Пронин Виктор Алексеевич. Банда 8

   — Вы произнесли фамилию Лубовского...
   — Я?! — усмехнулась Морозова. — Никогда. Вы слышите? Никогда я эту фамилию не произносила. Это вы произнесли пять минут назад. Но не я. Так и запишите в своем протоколе. Я не знаю этого человека. Никогда с ним не встречалась. И не собираюсь это делать в будущем.
   — Понял, — кивнул Пафнутьев. — Я все понял. Но повстречаться надо.
   — Без галстуков? — усмехнулась Морозова.
   — Я согласен даже без протокола.
   — Ну что ж... Заходите как-нибудь. Я буду здесь все приводить в порядок... Жизнь продолжается. Да, Валя? — обернулась она к секретарше.
   — Конечно, Ирина Александровна.
   — У меня такое ощущение, что ваши ребята, — Пафнутьев кивнул в сторону кабинета, — первыми поднялись из окопа. Перчатку бросили они.
   — Видимо, вы очень проницательный человек, Павел Николаевич, но должна вас огорчить... Перчатку бросили не они. Они лишь приняли вызов. Несколько запоздало, несколько неумело, но что делать, как смогли. На мой взгляд, даже то, что им удалось, достойно уважения.
   — А что им удалось, Ирина Александровна?
   — Если мы с вами говорим об одном и том же...
   — Я в этом совершенно уверен! — успел вставить Пафнутьев.
   — Так вот, — невозмутимо продолжала Морозова, — если мы с вами говорим об одном и том же, то даже то, что они приняли вызов от сил, куда более могущественных и безжалостных...
   — Разберемся, — подвел итог Пафнутьев. — А за визитки я вам чрезвычайно благодарен. Что касается предложения о сотрудничестве, позвоню чуть позже. Мне кажется, что вам сейчас не до этого.
   — Похоже на то, — согласилась Морозова.
   Выйдя на улицу, Пафнутьев медленной, раздумчивой походкой направился к станции метро «Парк культуры». Ему пора было возвращаться в свой кабинет — надо решать вопрос с Андреем, должен позвонить Халандовский, пора возвращаться и к своим непосредственным делам, ради которых он и прибыл в Москву.
   Андрей ждал Пафнутьева уже в машине.
   — Все в порядке, все утряслось? — спросил Пафнутьев.
   — Покапризничали немного, но был какой-то звонок сверху...
   — Олег Иванович, — вспомнил Пафнутьев.
   — Вот после его звонка все сразу и стало на свои места. За час выдали все документы, и теперь я полноправный ваш водитель. Подходил какой-то хмырь, назвался Шумаковым. По-моему, ему не понравилось мое появление.
   — Перебьется, — сказал Пафнутьев.
   — Освоились, Павел Николаевич? — усмехнулся Андрей.
   — Из чего это видно?
   — Жестковато выражаться стали.
   — Перебьются, — повторил Пафнутьев и направился в свой кабинет. А едва открыл дверь, раздался звонок. Оказалось — Халандовский.
   — Здравствуй, Паша!
   — Здравствуй, Аркаша.
   — Есть победы?
   — Два трупа.
   — Это хорошо или плохо?
   — И то и другое.
   — Странно ты, Паша, стал выражаться в городе Москве. Оказывается, известие о трупах может быть добрым и обнадеживающим.
   — Так было всегда.
   — Подробнее не скажешь?
   — Только на скамейке, в глубине заброшенного парка, когда вокруг ни души!
   — Хорошо, что ты это понял своевременно. У меня тоже есть кое-что для тебя, тоже добрые вести... Встреча, которую я тебе обещал, состоится.
   — Встреча с кем? — спросил Пафнутьев.
   — Об этом я тебе, Паша, скажу в парке на заброшенной скамейке. Что с Андреем?
   — Все решилось. Он уже в машине.
   — Поздравляю. До скорой встречи, Паша, — и Халандовский отключил связь.
   Открыв сейф, в котором хранились тома уголовного дела, Пафнутьев уже не стоял перед десятком томов в полной растерянности, как это было совсем недавно. Теперь он уже твердо знал, какой именно том ему нужен. Он искал том, в котором описывались челябинские похождения Лубовского.
   И он его нашел.
   И до конца рабочего дня успел просмотреть достаточно подробно. Теперь он мог разговаривать с Морозовой куда более уверенно и вопросы мог задавать куда более внятные. Да, действительно, незадолго до перемены власти в стране на окраине Челябинска был сооружен громадный комбинат железобетонных изделий, который мог выпускать и пролеты мостов, и перемычки для окон в жилых домах. Комбинат снабжал своей продукцией чуть ли не весь Урал и считался одним из самых доходных и преуспевающих предприятий. Когда началась дикая приватизация, во главе комбината оказался его директор, а теперь уже и совладелец Морозов Вячеслав Михайлович. Поскольку капитальное строительство почти прекратилось, а жилищное сократилось в несколько раз, комбинат продолжал худо-бедно существовать и даже в новых условиях все еще считался предприятием надежным, со стабильным доходом и прочными связями с прежними заказчиками. У комбината были свои карьеры, щебеночные предприятия, арматурой он тоже был обеспечен, с этим на Урале никогда не было проблем, и хотя количество рабочих сократилось почти втрое, предприятие оставалось куском лакомым и соблазнительным.
   И тут, как бес из табакерки, появляется Лубовский.
   Идея у него была проста и далеко не нова — довести комбинат до состояния банкротства, купить за бесценок и в течение месяца вывести на прежний уровень производства. Если при появлении Лубовского среди его совладельцев числилось несколько сот человек, то после проведения этой операции их останется только двое — директор Морозов и опять же Лубовский.
   Но возникло препятствие — Морозов не принял плана Лубовского, справедливо рассудив, что вскорости после проведения этого плана в жизнь у комбината останется один владелец и им будет не он, не Морозов.
   Лубовский не отступал, Морозов не сдавался.
   И в конце концов случилось то, что и должно было случиться, — на прием однажды пришли два улыбчивых посетителя.
   Ну и так далее.
   Директорский кабинет занял человек более сговорчивый — Куприянов Борис Евгеньевич. Ему план Лубовского, насколько можно судить по дальнейшим событиям, понравился, комбинат разорился, рабочие, которые имели акции, охотно их продали. Вскоре комбинат заработал с удвоенной силой, поскольку рабочие вернулись на свои места — начали выплачивать зарплату. Вернувшиеся заказчики часами просиживали в приемной Куприянова, пытаясь доказать тому, что их заказ и более важный, и более срочный, чем все остальные.
   Комбинат становился на ноги. Снова заработали карьеры, щебеночные камнедробилки, железнодорожные ветки частенько оказывались даже перегруженными, но тут опять случилось несчастье, которое предвидел Морозов и которое, по его прикидкам, должно было обязательно случиться, — машина Куприянова по непонятной причине на крутом вираже потеряла управление и свалилась в пропасть. Оно бы ничего, машина была надежная, прочная, но она почему-то вдобавок еще и взорвалась.
   Похоронили Куприянова рядом с Морозовым, некоторые даже предлагали поставить общий памятник, но семьи обоих директоров отказались. На здании комбината у главного входа установили мемориальные доски, Лубовский на холодном ветру произнес трогательную речь, многие плакали, всплакнул и сам Лубовский.
   Пафнутьев долго всматривался в фотографию, на которой был изображен митинг, посвященный открытию двух мемориальных досок. Видимо, были последние дни осени, погода стояла ветреная, летели первые снежинки и застревали в волосах Лубовского. Лицо его изображало искреннюю скорбь, на щеках блестели слезы, впрочем, подумал Пафнутьев, эти слезы вполне мог высечь из глаз злой осенний ветер, это могли быть и растаявшие на щеках снежинки, а там кто знает, кто знает, может быть, Лубовский обладал столь чувствительной душой, что мог и всплакнуть на глазах у сотен людей.
   Как бы там ни было, но теперь Лубовский, именно он, владел комбинатом. Ему, правда, принадлежали не все акции, да этого и не требовалось, так было естественнее, честнее, чище, в конце концов. Всеми доходами распоряжался он, а иного и желать не надо.
   Пафнутьев нашел и всмотрелся в цифры итоговые, годовые цифры комбината — и эту справку подготовил до него дотошный следователь, который почему-то пропал по неизвестной причине. Так вот, оказывается, комбинат давно перекрыл лучшие доперестроечные свои показатели, работал гораздо производительнее, чем раньше.
   Хороший комбинат оказался в руках у Лубовского, а если припомнить, что к комбинату относились и каменные карьеры, и щебеночные дробилки, нефтебаза и даже несколько асфальтобетонных заводов, незаменимых при строительстве дорог, Лубовский был человеком состоятельным. А учитывая, что этот комбинат был далеко не самым крупным предприятием в империи Лубовского, учитывая, что в его руках оказались и машиностроительные заводы, и даже какое-то дальневосточное пароходство, учитывая, что...
   На этом месте слегка ошарашенные мысли Пафнутьева прервались резко прозвучавшим телефонным звонком.
   Опять звонил Халандовский.
   — Паша, ты уже закончил свой рабочий день?
   — Нет еще, часик посижу.
   — Советую — заканчивай и срочно возвращайся домой. Я уже здесь и жду тебя с нетерпением.
   — Что-нибудь случилось?
   — Да.
   — С тобой?
   — Нет. С тобой, Паша.
   — А я вроде как бы и не почувствовал.
   — У тебя все впереди.
   — Хватит уже тянуть, а?
   — Твоя квартира вскрыта и разграблена.
   — Квартира в нашем городе или ты имеешь в виду мое московское общежитие?
   — Здесь, Паша, здесь. Они что-то искали. Я даже догадываюсь, что именно.
   — Поделись.
   — Чуть попозже, как говорит один мой знакомый. Чуть попозже.
   — Еду, — кратко сказал Пафнутьев и положил трубку. — Что-то больно крутоватая жизнь у меня здесь налаживается, — проворчал он и понес тома уголовного дела к сейфу. Тщательно запер его, наклеив бумажку со своей подписью, подергав за металлическую ручку, он вышел и с той же тщательностью запер кабинет, опять подергав для верности на этот раз дверную ручку. Последнее время какая-то повышенная осторожность появилась в нем, везде он видел если и не подвох, то что-то готовящееся против него. Быстрым шагом прошел по коридору, сбежал по лестнице, вышел во двор и, сразу найдя взглядом свою машину, направился к ней.
   Андрей был на месте, и это маленькое невинное обстоятельство как бы обдало его теплой волной.
   — Ничего, Андрюша, пробьемся, — сказал он, обращаясь не столько к Андрею, сколько к самому себе.
   — Проблемы, Павел Николаевич?
   — Звонил Халандовский. Он ждет нас в моей квартире.
   — У него есть ключи? — удивился Андрей.
   — Нет, дело в другом. Взломана дверь.
   — Ни фига себе! Там было что взять?
   — И да, и нет. Телевизор можно было взять? Можно. Кое-что в холодильнике было. Мой чемодан со шмотками... Но это не то, за чем полезут в комнату следователя по особо важным делам. — Пафнутьев со значением поднял указательный палец, подчеркивая собственную значительность.
   — Но дом-то под охраной!
   — Именно в этом и таится самый большой вопрос.
   — Крутой клиент вам достался.
   — Разберемся.
   Поднявшись на свою площадку, Пафнутьев поколебался несколько секунд и толкнул дверь, она легко подалась. Снаружи на двери не было никаких повреждений, но если на нее посмотреть из прихожей, то было видно — замок сорван.
   Пройдя по коридору, Пафнутьев увидел на кухне Халандовского. Тот сидел за маленьким столиком, перед ним стояла бутылка виски и вскрытая баночка с красной икрой.
   — А, Паша, — без удивления произнес он. — Заходи. Давно тебя жду. Понимаешь, я приехал пораньше, подумал — вдруг ты тоже пришел со службы пораньше, чтобы приготовиться к встрече со мной, накрыть стол белой скатертью, приготовить чего-нибудь вкусного... Но нет, не увидел я твоей заботы, не увидел. Зато увидел, что дверь открыта. Толкнул — точно открыта. Замок сорван. Хорошо так сорван, грамотно. Я бы так не сумел, я бы обязательно повредил наружную обивку. А здесь обивка цела, даже более того...
   — Так. — Пафнутьев остановился на пороге комнаты.
   Здесь явно шел хороший такой, подробный обыск. Причем незваные гости, кажется, умышленно наводили больший беспорядок, чем требовалось. Все можно было сделать аккуратнее, с большим уважением и к своей работе, и к хозяину. Из чемодана все было вытряхнуто на пол, поролоновый матрац задран так, что, кажется, стоял почти вертикально, телевизор остался, но стоял на подоконнике...
   — Паша, они тут славно поработали! — раздался за спиной голос Халандовского.
   — Даже слишком.
   — В каком смысле?
   — Вовсе необязательно устраивать весь этот бардак. Они боялись, что я не замечу обыска.
   — Ты знаешь, что они искали?
   — Они искали тот самый пакетик, с которым ты ушел утром.
   Что-то его тревожит в этих обгорелых бумагах, что-то его тревожит.
   — Надо бы их изучить повнимательнее, — сказал Андрей.
   — И снять копии, — добавил Халандовский. — Мало ли что... В конце концов, они могут добраться до этого портфеля, да и я могу оплошать.
   — Можешь, — согласился Пафнутьев, подняв со стола бутылку виски — прикидывая, сколько же выпил Халандовский. — Конечно, можешь, — добавил он, возвращая бутылку на стол. — Но, кажется, мы затеяли опасные игры. Этот человек принимает очень быстрые решения. И у него есть кому их исполнять.
   — Почему ты так думаешь?
   — Он сам мне сказал. Сегодня. В больнице. И через час доказал делом.
   — Шустер, — сказал Халандовский.
   — А ты этого не знал?
   — Догадывался.
   — Чтобы уж все знать твердо и окончательно... — Пафнутьев прошел на кухню. Когда Халандовский, рванувшись вслед за ним, тоже оказался на кухне, то увидел странную картину — Пафнутьев внимательно изучал содержимое холодильника. — Суду все ясно, — сказал он.
   Халандовский молча стоял в дверях, ожидая пояснений.
   — Суду все ясно, — повторил Пафнутьев. — Виски на месте, икра на месте, баночка с крабами тоже не тронута.
   — И что это все означает?
   — Ты можешь себе представить квартирных воров, которые оставили бы виски, икру и крабов?
   — Не могу, Паша. Я бы не оставил. Я теряюсь в догадках.
   — Это не были квартирные воры. Человек, который их послал, дал четкие указания — ничего не трогать, кроме одной вещи.
   — Ты имеешь в виду...
   — Обгорелый портфель. У них есть возможность заглянуть в мой сейф. И они наверняка туда заглянули. И только после этого решились на взлом. Лубовский сегодня несколько раз напомнил, что хотел бы получить свои вещички обратно.
   — А ты, Паша?
   — Я обещал.
   — Ты всегда выполняешь свои обещания?
   — Нет, не всегда.
   — И это правильно, — одобрил Халандовский. — Я, Паша, поступаю точно так же. Невыполненное обещание дает простор для маневра.
   — Боюсь, у нас нет простора для маневра, — сказал Пафнутьев. — И времени нет.
   — Зато у меня есть надежное место, — сказал Халандовский, наливая себе в стакан виски и черпая ложечкой икру из вскрытой банки.
   — Где?
   — Не скажу. Только в старом парке, только на заброшенной скамейке, только в том случае, если рядом не будет ни одного бомжа, грибника, собирателя пустых бутылок, влюбленной парочки.
   — Согласен, — кивнул Пафнутьев и тоже плеснул себе хороший глоток виски. — Здесь нам больше делать нечего, уезжаем. Андрей, ты готов?
   Андрей не ответил, поскольку это был вопрос, на который отвечать вовсе необязательно.
   Пока Пафнутьев и Халандовский укладывали в сумку содержимое холодильника, Андрей кое-как прикрепил замок, и теперь дверь можно было оставлять закрытой. Не слишком надежно, но все-таки квартира не оставалась совсем уж беззащитной.
   Отъехали, не теряя времени, и сразу влились в плотный московский поток машин. Пафнутьев расположился на заднем сиденье в той не слишком удобной позе, которая позволяла ему постоянно смотреть в заднее стекло. Он был почти уверен, что «хвост» будет, что его просто не может не быть. И действительно, вскоре заметил невзрачный «жигуленок», который неотступно шел за ними на расстоянии нескольких машин.
   — Андрей, — начал было Пафнутьев.
   — Я вижу, Павел Николаевич, — ответил Андрей. — Он за нами увязался, едва мы отъехали.
   — А сбросить его можно в этом потоке?
   — Попробую. Мы вообще-то куда едем?
   — Общее направление — Кутузовский проспект. И до пересечения с Кольцевой дорогой, — сказал Халандовский.
   — А потом?
   — Немного по Кольцевой, совсем немного.
   — Уложимся, — пробормотал Андрей и резко свернул вправо в образовавшийся просвет. Серый «жигуленок», который шел следом, на подобное решиться не мог, не было у него такой возможности. Даже из машины было видно, как задергался, засигналил водитель, но, зажатый несколькими машинами, вынужден был оставаться в своем ряду. Андрей тем временем сделал еще один рывок вправо, оказался в крайнем ряду и при первой же возможности свернул направо, в неприметный переулок, который вел к сетуньской платформе электрички.
   — Кажется, оторвались, — пробормотал Пафнутьев.
   — Он теперь сможет развернуться через несколько километров, — заметил Халандовский. — Где-то возле Трехгорки.
   Не снижая скорости, Андрей проскочил несколько поворотов и оказался возле указателя на улицу Горбунова.
   — О, я знаю эти места! — радостно заорал Халандовский. — Андрюша, теперь налево, смелей, смелей налево! И прямо! Дуй мимо поста гаишников! Впереди Кунцевский автоцентр! Ты его пересекаешь по прямой! Нигде не останавливайся и никуда не сворачивай! Правильно! Гаишники нас не остановят, они знают, какие номера останавливать не следует! Все! Мы въезжаем в Немчиновку с тылу! Ребята, с тылу! Это же здорово! Мы кинули этого придурка, который увязался за нами, мы его кинули! Андрей, слушай меня внимательно!
   — Слушаю!
   — Мы в Немчиновке.
   — Это радует, — отозвался Андрей.
   — Это обнадеживает! — закричал Халандовский. — Тише, не гони, за нами никого нет. Так, первый поворот налево! Молодец. А теперь третий дом направо! Все, мы приехали! Нас здесь ждут! Нас здесь любят! Нас никому не дадут в обиду!
   — Это радует, — повторил Пафнутьев слова Андрея.
   Машина еще не успела остановиться, как Халандовский выскочил наружу, подбежал к воротам из старого штакетника, распахнул их и сделал приглашающий жест — въезжайте, дескать, гости дорогие.
   Андрей осторожно въехал, стараясь не поцарапать борта в узких воротах. Халандовский уже был в глубине двора — показывал, что нужно ехать дальше, еще дальше. Наконец машина оказалась под громадными соснами. Халандовский рванул какую-то свисающую веревку, и тент из выгоревшего брезента надежно укрыл машину от глаз чужих и недобрых.
   — Неплохо придумано, — проворчал Пафнутьев, выбираясь из-под брезента.
   — А с улицы совсем ничего не видно! — радовался Халандовский. — Даже если кто и захочет полюбопытствовать — ни фига у него не получится! Ни фига!
   Дом на участке был старый, деревянный, с темной верандой, в глубине которой просматривался красный абажур с кистями. Лампочка была включена, абажур светился призывно и даже как-то по-родственному. За круглым столом под таким вот абажуром долгими летними вечерами можно было пить чай, до утра обсуждая подробности предстоящей войны, предстоящих свадеб, предстоящего урожая — все так и было, все так и было перед войной, когда был построен этот дом, когда в нем звучали голоса, звучало с пластинки танго и голос Лещенко, того еще Лещенко...
   И вот этот абажур, новый еще, яркий, освещал круглый стол, людей, собравшихся за ним, молодых еще людей, живых еще и радостных. Ныне эта же самая пластинка пылилась где-то на чердаке, выгоревший, отсыревший абажур висел на том же месте, а дом — потемневший от лет, давал, давал все-таки представление о прежней Немчиновке, о прежней жизни, о той любви и тех надеждах, которыми жили люди в тридцатых-сороковых годах прошлого века...
   Нет их больше, нет их больше, нет их больше...
   Рассеялись по белу свету, а многие здесь же рядом, на соседнем Ромашковском кладбище лежат себе тихо и неподвижно, будто ждут, будто ждут, когда снова ярко и зовуще вспыхнет красный абажур с кистями, и кто-то сдует пыль со старого патефона, сдует пыль с хриплой пластинки, и зазвучит смазанный голос Лещенко, того еще Лещенко, и им можно будет наконец подняться, отряхнуть с одежды, лица, рук комья сырой земли и знакомой дорогой вернуться из Ромашкова в Немчиновку и собраться на чашку чая за знакомым круглым столом, под красным абажуром с кистями...
   Но нет, не будет, не будет этого, не будет никогда...
   Из дома на небольшое крыльцо вышел улыбающийся старик с палкой. Он ничего не говорил, стоял молча, неподвижно, только улыбался и, видимо, просто ждал, когда его увидят, когда на него обратят внимание.
   — Иван Степанович! — неожиданно заорал Халандовский, увидев наконец старика. — Что ж ты молчишь?!
   — А чего говорить-то? Я здесь, вы здесь, значит, все в порядке, значит, жизнь идет своим ходом.
   — Гостей примешь?
   — А куда ж я денусь...
   — Место найдется?
   — Как не найтись... Дом-то пустой.
   — И музыка будет? — продолжал куражиться Халандовский.
   — Если привезли, значит, будет. Как же без музыки-то...
   — Ты говоришь — дом пустой, — спохватился Халандовский. — Что, никого не осталось?
   — Никого, Аркаша, никого... Да и я, похоже, ненадолго задержался...
   — Не надо, Иван Степанович! Не надо, — строгим голосом проговорил Халандовский. — Так нельзя.
   — Не буду, — вздохнул старик. — Проходите в дом-то... Чего тут толочься.
   — Спасибо, пройдем. — Халандовский, ухватив Пафнутьева за рукав, подволок к старику: — Знакомься, Иван Степанович, это потрясающий человек, необыкновенного мужества и порядочности. Его зовут Павел Николаевич. А фамилия ему — Пафнутьев.
   — Очень рад... Иван Степанович, — старик протянул руку, и Пафнутьев с удивлением обнаружил, что его первые впечатления были ошибочны — рука оказалась необыкновенно сильной и твердой.
   — А это наш юный друг Андрей. Тоже замечательный человек. Как говорится, без страха и упрека. Я совершенно уверен — вы понравитесь друг другу.
   — Уже, — сказал старик, продолжая улыбаться широко и беззлобно.
   Когда Пафнутьев прошел наконец на веранду, он с удивлением увидел, что стол почти накрыт — Халандовский легко и весело опорожнил сумки, прихваченные в пафнутьевской обесчещенной квартире.
   Тут же за круглым столом под абажуром с кистями и расселись. За этим столом легко могли бы поместиться и еще четверо, но поскольку их не было, то и четверым не было пустовато.
   — Как доехали? — спросил старик, соблюдая законы гостеприимства.
   — Спасибо, хорошо, — ответил Халандовский. — А у тебя как здоровье?
   — Тоже ничего... Держусь.
   — Глоточек виски?
   — Не откажусь. Надолго?
   — Дня на два, на три... А там видно будет. Андрей вот может задержаться подольше... Да, Андрей?
   — Как получится.
   — Живите. — Старик сделал широкий жест рукой, давая понять, что гости вообще могут остаться навсегда.
   — Будем живы! — Халандовский поднял свою стопку.
   — Дай бог, — откликнулся старик и одним махом выпил свою долю. Посидел, помолчал. — Самогоном отдает. А вообще — ничего.
   — А самогоном не балуешься? — спросил Халандовский.
   — Отбаловался.
   — И правильно. Не надо. Пусть другие. Которые еще не напились. Которым еще пить и пить.
   — И на здоровье, — ответил Иван Степанович.
   — Побудем мы у тебя маленько, а?
   — Побудьте, — спокойно ответил старик.
   — Гости часто навещают?
   — Нет.
   — Редко? — продолжал допытываться Халандовский.
   — Вообще не навещают. Некому.
   — Какой-то ты усталый, Иван Степанович.
   — Я не усталый. Я старый.
   — Ну хоть нас-то ты немного любишь?
   — Немного есть. — Старик помолчал, глядя в пространство сада, что-то взял со стола закусить, потом успокаивающе похлопал Халандовского по руке. — Не переживай, Аркаша. Я в порядке. Раньше как выпивка действовала... Песни, пляски, женщины... Да? А сейчас хочется сесть в уголок и затаиться. И затаиться, — повторил Иван Степанович, словно проверяя себя, утверждаясь, что все сказал правильно.
   — Мы не будем буянить. У нас сегодня тихие игры. Можно даже сказать — задумчивые. Павлу Николаевичу надо с одним человечком поговорить, — Халандовский кивнул в сторону Пафнутьева.
   — Надо — значит, надо.
   — Тихий уголок найдется?
   — А здесь все уголки тихие. Выбирай.
   — Я заметил у тебя в саду, под яблоней... Столик, скамейка, не возражаешь?
   — Беседуйте. — Старик опять сделал широкий жест рукой. — Была бы польза.
   — Будет польза, — уверенно сказал Халандовский. — Андрей, — он посмотрел на часы, — нам пора. Едем на станцию встречать нашего человечка. Приедет на электричке. Да, Паша... Ты заглянул в те обгорелые бумаги, которые у олигарха похитил?
   — Заглянул.
   — И что?
   — А я ни фига в них не понял, — простодушно ответил Пафнутьев. — Понимаешь, к ним надо быть готовым, надо знать суть событий. Тогда они заговорят. Чую, что бумаги хорошие — цифры, даты, подписи, всевозможные оговорки, уточнения... Речь о миллионах.
   — Долларов? — уточнил Халандовский.
   — Разумеется.
   — Другими словами, он не зря засуетился?
   — Не зря.
   — Отдашь ему бумаги?
   — Не отдам. — Пафнутьев упрямо наклонил голову. — Я их подобрал на месте преступления и приобщил к делу.
   — Но ты обещал Лубовскому вернуть портфель.
   — Портфель верну. Вернее, то, что от него осталось.
   — А что касается бумаг...
   — Я врал.
   — Но это нехорошо, Паша.
   — Я знаю.
   — Обещай мне, что это в последний раз.