Страница:
И сейчас, вот в эти самые минуты, к нему пришло такое же состояние. Сонливость отступила, движения сделались порывистыми, дышалось свободно, в руках было спокойствие и уверенность. Ощущалось, правда, легкое волнение, но оно только радовало Васю, потому что жизнь в таких случаях становилась насыщенной, интересной и даже как бы встревоженной, как бывало с ним много лет назад, когда он, нагладив коротковатые штанишки, начистив туфли, в белой рубашке шагал к красивой девушке, а она ждала его и невольно приподнималась с парковой скамейки, едва он показывался в конце аллеи. Но это было давно, и вспоминать то время Вася не любил — болела душа.
Забравшись в кабину и захлопнув за собой дребезжащую дверь, Вася некоторое время сидел, откинувшись на спинку и закрыв глаза, — прикидывал, не забыл ли чего по оплошности. Потом включил мотор, медленно выехал со двора, в котором оставлял машину. Знал, что здесь можно оставить «Газель», поскольку сюда своими тылами выходили несколько магазинов — продуктовые, промтоварные, даже магазин электроники. Поэтому его грузовичок не привлек ничьего внимания.
Свернув направо, он влился в общий поток машин и все так же, не торопясь и соблюдая правила уличного движения, двинулся к дому, который давно присмотрел, изучил и знал, наверно, ничуть не хуже, чем люди, прожившие в нем десятки лет.
Прибыв на место, он подождал, пока со двора выберется какой-то «жигуленок», и въехал в узкий проход, который уже во дворе заканчивался небольшим тупичком, куда можно было забраться, чтобы не мешать другим машинам. Вася так и сделал, втиснулся в узкое пространство — здесь даже дверь нельзя было открыть полностью, чтобы выйти, пришлось бы втягивать живот. Но пока Вася и не собирался выходить из машины, у него оставалось время еще раз продумать, прикинуть, убедить себя в том, что ничего не забыто, ничего не упущено.
Тупик в зарослях мелкого кустарника хорош был тем, что как раз в створе этого проезда находился подъезд дома на другой стороне улицы, причем так удачно, что ступеньки крыльца были хорошо видны даже в зеркало заднего обзора. И еще одно счастливое обстоятельство — это было как раз то здание, в котором работал Павел Николаевич Пафнутьев, с некоторых пор следователь по особо важным делам при Генеральной прокуратуре. Там же работали и другие сотрудники, с которыми Пафнутьев в силу своей общительности и незлобивости сошелся быстро и, кажется, навсегда.
Побывав здесь не один раз, Вася прекрасно видел, как уставшие от напряженной, можно сказать, непосильной работы сотрудники расходились каждый день в одно и то же время — сразу после шести часов вечера. Видимо, дисциплина у них была на должном уровне, и никто не стремился сэкономить несколько минут и рвануть домой чуть пораньше. В этом не было смысла еще и по той простой причине, что почти всех дожидались персональные машины отечественного производства — прокуратура не могла, не имела права шиковать на глазах у честного народа, более того, она даже просто обязана была показывать свою бескорыстность, хотя все знали, что на непритязательных «Волгах» стоят мерседесовские моторы и водители прошли курсы обучения все на тех же мерседесовских заводах.
Да, ребята, да!
Имейте это в виду.
А если вы об этом не слышали — намотайте на ус и не позволяйте дурить себя на столь простом лукавстве.
Так вот, посидев некоторое время на водительском месте, а Вася любил в подобных случаях иметь немного свободного времени, он просто терпеть не мог вписываться в жесткий график, когда все расписано по секундам, по минутам, по метрам... Нет-нет, он был из другой породы — нетороплив, замедлен, обстоятелен. Даже произведя удачный выстрел, он не бросался тут же к машине, наоборот, мог даже потолкаться в толпе зевак, а потом, так же ссутулившись и заворачивая носки туфель внутрь, удалиться в спасительную, безопасную тишину.
Что делать, такой человек.
У каждого из нас в подобных случаях, а я не говорю о кровавых выстрелах, о смертельных ударах, о развороченных мозгах, но все мы, все мы, ребята, частенько оставляем за спиной зареванные морды, разорванные страсти, обиды, после которых не хочется жить, не хочется жить, не хочется, ребята, жить... Все мы в таких случаях уходим, подволакивая ноги, стараясь забыть о боли в разорванной груди... Меня, например, настигает ощущение, что мои несчастные внутренности просто плавают в моей собственной груди, вырванные из родных гнезд, охватывает ощущение чего-то рвущегося во мне, сочащегося, кровоточащего...
Да, в собственной груди. Думаете, откуда выражение — душа изболелась?
Вам это знакомо?
Если да — вы счастливые люди.
Но я уже год не могу закончить этот роман!
А она, дура, смеется...
Ребята, как смеется!
А я подыхаю... От счастья, мать его!
Не поверите — поседел на этом счастье! На этом романе...
Ладно, хватит, возвращаемся к Васе — ему в эти минуты сложнее, опаснее, безысходнее. Выйдя из кабинки, да что там выйдя, он просто выпрыгнул на выщербленный асфальт, с вызывающим грохотом захлопнул дверцу кабины, зачем-то пнул колесо, словно желая убедиться, что оно еще пригодно к работе и не подведет, не подведет, когда через несколько минут от него, от колеса, от мотора, от прочих частей машины потребуется не просто готовность, а попросту сиюсекундная готовность.
Подойдя к задним дверцам грузовичка, Вася широко распахнул их, словно желая показать всем желающим, что в кузове нет ничего крамольного и каждый желающий может в этом убедиться. Потом легко впрыгнул в кузов, незаметно осмотрел двор, дорожку к подъезду прокуратуры и, не медля ни секунды, закрыл дверцы изнутри, продернув металлический штырь в приваренные петли. Вася перевел дух, смахнул ладонью пот со лба, на некоторое время замер, прислушиваясь — не раздастся ли какой звук снаружи, не потребует ли кто, чтобы он срочно отъезжал, не начнет ли кто колотить кулаком с какой-нибудь дурацкой своей просьбой, требованием, со своим дурацким гневом или с чем-либо еще более дурацким.
Но все было спокойно. Чтобы перевести дух, он сел на деревянный ящик с откидывающейся крышкой. Посмотрел на часы — у него оставалось еще минут десять, примерно минут через десять сотрудники начнут покидать здание. Времени было достаточно. Вася не торопясь достал сигаретку, щелкнул дешевенькой зажигалкой, прикурил, затянулся, с чуть слышным стоном выпустил дым изо рта.
Потом, так и не докурив сигаретку, тщательно погасил ее о железную планку пола и, приподнявшись, вынул из ящика винтовку с глушителем и оптическим прицелом.
Дверца кузова ничем особенным не отличалась от тысяч таких же кузовов «Газелей», которые носились по московским улицам. Разве что одна особенность — в дверце была проделана дыра, причем с таким расчетом, чтобы ее в любой момент можно было закрыть сдвигающимся куском жести. Из ящика Вася вынул грубо сработанную треногу — из водопроводных труб. Несмотря на невзрачную внешность, тренога оказалась очень устойчивой, кроме того, ее можно было быстро сложить и снова бросить в ящик.
Установив треногу, Вася осторожно сдвинул в сторону болтающийся кусок жести, выглянул наружу — все было спокойно. После этого он все с той же обстоятельностью установил винтовку на треногу, одним поворотом ржавой рукоятки зажал ствол в горизонтальном положении, оглянулся по сторонам — не забыл ли чего, но вроде все предусмотрел.
Еще раз взглянул на часы — уже можно было ожидать самых торопливых, тех, кто первыми спешили покинуть это ненавистное здание, а по тому, как освобожденно сотрудники сбегали по ступенькам к своим машинам, можно было предположить, что здание это было для них все-таки ненавистным.
Вася приник к оптическому прицелу, вжал приклад в плечо, принял устойчивую стойку и замер. Только его указательный палец чуть заметно вздрагивал на курке. Но это была не нервная дрожь, вовсе нет, просто палец вздрагивал в такт ударам сердца, а тут уж Вася не мог ничего изменить — сердце работало вне его сознания.
Выстрел получился на удивление удачным.
Когда в дверях появился Шумаков, кто-то сзади, из вестибюля, окликнул его, и он на какое-то время, на несколько секунд, оказался неподвижным, Вася увидел его как бы в профиль, вполоборота...
И нажал курок.
Пуля вошла именно туда, куда он ее и посылал, куда целился, — между ухом и виском. Ударом Шумакова отбросило назад, в вестибюль, и, все еще держась за ручку, он в падении захлопнул за собой дверь.
Вася хорошо представлял себе, что происходит в эти секунды в вестибюле — люди столпились вокруг упавшего Шумакова, они уже увидели рану в его голове, смертельную рану, как был уверен Вася, его куда-то тащат, все галдят, толпятся, но никто, никто не решится выскочить на крыльцо, да что там выскочить — дверь приоткрыть не посмеют!
Мало ли что, а вдруг там, на улице, подготовлен отстрел, вдруг Шумаков — это только начало, а самое-то главное начнется, как только кто-то решится выглянуть.
Вася, не торопясь, но и не медля, задвинул жестянкой дыру в двери, бросил винтовку в ящик, сверху положил сложенную треногу, просунул в петли замок и защелкнул его, после этого вышел наружу и захлопнул двери кузова. Закрывались они одним движением железного штыря — достаточно было его чуть повернуть, сунуть конец в дыру, проделанную в железной планке, и все, двери на запоре.
Сев за руль, Вася включил мотор, выждал несколько секунд, чтобы ни у кого не возникло дурных мыслей, медленно выехал из тупика на дорожку, пересек двор и, свернув в арку, выбрался на проезжую часть. Есть люди-невидимки — это старухи у подъезда, дети в песочнице, почтальон со своей сумкой, дворник с метлой — вроде бы они есть, но в то же время их и нету, в упор их никто не видит, потому что они часть пейзажа, как бы и не люди вовсе.
Точно так же есть машины-невидимки. Та же «Газель» с ободранным кузовом, заляпанным номером, с каким-то хмырем за рулем... Никто, ни одна живая душа в этот вечер не увидела эту машину, не бросила на нее взгляд пристальный и заинтересованный. Проехало что-то непонятное и свернуло не то вправо, не то влево, а может, и прямо проехало, слегка погромыхивая и портя городской воздух в меру лошадиных сил своего мотора.
Пафнутьев с интересом смотрел те самые картинки, которые совсем недавно видел в вестибюле, — распростертое тело Шумакова, тонкая струйка крови из-под головы, разметавшиеся руки, толпа вокруг и главное — закрытые двери. Никто так и не решился открыть их, выглянуть на улицу, чтобы хоть что-нибудь увидеть, хоть что-нибудь заметить — убегающего убийцу, сорвавшуюся с места машину, брошенное оружие. Более того, сотрудники старались вообще не подходить к двери и встать так, чтобы не оказаться под прицелом.
В кадре появились милиционеры, оттеснили толпу, примчались телевизионные операторы — пошла обычная, хорошо знакомая Пафнутьеву работа.
— Крутовато получилось, — пробормотал Халандовский.
— Почему? — Пафнутьев передернул плечами. — В самый раз. Только так это и могло кончиться. Он знал, на что шел.
— Но в подобное не мог поверить, — заметил Фырнин.
— А в подобное никто не верит. Всегда хочется надеяться, что уж тебя-то минует чаша сия.
— А вообще, Павел Николаевич... Как это следует понимать? Как понимать? — повторил Фырнин.
— Ответный удар, — ответил Пафнутьев. — Это не начало... Это продолжение. Начало было года три-четыре назад.
— Но смысл?! В этом должен быть какой-то смысл! — воскликнул Фырнин.
— Возмездие, — негромко обронил Пафнутьев. — Если хочешь, назови это местью.
— За что?!
— Он нарушил.
— Что нарушил, Павел Николаевич? Что мог нарушить чиновник, от которого ничто не зависит?! Ведь его задача переносить бумаги из кабинета в кабинет и ничего больше?!
— Дело в том, что, когда он переносил бумаги из кабинета в кабинет, с ними, с бумагами, кое-что случалось... Они иногда пропадали. Бесследно и безвозвратно. И еще один момент, — начал было Пафнутьев, но замолчал. Вместо него закончил Халандовский.
— У него кровь на руках, — сказал он, глядя в стол. — Жадность фраера сгубила.
На экране телевизора замелькали другие кадры — где-то что-то взорвалось, где-то что-то обрушилось, сгорело... Других новостей в наше время почти и не бывает. Перевернулся джип, обстреляли «жигуленок», похищен какой-то торгаш — требуют денег... Никто ничего не пишет, не лепит, не изобретает, не строит... Во всяком случае, именно такое впечатление складывалось после просмотра обычных вечерних новостей.
В кармане Халандовского зазвонил мобильник. Халандовский некоторое время колебался, не зная, как поступить, брать ли телефон, выходить ли на связь. Он вопросительно посмотрел на Пафнутьева, и тот кивнул — бери, дескать, чего уж там...
— Слушаю, — сказал Халандовский. И тут же высоко вскинул брови, Пафнутьев опять успокаивающе кивнул — продолжай, Аркаша, я догадываюсь, откуда звонок и чего этому звонарю нужно от нашей теплой компании. — Здравствуйте, Юра!
— Я так и знал, — пробормотал Пафнутьев. — Лубовский, — пояснил он Фырнину.
— Он здесь, — сказал Халандовский и протянул трубку Пафнутьеву. Тот тяжко вздохнул, чуть помедлил и взял трубку:
— Пафнутьев на проводе!
— Лубовский беспокоит... Что там у вас случилось?
— А что у нас случилось? Ничего. Сидим вот, сумерничаем, телевизор смотрим, о жизни беседуем. А как у вас, Юрий Яковлевич? Как здоровье? Австрияки не обижают? В случае чего мы всегда готовы во всеоружии...
— Что с Шумаковым? — перебил Лубовский.
— Так ведь это... Как бы сказать поприличнее...
— Да уж скажите как-нибудь!
— Убили Шумакова. Сегодня около шести вечера. Прямо в здании прокуратуры. Не в главном здании, а в нашем, вспомогательном. Это был такой кошмар, такой ужас... Мы все просто в шоке!
— Задержали кого-нибудь?
— Не удалось, Юрий Яковлевич... Паника началась! Вы же знаете, какой народ сейчас напуганный... Куста боится.
— Так. — Лубовский помолчал. — Не нравится мне все это... Плохо это. Я слышал, что стреляли прямо в здании?
— Не исключено, Юрий Яковлевич! Вы точно подметили — уж куда хуже! — сочувственно произнес Пафнутьев со всей искренностью, на которую был способен. — Мы все так переживаем, так переживаем... Просто нет слов.
— Так, — повторил Лубовский. — Что же мне с вами делать-то, Павел Николаевич?
— А что со мной делать? — удивился Пафнутьев. — Награды вроде не заслужил, большого порицания тоже...
— Не знаю, не знаю, — произнес странные слова Лубовский. — С вашим появлением у меня возникло столько проблем... Скажите честно... Ваша работа?
— Не понял? — насторожился Пафнутьев — Лубовский произнес слова, которые должны были в душе слабой и робкой вызвать чуть ли не ужас.
— Шумаков — это ваша работа?
— Не понял? — тверже повторил Пафнутьев, поскольку знал — он уже имеет право на некоторую обиду. — Вы имеете в виду — не я ли его застрелил?
— Именно это я и имею в виду.
— Простите, Юрий Яковлевич... Но ведь все произошло на глазах десятков людей... Неужели вы думаете, что я...
— Извините, Павел Николаевич, я сейчас не вполне собой владею... Мерещатся черти там, где их нет и быть не может. Просто эта новость меня вышибла из колеи... Мы с Шумаковым давно знакомы... Друзьями не были, слишком уж разные сферы деятельности, но сталкиваться приходилось частенько... Я вот что подумал... У нас с вами разговор вроде как бы и не закончен, а если говорить точнее, то он и не начинался... А почему бы вам не подъехать ко мне сюда, а? Тряхните стариной, Павел Николаевич!
— В Австрию?! — ужаснулся Пафнутьев.
— Нет, зачем... Из Австрии я сегодня-завтра вылетаю... Приезжайте в Испанию!
— В Испанию?! — поперхнулся Пафнутьев, чем, очевидно, должен был привести Лубовского в состояние полного превосходства. — Но это уж если начальство...
— Павел Николаевич, — с бесконечным терпением произнес Лубовский. — Я помогу вашему начальству принять такое решение.
— И оно... — Пафнутьев не осмелился даже закончить свой вопрос, столь велика была его подавленность.
— И оно решит, — великодушно заметил Лубовский. — Так что, Павел Николаевич... До скорой встречи на земле Дон Кихота? Колумба? Дали? К сожалению, других испанских знаменитостей не знаю... Я имею в виду знаменитостей, достойных нашей с вами встречи, а?
— Как скажете, Юрий Яковлевич, как скажете. — Пафнутьев, похоже, был совершенно подавлен и лишен способности что-либо соображать.
— Заметано, — с легкой вульгаринкой произнес Лубовский и отключил свой мобильник. Пафнутьев тоже нажал кнопку отключения, убедился, что телефон действительно выключен, и только после этого вернул его Халандовскому.
Фырнин был в полном восторге от услышанного, вертел головой, и, судя по всему, ему просто не терпелось поделиться своими впечатлениями. Но Халандовский угрюмо и молча смотрел в стол — тон Пафнутьева нисколько его не обрадовал.
— Он не дурак, Паша, он не дурак, — наконец проговорил Халандовский. — Не надо бы с ним вот так... Чуть бы посерьезнее, чуть бы зависимее, что ли...
— Еще более зависимо?! — вскричал Пафнутьев.
— Не надо, Паша... У тебя пошел кураж, это всегда прекрасно, но он не дурак.
— А! — Пафнутьев легкомысленно махнул рукой. — И на старуху бывает проруха.
— Ты кого имеешь в виду? — все еще недовольно спросил Халандовский.
— Себя, кого же еще! Конечно, себя, Аркаша! И не сомневайся в этом! Не Лубовского же, в самом деле!
— Ладно, Паша, ладно... Может быть, ты и прав, может быть... А там кто знает, возможно, и нет.
— Проехали! — решительно сказал Пафнутьев. — Хватит причитать. Мне пора в Испанию собираться. Хочу в Толедо.
— Зачем, Паша?
— Меч присмотреть. Хороший боевой меч старинной работы.
— В бой собрался? — уныло спросил Халандовский. — Кобылу бы тебе еще... Росинанта какого-нибудь... Медный таз вместо шлема... Хотя по комплекции ты больше тянешь на Санчо Пансо.
— Значит, так. — Пафнутьев положил на стол тяжелые горячие ладони. — Володя! — Он повернулся к Фырнину. — Давно мы с тобой не объявляли никому войну, давно не вели успешных боевых действий.
— Готов, — коротко ответил Фырнин.
— Прекрасный ответ, да, Аркаша?
— Да, мне понравилось. — Халандовский все еще был подавлен разговором с Лубовским, неожиданным предложением встретиться в Испании. Но, кажется, и он начал постепенно отходить, зараженный безудержным наступательным легкомыслием Пафнутьева.
— Володя! — торжественно произнес Пафнутьев, и столько было силы и уверенности в его голосе, что рука Фырнина невольно потянулась к диктофону, он уже готов был начать записывать. — Нет, Володя, нет. — Пафнутьев решительно остановил его руку. — Никаких следов. Повторяю — никаких следов! Ни на магнитофоне, ни на бумаге, ни на каких-то там глупых кассетах. Не должно быть твоих следов, моих, не должно быть следов нашего юного друга Халандовского, который, похоже, уже начал приходить в себя после психической атаки Лубовского.
— Как же быть? — недоуменно спросил Фырнин.
— Ты готовишь бомбу в виде интервью с неизвестным тебе гражданином, который предложил потрясающий материал о Лубовском. Он не пожелал себя назвать, ссылаясь на то, что все недоброжелатели Лубовского исчезают. По разным причинам. В разное время. Но исчезают. И это правда. Поэтому он себя не назвал. Такова версия. А я даю тебе гору материала. Вполне доброкачественного.
— В каком смысле?
— Он честный. Он правдивый. Он истинный. Но для суда недостаточный. Не может служить доказательством. Есть расписки, протоколы о намерениях, есть фотографии. Все это убедительно для газеты, но недостаточно для суда. Кроме того, суд может затянуться на годы. А бомба нужна сейчас.
— Но я должен принести интервью и положить редактору на стол. Значит, я уже засветился.
— Договорись с редактором по телефону. Материал принесет курьер. Уже подготовленный тобой материал. Фотографии, документы, изложение событий и так далее. Если хочешь, все переговоры с редактором будет вести Халандовский — он в ваших кругах человек неизвестный. Но с материалом знаком.
— Деньги, — обронил Фырнин короткое словечко.
— О каких деньгах идет речь? — спросил Халандовский.
— Для начала, для разговора... Тысяч десять.
— Годится, — кивнул Халандовский. — Один вопрос... Надеюсь, эти деньги вернутся?
— Моя проблема, — сказал Пафнутьев.
— Как, Паша? — простонал Халандовский. — Если десять тысяч нужны только для разговора, значит, я запросто могу влететь в двадцать тысяч долларов. Я найду эти деньги, но мне не хочется расставаться с ними навсегда.
— Ты расстанешься с ними на очень короткое время. Не исключено, что они вернутся к тебе с процентами.
— Ты циник, Паша, — произнес Халандовский.
— Вопросы есть? — повернулся Пафнутьев к Фырнину.
— Папку на стол.
Пафнутьев пошарил рукой под креслом и извлек оттуда красную папочку с белыми тесемками. Вид у папки был совершенно несолидный. В таких папках изможденные ветераны собирают ответы из всевозможных инстанций вроде районного суда, коммунхоза, от участкового милиционера, от инстанций, основная задача которых — посылать, посылать, посылать всех жалобщиков подальше, чтобы не сразу они разогнулись от очередного удара, чтоб не сразу в себя пришли, чтоб некоторое время еще теплилась в сутяжных душах надежда на то, что ответ они получили благожелательный, что квартирные, пенсионные, сантехнические и прочие проблемы их решены и остается немного, совсем немного подождать. И только со временем начинают они понимать, начинает доходить, что их попросту послали в очередной раз — и послали как никогда далеко и надолго. Вот такую папку вручил Пафнутьев журналисту Фырнину, который согласился участвовать в охоте на зверя.
— Здесь копии, — Пафнутьев положил руку на папку. — Оригиналы в другом месте, более надежном. Если будут сомнения, будут колебания, возникнет недоверие... Оригиналы получишь немедленно. Сможешь сверить и убедиться.
Фырнин не торопился открывать папочку, развязывать тесемки и в чем-то там убеждаться. В эти минуты его не интересовали подробности будущего интервью, его озадачивало что-то другое, и Пафнутьев с Халандовским терпеливо ждали, пока он заговорит.
— Павел Николаевич, вопрос заключается в следующем... Если я правильно понимаю положение, в котором мы с вами оказались сегодня...
— Ты его правильно понимаешь, Володя, — сказал Пафнутьев, не ожидая, пока Фырнин закончит вопрос.
— Нет, я так не хочу, Павел Николаевич... Давайте мы будем все-таки договаривать. Иначе потом не сможем найти концы... Вы, представитель правосудия... признаете беспомощность правосудия? Суть в этом?
— Нет, — сказал Пафнутьев, помолчав. — Беспомощности нет. Правосудие у нас действенно, но неповоротливо. Как сказал классик... Суровость российских законов смягчается необязательностью их исполнения. То, что происходит с Лубовским, может произойти в любой стране мира. В любой, — повторил Пафнутьев. — И происходит. Ты думаешь, американский президент выиграл выборы? Нет, он их проиграл, но система помогла ему все-таки занять пост президента. Подобные вещи происходили и у нас. Не будем называть имен. Мы все живем в одном мире. И не надо постоянно ссылаться на то, что где-то хорошо, а у нас плохо. Если уж продолжать сравнивать — и американцы сажали на электрический стул невиновных, и у них преступники правят миром... Идет борьба, и мы в ней участвуем. Скажу иначе — нам повезло в ней участвовать. Да, в Чечне непорядок... Но мы не бомбим страны, которые находятся от нас за океанами... А они бомбят. И учат нас жить. Но мы должны их уроки воспринимать так, как считаем нужным. Это хорошие уроки. Мы должны быть им благодарны за эти уроки. Аркаша называет меня циником... Это не цинизм. Это новый характер мышления.
— Это очень старый характер мышления, — заметил Фырнин. — Люди так мыслили всегда и будут мыслить так. Цинизм — это просто более откровенное мышление или, скажем, более доверительное. Не прикрытое ложной стыдливостью, лукавым невежеством, нарочитой придурковатостью.
— Возможно, — и согласился, и не согласился Пафнутьев, — очень даже возможно. Значит, мы обо всем договорились?
— Кроме моего гонорара, — сказал Фырнин.
— Десять процентов от того, что получит твой редактор, — сказал Халандовский.
— Двадцать, — поправил Фырнин.
— Заметано, — подвел Пафнутьев итог торгу.
— А если по глоточку? — предложил Халандовский.
— Ни в коем случае! — возмутился Пафнутьев. — Только по три.
— Ну, что ж, если вопрос стоит так, — покорился Фырнин, — значит, так тому и быть.
Внешне все было благопристойно, чинно и даже скучновато. Какая-то газетенка далеко не первого пошиба отвела две полосы, другими словами, полный разворот, интервью под названием «А король-то голый!». Материал был украшен фотографиями, копиями расписок, документов с печатями и подписями. В центре красовался крупный портрет Лубовского — он был изображен веселым, улыбающимся и, как говорится, победоносным. Снимок был сделан, по всей видимости, в Кремле, в каком-то из царских залов, рядом, вполне возможно, стоял президент, но редактор целомудренно, а скорее из осторожности эту часть снимка отрезал, справедливо рассудив, что дразнить гусей не следует — защиплют. В интервью были подробно изложены все достижения Пафнутьева, все, что удалось ему собрать по крохам и свести в некое связное повествование. Особое место занимали документы из обгорелого портфеля. Были тут и снимки автокатастрофы под Челябинском, и взорванная машина самого Лубовского, и залитый кровью полиграфический салон.
Забравшись в кабину и захлопнув за собой дребезжащую дверь, Вася некоторое время сидел, откинувшись на спинку и закрыв глаза, — прикидывал, не забыл ли чего по оплошности. Потом включил мотор, медленно выехал со двора, в котором оставлял машину. Знал, что здесь можно оставить «Газель», поскольку сюда своими тылами выходили несколько магазинов — продуктовые, промтоварные, даже магазин электроники. Поэтому его грузовичок не привлек ничьего внимания.
Свернув направо, он влился в общий поток машин и все так же, не торопясь и соблюдая правила уличного движения, двинулся к дому, который давно присмотрел, изучил и знал, наверно, ничуть не хуже, чем люди, прожившие в нем десятки лет.
Прибыв на место, он подождал, пока со двора выберется какой-то «жигуленок», и въехал в узкий проход, который уже во дворе заканчивался небольшим тупичком, куда можно было забраться, чтобы не мешать другим машинам. Вася так и сделал, втиснулся в узкое пространство — здесь даже дверь нельзя было открыть полностью, чтобы выйти, пришлось бы втягивать живот. Но пока Вася и не собирался выходить из машины, у него оставалось время еще раз продумать, прикинуть, убедить себя в том, что ничего не забыто, ничего не упущено.
Тупик в зарослях мелкого кустарника хорош был тем, что как раз в створе этого проезда находился подъезд дома на другой стороне улицы, причем так удачно, что ступеньки крыльца были хорошо видны даже в зеркало заднего обзора. И еще одно счастливое обстоятельство — это было как раз то здание, в котором работал Павел Николаевич Пафнутьев, с некоторых пор следователь по особо важным делам при Генеральной прокуратуре. Там же работали и другие сотрудники, с которыми Пафнутьев в силу своей общительности и незлобивости сошелся быстро и, кажется, навсегда.
Побывав здесь не один раз, Вася прекрасно видел, как уставшие от напряженной, можно сказать, непосильной работы сотрудники расходились каждый день в одно и то же время — сразу после шести часов вечера. Видимо, дисциплина у них была на должном уровне, и никто не стремился сэкономить несколько минут и рвануть домой чуть пораньше. В этом не было смысла еще и по той простой причине, что почти всех дожидались персональные машины отечественного производства — прокуратура не могла, не имела права шиковать на глазах у честного народа, более того, она даже просто обязана была показывать свою бескорыстность, хотя все знали, что на непритязательных «Волгах» стоят мерседесовские моторы и водители прошли курсы обучения все на тех же мерседесовских заводах.
Да, ребята, да!
Имейте это в виду.
А если вы об этом не слышали — намотайте на ус и не позволяйте дурить себя на столь простом лукавстве.
Так вот, посидев некоторое время на водительском месте, а Вася любил в подобных случаях иметь немного свободного времени, он просто терпеть не мог вписываться в жесткий график, когда все расписано по секундам, по минутам, по метрам... Нет-нет, он был из другой породы — нетороплив, замедлен, обстоятелен. Даже произведя удачный выстрел, он не бросался тут же к машине, наоборот, мог даже потолкаться в толпе зевак, а потом, так же ссутулившись и заворачивая носки туфель внутрь, удалиться в спасительную, безопасную тишину.
Что делать, такой человек.
У каждого из нас в подобных случаях, а я не говорю о кровавых выстрелах, о смертельных ударах, о развороченных мозгах, но все мы, все мы, ребята, частенько оставляем за спиной зареванные морды, разорванные страсти, обиды, после которых не хочется жить, не хочется жить, не хочется, ребята, жить... Все мы в таких случаях уходим, подволакивая ноги, стараясь забыть о боли в разорванной груди... Меня, например, настигает ощущение, что мои несчастные внутренности просто плавают в моей собственной груди, вырванные из родных гнезд, охватывает ощущение чего-то рвущегося во мне, сочащегося, кровоточащего...
Да, в собственной груди. Думаете, откуда выражение — душа изболелась?
Вам это знакомо?
Если да — вы счастливые люди.
Но я уже год не могу закончить этот роман!
А она, дура, смеется...
Ребята, как смеется!
А я подыхаю... От счастья, мать его!
Не поверите — поседел на этом счастье! На этом романе...
Ладно, хватит, возвращаемся к Васе — ему в эти минуты сложнее, опаснее, безысходнее. Выйдя из кабинки, да что там выйдя, он просто выпрыгнул на выщербленный асфальт, с вызывающим грохотом захлопнул дверцу кабины, зачем-то пнул колесо, словно желая убедиться, что оно еще пригодно к работе и не подведет, не подведет, когда через несколько минут от него, от колеса, от мотора, от прочих частей машины потребуется не просто готовность, а попросту сиюсекундная готовность.
Подойдя к задним дверцам грузовичка, Вася широко распахнул их, словно желая показать всем желающим, что в кузове нет ничего крамольного и каждый желающий может в этом убедиться. Потом легко впрыгнул в кузов, незаметно осмотрел двор, дорожку к подъезду прокуратуры и, не медля ни секунды, закрыл дверцы изнутри, продернув металлический штырь в приваренные петли. Вася перевел дух, смахнул ладонью пот со лба, на некоторое время замер, прислушиваясь — не раздастся ли какой звук снаружи, не потребует ли кто, чтобы он срочно отъезжал, не начнет ли кто колотить кулаком с какой-нибудь дурацкой своей просьбой, требованием, со своим дурацким гневом или с чем-либо еще более дурацким.
Но все было спокойно. Чтобы перевести дух, он сел на деревянный ящик с откидывающейся крышкой. Посмотрел на часы — у него оставалось еще минут десять, примерно минут через десять сотрудники начнут покидать здание. Времени было достаточно. Вася не торопясь достал сигаретку, щелкнул дешевенькой зажигалкой, прикурил, затянулся, с чуть слышным стоном выпустил дым изо рта.
Потом, так и не докурив сигаретку, тщательно погасил ее о железную планку пола и, приподнявшись, вынул из ящика винтовку с глушителем и оптическим прицелом.
Дверца кузова ничем особенным не отличалась от тысяч таких же кузовов «Газелей», которые носились по московским улицам. Разве что одна особенность — в дверце была проделана дыра, причем с таким расчетом, чтобы ее в любой момент можно было закрыть сдвигающимся куском жести. Из ящика Вася вынул грубо сработанную треногу — из водопроводных труб. Несмотря на невзрачную внешность, тренога оказалась очень устойчивой, кроме того, ее можно было быстро сложить и снова бросить в ящик.
Установив треногу, Вася осторожно сдвинул в сторону болтающийся кусок жести, выглянул наружу — все было спокойно. После этого он все с той же обстоятельностью установил винтовку на треногу, одним поворотом ржавой рукоятки зажал ствол в горизонтальном положении, оглянулся по сторонам — не забыл ли чего, но вроде все предусмотрел.
Еще раз взглянул на часы — уже можно было ожидать самых торопливых, тех, кто первыми спешили покинуть это ненавистное здание, а по тому, как освобожденно сотрудники сбегали по ступенькам к своим машинам, можно было предположить, что здание это было для них все-таки ненавистным.
Вася приник к оптическому прицелу, вжал приклад в плечо, принял устойчивую стойку и замер. Только его указательный палец чуть заметно вздрагивал на курке. Но это была не нервная дрожь, вовсе нет, просто палец вздрагивал в такт ударам сердца, а тут уж Вася не мог ничего изменить — сердце работало вне его сознания.
Выстрел получился на удивление удачным.
Когда в дверях появился Шумаков, кто-то сзади, из вестибюля, окликнул его, и он на какое-то время, на несколько секунд, оказался неподвижным, Вася увидел его как бы в профиль, вполоборота...
И нажал курок.
Пуля вошла именно туда, куда он ее и посылал, куда целился, — между ухом и виском. Ударом Шумакова отбросило назад, в вестибюль, и, все еще держась за ручку, он в падении захлопнул за собой дверь.
Вася хорошо представлял себе, что происходит в эти секунды в вестибюле — люди столпились вокруг упавшего Шумакова, они уже увидели рану в его голове, смертельную рану, как был уверен Вася, его куда-то тащат, все галдят, толпятся, но никто, никто не решится выскочить на крыльцо, да что там выскочить — дверь приоткрыть не посмеют!
Мало ли что, а вдруг там, на улице, подготовлен отстрел, вдруг Шумаков — это только начало, а самое-то главное начнется, как только кто-то решится выглянуть.
Вася, не торопясь, но и не медля, задвинул жестянкой дыру в двери, бросил винтовку в ящик, сверху положил сложенную треногу, просунул в петли замок и защелкнул его, после этого вышел наружу и захлопнул двери кузова. Закрывались они одним движением железного штыря — достаточно было его чуть повернуть, сунуть конец в дыру, проделанную в железной планке, и все, двери на запоре.
Сев за руль, Вася включил мотор, выждал несколько секунд, чтобы ни у кого не возникло дурных мыслей, медленно выехал из тупика на дорожку, пересек двор и, свернув в арку, выбрался на проезжую часть. Есть люди-невидимки — это старухи у подъезда, дети в песочнице, почтальон со своей сумкой, дворник с метлой — вроде бы они есть, но в то же время их и нету, в упор их никто не видит, потому что они часть пейзажа, как бы и не люди вовсе.
Точно так же есть машины-невидимки. Та же «Газель» с ободранным кузовом, заляпанным номером, с каким-то хмырем за рулем... Никто, ни одна живая душа в этот вечер не увидела эту машину, не бросила на нее взгляд пристальный и заинтересованный. Проехало что-то непонятное и свернуло не то вправо, не то влево, а может, и прямо проехало, слегка погромыхивая и портя городской воздух в меру лошадиных сил своего мотора.
* * *
Вечером на одной из явочных квартир Халандовского за журнальным столиком сидели трое — сам Халандовский, Пафнутьев и журналист Фырнин. Все молчали, поскольку ждали последних известий по телевидению. И они появились точно в назначенное время. Главная новость этого дня — убийство, по всей видимости заказное убийство, ответственного сотрудника Генеральной прокуратуры Шумакова.Пафнутьев с интересом смотрел те самые картинки, которые совсем недавно видел в вестибюле, — распростертое тело Шумакова, тонкая струйка крови из-под головы, разметавшиеся руки, толпа вокруг и главное — закрытые двери. Никто так и не решился открыть их, выглянуть на улицу, чтобы хоть что-нибудь увидеть, хоть что-нибудь заметить — убегающего убийцу, сорвавшуюся с места машину, брошенное оружие. Более того, сотрудники старались вообще не подходить к двери и встать так, чтобы не оказаться под прицелом.
В кадре появились милиционеры, оттеснили толпу, примчались телевизионные операторы — пошла обычная, хорошо знакомая Пафнутьеву работа.
— Крутовато получилось, — пробормотал Халандовский.
— Почему? — Пафнутьев передернул плечами. — В самый раз. Только так это и могло кончиться. Он знал, на что шел.
— Но в подобное не мог поверить, — заметил Фырнин.
— А в подобное никто не верит. Всегда хочется надеяться, что уж тебя-то минует чаша сия.
— А вообще, Павел Николаевич... Как это следует понимать? Как понимать? — повторил Фырнин.
— Ответный удар, — ответил Пафнутьев. — Это не начало... Это продолжение. Начало было года три-четыре назад.
— Но смысл?! В этом должен быть какой-то смысл! — воскликнул Фырнин.
— Возмездие, — негромко обронил Пафнутьев. — Если хочешь, назови это местью.
— За что?!
— Он нарушил.
— Что нарушил, Павел Николаевич? Что мог нарушить чиновник, от которого ничто не зависит?! Ведь его задача переносить бумаги из кабинета в кабинет и ничего больше?!
— Дело в том, что, когда он переносил бумаги из кабинета в кабинет, с ними, с бумагами, кое-что случалось... Они иногда пропадали. Бесследно и безвозвратно. И еще один момент, — начал было Пафнутьев, но замолчал. Вместо него закончил Халандовский.
— У него кровь на руках, — сказал он, глядя в стол. — Жадность фраера сгубила.
На экране телевизора замелькали другие кадры — где-то что-то взорвалось, где-то что-то обрушилось, сгорело... Других новостей в наше время почти и не бывает. Перевернулся джип, обстреляли «жигуленок», похищен какой-то торгаш — требуют денег... Никто ничего не пишет, не лепит, не изобретает, не строит... Во всяком случае, именно такое впечатление складывалось после просмотра обычных вечерних новостей.
В кармане Халандовского зазвонил мобильник. Халандовский некоторое время колебался, не зная, как поступить, брать ли телефон, выходить ли на связь. Он вопросительно посмотрел на Пафнутьева, и тот кивнул — бери, дескать, чего уж там...
— Слушаю, — сказал Халандовский. И тут же высоко вскинул брови, Пафнутьев опять успокаивающе кивнул — продолжай, Аркаша, я догадываюсь, откуда звонок и чего этому звонарю нужно от нашей теплой компании. — Здравствуйте, Юра!
— Я так и знал, — пробормотал Пафнутьев. — Лубовский, — пояснил он Фырнину.
— Он здесь, — сказал Халандовский и протянул трубку Пафнутьеву. Тот тяжко вздохнул, чуть помедлил и взял трубку:
— Пафнутьев на проводе!
— Лубовский беспокоит... Что там у вас случилось?
— А что у нас случилось? Ничего. Сидим вот, сумерничаем, телевизор смотрим, о жизни беседуем. А как у вас, Юрий Яковлевич? Как здоровье? Австрияки не обижают? В случае чего мы всегда готовы во всеоружии...
— Что с Шумаковым? — перебил Лубовский.
— Так ведь это... Как бы сказать поприличнее...
— Да уж скажите как-нибудь!
— Убили Шумакова. Сегодня около шести вечера. Прямо в здании прокуратуры. Не в главном здании, а в нашем, вспомогательном. Это был такой кошмар, такой ужас... Мы все просто в шоке!
— Задержали кого-нибудь?
— Не удалось, Юрий Яковлевич... Паника началась! Вы же знаете, какой народ сейчас напуганный... Куста боится.
— Так. — Лубовский помолчал. — Не нравится мне все это... Плохо это. Я слышал, что стреляли прямо в здании?
— Не исключено, Юрий Яковлевич! Вы точно подметили — уж куда хуже! — сочувственно произнес Пафнутьев со всей искренностью, на которую был способен. — Мы все так переживаем, так переживаем... Просто нет слов.
— Так, — повторил Лубовский. — Что же мне с вами делать-то, Павел Николаевич?
— А что со мной делать? — удивился Пафнутьев. — Награды вроде не заслужил, большого порицания тоже...
— Не знаю, не знаю, — произнес странные слова Лубовский. — С вашим появлением у меня возникло столько проблем... Скажите честно... Ваша работа?
— Не понял? — насторожился Пафнутьев — Лубовский произнес слова, которые должны были в душе слабой и робкой вызвать чуть ли не ужас.
— Шумаков — это ваша работа?
— Не понял? — тверже повторил Пафнутьев, поскольку знал — он уже имеет право на некоторую обиду. — Вы имеете в виду — не я ли его застрелил?
— Именно это я и имею в виду.
— Простите, Юрий Яковлевич... Но ведь все произошло на глазах десятков людей... Неужели вы думаете, что я...
— Извините, Павел Николаевич, я сейчас не вполне собой владею... Мерещатся черти там, где их нет и быть не может. Просто эта новость меня вышибла из колеи... Мы с Шумаковым давно знакомы... Друзьями не были, слишком уж разные сферы деятельности, но сталкиваться приходилось частенько... Я вот что подумал... У нас с вами разговор вроде как бы и не закончен, а если говорить точнее, то он и не начинался... А почему бы вам не подъехать ко мне сюда, а? Тряхните стариной, Павел Николаевич!
— В Австрию?! — ужаснулся Пафнутьев.
— Нет, зачем... Из Австрии я сегодня-завтра вылетаю... Приезжайте в Испанию!
— В Испанию?! — поперхнулся Пафнутьев, чем, очевидно, должен был привести Лубовского в состояние полного превосходства. — Но это уж если начальство...
— Павел Николаевич, — с бесконечным терпением произнес Лубовский. — Я помогу вашему начальству принять такое решение.
— И оно... — Пафнутьев не осмелился даже закончить свой вопрос, столь велика была его подавленность.
— И оно решит, — великодушно заметил Лубовский. — Так что, Павел Николаевич... До скорой встречи на земле Дон Кихота? Колумба? Дали? К сожалению, других испанских знаменитостей не знаю... Я имею в виду знаменитостей, достойных нашей с вами встречи, а?
— Как скажете, Юрий Яковлевич, как скажете. — Пафнутьев, похоже, был совершенно подавлен и лишен способности что-либо соображать.
— Заметано, — с легкой вульгаринкой произнес Лубовский и отключил свой мобильник. Пафнутьев тоже нажал кнопку отключения, убедился, что телефон действительно выключен, и только после этого вернул его Халандовскому.
Фырнин был в полном восторге от услышанного, вертел головой, и, судя по всему, ему просто не терпелось поделиться своими впечатлениями. Но Халандовский угрюмо и молча смотрел в стол — тон Пафнутьева нисколько его не обрадовал.
— Он не дурак, Паша, он не дурак, — наконец проговорил Халандовский. — Не надо бы с ним вот так... Чуть бы посерьезнее, чуть бы зависимее, что ли...
— Еще более зависимо?! — вскричал Пафнутьев.
— Не надо, Паша... У тебя пошел кураж, это всегда прекрасно, но он не дурак.
— А! — Пафнутьев легкомысленно махнул рукой. — И на старуху бывает проруха.
— Ты кого имеешь в виду? — все еще недовольно спросил Халандовский.
— Себя, кого же еще! Конечно, себя, Аркаша! И не сомневайся в этом! Не Лубовского же, в самом деле!
— Ладно, Паша, ладно... Может быть, ты и прав, может быть... А там кто знает, возможно, и нет.
— Проехали! — решительно сказал Пафнутьев. — Хватит причитать. Мне пора в Испанию собираться. Хочу в Толедо.
— Зачем, Паша?
— Меч присмотреть. Хороший боевой меч старинной работы.
— В бой собрался? — уныло спросил Халандовский. — Кобылу бы тебе еще... Росинанта какого-нибудь... Медный таз вместо шлема... Хотя по комплекции ты больше тянешь на Санчо Пансо.
— Значит, так. — Пафнутьев положил на стол тяжелые горячие ладони. — Володя! — Он повернулся к Фырнину. — Давно мы с тобой не объявляли никому войну, давно не вели успешных боевых действий.
— Готов, — коротко ответил Фырнин.
— Прекрасный ответ, да, Аркаша?
— Да, мне понравилось. — Халандовский все еще был подавлен разговором с Лубовским, неожиданным предложением встретиться в Испании. Но, кажется, и он начал постепенно отходить, зараженный безудержным наступательным легкомыслием Пафнутьева.
— Володя! — торжественно произнес Пафнутьев, и столько было силы и уверенности в его голосе, что рука Фырнина невольно потянулась к диктофону, он уже готов был начать записывать. — Нет, Володя, нет. — Пафнутьев решительно остановил его руку. — Никаких следов. Повторяю — никаких следов! Ни на магнитофоне, ни на бумаге, ни на каких-то там глупых кассетах. Не должно быть твоих следов, моих, не должно быть следов нашего юного друга Халандовского, который, похоже, уже начал приходить в себя после психической атаки Лубовского.
— Как же быть? — недоуменно спросил Фырнин.
— Ты готовишь бомбу в виде интервью с неизвестным тебе гражданином, который предложил потрясающий материал о Лубовском. Он не пожелал себя назвать, ссылаясь на то, что все недоброжелатели Лубовского исчезают. По разным причинам. В разное время. Но исчезают. И это правда. Поэтому он себя не назвал. Такова версия. А я даю тебе гору материала. Вполне доброкачественного.
— В каком смысле?
— Он честный. Он правдивый. Он истинный. Но для суда недостаточный. Не может служить доказательством. Есть расписки, протоколы о намерениях, есть фотографии. Все это убедительно для газеты, но недостаточно для суда. Кроме того, суд может затянуться на годы. А бомба нужна сейчас.
— Но я должен принести интервью и положить редактору на стол. Значит, я уже засветился.
— Договорись с редактором по телефону. Материал принесет курьер. Уже подготовленный тобой материал. Фотографии, документы, изложение событий и так далее. Если хочешь, все переговоры с редактором будет вести Халандовский — он в ваших кругах человек неизвестный. Но с материалом знаком.
— Деньги, — обронил Фырнин короткое словечко.
— О каких деньгах идет речь? — спросил Халандовский.
— Для начала, для разговора... Тысяч десять.
— Годится, — кивнул Халандовский. — Один вопрос... Надеюсь, эти деньги вернутся?
— Моя проблема, — сказал Пафнутьев.
— Как, Паша? — простонал Халандовский. — Если десять тысяч нужны только для разговора, значит, я запросто могу влететь в двадцать тысяч долларов. Я найду эти деньги, но мне не хочется расставаться с ними навсегда.
— Ты расстанешься с ними на очень короткое время. Не исключено, что они вернутся к тебе с процентами.
— Ты циник, Паша, — произнес Халандовский.
— Вопросы есть? — повернулся Пафнутьев к Фырнину.
— Папку на стол.
Пафнутьев пошарил рукой под креслом и извлек оттуда красную папочку с белыми тесемками. Вид у папки был совершенно несолидный. В таких папках изможденные ветераны собирают ответы из всевозможных инстанций вроде районного суда, коммунхоза, от участкового милиционера, от инстанций, основная задача которых — посылать, посылать, посылать всех жалобщиков подальше, чтобы не сразу они разогнулись от очередного удара, чтоб не сразу в себя пришли, чтоб некоторое время еще теплилась в сутяжных душах надежда на то, что ответ они получили благожелательный, что квартирные, пенсионные, сантехнические и прочие проблемы их решены и остается немного, совсем немного подождать. И только со временем начинают они понимать, начинает доходить, что их попросту послали в очередной раз — и послали как никогда далеко и надолго. Вот такую папку вручил Пафнутьев журналисту Фырнину, который согласился участвовать в охоте на зверя.
— Здесь копии, — Пафнутьев положил руку на папку. — Оригиналы в другом месте, более надежном. Если будут сомнения, будут колебания, возникнет недоверие... Оригиналы получишь немедленно. Сможешь сверить и убедиться.
Фырнин не торопился открывать папочку, развязывать тесемки и в чем-то там убеждаться. В эти минуты его не интересовали подробности будущего интервью, его озадачивало что-то другое, и Пафнутьев с Халандовским терпеливо ждали, пока он заговорит.
— Павел Николаевич, вопрос заключается в следующем... Если я правильно понимаю положение, в котором мы с вами оказались сегодня...
— Ты его правильно понимаешь, Володя, — сказал Пафнутьев, не ожидая, пока Фырнин закончит вопрос.
— Нет, я так не хочу, Павел Николаевич... Давайте мы будем все-таки договаривать. Иначе потом не сможем найти концы... Вы, представитель правосудия... признаете беспомощность правосудия? Суть в этом?
— Нет, — сказал Пафнутьев, помолчав. — Беспомощности нет. Правосудие у нас действенно, но неповоротливо. Как сказал классик... Суровость российских законов смягчается необязательностью их исполнения. То, что происходит с Лубовским, может произойти в любой стране мира. В любой, — повторил Пафнутьев. — И происходит. Ты думаешь, американский президент выиграл выборы? Нет, он их проиграл, но система помогла ему все-таки занять пост президента. Подобные вещи происходили и у нас. Не будем называть имен. Мы все живем в одном мире. И не надо постоянно ссылаться на то, что где-то хорошо, а у нас плохо. Если уж продолжать сравнивать — и американцы сажали на электрический стул невиновных, и у них преступники правят миром... Идет борьба, и мы в ней участвуем. Скажу иначе — нам повезло в ней участвовать. Да, в Чечне непорядок... Но мы не бомбим страны, которые находятся от нас за океанами... А они бомбят. И учат нас жить. Но мы должны их уроки воспринимать так, как считаем нужным. Это хорошие уроки. Мы должны быть им благодарны за эти уроки. Аркаша называет меня циником... Это не цинизм. Это новый характер мышления.
— Это очень старый характер мышления, — заметил Фырнин. — Люди так мыслили всегда и будут мыслить так. Цинизм — это просто более откровенное мышление или, скажем, более доверительное. Не прикрытое ложной стыдливостью, лукавым невежеством, нарочитой придурковатостью.
— Возможно, — и согласился, и не согласился Пафнутьев, — очень даже возможно. Значит, мы обо всем договорились?
— Кроме моего гонорара, — сказал Фырнин.
— Десять процентов от того, что получит твой редактор, — сказал Халандовский.
— Двадцать, — поправил Фырнин.
— Заметано, — подвел Пафнутьев итог торгу.
— А если по глоточку? — предложил Халандовский.
— Ни в коем случае! — возмутился Пафнутьев. — Только по три.
— Ну, что ж, если вопрос стоит так, — покорился Фырнин, — значит, так тому и быть.
* * *
Бомба взорвалась через неделю.Внешне все было благопристойно, чинно и даже скучновато. Какая-то газетенка далеко не первого пошиба отвела две полосы, другими словами, полный разворот, интервью под названием «А король-то голый!». Материал был украшен фотографиями, копиями расписок, документов с печатями и подписями. В центре красовался крупный портрет Лубовского — он был изображен веселым, улыбающимся и, как говорится, победоносным. Снимок был сделан, по всей видимости, в Кремле, в каком-то из царских залов, рядом, вполне возможно, стоял президент, но редактор целомудренно, а скорее из осторожности эту часть снимка отрезал, справедливо рассудив, что дразнить гусей не следует — защиплют. В интервью были подробно изложены все достижения Пафнутьева, все, что удалось ему собрать по крохам и свести в некое связное повествование. Особое место занимали документы из обгорелого портфеля. Были тут и снимки автокатастрофы под Челябинском, и взорванная машина самого Лубовского, и залитый кровью полиграфический салон.