала непорочности, пусть видимой, условной, искусственно созданной, но именно политической, нравственной, финансовой непорочности.
Пафнутьев ясно это сознавал и старался не терять осторожности. С Халандовским он встретился с теми же мерами предосторожности. Андрей все так же старался оторваться от «хвостов», независимо от того, были ли они на самом деле. На этот раз для встречи Халандовский назначил новый адрес, благо друзей у него в Москве оказалась достаточно. Полукриминальный образ жизни позволял ему испытать каждого, и в то же время каждого он убедил в собственной надежности. Что делать, ребята, что делать, страна вместе со своей прекрасной столицей скатилась в криминал, и все мы с вами живем настороженно и опасливо, стараясь не подставлять беззащитный бок, уберегаясь и от странных личностей с накачанными шеями, и от людей в форме — и то и другое одинаково необходимо. Это жизнь, ребята, жизнь, а не авторское злопыхательство.
— Здравствуй, Паша, — сказал Халандовский без прежнего напора, да и какой напор, какая радость встречи, если в своей стране приходится встречаться тайком, оглядываясь по сторонам и прячась за киосками, кустами, фонарными столбами. Халандовский открыл дверь не полностью, не так, как совсем недавно, когда он распахивал дверь, улыбался и широко разводил руки в стороны. — Рад тебя видеть в это прекрасное утро! — еще нашел он в себе силы слегка пошутить.
— И я рад. — Пафнутьев прошел в коридор и тут же услышал, как за его спиной щелкнул замок двери.
— Как протекает жизнь?
— Где-то я слышал другие слова — как вытекает жизнь, — усмехнулся Пафнутьев.
— И как она вытекает?
— Успешно.
— Хочешь выпить?
— Не хочу. — Пафнутьев упал в низкое кресло и вытянул перед собой ноги.
— У меня такое ощущение, что ты пробирался сюда короткими перебежками.
— Ты всегда был умным и проницательным человеком, — ответил Пафнутьев.
— А я и сейчас такой. — Халандовский осторожно опустился в соседнее кресло. — И намерен таким оставаться.
— Тогда я тебя слушаю. — Пафнутьев поставил локти на колени и подпер щеки кулаками.
Халандовский поднялся с тяжким вздохом, принес из какой-то щели, из какого-то тайного уголка обгорелый портфель Лубовского и поставил его у ног Пафнутьева. Сам снова опустился в кресло.
— Значит, так, Паша... Тебе в руки попали неплохие бумажки, совсем неплохие. Можно даже сказать, хорошие. Мои ребята, знающие люди, внимательно их прочитали.
— И что?
— Эти бумажки дают основание возбудить уголовное дело по факту мошенничества в особо крупных размерах.
— Против кого возбудить уголовное дело? — спросил Пафнутьев с легким раздражением.
— Против Лубовского, Паша. Он не зря много раз напоминал тебе об этих бумагах. Деньги предлагал?
— Было.
— Ты отказался?
— Так уж получилось, — виновато признался Пафнутьев, как признаются в собственной глупости.
— Не жалеешь?
— Только перед сном.
— Это правильно... Обычно перед сном людей посещают самые правильные мысли, можно даже сказать — прозрения.
— Что делать... Видимо, время упущено.
— Вовсе нет! — быстро ответил Халандовский.
— Тебе это известно точно?
— Конечно! Мы перезваниваемся. Он постоянно передает тебе приветы. Видимо, любит тебя.
— И ему поклон, — вздохнул Пафнутьев. — Я его тоже люблю. Если опять позвонит, передай, что я постоянно о нем помню.
— Он тоже тебя не забывает, — жестковато сказал Халандовский. — Хочешь, поделюсь умными мыслями?
— Хочу.
— Мне кажется, у тебя нет выбора. Подожди, не перебивай. — Халандовский выставил вперед тяжелую ладонь. — У Лубовского прямой выход на президента. Совсем недавно в этом могла убедиться вся страна. Их милая беседа была много раз показана по всем каналам телевидения. Мои ребята по их губам восстановили содержание этой беседы.
— Это возможно? — удивился Пафнутьев.
— Не задавай глупых вопросов. Вот текст их беседы... Когда они во время приема олигархов мило обменивались любезностями. — Халандовский вынул из внутреннего кармана пиджака сложенный вчетверо лист бумаги и протянул его Пафнутьеву.
Тот взял лист, медленно, будто опасаясь, развернул его и не торопясь вчитался в машинописной текст. Потом так же медленно свернул и сунул себе в карман.
— Я могу это взять? — спросил он.
— Для тебя текст и сделан.
— Спасибо. Ему можно доверять?
— Ровно на сто процентов.
— Хорошие у тебя ребята, — пробормотал Пафнутьев.
— Я, Паша, тоже ничего.
— Знаю. Так в чем там дело, какое такое мошенничество сотворил наш общий с тобой друг Лубовский?
— Хорошо... Скажу. Но в общих чертах, потому что подробно говорить об этих бумагах, об их содержании... Нам с тобой не хватит и трех бутылок хорошей водки.
— Неплохое предложение.
— Чуть попозже, Паша, чуть попозже, как говорит один мой друг. Одно время Лубовский стоял во главе не самого большого банка, так себе, банк средней руки, каких в стране тысячи... У него появились фирмы-должники, которые взяли деньги и не смогли их вернуть. Но руководство фирм знало, что с Лубовским шутки плохи, мы с тобой это тоже знаем. Чтобы как-то с ним рассчитаться, они предложили Лубовскому некоторое свое имущество. Ресторан, казино, кафе, неплохой такой домишко на Рублевском шоссе, совсем неплохой...
— На миллион тянет?
— Тянет, Паша, тянет. Эти объекты потянули где-то на десять миллионов долларов. Но потом начали происходить странные вещи. Вроде бумаги на эти объекты передали, а вот что касается самих объектов... их переоформили на других людей. Я не буду тебе говорить, что это были люди Лубовского. Так что банк, которым руководил наш друг, вообще не получил ни единого рубля, не говоря уже о долларах. Все осело на его личном счете.
— Неплохо, — вынужден был согласиться Пафнутьев.
— Эти операции или очень похожие проворачивались им не единожды.
— По-моему, у тебя что-то должно быть в холодильнике?
— Паша! — восторженно вскричал Халандовский. — А как ты догадался?
— Я тоже умный и проницательный, — скромно проговорил Пафнутьев, отодвигая портфель Лубовского в сторону, чтобы он не мешал Халандовскому подняться из кресла и пройти к холодильнику.
Через несколько минут на журнальном столике между креслами стола тарелка с холодным мясом, в блюдечке лежала горка хрена, вилки сверкали, как хирургические инструменты, в рюмках играло утреннее московское солнце, которое на этот раз было нарядно розовым. Да, и водка, конечно, на столе стояла бутылка водки, на заиндевевшем боку которой жизнеутверждающе отпечаталась мощная халандовская ладонь.
— До того, как мы пригубим по глоточку, Паша, — Халандовский с хрустом свинтил пробку, — я расскажу тебе про одну авантюру нашего друга, авантюру, которая даже у меня вызывает искреннее восхищение. Да-да-да!
— Что она у тебя вызывает? Я не ослышался?
— Восторг и зависть, Паша! Восторг и зависть! Ты знаешь, что он владеет одним из каналов телевидения? Знаешь. Так вот, однажды в ночных последних известиях этот канал сообщает: на севере нашей необъятной родины взорвался котел атомной электростанции. Ядовитое, смертоносное, радиоактивнее облако северными ветрами понесло в сторону Скандинавии, и нет никаких сил остановить его, повернуть, подправить направление. Мировые информационные агентства мгновенно распространили потрясающую новость на всю планету. И планета замерла в ужасе. Заметь, была ночь. Наутро финские и прочие северные компании подешевели в два раза, и люди Лубовского за бесценок скупали их пачками.
— Потрясающе! — воскликнул Пафнутьев, разливая холодную тяжелую водку в бочоночки рюмок.
— Вскоре выяснилось, что информация была ошибочной. Случается, вышла накладка, сонный редактор телевидения, не разобравшись, подсунул листок с текстом сонному диктору. Через неделю снова компании выросли в цене, а на счетах Лубовского осели новые миллионы долларов. Да что там говорить — десятки миллионов.
— Потрясающе! — повторил Пафнутьев. — И все это есть в портфеле?
— Я рассказал тебе десятую часть. Но предупреждаю — подобная информация требует долгого и кропотливого следствия, да что там следствия... Суд может растянуться на годы. Да, у тебя есть бумаги, записки, расписки, дописки... Но победа далека так же, как и раньше, до появления этого несчастного портфеля.
— Тогда наливай! — сказал Пафнутьев безмятежно и даже с каким-то вызывающим легкомыслием.
— Паша! — простонал Халандовский, приложив большие свои мохнатые руки к груди. — Отступись! Прошу тебя!
— Как? — весело спросил Пафнутьев.
— Заболей! Подверни ногу! Пожалуйся на сердце! Потеряй документы! Влюбись и сойди с ума!
— Я уже влюбился. — Пафнутьев пожал плечами. — И сошел с ума. Да, Аркаша, да, я влюбился.
— В кого?!
— В это дело.
— Два следователя исчезли! Правда, от одного нашли голову. Без тела. Ты думаешь, он убрал только двух директоров комбината железобетонных изделий? Его киллеры снимали всех, кто осмеливался с ним поссориться. Был комбинат автотранспортный, был комбинат медицинский, был комбинат по пошиву швейных изделий... Где все их директора? Может быть, они были нехорошие люди, может быть, они нарушали законы, изменяли своим женам... Но их всех настигли пули киллеров! И в голову, только в голову.
— Надо же, — пробормотал Пафнутьев соболезнующе и, выпив рюмку, отставил ее подальше от себя, давая понять, что больше пить не намерен. — Видимо, я уже не смогу им помочь.
— Ты становишься циником, Паша!
— А я всегда им был... Циники отличаются от прочих людей тем, что называют вещи своими именами. На моей работе трудно удержаться от такого недостатка... Если, конечно, это недостаток. Мне так кажется.
— Назови это достоинством, — недовольно проворчал Халандовский и тоже выпил свою рюмку, отставив ее подальше от себя.
— Ты как хочешь это назови, — пропел Пафнутьев. — Может, для кого-то летная погода, может, это проводы любви. Пойми, Аркаша... Я никогда не смогу заниматься своим делом, если сейчас слиняю... Я тебе это уже говорил. У меня есть один человек... Когда-то мы с ним неплохо сотрудничали...
— Кто? — спросил Халандовский.
— Его фамилия Фырнин.
— А... журналист?
— Да.
— Ему тогда крепко досталось.
— Выжил, — заметил Пафнутьев спокойно.
— И что он может сделать?
— Он возьмет у меня интервью. Или у тебя, если хочешь. Это не имеет большого значения.
— Лучше уж у тебя, — быстро уточнил Халандовский.
— Я же говорю — не имеет значения. Он не назовет ни твоей фамилии, ни моей.
— А если ему пальцы в дверь? Или еще что-нибудь... В дверь? Ведь расколется, а, Паша?
— А это уже не будет иметь значения... Кстати, и свою фамилию он тоже может не называть. Он просто воспользуется газетным каналом. И только мы трое будем знать автора этого интервью.
— Сейчас за интервью платить надо. И немало.
— Заплати, — Пафнутьев беззаботно передернул плечами, — за мной не заржавеет.
— Обижаешь, Паша.
— Нет, просто называю вещи своими именами. Циник потому что. Старый, прожженный циник. Как и все мы... Разве нет?
Друзья еще некоторое время сидели молча, каждый думал о своем, вернее, оба думали об одном и том же, но каждый со своей колокольни. Солнце передвинулось в сторону, и журнальный столик оказался в тени. Рюмки уже не сверкали праздничными гранями, да и настроение у Пафнутьева и Халандовского слегка потускнело. Разговор как бы угас, пора было приниматься за дело.
Перед каждым серьезным делом Вася-Курок впадал в странное полусонное состояние — движения его становились замедленными, взгляд тускнел, и глаза были полуприкрытыми. Казалось, все ему давалось с трудом, до всего надо было додумываться, и даже простые слова в разговоре он подбирал не сразу, а как бы вспоминал: что же он хотел сказать, с кем же он в данный момент разговаривает? Впрочем, надо уточнить, что в такие периоды своей жизни он старался ни с кем и не разговаривать, поскольку то, что его волновало и тревожило, он не имел права обсуждать ни с единой живой душой. Ни с кем он не делился задуманным, ни с кем не советовался и ничьей помощи не то что не просил, а даже не желал и избегал.
Может быть, благодаря этому своему качеству он выжил, до сих пор уцелел, хотя удалось это не каждому в его профессии, далеко не каждому. Только однажды он решился позвонить Пафнутьеву, да и то разговор получился настолько бестолков и бессвязен, что, даже если бы кто-то чрезвычайно хитрый и подслушал его, все равно ничего бы не понял, тем более что Пафнутьев, прекрасно понимая Васю и строение его души, отвечал в том же духе.
— Слушаю вас внимательно, — сказал Пафнутьев, когда прозвучал телефонный звонок.
— Васей меня зовут.
— А, привет, Вася! — Пафнутьев сразу понял, кто звонит и что нужно отвечать. — Как поживаешь?
— По-разному...
— Но жизнь радует?
— Когда как... Бывает, что и порадует, но тут же по затылку получаешь... Как и у всех, наверно.
— Совершенно с тобой согласен.
— Как служба?
— Идет, — безутешно протянул Пафнутьев.
— Ордена светят?
— Светят, но не мне... А у тебя как с орденами?
— Надеюсь.
— Есть успехи? — Пафнутьев насторожился, наконец-то уловив в разговоре смысл. Вася почти открытым текстом сказал, что у него все готово, что он, как прежде, тверд в суровом своем решении и ничто его не остановит.
— Предварительные, — сонно протянул Вася, но Пафнутьева эта его замедленность ничуть не ввела в заблуждение.
— А ты не торопись, — попробовал было он отговорить киллера.
— Да чего там... Жизнь на исходе, некоторые вообще ушли в другой мир... Один мой приятель, старикашка, между прочим, так он вместе с домом сгорел.
— Замыкание, наверно? — предположил Пафнутьев.
— И очень короткое. Короче не бывает. Ну, ладно, покалякали, и хватит... В случае чего позвоню... И ты звони — может, машина понадобится, — я сейчас извозом занялся... Подвезу куда угодно и недорого возьму... Я не жадный. Может, выйдешь на десять минут раньше, а? Покалякаем.
— Есть о чем?
— Найдется.
— А ты в каких районах шустришь?
— В центре стараюсь не появляться... Ментов больно много... Ждут новых взрывов... А когда чего-то ждут, оно обязательно случается. — Вася повторил, что он тверд в своем намерении... — Как это сказано в святых книгах... Ищущий да обрящет, стучите, и вам откроют, ждущий дождется... Значит, говоришь, и медалька не светит?
— Разве что за выслугу лет, — горько рассмеялся Пафнутьев.
— Тогда долгой тебе жизни, — сказал Вася и повесил трубку в каком-то автомате — он опасался слишком долго говорить и был прав, ребята, он был прав — не надо слишком долго говорить даже из автомата, тем более если вам предстоит дело серьезное, а то и рисковое.
После этого Вася, ссутулившись и как бы весь углубленный в себя, заворачивая носки туфель внутрь, направился к небольшому грузовичку «Газель». Хороший такой грузовичок, а в городских условиях просто незаменимый. Если говорить всерьез, он даже лучше всяких там «Мерседесов» и прочих уважаемых и красивых марок, мощных и удобных, вместительных и бесшумных, гораздо лучше.
А знаете почему?
А потому что возле этих уважаемых и красивых обязательно кто-нибудь потопчется минуту-вторую, обязательно полюбуется совершенными формами, изысканными красками, оценит и бампер, и фонари, отметит про себя марку этого потрясающего создания рук и ума человеческих, а некоторые даже и к номеру присмотрятся — номера-то у нас делают не столь хорошими, не столь изысканными, вываливаются номера, как бы вступают в противоречие с безукоризненностью самой машины.
А вот этого как раз и не надо, вот это как раз и плохо для того дела, которое задумал Вася-Курок. Для его справедливого дела требовалась такая машина, чтобы на нее не то что бы никто внимания не обратил, а чтобы даже с отвращением отвернулся, если она невзначай попадется на глаза. Вот городской грузовичок «Газель», в меру грязный, в меру бестолковый и совершенно неприметный, для его затеи был просто незаменим.
Васю можно было иногда обидеть, его можно было не замечать, и даже посмеиваться над собой он позволял легко и беззлобно. И если за стол его не позвали, забыли, к примеру, он и это прощал, беспомощно разводя руками, — куда деваться, дескать, такой уж я получился, что про меня и забыть нетрудно. И к внешности своей он относился без большого уважения и интереса. Есть на ногах штаны — и слава богу, не забыл носки надеть перед тем, как ноги в туфли сунуть, — опять хорошо.
Но при всем при этом существовали некоторые обстоятельства, которые Вася-Курок воспринимал остро и даже болезненно, — когда сознательно и зло обижали его друзей, когда его друзей убивали, когда пытались убить его самого. В таких случаях он освобождался от тяжести душевной, улыбался легко и светло, даже походка его менялась, сутуловатость исчезала — отныне он мог поступать по своему разумению, и никто, никто не мог его остановить, потому что он получал нечто вроде разрешения свыше делать то, что считал нужным.