И был прав.
   Как ни легковерен и наивен был Пафнутьев в быту, с друзьями, даже с самим собой, но работа, многолетний опыт следственных обязанностей помимо его воли диктовали другие условия, вынуждали замечать все те невидимые вроде бы приметы, мелочи, обстоятельства, которые выстраивались в одну картинку.
   Вот Слава, как бы истомившись по безбрежному морю, снова отошел к борту и вернулся с пустым бокалом, хотя не видел Пафнутьев, не видел, чтобы он этот бокал подносил ко рту.
   А ведь такое вино!
   Неужели не жалко?
   Значит, много у них тут этого вина запасено.
   Да и вино стали подавать не то — чего зря добро переводить? Если раньше Пафнутьев все любовался на женскую фигурку, изображенную на этикетке, то теперь сколько ни всматривался, не видел он женской фигурки. Да и этикетка была вроде другая. Куда менее изысканная. И Маша все что-то отлучается, хотя не забывает улыбаться приветливо и даже как бы приглашающе. И другие красавицы не обделяли Пафнутьева своим вниманием, но, заметив, что он больше предпочитает общаться с Машей, как-то незаметно устранились, словно ушли в тень.
   Потом вдруг Пафнутьев обратил внимание, что Слава, опасливо поглядывая в его сторону, шепчется с Машей, и не за столом, а в сторонке, у мачты, и касается Маши совсем не так, как это принято в общем застолье, совсем не так. За общим столом так не касаются, сказал себе Пафнутьев, тут вы заблуждаетесь или же полагаете, что я заблуждаюсь...
   С большим трудом, но Пафнутьев все-таки продирался к здравому смыслу, и это ему изредка удавалось. Сказывался опыт общения с Халандовским, с тем же Худолеем, да и Шаланда последнее время стал чаще наведываться в их компанию, оказался вполне пристойным человеком, а если его что-то подводило иногда, то только неуправляемое самолюбие, или скажем иначе — неуправляемая обидчивость, что, в общем-то, одно и то же.
   — Как?! — заорал вдруг Пафнутьев, грохнув кулаком в жидковатый столик. — Как называется эта дырявая посудина?! Мать ее!
   — Паша, ты буянишь? — Маша опять улыбалась хорошо и доверчиво. — Посудина называется «Азалия».
   — Красиво! — одобрил Пафнутьев.
   — Другими словами — «Дельфин».
   — Неплохо! У зэков то же самое... Есть фамилии, есть кличка, и часто даже не разберешь, как к нему обращаться. Вот как мне обращаться к этой посудине... На «вы» или на «ты»?
   — Паша, ко мне только на «ты». И я к тебе точно так же... Можно?
   — Нужно! — рявкнул Пафнутьев и, пошатываясь, побрел в свою каюту. И блуждала, блуждала на его губах улыбка человека, вполне собою довольного. Он выполнил программу, которую поставил перед собой, выполнил ее успешно, можно даже сказать, с некоторым блеском. Его задача состояла в том, чтобы красиво напиться.
   И он ее выполнил.
   Напился.
   Со мной было нечто похожее в те времена, когда я еще работал журналистом. Как-то мне довелось в одном городе Краснодарского края собирать материал об одном отделении милиции, которое одновременно было и местной бандой, почти бандой. Начальника отделения, то бишь главаря, в это время в городе не было, и мне без труда удалось собрать все, что требовалось для разгромного очерка. Когда я уезжал, добрые люди угостили меня на дорогу, и я не пренебрег их южными дарами, хорошо так не пренебрег, в машину они просто помогли мне сесть.
   И вот в каком-то горном ущелье на пути в Краснодар нашу машину настигает колонна из нескольких милицейских «газиков» во главе, естественно, с главарем. Его задача не допустить публикации, а для этого все средства хороши. Мы остановились, но к тому времени армянский коньяк в душном, разогретом на солнце салоне сделал со мной все, что можно сделать с человеком слабым и доверчивым.
   — Выйдем, — сказал начальник отделения милиции. — Разговор есть.
   Я вышел.
   Вокруг горы, ущелье, где-то на неимоверной глубине поблескивает ручей. В десятке метров несколько машин, возле каждой люди с дубинками. Я пошатнулся, но на ногах устоял, уцепившись за приоткрытую дверцу машины.
   — Писать будешь? — спросил он негромко.
   — О чем? — качнулся я.
   — Обо мне.
   — Старик, — я похлопал его вялой ладошкой по погону, усыпанному звездами, — после такого количества коньяка, которое я употребил в вашем замечательном городе... Писать? Выжить бы, старик, выжить бы.
   — Так. — Он покачался с каблуков на носки, оглянулся на своих ребят, снова изучающе осмотрел меня с головы до ног, сделал шаг назад, чтобы я уже перестал наконец держаться за его погон.
   — Ну, ладно, — сказал он, — считай, что выжил.
   Не мог он вообразить, что это жалкое, раскачивающееся в струях горячего воздуха существо может чего-то там изобразить на бумаге, не почувствовал во мне опасности. Махнув рукой своим ребятам, что можно, дескать, рассаживаться по машинам, он сел в свой «газик». Вся колонна с воем сорвалась с места и исчезла в клубах горячей геленджикской пыли.
   А ведь находили трупы в горах, находили.
   И сейчас находят.
   Да, а очерк в «Огоньке» был, крутой очерк.
   И полетел мой начальник, далеко полетел.
   Не верьте в беспомощность пьяниц и алкоголиков, не верьте, ребята. Иногда из их нутра такой стержень вылезает, из такой каленой стали...
   Смотреть страшно.
* * *
   Проснулся бедный Пафнутьев в странном помещении — оно было совершенно белым. Шторы, стены, потолок, спинка кровати, оконные рамы... Впрочем, иногда попадались и золотые проблески — рама картины, плафон под потолком, дверные ручки, ножки кресел. Окно было широко распахнуто, снаружи доносился невнятный гул. Прошло какое-то время, пока Пафнутьев догадался — шумел прибой.
   — Боже, да я на острове! — почти вслух воскликнул он и сел на кровати, не сбрасывая с себя простыни — Пафнутьев с ужасом обнаружил, что совершенно голый.
   Оглянулся.
   Белый махровый халат с опять же золотыми узорами висел на спинке кресла. Пафнутьев быстро встал, набросил на себя халат, завязал на животе двойной узел и вышел на веранду. Перед ним за мраморными перилами простиралось море. Низкое солнце отражалось в волнах, и красноватая дорожка тянулась от светила прямо к ногам Пафнутьева. Это выглядело красиво, но на душе у Пафнутьева было неспокойно.
   Услышав за спиной невнятный шорох, Пафнутьев обернулся. По узкой мраморной лестнице к нему спускался человек в белых одеждах — иначе о нем сказать было нельзя. Он был весь в белом — от носков и туфель до бабочки, завершающей наряд. Даже волосы его были белые, впрочем, точнее будет сказать, седые. Единственное, что нарушало эту гармонию, — узкие черные усики. На общем белом фоне они казались приклеенными, чужими. Но в то же время придавали человеку некоторую изысканность.
   — Здравствуйте, Павел Николаевич, — сказал человек удивительно знакомым голосом. — Рад приветствовать вас в этом скромном уголке.
   — Здравствуйте, — несколько неуклюже поклонился Пафнутьев, решив от растерянности, что человека в таком наряде можно приветствовать только с поклоном.
   — Юрий Яковлевич Лубовский... К вашим услугам.
   — О! — заорал Пафнутьев. — Юрий Яковлевич! Я, кажется, даже соскучился по вам!
   — Приятно слышать. — Суховатая ладонь Лубовского утонула в жаркой руке Пафнутьева. — Вы вчера несколько утомились, поэтому мы не стали вас тревожить.
   — Вчера?! — поперхнулся Пафнутьев. — Вы хотите сказать, что это не закат?! — Пафнутьев ткнул пальцем в красноватое солнце.
   — Это восход, Павел Николаевич, — тонко улыбнулся Лубовский. — Закат мы видим редко, он за горой. — Лубовский сделал изящный жест рукой куда-то в сторону, где, видимо, и садилось солнце каждый вечер. Он прошелся по площадке, сунув руки в карманы белоснежных своих брюк, полюбовался поднимающимся солнцем, повернулся к Пафнутьеву, который расположился в плетеном кресле — точь-в-точь такие же стояли на яхте. Судя по всему, их покупали одной партией.
   — А я смотрю, вы с утра при полном параде, Юрий Яковлевич? — спросил Пафнутьев.
   — Предстоит поездка на большую землю, — усмехнулся Лубовский подвернувшимся словам, которые он слышал на Дальнем Востоке, на Сахалине и Камчатке. Тут большой землей была Испания. — Важная встреча, Павел Николаевич, пренебречь не имею права... Жизнь продолжается.
   — Банкиры? Магнаты? Олигархи?
   — А ведь вы угадали! — рассмеялся Лубовский весело. — Все они будут на сегодняшней нашей встрече.
   — Поговорить бы, Юрий Яковлевич!
   — Давайте к вечеру, Павел Николаевич, а? Вот на этой площадке мы и встретимся. Сегодня будет прекрасный вечер, я вам обещаю.
   — По каким признакам вы предсказываете прекрасный вечер?
   — Признак только один, но надежный...
   — Поделитесь!
   — Мы в Испании. Здесь плохих вечеров не бывает.
   — Неплохое местечко, — одобрительно произнес Пафнутьев.
   — Кстати, могу вам предложить поездку по Испании, вы как? Машина в вашем распоряжении, водитель первоклассный, если хотите, вас будет сопровождать Маша... Мне говорили, что у вас наладился небольшой целомудренный контакт... Она часто выступает в качестве гида, показывает моим гостям такую Испанию, такую Испанию, — Лубовский мечтательно закатил глаза, — российские туристы такой никогда не видели и не увидят.
   — Хорошо бы, — протянул Пафнутьев, неотрывно глядя в набирающее жаркую силу солнце. — Но чуть попозже, ладно? Мы поговорим с вами немного, я составлю протокол...
   — Протокол?! — воскликнул Лубовский, не дослушав. — Протокол в Испании?! На моем острове?! Павел Николаевич, помилуйте! Как вы можете произносить такие слова?! — Лубовский горестно всплеснул ладошками, оглянулся по сторонам — нет ли хоть кого-нибудь, с кем он мог бы поделиться обидой.
   — Ну хорошо, давайте назовем эту бумажку как-нибудь иначе. Ведь после поездки должен же я хоть что-то положить начальству на стол, Юрий Яковлевич! — жалобно протянул Пафнутьев.
   — Я знаю, что нужно положить на стол, — сказал Лубовский совершенно другим тоном — жестким и холодным. — Но я это сделаю сам. В ближайшее время. Я знаю, как это делается. Не впервой. Думаю, и на этот раз никого не огорчу.
   — Юрий Яковлевич! — Пафнутьев как бы не услышал последних слов Лубовского, хотя не услышать их, не понять, не оценить было просто невозможно. — Юрий Яковлевич... Это ваши дела... Мне до них не дотянуться. Но ведь и я должен отчитаться о потраченных командировочных, поймите!
   Некоторое время Лубовский — стройный, красивый и белоснежный — стоял, глядя в пространство моря, потом словно бы слегка вздрогнул, возвращаясь откуда-то издалека, куда занесли его мысли шальные и беспутные, посмотрел на Пафнутьева — о чем говорит этот несчастный человек, нескладно усевшийся в кресло? Ах, да!
   — Не переживайте, Павел Николаевич, не страдайте! Сделаем мы вам бумажку, хорошую такую, надежную бумажку. Женя будет счастлив и даже что-нибудь вам подарит — звезду какую-нибудь, медальку, грамоту...
   — Женя? — растерянно переспросил Пафнутьев.
   — Я о Генеральном говорю. Для меня он Женя, я для него Юра... Кстати, в Москве уже рабочий день давно начался, ему можно позвонить. — Лубовский вынул из кармана пиджака белый мобильный телефон и, нажав кнопку, включил связь.
   Пафнутьев озадаченно осел в своем кресле, подпер рукой небритую еще щеку и уставился на яхту, которая покачивалась на легкой волне, как бы приглашая людей красивых, достойных и состоятельных прокатиться по утреннему морю, вдохнуть в себя прохладный воздух, пока он еще прохладный, и вообще убедиться, что жизнь продолжается, и какая жизнь!
   Но в этот момент прозвучал голос Лубовского, и Пафнутьев прекратил истязать себя мыслями пустыми и никчемными.
   — Женя? — весело прокричал в трубку Лубовский. — Солнечная Испания приветствует тебя и ждет, когда же ты наконец осчастливишь ее своим присутствием! Что? Конечно, Женя, даже не думай об этом! Тебе достаточно позвонить и указать номер рейса! И все! На этом все твои испанские заботы закончатся! Начнется сплошное, бесконечное, ничем не омраченное наслаждение! Если и будут какие-то заботы, то это мои проблемы, Женя, это мои проблемы! Что? А, ты об этом... Все в порядке. Вот он передо мной, в роскошном халате, на берегу прекрасного залива, упивается зрелищем восходящего солнца и передает тебе горячий привет! Я правильно сказал? — вполголоса спросил Лубовский у Пафнутьева.
   — Передайте, что я его люблю и постоянно о нем помню, — с серьезным видом сказал Пафнутьев.
   — Он передает, что любит тебя и постоянно о тебе помнит, — прокричал Лубовский весело и, кажется, чуть ошарашенно — не ожидал он от Пафнутьева столь шалых слов. — Да мы все просто готовы пластаться перед ним, чтобы он только справился с твоим заданием. Кстати, он собирается совершить небольшое путешествие по Испании... Надеюсь, Женя, ты не будешь возражать? Вот он радостно улыбается и передает тебе свою искреннюю благодарность за начальственное великодушие. Все в порядке, Женя, все в порядке! Скоро увидимся, и ты убедишься, что я, как и прежде, весел, здоров и верен своим друзьям! Пока, Женя, не скучай!
   И Лубовский, отключив связь, весело подмигнул Пафнутьеву — вот так, дескать, надо дела решать, вот так надо с начальством общаться, учись и бери пример.
   — Ну-ну, — ответствовал Пафнутьев с тяжким вздохом. Не все ему понравилось в этом перезвоне, не все... А кроме того, закралось сомнение — гастроль выдал Лубовский, не разговаривал он с Генеральным... Иначе почему бы ему не дать трубку на словечко, почему бы не подтвердить еще раз свои позиции в верхних сферах власти...
   Засомневался Пафнутьев, засомневался. Пошевелился, скрипнув плетеным креслом, крякнул, спустился к морю, вошел по щиколотку, постоял.
   — Как вода? — прокричал сверху Лубовский.
   — Обалдеть и не встать! — Пафнутьев уже стал привыкать к этим неизвестно откуда возникшим в нем словам. — Обалдеть и не встать, — повторил он уже вполголоса, уже для самого себя.
   — Поднимайся, Паша! — сказал с площадки Лубовский. Он решил, что на берегу моря при восходящем солнце после хорошего разговора с Генеральным можно перейти и на «ты». — Завтракать пойдем. Маша уж так для тебя расстаралась!
   — Она у вас кухарка? — совсем охамев, спросил Пафнутьев.
   — Не совсем, Паша, не совсем, — рассмеялся Лубовский. — Но стол накрыть может и в разговоре может принять участие на равных, запомни, Паша, на равных. Она у нас во всем на равных. Упаси тебя боже назвать ее кухаркой!
   — А что будет?
   — Убьет.
   — Чем? — улыбнулся Пафнутьев.
   — Взглядом. Понял? Взглядом. И насмерть.
   — А мне она показалась... Белой и пушистой...
   — Я тоже иногда кажусь белым и пушистым, — широко улыбнулся Лубовский. — Разве нет?
   — Вынужден согласиться. — Пафнутьев широко развел руки в стороны, дескать, признаю правоту старшего товарища — более опытного, осведомленного и откровенного.
   — Кстати, здесь все зовут меня Юрой.
   — Понял.
   Завтрак был прост — какие-то хлопья в молоке, холодное мясо — почти как у Халандовского, но не столь вкусное, не столь, это Пафнутьев признал, заранее радуясь торжеству Халандовского, когда он ему об этом скажет. Были еще соки, хороший кофе — это Пафнутьев тоже вынужден был признать, какая-то рыба, тоже хорошая. Завтрак был организован по принципу шведского стола — каждый подходил к отдельному столику и брал то, что кому нравилось.
   — Докладываю обстановку, — заговорил Лубовский, когда все расселись вокруг большого круглого стола. — Сразу после завтрака я вынужден отбыть на большую землю, дела, блин, — улыбнулся Лубовский с легкой вульгаринкой. — Вернусь после обеда. Следовательно, обедаете без меня. Сейчас советую сходить на море, утреннее море — это лучшее, что здесь есть. Маша, и ты тоже прислушайся к моим бестолковым словам...
   — Слушаю, Юра.
   — Сейчас займешься нашим гостем... Как я заметил, между вами уже пробежали какие-то искры... доброжелательства, интереса, единства взглядов на окружающую действительность, — несколько вычурно произнес Лубовский. — Покажи ему наш пляж, наше море, наш остров... Но не увлекайся. Тебя ждет ксерокс... Все бумаги, которые я тебе дал, — в пяти экземплярах. Заметано, да?
   — Юра, я все сделаю, — заверила Маша.
   — Я отстрелялся. — Лубовский порывисто встал, вышел из-за стола, приветственно махнул всем рукой. — Продолжайте без меня, встретимся... — он посмотрел на часы, — ближе к вечеру. Не скучайте, я всегда с вами, — и легким солнечным зайчиком выскользнул из столовой.
   Через полчаса вся компания собралась на пляже. Собственно, сам пляж был небольшой, где-то десять на десять метров, но песок, песок был просто потрясающий — крупный, чистый, он, кажется, даже слегка похрустывал под ногами. Видимо, завезли его сюда из мест диких, чистых, нетронутых. Вокруг громоздились камни, среди них виляла тропинка к лестнице, по которой можно было подняться к дому.
   Маша с подругой плескались в море, веселились, как могли, и по всему чувствовалось, что утренние купания для них дело привычное, а то и попросту необходимое. Слава с фотоаппаратом сидел на камне, подставив лицо солнцу, Пафнутьев как был в халате, так в нем и спустился к берегу.
   — Паша! — окликнули девушки Пафнутьева. — Ты что, так и будешь сидеть в этом балахоне? Иди к нам!
   — А что? — Пафнутьев склонил голову к плечу. — Почему бы и нет... Девушки вы красивые, веселые, ко мне опять же хорошо относитесь, без предубеждения... Да и Юрий Яковлевич этот момент отметил в своем утреннем выступлении...
   — Да хватит тебе уже его по отчеству называть! — рассмеялась Маша. — Не любит он этого! Юра — для него вполне достаточно. Он скорее стерпит Юрку, Юрчика, Юрасика... Но Юрий Яковлевич... Это если уж ты хочешь крепко его обидеть... Не надо, Паша! Будь проще, и народ к тебе потянется!
   — Что ж, — согласился Пафнутьев. — Юрасик так Юрасик. Уломали, уговорили, убедили... Иду!
   И, сбросив белый, шитый золотом халат на камни, Пафнутьев сбежал к воде. Да, Пафнутьев Павел Николаевич, следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры России, был в это утро прекрасен — молод и улыбчив, ничто не омрачало его чело, да-да, как ни трудно в это поверить, это правда. Ничто в это утро его не озадачивало, не смущало, не угнетало. Он выглядел несколько полноватым, но самую малость. Эта почти неуловимая полнота только красила его, расправляла на нем даже те немногие морщинки, которое успели образоваться. Да, ребята, да, появляются иногда морщинки совершенно некстати, никем не званые, никого не радующие. И в таких случаях совсем небольшое количество лишних килограммчиков... Заметили — не килограммов, а именно килограммчиков молодят человека и делают его поистине неотразимым для девушек прекрасных, добрых и отзывчивых.
   А именно такие девушки и подхватили Пафнутьева за мокрые его ладошки и уволокли, нет — увлекли в глубину безопасную, лазурную, сверкающую в это утро особенно радостно и неотразимо.
   Какой текст, какой текст!
   Как нестерпимо захотелось в Испанию, на такой вот небольшой пляж, к таким вот прекрасным, добрым и отзывчивым!
   Но не всем это дано, не всем, ребята, не всем.
   Пафнутьеву — дано. Потому — автор ему попался щедрый и великодушный.
   А почему?
   А потому, что и с автором это утро, 15 октября 2004 года, тоже поступило щедро и великодушно. Не так, конечно, но все-таки.
   Редко, но бывает. Подробностей не будет, поверьте, ребята, на слово.
   Так вот Пафнутьев...
   Увлекаемый юными ладошками двух прелестниц, он оказался на глубине и прекрасно там себя чувствовал — фыркал, захлебываясь, смеясь и касаясь.
   Да, и касаясь тоже. Было, чего уж там...
   — Слава, щелкни нас! — крикнула Маша, почувствовав под ногами твердь дна. — Правда, мы хороши в этих волнах?
   — Вы хороши? — откликнулся Слава. — Да ничего подобного! Вы просто обалденные! Вы потрясающие! Особенно Паша!
   — Я это знаю, — откликнулся Пафнутьев и, подхватив Машу на руки, вынес ее на берег, на золотой песок, прямо под мощный объектив Славиного фотоаппарата. Маша обвила шею Пафнутьева божественными своими руками, прижала свою щеку к его щеке, вернув Пафнутьеву почти забытое ощущение молодости, тревоги, риска и счастливого безрассудства.
   Слава не жалел пленки — это Пафнутьев отметил про себя сразу. Так пляжные снимки не делают, так создается компромат. И он сознательно на это шел, давая Славе, Маше, ее не менее очаровательной подруге делать все, о чем их попросил Юрчик Лубовский. А то, что он их об этом попросил, у Пафнутьева не было никаких сомнений. И он с блаженной улыбкой на устах, не только из хитрости и коварства, не только из подлой следственной своей натуры, а искренне наслаждался этим утром, общением с красавицами, снова ушел в море и снова вернулся, теперь уже с другой девушкой на руках, и она почти точно так же, как Маша, но все-таки не так, не столь трепетно, тоже прижалась к его жаркому, почти молодому телу и позволила себя сфотографировать. Были в ее движениях даже более рискованные позы, были, чего уж там — Пафнутьев не перечил, не сопротивлялся, более того, шел навстречу, помогал девушкам, откликаясь на малейшие их желания, чтобы только снимки получились хорошими, чтобы только утро было незабываемым, чтобы только Юрасик, вернувшись вечером, был всеми доволен и чтобы всем хоть что-нибудь подарил из своих сундуков на память об этом незабываемом острове.
   — Только смотри, чтоб снимки были! — строго пригрозил Пафнутьев Славе, который вставлял в аппарат уже вторую пленку, ни разу даже не пожелав отразиться в этих кадрах — это была его оплошность, если человек фотографирует без задней мысли, ему обязательно захочется тоже оказаться на снимках. А Славе почему-то не хотелось, ему и в голову не пришло попросить ту же Машу, чтобы она и его щелкнула с дорогим гостем, чтобы и у него была фотка на память.
   И девушки не предложили ему сфотографироваться.
   Им тоже это в голову не пришло.
   Они создавали компру. И всем было не до трепетных чувств.
   Но делали они свою работу столь легко, непосредственно, с таким искренним задором молодости, с таким добрым отношением к Пафнутьеву, что тот просто не мог им ни в чем отказать. Он веселился, как не веселился уже давно, а может быть, не веселился вот так самозабвенно... никогда.
   И это очень даже может быть.
   А попризадумаемся, а поприкинем — а было ли нам когда-нибудь в жизни так же хорошо, как Пафнутьеву в это утро?
   У меня однажды такое утро было.
   Этим летом.
   Очень недолгое утро. Но, с другой стороны, сколько бы такое утро ни длилось, хоть всю жизнь, оно все равно покажется до обидного, до слез коротким.
   Были и слезы, ребята, были.
   Но, кроме этого солнечного плескания в голубом море, было у Пафнутьева и нечто существенное, нечто такое, что все это утро окрасило совсем в другие цвета, совсем в другие. Улучив момент, Маша наклонилась к нему совсем близко и шепнула на ухо:
   — Берегись!
   — Кого? — спросил Пафнутьев, тоже улучив момент.
   — Ну, не меня же! — рассмеялась девушка. — Меня беречься не надо.
   — Не буду! — ответил Пафнутьев, глядя, как Маша повернулась и уплыла к себе в синее море.
* * *
   Лубовский появился под вечер.
   Солнце уже зашло за гору, и дом погрузился в теплые розоватое сумерки.
   В ожидании хозяина все собрались на открытой площадке за круглым плетеным столом. Маша сидела на противоположном от Пафнутьева конце стола, была весела и беззаботна. Ничто в ней не напоминало о тех нескольких словах в море, которыми она обменялась с Пафнутьевым. Более того, в течение дня она как бы даже сторонилась его, словно произошло между ними нечто такое, о чем другим знать не обязательно.
   Разговаривали о море, об Испании, о Москве, никого никоим образом не задевая, не трогая, не цепляя. В Испании такие слова даются легко. Если в Москве, напряженной и издерганной, нужно обдумывать каждое слово, то здесь в этом не было надобности — слова сами произносились беззаботные, в них просвечивались любовь, согласие, жизнь, не обремененная ничем непосильным. Если речь шла о любви, то эта любовь была светла, мимолетна, если кто-то осмеливался выразить какое-то недовольство, то касалось оно волнения на море, слишком яркого солнца или переохлажденного вина. Впрочем, повод для недовольства исчезал в теплом испанском воздухе сам по себе.
   И опять за столом звучал негромкий смех, обходительные слова, комплименты, от которых девушки смеялись тоже легко и снисходительно. Знали они, прекрасно знали, что самые восторженные слова о них будут недостаточны. Какие бы слова ни были произнесены, девушки заслуживали большего.
   Раздался негромкий шум мотора, и в воздухе появился вертолет с прозрачной кабиной. Он сделал круг над домом, все увидели Лубовского в белом костюме — он радостно приветствовал компанию и, похоже, торопился присоединиться.
   Вертолет приземлился на дальнем конце площадки, из него тут же выпрыгнул Лубовский — стремительный, с маленьким плоским чемоданчиком в руке и с улыбкой на устах. Похоже, он и в самом деле был рад оказаться в своем доме, среди своих людей, даже невзирая на то, что среди них затесался чужак с намерениями явно недобрыми.
   — Я вас приветствую! — сказал он, подходя к столу. — Не заскучали без меня?
   — Маленько есть, — ответил Пафнутьев.
   — Звонки были? — спросил он у Маши.
   — Ничего серьезного, Юра, ничего дельного.
   — Это хорошо. Отсутствие новостей — это лучшая новость, а, Паша? Ты со мной согласен?
   — Что-то в этом есть, — осторожно ответил Пафнутьев. — Как прошел день?