Страница:
— Не переживай, Паша... Поначалу мне их вина тоже казались разбавленными. Но потом привык. Нормальное вино, не сомневайся. Кстати, неплохое. Да Юра и не позволил бы мне угощать тебя средненьким. Он бы мне голову оторвал.
— Юра? — переспросил Пафнутьев. — Это кто?
— Лубовский! — расхохотался Слава. — Кто же еще!
— Ах, да, конечно, — кивнул Пафнутьев. — Я врубился. Просто не привык его Юрой называть.
— Привыкнешь, — заверил Слава. — Он нормальный мужик. Вы запросто найдете общий язык. Ты как с ним — на «вы»?
— Да, вроде...
— Не надо, — твердо сказал Слава. — Пустое это. Да ты и не сможешь. Пообщаетесь разок-другой и сами не заметите, как на «ты» перейдете. Да что говорить — он с президентом на «ты».
— Похоже на то, — вынужден был согласиться Пафнутьев.
Подошел официант с подносом, уставленным бесконечным количеством маленьких блюдечек, на каждом из которых что-то лежало. Оказалось, что на долю Пафнутьева пришлось двенадцать рыбных блюд, но все они были такого размера, что обед не показался ему слишком уж сытным.
— Ну как? — спросил Слава.
— Потрясающе! — искренне ответил Пафнутьев.
— Повторим?
— Что ты, что ты!
— Тогда нам пора, — сказал Слава, расплатившись с официантом.
— Нас ждут?
— Нас давно ждут! Но дорога не близкая... Морем будем добираться.
— На катере? — вежливо уточнил Пафнутьев.
— Паша! — Слава назидательно поднял указательный палец. — Забывай эти слова. Яхта! Понял? По морю ты будешь перемешаться на яхте. И только.
— Это не опасно? — осторожно спросил Пафнутьев.
— Ты никогда не ходил на яхте?
— Да как-то не довелось...
— Доведется. — Слава поднялся, пропустил вперед себя Пафнутьева и, догнав его, подхватив под локоток, подвел к машине, которую Пафнутьев никогда бы не узнал в длинном пестром ряду роскошных лимузинов.
— Это Лубовский прислал яхту? — спросил Пафнутьев.
— Прислал — это не то слово. Предоставил в твое распоряжение. Так будет правильнее.
— Ну, что ж, — тяжко вздохнул Пафнутьев. — Видимо, мне надо привыкать к новым оборотам речи.
— Давно пора, — сказал Слава, трогая машину с места.
Ребята, вы часто бываете в барселонском морском порту в разгар лета? Не слишком? В исключительных случаях? Нет, скорее всего, вы там никогда не были и никогда не будете.
Напрасно.
Очень неплохое местечко.
Синее слепящее море, белые туристические лайнеры, наполненные красавицами и красавцами, оживленная набережная с сотнями кабачков и таверн, ресторанчиков и прочих мест, где можно посидеть и насладиться жизнью. А россыпь разноцветных яхт на лазурной глади моря! А юные красотки, загорелые до полного неприличия, а если говорить точнее — до невообразимой соблазнительности! А магазинчики сувениров, от каждого из которых будут счастливы все ваши друзья и знакомые, все ваши подруги и детишки. И вовсе не потому, что эти сувениры так уж хороши и непередаваемо изысканны, вовсе нет! Просто на них невытравляемая печать Барселоны, барселонского порта, барселонского солнца, воздуха, моря!
Да, ребята, да!
Едва выйдя из машины, едва ступив на плиты набережной, Пафнутьев, сам того не желая, сам того не замечая, расплылся в широкой улыбке и, не переставая улыбаться, шел, залитый солнцем, счастливый и молодой. Он видел, не мог не видеть, что едва ли не все, кто шел ему навстречу, улыбались так же легко, молодо и счастливо.
— Как тебе здесь? — спросил Слава.
— Обалдеть и не встать! — бестолково, но искренне ответил Пафнутьев. — Обалдеть и не встать! — повторил он, не уверенный, что Слава понял его правильно.
— То ли еще будет! — ответил Слава. — То ли еще будет, старик!
Белая яхта Лубовского стояла у самого причала, скорее всего, ее подогнали заранее в ожидании почетного гостя. Все с той же блаженной улыбкой на устах Пафнутьев с неким задором прошел по деревянным мосткам на борт, подал руку Славе, который шел следом, подстраховывая его. И в тот самый момент, когда он ступил на узкие рейки палубы, сработанные из смолистой, недоступной для сырости лиственницы, когда по его глазам полоснули лучи от сверкающих на солнце медных ручек, болтов, всевозможных окантовок иллюминаторов, дверей, что-то в нем вздрогнуло и напряглось. Все это было слишком красиво, более того — эта красота показалась ему какой-то декоративной, ненастоящей, для него одного созданной. Он вспомнил сотни настораживающих слов, которыми провожали его в Испанию, — от Генерального прокурора до пройдохи Халандовского. Все говорили одно и то же — осторожнее, Паша, не расслабляйся, не теряй бдительности и не соблазняйся роскошью.
Но слишком уж синим было море в порту Барселоны, слишком хороша была яхта, принявшая его гостеприимно и радушно, а каким легким было холодное белое вино, а как вкусны все двенадцать рыбных блюд — бедный Халандовский! Он на подобное явно не способен, нет, ребята, нет! Не способен.
Не в силах снять с собственной физиономии все ту же блаженную улыбку, Пафнутьев подошел к противоположному борту, окинул счастливым взором пространство барселонского порта и, обернувшись к поотставшему Славе, уже хотел было произнести нечто радостное и восторженное, но вместо Славы увидел потрясающей красоты девушку, которая терпеливо ожидала, когда он налюбуется морским простором.
— Ничего картинка, да? — спросила она с улыбкой. И улыбка у нее оказалась хорошей — открытая, ее можно было бы назвать даже простодушной. Было заметно, что вид моря ей тоже нравится и она прекрасно понимает чувства человека, который увидел это впервые.
— Обалдеть и не встать! — не задумываясь, повторил Пафнутьев слова, которые сегодня его уже выручали.
— Мне тоже нравится, — спокойно сказала красавца и, протянув руку, взяла Пафнутьева за ладошку: — Пойдемте со мной... Я покажу вашу каюту.
И повела бедного Пафнутьева, увлекая за собой.
И он пошел.
Ладошка в ладошку.
А что делать? Ведь живая тварь, ребята, ведь живая! Кто устоит? Кто воспротивится и разгневается? Кто сможет вырвать руку из теплой девичьей руки и, гордо вскинув подбородок, шагнет в сторону?
Кто? Ну? Слабо?
И правильно. Это не тот случай, когда надо напоказ выставлять дурацкую свою нравственность, идиотскую свою гордыню и что-то там еще совсем уж придурочное.
И Пафнутьев покорно пошел.
А что вы от него хотите, от человека простого, непритязательного и явно обделенного в жизни счастливыми мгновениями. Какие у него впечатления? Опознания, очные ставки, вскрытия... Ужас. А тут лазурное море, белая яхта, палуба из лиственницы и необыкновенной красоты девушка с доверчивой улыбкой.
В общем — поплелся.
А девушка между тем, не выпуская пылающей ладони Пафнутьева, спустилась по трапу, куда-то там свернула, где-то протиснулась, ввела Пафнутьева в отделанную деревом и бронзой каюту и наконец выпустила его истомившуюся от неопределенности ладошку.
— Прошу, — сказала она. — Мне кажется, вам понравится... Видите, здесь иллюминатор с видом на море.
— Спасибо, — пробормотал Пафнутьев.
— Мы сейчас поплывем на остров Юры... Остров небольшой, но уютный. Дорога займет несколько часов, но скучать, надеюсь, не будете. Захотите отдохнуть — здесь все есть. — Девушка распахнула дверцу шкафа и показала Пафнутьеву стопку халатов, махровых полотенец, еще каких-то приспособлений для купания радостного и счастливого. — А здесь плавки. — Девушка выдвинула ящик. — Подберите себе что-нибудь.
— Подберу, — пообещал Пафнутьев.
— По вкусу, — улыбнулась девушка.
— Только по вкусу, — твердо заверил Пафнутьев. — А вы тоже плывете с нами?
— Плыву, — ответила девушка, и Пафнутьев не сразу понял, что она имела в виду — плывет ли по морю, плывет ли по жизни, плывет ли вообще, не зная, куда и зачем. — Так уж случилось.
— Бывает. — Пафнутьев ответил нечто бестолковое. — А живете на острове?
— В основном на яхте. Мне здесь больше нравится. Знаете, я вам посоветую... Не тяните с переодеванием... В вашем костюме московского покроя и колорита...
— А какой у меня колорит?
— Уж больно суровый... Может быть, он годится только для очень серьезных совещаний... Как сейчас говорят, судьбоносных. — Девушка рассмеялась. — Но на яхте... Простите, вы выглядите немного смешно.
— А со мной это частенько случается!
— Переоденьтесь, — повторила девушка. — Выберете купальник, или плавки, как говорят в России... Можете набросить халат для начала... Советую — выбирайте поярче. Чтобы не производить впечатления человека в бане. — Она опять рассмеялась, но необидно, без издевки, ее просто рассмешило слово «баня».
— Я все сделаю так, как вы приказали, — заверил Пафнутьев.
— Я ничего не приказывала.
— Мне приятней думать, что это было приказание. Я, знаете ли, привык подчиняться приказам. Мне так проще жить.
— Учту, — сказала девушка и, мимолетно прильнув к Пафнутьеву, тут же вышла из каюты.
Пафнутьев не мог не признать ее правоту — в своем почти черном, почти прокурорском костюме на палубе белоснежной яхты, под испанским солнцем на фоне Барселоны он выглядел не слишком убедительно. Порывшись в своей дорожной сумке, он нашел плавки, но, когда сравнил их с теми, которыми был завален ящик шкафа, понял, что мог себя не утруждать. Когда он натянул на себя предложенные плавки и набросил халат, расписанный картежными мастями, и в этом наряде показался на палубе, то услышал общий восторженней вопль. Оказалось, что в плетеных креслах, установленных на палубе, уже сидят и Слава, и капитан яхты — загорелый испанец необыкновенной красоты и изысканности, и несколько девушек, среди которых он в слепящем солнечном свете с трудом узнал свою провожатую.
— Прошу любить и жаловать, — сказал Пафнутьев, подняв руку — точь-в-точь как это когда-то делали римские императоры, приветствуя толпы восторженного народа.
— Паша, ты прекрасен, — сказал Слава, не позволив себе даже улыбнуться.
— Я знаю, — ответил Пафнутьев. — Мне все об этом говорят. Всю жизнь. Так что я привык.
— К чему?
— К славе.
— Это правильно. К подобным вещам лучше привыкать с детства. Чтобы потом не было мучительно больно.
— Не будет. — Пафнутьев был спокоен и благодушен. Но таким он оставался лишь до тех пор, пока к нему не подошла его недавняя провожатая.
— Позволь, я за тобой поухаживаю, — сказала девушка. — Кстати, меня зовут Маша.
— А я — Паша, — покраснел Пафнутьев.
— Очень приятно. Надеюсь, нас не спутают. Прости, но ты, Паша, забыл завязать пояс халата... В результате обнажаются те части твоего прекрасного тела, на обнаженность которых ты, может быть, и не рассчитывал.
— Какой кошмар! Какой ужас! Как же мне теперь жить?!
— С завязанным поясом.
— Да я его завяжу на три узла!
— А это уже многовато, — и Маша легким мановением руки затянула на заметном животике Пафнутьева изящный узел из тонкой льняной ткани. — Не переживай, Паша, узел тебя не слишком портит. — Маша так легко перешла с Пафнутьевым на «ты», что он, похоже, этого даже не заметил.
На самом деле заметил.
И эта маленькая подробность насторожила его больше, чем белоснежная яхта, чем архитектурные изыски Барселоны и прочая испанская дребедень. Он понял — ухо надо держать востро, здесь нет случайных людей, здесь нет случайных обстоятельств, здесь вообще нет ничего случайного, ничего такого, что не было бы продумано хитроумным Лубовским.
Когда Пафнутьев, показав всей компании, как он прекрасен в новом халате с повязанным поясом, повернулся к набережной, чтобы еще раз бросить взгляд на прекрасный город, оказалось, что никакого города нет, что перед ним море, а от города осталась лишь узкая зубчатая полоска на горизонте — яхта давно уже шла в открытое море.
— Ни фига себе, — пробормотал Пафнутьев. — Это что же, ребята, получается?
— Не дрейфь, Паша! — воскликнул Слава. — Недавно звонил Юра, он уже на месте, ждет тебя с нетерпением и сам накрывает стол. Он никому этого не позволяет.
— Надо же, — пробормотал Пафнутьев и вдруг увидел перед собой Машу. Она стояла с хорошей своей улыбкой прямо перед ним и протягивала высокий бокал с чем-то прохладительным.
— Это поможет тебе справиться с любой неожиданностью.
— Ты думаешь? — с сомнением проговорил Пафнутьев.
— Всем помогает, — невозмутимо ответила Маша и, сумев все-таки втиснуть бокал в пафнутьевскую ладонь, отошла к своему креслу.
Пришлось сесть и Пафнутьеву — для него тоже было приготовлено плетеное кресло. Не такое, какие продаются на Можайском шоссе недалеко от поселка Немчиновка, совсем не такое. В этом кресле не было ни одного узелка, хомутика, прутика, который бы вас давил, кусал, царапал или еще каким-либо образом напоминал о себе. Кресло производило впечатление, будто выросло само по себе, сразу, целиком и являло собой диковинный цветок, но предназначенный не для того, чтобы его нюхали, а для того, чтобы в нем сидели и пили холодное белое вино из высоких стаканов.
— В тумане скрылась милая Одесса... Золотые огоньки... Не грустите, ненаглядные невесты... В синее море вышли моряки... — Пафнутьев поймал себя на том, что поет, уже когда заканчивалась последняя строка.
Все шумно зааплодировали, весело и беззаботно рассмеялись, как можно смеяться, отойдя на несколько километров на яхте от города Барселона, когда компания приобретает тот законченный и гармоничный вид, какой бывает у путешественников после долгого счастливого плаванья.
Дул несильный морской ветерок, хлопало полотнище паруса, иногда можно было различить еле слышный гул сильного мотора — как ни хороша была яхта, как ни красив белый парус на фоне синего испанского неба, но с мотором было как-то надежнее.
Маша сходила во внутренние покои яхты и вернулась с подносом, уставленным все теми же высокими бокалами из прозрачного стекла. На подносе были и диковинные фрукты, какие-то орешки и еще что-то невероятно соблазнительное и, скорее всего, съедобное.
На лице Пафнутьева блуждала все та же смазанная, блаженная улыбка, и, наверно, сейчас никто, включая его самого, не смог бы определить, к чему эта улыбка относится — к роскошной яхте, к роскошному морю или к роскошным красавицам, которые вели себя хотя и сдержанно, но весело и непосредственно. И ничто не могло вывести Пафнутьева из этого состояния, да он и не хотел его покидать, это состояние, — всю жизнь свою он был лишен подобного внимания к своей скромной и слегка потрепанной персоне. Да, как и все мы, как и все, ребята, он был долгие годы лишен общества красивых женщин, хорошего вина, яркого солнца и внимания, ненавязчивого внимания. А ведь мыто с вами прекрасно знаем, что этого внимания достойны, мы его заслуживаем, и только бестолково сложившаяся жизнь не позволила этим потрясающим созданиям вовремя оценить нас по достоинству.
Это печально, но это так, это так, ребята.
Так почему же не попытаться хоть в малой степени, хоть на несколько часов, пока идет яхта под белым парусом, чуть накренившись, вся в солнечных брызгах лазурного моря, почему же не попытаться восполнить этот досадный пробел в нашей так быстро уходящей жизни!
И Пафнутьев попытался этот пробел восполнить.
И ничто не могло заставить его отказаться от этого пагубного, рискованного, чреватого всевозможными бедами намерения. Он видел, что вина ему наливают больше, чем кому бы то ни было из всей удалой компании, видел, как Слава, тоже со счастливой улыбкой на лице, подходил к борту, любовался морем и не замечал, глупый, как из его бокала, который он держал неверной своей захмелевшей рукой, роскошное вино из подвалов Лубовского выливалось в лазурное море.
И не один раз, ребята, не один раз.
Видел Пафнутьев и легкие, почти неуловимые простым глазом перемаргивания красавиц, понимал, что о нем, о нем перемаргиваются милые девушки, но не желал придавать этому хоть какое-то значение.
Не желал.
Так бывает.
Это можно объяснить и хмелем от хорошего вина, от хорошего моря, от хороших девушек, а можно объяснить и многолетней усталостью, о которой он и не догадывался. А погрузившись в солнечный испанский день, он ощутил вдруг эту самую усталость и в теле, и в душе. Даже в желаниях, даже в желаниях он почувствовал бесконечную усталость от прежней жизни и не хотел видеть того, что видел, точнее сказать, не желал — в этом слове больше капризности и безрассудства.
— Скажи, Паша, — обратилась к нему Маша, — а чем ты занимаешься в жизни?
— О! — воскликнул Пафнутьев обычным своим совершенно дурацким тоном, в котором, кроме бестолковости, можно было услышать только чрезвычайную польщенность вниманием к нему со стороны красавицы. — Мои занятия столь суровы и унылы, что рассказ о них омрачит наше счастливее пребывание на этой потрясающей яхте. Это так, милая девушка, это так, — горестно закончил Пафнутьев.
— Ну, а все-таки? — настаивала Маша. — Должны же мы знать, с кем совершаем это маленькое путешествие.
— Так. — Пафнутьев слегка поежился под горячим испанским солнцем. Халат давно сполз с его покатых плеч и теперь лежал на спинке кресла, но Пафнутьев опять же не пожелал этого замечать, предоставляя компании любоваться им таким, каков он есть на самом деле. — Деятельность моя проходит в правоохранительных службах. — Пафнутьев в последний момент спохватился, чтобы не сказать «органах» — под испанским солнцем это слово звучало бы слишком уж зловеще.
— О, вы правозащитник! — восторженно воскликнула Маша, но увидел Пафнутьев, все-таки заметил смех в самых уголках потрясающих глаз Маши. Да, были там и смех, и понимание — она знала о нем больше, чем это могло показаться на первый взгляд.
— Вроде того, — сказал Пафнутьев, кивнув. — Мою деятельность вполне можно назвать правозащитной.
— А чьи права вы защищаете?
— Униженных и оскорбленных! — не задумываясь, произнес Пафнутьев откуда-то вынырнувшие слова классика.
— А как вы определяете униженных и оскорбленных? — продолжала Маша. — Ведь все готовы назвать себя и униженными, и оскорбленными?
И Пафнутьев понял — перед ним далеко не простачок. Оказывается, красивые глазки могут принадлежать и человеку проницательному, далеко не глупому, человеку ироничному, а иронию Пафнутьев всегда ценил выше ума и образованности.
— Я защищаю того, кто первый оказывается в очереди, — отшутился Пафнутьев.
— Но первые в очереди всегда самые настырные! — рассмеялась Маша, показав невероятной белизны свои зубки.
— Значит, моя деятельность не столь хороша, как это может показаться. — Пафнутьев горестно развел руками.
— Согласитесь, вы просто увильнули!
— Соглашаюсь, — скорчил Пафнутьев одну из самых глупых своих гримас. Он понял, что о нем здесь знают все, и решил больше не таиться и не лукавить. Откровенность — тоже хитрость, он прекрасно это знал, но вряд ли это было известно Маше. Знал Пафнутьев, что можно оболгать и опорочить человека, говоря о нем только правду, можно сказать о человеке достойные слова, не произнося ни слова правды. Все зависит от того, чего хочешь, какую цель ставишь, как относишься к человеку, о котором взялся судить.
— Так чем же вы все-таки занимаетесь? — не прекращала допрос красавица.
— Ну что ж, — Пафнутьев удрученно сгорбился в своем кресле, — в основном мне приходится защищать права мертвых. Да, девочки, да... Права невинно убиенных, зарезанных, замученных, утопленных, растерзанных... И так далее.
— У них тоже есть какие-то права? — широко раскрыв необыкновенные свои глаза, спросила Маша.
— О! — Пафнутьев безнадежно махнул рукой. — У них столько прав, столько прав... Видимо-невидимо! Нам с вами и не снились те права, которыми обладают перечисленные мною субъекты. Как это ни покажется странным. Если обидят тебя, Маша, если обидят меня, если у нас с вами что-то случится, если нас покалечат, ограбят, поступят с нами зло и несправедливо, если нарушат даже те крохи прав, которыми нас великодушно наделили... Это мало кого заинтересует, да, Маша, да! Это в порядке вещей. Это нормально. Так принято. Но государство не пожалеет никаких сил и средств, чтобы защитить права убиенных. Пожизненно в тюрьму сажают живых, чтобы мертвые чувствовали себя отмщенными, чтобы знали они — есть на белом свете справедливость, есть их права, и никому не позволено права мертвых нарушить, пренебречь ими или, упаси боже, посмеяться над ними! — Увлекшись, Пафнутьев поднял вверх указательный палец, чтобы подчеркнуть важность слов, которые он произносит, чтобы показать, как необычна его деятельность.
— И сюда вы приехали отстаивать права мертвецов? — шепотом спросила Маша.
— Сюда я приехал, — Пафнутьев пренебрежительно повертел в воздухе растопыренной ладонью, — полюбопытствовать. О том, о сем... Испанию вот навестил, с вами познакомился...
Пафнутьев куражился, безнаказанно и хмельно, понимая, что произносит именно те слова, которых от него ждут, — чтоб было забавно, лучше, если будет жутковато, но чтобы потом наступило непреодолимое желание хлопнуть стакан холодного белого вина и рассмеяться весело и беззаботно. С облегчением рассмеяться, ведь все те кошмары, о которых говорит гость, происходят далеко и не с нами, главное — не с нами. Где-то гудят наводнения, извергаются вулканы, полыхают пожары, рушатся от тротила жилые дома, гостиницы, мосты, а какой-то придурок, только что сообщили по телевидению, собрался взорвать даже Великую Китайскую стену.
— И удается отстоять? — спросил Слава.
— Случается, — скромно потупился Пафнутьев.
— Хорошо платят?
— В основном чувством громадного удовлетворения, как говаривали в недавнем прошлом.
— Но на жизнь хватает? — как-то уж больно всерьез спросил Слава, с какой-то пока не разгаданной Пафнутьевым заинтересованностью. Чувствовалось, что вопросы его не бездумные, за ними стояло что-то большое, громоздкое, что сразу и взглядом не окинешь.
— На такую?! — Пафнутьев весело окинул взглядом яхту, стол с бокалами вина, лазурную пенистую волну, которая оставалась за кормой, еле видимый отсюда голубоватый гребешок небоскребов Барселоны и снова повернулся к Славе. — На такую? — переспросил он, улыбаясь широко и откровенно.
— А на какую хватает?
— На жизнь, которая не имеет ничего общего с той, в которой я оказался здесь, сейчас, с вами! — не задумываясь, ответил Пафнутьев и церемонно поклонился, как бы благодаря честную компанию за то, что ему позволили чуть-чуть, почти неуловимо прикоснуться к этой жизни.
— А подзадержаться здесь не хочется? — продолжал задавать Слава странные вопросы — второе дно в словах, во взглядах, в тональности, даже в жестах Пафнутьев всегда, в любом состоянии чувствовал остро и настороженно.
— Мне хочется подзадержаться в любой жизни, — по-пьяному растягивая слова, проговорил Пафнутьев и сделал попытку набросить на себя халат, до сих пор висевший на спинке кресла. Но халата там не оказалось, видимо, кто-то из компании, чтобы он не свалился за борт под порывами свежего морского ветра, положил в более укромное место.
— Зачем же в любой! — радостно закричал Слава. — Паша! Зачем же в любой! Задерживайся в этой!
— А я и от этой вроде как бы того... Не отрекаюсь.
— И это правильно, Паша! Не надо отрекаться ни от одной жизни, тем более что она всего-то одна и есть! Отстаивай права мертвецов! Это благородно ивозвышенно! Кто еще, кроме тебя, сможет отстоять их права?! — воскликнул Слава, и последние слова его потонули в аплодисментах. — Но, Паша, я не все сказал, я не сказал главного... Защищай бедных покойников, но не надо портить жизнь живым! Это же твоя мысль, верно? Это ведь ты сказал! Живые люди сидят пожизненно, чтобы мертвяки уютней себя чувствовали в своих могилах!
— Круто сказано, — одобрительно сказал Пафнутьев. — Очень круто! Одобряю! — Он взял свой бокал, опять оказавшийся наполненным, и во единый дух опрокинул прекрасное вино испанского производства, испанского разлива, испанского вкуса и запаха.
И в то же время Пафнутьев, старый пройдоха и хитрован, еще более твердо знал, чувствовал и понимал, что поступает единственно правильно, что с каждым опрокинутым бокалом вина он становится все более неуязвимым, все более неприкосновенным и зона безопасности с каждым бокалом расширяется вокруг него до самого горизонта, до самого горизонта, ребята.
— Юра? — переспросил Пафнутьев. — Это кто?
— Лубовский! — расхохотался Слава. — Кто же еще!
— Ах, да, конечно, — кивнул Пафнутьев. — Я врубился. Просто не привык его Юрой называть.
— Привыкнешь, — заверил Слава. — Он нормальный мужик. Вы запросто найдете общий язык. Ты как с ним — на «вы»?
— Да, вроде...
— Не надо, — твердо сказал Слава. — Пустое это. Да ты и не сможешь. Пообщаетесь разок-другой и сами не заметите, как на «ты» перейдете. Да что говорить — он с президентом на «ты».
— Похоже на то, — вынужден был согласиться Пафнутьев.
Подошел официант с подносом, уставленным бесконечным количеством маленьких блюдечек, на каждом из которых что-то лежало. Оказалось, что на долю Пафнутьева пришлось двенадцать рыбных блюд, но все они были такого размера, что обед не показался ему слишком уж сытным.
— Ну как? — спросил Слава.
— Потрясающе! — искренне ответил Пафнутьев.
— Повторим?
— Что ты, что ты!
— Тогда нам пора, — сказал Слава, расплатившись с официантом.
— Нас ждут?
— Нас давно ждут! Но дорога не близкая... Морем будем добираться.
— На катере? — вежливо уточнил Пафнутьев.
— Паша! — Слава назидательно поднял указательный палец. — Забывай эти слова. Яхта! Понял? По морю ты будешь перемешаться на яхте. И только.
— Это не опасно? — осторожно спросил Пафнутьев.
— Ты никогда не ходил на яхте?
— Да как-то не довелось...
— Доведется. — Слава поднялся, пропустил вперед себя Пафнутьева и, догнав его, подхватив под локоток, подвел к машине, которую Пафнутьев никогда бы не узнал в длинном пестром ряду роскошных лимузинов.
— Это Лубовский прислал яхту? — спросил Пафнутьев.
— Прислал — это не то слово. Предоставил в твое распоряжение. Так будет правильнее.
— Ну, что ж, — тяжко вздохнул Пафнутьев. — Видимо, мне надо привыкать к новым оборотам речи.
— Давно пора, — сказал Слава, трогая машину с места.
Ребята, вы часто бываете в барселонском морском порту в разгар лета? Не слишком? В исключительных случаях? Нет, скорее всего, вы там никогда не были и никогда не будете.
Напрасно.
Очень неплохое местечко.
Синее слепящее море, белые туристические лайнеры, наполненные красавицами и красавцами, оживленная набережная с сотнями кабачков и таверн, ресторанчиков и прочих мест, где можно посидеть и насладиться жизнью. А россыпь разноцветных яхт на лазурной глади моря! А юные красотки, загорелые до полного неприличия, а если говорить точнее — до невообразимой соблазнительности! А магазинчики сувениров, от каждого из которых будут счастливы все ваши друзья и знакомые, все ваши подруги и детишки. И вовсе не потому, что эти сувениры так уж хороши и непередаваемо изысканны, вовсе нет! Просто на них невытравляемая печать Барселоны, барселонского порта, барселонского солнца, воздуха, моря!
Да, ребята, да!
Едва выйдя из машины, едва ступив на плиты набережной, Пафнутьев, сам того не желая, сам того не замечая, расплылся в широкой улыбке и, не переставая улыбаться, шел, залитый солнцем, счастливый и молодой. Он видел, не мог не видеть, что едва ли не все, кто шел ему навстречу, улыбались так же легко, молодо и счастливо.
— Как тебе здесь? — спросил Слава.
— Обалдеть и не встать! — бестолково, но искренне ответил Пафнутьев. — Обалдеть и не встать! — повторил он, не уверенный, что Слава понял его правильно.
— То ли еще будет! — ответил Слава. — То ли еще будет, старик!
Белая яхта Лубовского стояла у самого причала, скорее всего, ее подогнали заранее в ожидании почетного гостя. Все с той же блаженной улыбкой на устах Пафнутьев с неким задором прошел по деревянным мосткам на борт, подал руку Славе, который шел следом, подстраховывая его. И в тот самый момент, когда он ступил на узкие рейки палубы, сработанные из смолистой, недоступной для сырости лиственницы, когда по его глазам полоснули лучи от сверкающих на солнце медных ручек, болтов, всевозможных окантовок иллюминаторов, дверей, что-то в нем вздрогнуло и напряглось. Все это было слишком красиво, более того — эта красота показалась ему какой-то декоративной, ненастоящей, для него одного созданной. Он вспомнил сотни настораживающих слов, которыми провожали его в Испанию, — от Генерального прокурора до пройдохи Халандовского. Все говорили одно и то же — осторожнее, Паша, не расслабляйся, не теряй бдительности и не соблазняйся роскошью.
Но слишком уж синим было море в порту Барселоны, слишком хороша была яхта, принявшая его гостеприимно и радушно, а каким легким было холодное белое вино, а как вкусны все двенадцать рыбных блюд — бедный Халандовский! Он на подобное явно не способен, нет, ребята, нет! Не способен.
Не в силах снять с собственной физиономии все ту же блаженную улыбку, Пафнутьев подошел к противоположному борту, окинул счастливым взором пространство барселонского порта и, обернувшись к поотставшему Славе, уже хотел было произнести нечто радостное и восторженное, но вместо Славы увидел потрясающей красоты девушку, которая терпеливо ожидала, когда он налюбуется морским простором.
— Ничего картинка, да? — спросила она с улыбкой. И улыбка у нее оказалась хорошей — открытая, ее можно было бы назвать даже простодушной. Было заметно, что вид моря ей тоже нравится и она прекрасно понимает чувства человека, который увидел это впервые.
— Обалдеть и не встать! — не задумываясь, повторил Пафнутьев слова, которые сегодня его уже выручали.
— Мне тоже нравится, — спокойно сказала красавца и, протянув руку, взяла Пафнутьева за ладошку: — Пойдемте со мной... Я покажу вашу каюту.
И повела бедного Пафнутьева, увлекая за собой.
И он пошел.
Ладошка в ладошку.
А что делать? Ведь живая тварь, ребята, ведь живая! Кто устоит? Кто воспротивится и разгневается? Кто сможет вырвать руку из теплой девичьей руки и, гордо вскинув подбородок, шагнет в сторону?
Кто? Ну? Слабо?
И правильно. Это не тот случай, когда надо напоказ выставлять дурацкую свою нравственность, идиотскую свою гордыню и что-то там еще совсем уж придурочное.
И Пафнутьев покорно пошел.
А что вы от него хотите, от человека простого, непритязательного и явно обделенного в жизни счастливыми мгновениями. Какие у него впечатления? Опознания, очные ставки, вскрытия... Ужас. А тут лазурное море, белая яхта, палуба из лиственницы и необыкновенной красоты девушка с доверчивой улыбкой.
В общем — поплелся.
А девушка между тем, не выпуская пылающей ладони Пафнутьева, спустилась по трапу, куда-то там свернула, где-то протиснулась, ввела Пафнутьева в отделанную деревом и бронзой каюту и наконец выпустила его истомившуюся от неопределенности ладошку.
— Прошу, — сказала она. — Мне кажется, вам понравится... Видите, здесь иллюминатор с видом на море.
— Спасибо, — пробормотал Пафнутьев.
— Мы сейчас поплывем на остров Юры... Остров небольшой, но уютный. Дорога займет несколько часов, но скучать, надеюсь, не будете. Захотите отдохнуть — здесь все есть. — Девушка распахнула дверцу шкафа и показала Пафнутьеву стопку халатов, махровых полотенец, еще каких-то приспособлений для купания радостного и счастливого. — А здесь плавки. — Девушка выдвинула ящик. — Подберите себе что-нибудь.
— Подберу, — пообещал Пафнутьев.
— По вкусу, — улыбнулась девушка.
— Только по вкусу, — твердо заверил Пафнутьев. — А вы тоже плывете с нами?
— Плыву, — ответила девушка, и Пафнутьев не сразу понял, что она имела в виду — плывет ли по морю, плывет ли по жизни, плывет ли вообще, не зная, куда и зачем. — Так уж случилось.
— Бывает. — Пафнутьев ответил нечто бестолковое. — А живете на острове?
— В основном на яхте. Мне здесь больше нравится. Знаете, я вам посоветую... Не тяните с переодеванием... В вашем костюме московского покроя и колорита...
— А какой у меня колорит?
— Уж больно суровый... Может быть, он годится только для очень серьезных совещаний... Как сейчас говорят, судьбоносных. — Девушка рассмеялась. — Но на яхте... Простите, вы выглядите немного смешно.
— А со мной это частенько случается!
— Переоденьтесь, — повторила девушка. — Выберете купальник, или плавки, как говорят в России... Можете набросить халат для начала... Советую — выбирайте поярче. Чтобы не производить впечатления человека в бане. — Она опять рассмеялась, но необидно, без издевки, ее просто рассмешило слово «баня».
— Я все сделаю так, как вы приказали, — заверил Пафнутьев.
— Я ничего не приказывала.
— Мне приятней думать, что это было приказание. Я, знаете ли, привык подчиняться приказам. Мне так проще жить.
— Учту, — сказала девушка и, мимолетно прильнув к Пафнутьеву, тут же вышла из каюты.
Пафнутьев не мог не признать ее правоту — в своем почти черном, почти прокурорском костюме на палубе белоснежной яхты, под испанским солнцем на фоне Барселоны он выглядел не слишком убедительно. Порывшись в своей дорожной сумке, он нашел плавки, но, когда сравнил их с теми, которыми был завален ящик шкафа, понял, что мог себя не утруждать. Когда он натянул на себя предложенные плавки и набросил халат, расписанный картежными мастями, и в этом наряде показался на палубе, то услышал общий восторженней вопль. Оказалось, что в плетеных креслах, установленных на палубе, уже сидят и Слава, и капитан яхты — загорелый испанец необыкновенной красоты и изысканности, и несколько девушек, среди которых он в слепящем солнечном свете с трудом узнал свою провожатую.
— Прошу любить и жаловать, — сказал Пафнутьев, подняв руку — точь-в-точь как это когда-то делали римские императоры, приветствуя толпы восторженного народа.
— Паша, ты прекрасен, — сказал Слава, не позволив себе даже улыбнуться.
— Я знаю, — ответил Пафнутьев. — Мне все об этом говорят. Всю жизнь. Так что я привык.
— К чему?
— К славе.
— Это правильно. К подобным вещам лучше привыкать с детства. Чтобы потом не было мучительно больно.
— Не будет. — Пафнутьев был спокоен и благодушен. Но таким он оставался лишь до тех пор, пока к нему не подошла его недавняя провожатая.
— Позволь, я за тобой поухаживаю, — сказала девушка. — Кстати, меня зовут Маша.
— А я — Паша, — покраснел Пафнутьев.
— Очень приятно. Надеюсь, нас не спутают. Прости, но ты, Паша, забыл завязать пояс халата... В результате обнажаются те части твоего прекрасного тела, на обнаженность которых ты, может быть, и не рассчитывал.
— Какой кошмар! Какой ужас! Как же мне теперь жить?!
— С завязанным поясом.
— Да я его завяжу на три узла!
— А это уже многовато, — и Маша легким мановением руки затянула на заметном животике Пафнутьева изящный узел из тонкой льняной ткани. — Не переживай, Паша, узел тебя не слишком портит. — Маша так легко перешла с Пафнутьевым на «ты», что он, похоже, этого даже не заметил.
На самом деле заметил.
И эта маленькая подробность насторожила его больше, чем белоснежная яхта, чем архитектурные изыски Барселоны и прочая испанская дребедень. Он понял — ухо надо держать востро, здесь нет случайных людей, здесь нет случайных обстоятельств, здесь вообще нет ничего случайного, ничего такого, что не было бы продумано хитроумным Лубовским.
Когда Пафнутьев, показав всей компании, как он прекрасен в новом халате с повязанным поясом, повернулся к набережной, чтобы еще раз бросить взгляд на прекрасный город, оказалось, что никакого города нет, что перед ним море, а от города осталась лишь узкая зубчатая полоска на горизонте — яхта давно уже шла в открытое море.
— Ни фига себе, — пробормотал Пафнутьев. — Это что же, ребята, получается?
— Не дрейфь, Паша! — воскликнул Слава. — Недавно звонил Юра, он уже на месте, ждет тебя с нетерпением и сам накрывает стол. Он никому этого не позволяет.
— Надо же, — пробормотал Пафнутьев и вдруг увидел перед собой Машу. Она стояла с хорошей своей улыбкой прямо перед ним и протягивала высокий бокал с чем-то прохладительным.
— Это поможет тебе справиться с любой неожиданностью.
— Ты думаешь? — с сомнением проговорил Пафнутьев.
— Всем помогает, — невозмутимо ответила Маша и, сумев все-таки втиснуть бокал в пафнутьевскую ладонь, отошла к своему креслу.
Пришлось сесть и Пафнутьеву — для него тоже было приготовлено плетеное кресло. Не такое, какие продаются на Можайском шоссе недалеко от поселка Немчиновка, совсем не такое. В этом кресле не было ни одного узелка, хомутика, прутика, который бы вас давил, кусал, царапал или еще каким-либо образом напоминал о себе. Кресло производило впечатление, будто выросло само по себе, сразу, целиком и являло собой диковинный цветок, но предназначенный не для того, чтобы его нюхали, а для того, чтобы в нем сидели и пили холодное белое вино из высоких стаканов.
— В тумане скрылась милая Одесса... Золотые огоньки... Не грустите, ненаглядные невесты... В синее море вышли моряки... — Пафнутьев поймал себя на том, что поет, уже когда заканчивалась последняя строка.
Все шумно зааплодировали, весело и беззаботно рассмеялись, как можно смеяться, отойдя на несколько километров на яхте от города Барселона, когда компания приобретает тот законченный и гармоничный вид, какой бывает у путешественников после долгого счастливого плаванья.
Дул несильный морской ветерок, хлопало полотнище паруса, иногда можно было различить еле слышный гул сильного мотора — как ни хороша была яхта, как ни красив белый парус на фоне синего испанского неба, но с мотором было как-то надежнее.
Маша сходила во внутренние покои яхты и вернулась с подносом, уставленным все теми же высокими бокалами из прозрачного стекла. На подносе были и диковинные фрукты, какие-то орешки и еще что-то невероятно соблазнительное и, скорее всего, съедобное.
На лице Пафнутьева блуждала все та же смазанная, блаженная улыбка, и, наверно, сейчас никто, включая его самого, не смог бы определить, к чему эта улыбка относится — к роскошной яхте, к роскошному морю или к роскошным красавицам, которые вели себя хотя и сдержанно, но весело и непосредственно. И ничто не могло вывести Пафнутьева из этого состояния, да он и не хотел его покидать, это состояние, — всю жизнь свою он был лишен подобного внимания к своей скромной и слегка потрепанной персоне. Да, как и все мы, как и все, ребята, он был долгие годы лишен общества красивых женщин, хорошего вина, яркого солнца и внимания, ненавязчивого внимания. А ведь мыто с вами прекрасно знаем, что этого внимания достойны, мы его заслуживаем, и только бестолково сложившаяся жизнь не позволила этим потрясающим созданиям вовремя оценить нас по достоинству.
Это печально, но это так, это так, ребята.
Так почему же не попытаться хоть в малой степени, хоть на несколько часов, пока идет яхта под белым парусом, чуть накренившись, вся в солнечных брызгах лазурного моря, почему же не попытаться восполнить этот досадный пробел в нашей так быстро уходящей жизни!
И Пафнутьев попытался этот пробел восполнить.
И ничто не могло заставить его отказаться от этого пагубного, рискованного, чреватого всевозможными бедами намерения. Он видел, что вина ему наливают больше, чем кому бы то ни было из всей удалой компании, видел, как Слава, тоже со счастливой улыбкой на лице, подходил к борту, любовался морем и не замечал, глупый, как из его бокала, который он держал неверной своей захмелевшей рукой, роскошное вино из подвалов Лубовского выливалось в лазурное море.
И не один раз, ребята, не один раз.
Видел Пафнутьев и легкие, почти неуловимые простым глазом перемаргивания красавиц, понимал, что о нем, о нем перемаргиваются милые девушки, но не желал придавать этому хоть какое-то значение.
Не желал.
Так бывает.
Это можно объяснить и хмелем от хорошего вина, от хорошего моря, от хороших девушек, а можно объяснить и многолетней усталостью, о которой он и не догадывался. А погрузившись в солнечный испанский день, он ощутил вдруг эту самую усталость и в теле, и в душе. Даже в желаниях, даже в желаниях он почувствовал бесконечную усталость от прежней жизни и не хотел видеть того, что видел, точнее сказать, не желал — в этом слове больше капризности и безрассудства.
— Скажи, Паша, — обратилась к нему Маша, — а чем ты занимаешься в жизни?
— О! — воскликнул Пафнутьев обычным своим совершенно дурацким тоном, в котором, кроме бестолковости, можно было услышать только чрезвычайную польщенность вниманием к нему со стороны красавицы. — Мои занятия столь суровы и унылы, что рассказ о них омрачит наше счастливее пребывание на этой потрясающей яхте. Это так, милая девушка, это так, — горестно закончил Пафнутьев.
— Ну, а все-таки? — настаивала Маша. — Должны же мы знать, с кем совершаем это маленькое путешествие.
— Так. — Пафнутьев слегка поежился под горячим испанским солнцем. Халат давно сполз с его покатых плеч и теперь лежал на спинке кресла, но Пафнутьев опять же не пожелал этого замечать, предоставляя компании любоваться им таким, каков он есть на самом деле. — Деятельность моя проходит в правоохранительных службах. — Пафнутьев в последний момент спохватился, чтобы не сказать «органах» — под испанским солнцем это слово звучало бы слишком уж зловеще.
— О, вы правозащитник! — восторженно воскликнула Маша, но увидел Пафнутьев, все-таки заметил смех в самых уголках потрясающих глаз Маши. Да, были там и смех, и понимание — она знала о нем больше, чем это могло показаться на первый взгляд.
— Вроде того, — сказал Пафнутьев, кивнув. — Мою деятельность вполне можно назвать правозащитной.
— А чьи права вы защищаете?
— Униженных и оскорбленных! — не задумываясь, произнес Пафнутьев откуда-то вынырнувшие слова классика.
— А как вы определяете униженных и оскорбленных? — продолжала Маша. — Ведь все готовы назвать себя и униженными, и оскорбленными?
И Пафнутьев понял — перед ним далеко не простачок. Оказывается, красивые глазки могут принадлежать и человеку проницательному, далеко не глупому, человеку ироничному, а иронию Пафнутьев всегда ценил выше ума и образованности.
— Я защищаю того, кто первый оказывается в очереди, — отшутился Пафнутьев.
— Но первые в очереди всегда самые настырные! — рассмеялась Маша, показав невероятной белизны свои зубки.
— Значит, моя деятельность не столь хороша, как это может показаться. — Пафнутьев горестно развел руками.
— Согласитесь, вы просто увильнули!
— Соглашаюсь, — скорчил Пафнутьев одну из самых глупых своих гримас. Он понял, что о нем здесь знают все, и решил больше не таиться и не лукавить. Откровенность — тоже хитрость, он прекрасно это знал, но вряд ли это было известно Маше. Знал Пафнутьев, что можно оболгать и опорочить человека, говоря о нем только правду, можно сказать о человеке достойные слова, не произнося ни слова правды. Все зависит от того, чего хочешь, какую цель ставишь, как относишься к человеку, о котором взялся судить.
— Так чем же вы все-таки занимаетесь? — не прекращала допрос красавица.
— Ну что ж, — Пафнутьев удрученно сгорбился в своем кресле, — в основном мне приходится защищать права мертвых. Да, девочки, да... Права невинно убиенных, зарезанных, замученных, утопленных, растерзанных... И так далее.
— У них тоже есть какие-то права? — широко раскрыв необыкновенные свои глаза, спросила Маша.
— О! — Пафнутьев безнадежно махнул рукой. — У них столько прав, столько прав... Видимо-невидимо! Нам с вами и не снились те права, которыми обладают перечисленные мною субъекты. Как это ни покажется странным. Если обидят тебя, Маша, если обидят меня, если у нас с вами что-то случится, если нас покалечат, ограбят, поступят с нами зло и несправедливо, если нарушат даже те крохи прав, которыми нас великодушно наделили... Это мало кого заинтересует, да, Маша, да! Это в порядке вещей. Это нормально. Так принято. Но государство не пожалеет никаких сил и средств, чтобы защитить права убиенных. Пожизненно в тюрьму сажают живых, чтобы мертвые чувствовали себя отмщенными, чтобы знали они — есть на белом свете справедливость, есть их права, и никому не позволено права мертвых нарушить, пренебречь ими или, упаси боже, посмеяться над ними! — Увлекшись, Пафнутьев поднял вверх указательный палец, чтобы подчеркнуть важность слов, которые он произносит, чтобы показать, как необычна его деятельность.
— И сюда вы приехали отстаивать права мертвецов? — шепотом спросила Маша.
— Сюда я приехал, — Пафнутьев пренебрежительно повертел в воздухе растопыренной ладонью, — полюбопытствовать. О том, о сем... Испанию вот навестил, с вами познакомился...
Пафнутьев куражился, безнаказанно и хмельно, понимая, что произносит именно те слова, которых от него ждут, — чтоб было забавно, лучше, если будет жутковато, но чтобы потом наступило непреодолимое желание хлопнуть стакан холодного белого вина и рассмеяться весело и беззаботно. С облегчением рассмеяться, ведь все те кошмары, о которых говорит гость, происходят далеко и не с нами, главное — не с нами. Где-то гудят наводнения, извергаются вулканы, полыхают пожары, рушатся от тротила жилые дома, гостиницы, мосты, а какой-то придурок, только что сообщили по телевидению, собрался взорвать даже Великую Китайскую стену.
— И удается отстоять? — спросил Слава.
— Случается, — скромно потупился Пафнутьев.
— Хорошо платят?
— В основном чувством громадного удовлетворения, как говаривали в недавнем прошлом.
— Но на жизнь хватает? — как-то уж больно всерьез спросил Слава, с какой-то пока не разгаданной Пафнутьевым заинтересованностью. Чувствовалось, что вопросы его не бездумные, за ними стояло что-то большое, громоздкое, что сразу и взглядом не окинешь.
— На такую?! — Пафнутьев весело окинул взглядом яхту, стол с бокалами вина, лазурную пенистую волну, которая оставалась за кормой, еле видимый отсюда голубоватый гребешок небоскребов Барселоны и снова повернулся к Славе. — На такую? — переспросил он, улыбаясь широко и откровенно.
— А на какую хватает?
— На жизнь, которая не имеет ничего общего с той, в которой я оказался здесь, сейчас, с вами! — не задумываясь, ответил Пафнутьев и церемонно поклонился, как бы благодаря честную компанию за то, что ему позволили чуть-чуть, почти неуловимо прикоснуться к этой жизни.
— А подзадержаться здесь не хочется? — продолжал задавать Слава странные вопросы — второе дно в словах, во взглядах, в тональности, даже в жестах Пафнутьев всегда, в любом состоянии чувствовал остро и настороженно.
— Мне хочется подзадержаться в любой жизни, — по-пьяному растягивая слова, проговорил Пафнутьев и сделал попытку набросить на себя халат, до сих пор висевший на спинке кресла. Но халата там не оказалось, видимо, кто-то из компании, чтобы он не свалился за борт под порывами свежего морского ветра, положил в более укромное место.
— Зачем же в любой! — радостно закричал Слава. — Паша! Зачем же в любой! Задерживайся в этой!
— А я и от этой вроде как бы того... Не отрекаюсь.
— И это правильно, Паша! Не надо отрекаться ни от одной жизни, тем более что она всего-то одна и есть! Отстаивай права мертвецов! Это благородно ивозвышенно! Кто еще, кроме тебя, сможет отстоять их права?! — воскликнул Слава, и последние слова его потонули в аплодисментах. — Но, Паша, я не все сказал, я не сказал главного... Защищай бедных покойников, но не надо портить жизнь живым! Это же твоя мысль, верно? Это ведь ты сказал! Живые люди сидят пожизненно, чтобы мертвяки уютней себя чувствовали в своих могилах!
— Круто сказано, — одобрительно сказал Пафнутьев. — Очень круто! Одобряю! — Он взял свой бокал, опять оказавшийся наполненным, и во единый дух опрокинул прекрасное вино испанского производства, испанского разлива, испанского вкуса и запаха.
* * *
Яхта по-прежнему шла вдоль испанского побережья, солнце постепенно клонилось к западу, погреба Лубовского на яхте не оскудевали, судя по тому, что не опустевали бокалы. Невидимая команда вела парусник уверенно по намеченному курсу, правда, курса никто из пассажиров не знал, да он, собственно, никого не интересовал, в компании все больше уделяли внимания друг другу, разве что кроме Пафнутьева, которой неизменно уделял равное внимание всем красавицам, живописно расположившимся в просторных плетеных креслах, не скрывая, совершенно не скрывая потрясающих своих форм, линий и прочих прелестей. Правда, Машу он все-таки выделял, куда деваться — живой человек. И Славе уделял внимание, даже пробегающим мимо членам невидимой команды, которая все-таки вела, неуклонно вела яхту в нужном направлении. Да что там команда, что там красавицы! Пафнутьев и себе уделял внимание достойное и неослабное — он никогда в жизни не пил столь душистого, холодного белого испанского вина. Но знал, чувствовал и понимал, что поступает плохо.И в то же время Пафнутьев, старый пройдоха и хитрован, еще более твердо знал, чувствовал и понимал, что поступает единственно правильно, что с каждым опрокинутым бокалом вина он становится все более неуязвимым, все более неприкосновенным и зона безопасности с каждым бокалом расширяется вокруг него до самого горизонта, до самого горизонта, ребята.