Страница:
— Мне нечего возразить. Ты прав. Операция почти закончена, все шесть кругов пройдены успешно. Седьмой — уничтожение улик, того, что неминуемо выведет Службу на исполнителя.
— Как и с тем сволочным мнемотехникой?
— И многими другими, — охотно ответил Иванов. — Но со Стариканом сложнее. Он не может исчезнуть из магистрали, как простой оператор. Его необходимо вырвать с корнем, превратить факт его рождения в достоверно несбывшуюся вероятность.
— А Пастора я и не должен был ликвидировать. Да?… И весь этот блеф с выстрелом из “кольта”, со сбоем программы… Зачем он?
— Во-первых, ты все равно осознал бы себя как клона. Есть вещи, которые скрыть невозможно. Тем более твой прототип склонен к рефлексии, к анализу… Если б ты раскопал это сам, было бы еще хуже. А во-вторых… Дактиль прав: понадобилась мощная мотивация. Теперь она у тебя есть.
— Ты и про Дактиля знаешь?
— Мог ли я рисковать, когда идет речь о моей магистрали? Ты всегда был под контролем, за исключением…
— Что ты называешь мотивацией?! — взорвался Олег. — Мое желание снять с тебя кожу?! Закопать тебя живьем?! Нет, я поступлю по-другому… — он заговорил еще тише, почти шепотом. — Я похороню вас всех. И эта твоя операция…
— Помнишь нашу встречу в барьере? Я обещал, что у тебя получится…
— Ка-ак же!… Человек будущего! Все тебе известно!… Нет, дорогой потомок. Попробуй сам, если сможешь…
— Сказал же: нет…
— Я свяжусь со Службой, — не слушая, продолжал Шорохов, — назову им точку, и они пригонят сюда столько оперов, сколько поместится в этом тухлом семьдесят шестом году. Вторжение не состоится, потомок. Мне хотелось бы увидеть, как твоя магистраль превращается в пепел, но для меня это слишком большая роскошь. Достаточно того, что при мне Алла Терентьева и Алексей Шорохов познакомятся для дальнейшего бракосочетания… — Олег показал пальцем.
Алексей вышел из автобуса и занял очередь в табачный киоск. Очередь двигалась быстро.
— Мы говорили о гарантиях, — напомнил Иванов. — Прежде чем ты сожжешь четырнадцать миллиардов жизней, убедись, что готов потерять одну.
Он кивнул на угол сквера, где сидела бабулька с котом. Или кошкой… Олег, прищурившись, попытался ее разглядеть, но лицо скрывали кружевные поля дурацкой шляпы.
Вскочив, он добежал до крайней лавки и замер.
Старушка подняла голову.
— Это ты?!
— Олег… Какой же ты молодой, Олег… — Ася спрятала лицо в ладони и, то ли всхлипывая, то ли смеясь, повторила: — Какой ты молодой…
Кот шевельнул ушами и рассерженно воззрился на Шорохова.
— Ты чего?… Ася!…
Она убрала руки и привычно запустила их в рыжую шерсть Глаза, выцветшие, все в сухих морщинках, смотрели с печалью. Брови стали почти незаметными, по скулам рассыпались темные веснушки. Из-под шляпы свесилась прядь волос — невесомых, совершенно седых.
Кот заурчал и, кажется, всех простил.
— Ася, если тебе столько лет… Выходит, ты их прожила! Все эти годы…
— Прожила. Что такого?…
— Да, может быть… — обронил он. — Ничего особенного… Ты просто жива, Прелесть. Ты жива, вот и все…
Олег махнул Иванову рукой и окликнул проходившего мимо мужчину:
— Эй, папаша!…
Они были почти ровесниками, и это звучало как явный вызов.
— Что тебе?… Сынок…
— Шнурки болтаются.
Алексей выставил левый ботинок и, секунду помедлив, наклонился. И завязал. Крепко.
— Что-нибудь еще?…
— Все… Счастливо, папаша.
— Ну, тогда счастливо… — хмыкнул Алексей и, немного отойдя, оглянулся. — Сынок…
Олег завороженно следил, как тот приближается к девушке.
— Ася… Железка у тебя с собой?
— Железка?…
— Синхронизатор.
— Ах, это!… Железка… — Она улыбнулась.
— Уходи. Быстрее, Ася, ты не должна этого… Уходи! Старушка, потревожив кота, взяла с коленей сумочку. Алексей уже поравнялся с Ивановым, до Аллы Терентьевой ему оставалось совсем немного.
Шнурок завязан. И он не споткнется.
— Ася! Ты еще здесь?
— Хорошо, Олег, я уйду… Но…
— Ася, время кончилось! Я тебя любил, и всегда… — Он стиснул зубы и посмотрел на Алексея.
Еще метр или два до встречи, которой не будет. Еще одна или две секунды жизни, которой, в общем-то, и не было…
Опомнившись, Олег повернулся к Прелести, чтобы снова ее увидеть, но лавка оказалась пуста.
Он зажмурился.
И открыл глаза только через минуту.
Алексей давно пересек скверик и уже стоял у светофора. Алла по-прежнему ждала подругу.
Шорохов силился хоть что-нибудь в этом понять. Ноги мелко подрагивали, снизу на мир наплывали радужные круги.
— Доволен? — спросил, подойдя к нему, Иван Иванович.
Олег рухнул на скамейку.
— А ты?…
— О да, Шорох. — Он сел рядом. — Сказать тебе “спасибо”? От имени четырнадцати миллиардов и всех последующих поколений… На, держи… — Иванов протянул пачку “Кента”.
Шорохов равнодушно принял сигареты и закурил.
— Прелесть все-таки оставили в покое? Или это опять твои штуки с магистралью?
— Нет, не мои. Верховный координатор зоны решил ее не трогать. И тебя. Вы уволены из Службы и надежно… хм… залегендированы. — Иванов иронически изогнул брови. — Новый Старикан помешан на безопасности. Но он умеет ценить… маленькие услуги.
— Пастор?… Отказываться от должности не очень трудно… когда отказываешься от всего. Почему я не исчез?! — воскликнул Олег.
— Исчез? — удивился Иван Иванович. — Кто же тебе позволит, если все, что сделано, — сделано тобой? Исчезнет исполнитель — исчезнут результаты. Вот поэтому я и не мог прикасаться ни к чему в магистрали. Ты-то в ней останешься… Правда, после уничтожения программы ты не застрахован ни от пьяного ножа, ни от колес грузовика… Программа — это не так уж и плохо, главное, стараться ее не осознавать. Она вела тебя по безопасному пути — до самого барьера и дальше. А теперь ты можешь умереть завтра. Или даже сегодня… Но смерть — это другое. Из магистрали ты не исчезнешь.
— У меня же нет прототипа…
— Мнемопрограмму и генокод доставил сюда я. Это всего лишь информация, она считана с реального человека, но не связана с ним физически. Раньше ты был копией, снятой с оригинала, а теперь, допустим, копия, созданная чьим-то воображением. Почти оригинал. Без ясного будущего только…
Иван Иванович умиротворенно наблюдал, как Алла Терентьева идет к автобусной остановке.
— Я же всегда подчинялся программе, — сказал Олег, впрочем, без злости, — и до сканирования, и после, и во время того фиктивного сбоя… Как же она позволила себя стереть?
— Программа не позволяет и не запрещает, она только приказывает. И в ней были еще шестьдесят пять лет… жизни по программе. Встреча с Дактилем там тоже была. Жалеешь?…
Олег отрицательно покачал головой.
— В программе прописывается тот или иной поступок, — продолжал Иванов. — Или реплика, или даже мысль… Или — ничего… Я оставил в ней дырку длительностью четыре минуты… Чтобы сделать свободный выбор, тебе понадобилось меньше двух. Теперь этот выбор с тобой навсегда, Олег. С момента загрузки обрезанной программы — на долгие годы. А может, и недолгие… Но я тебе завидую. Сам я на такое решиться не смог. Ни разу.
Шорохов стремительно обернулся.
— Иван?…
— Я просто выполнил свою задачу. И не выбрал ничего иного… Для меня в магистрали место не приготовлено.
— Даже в твоей?
— Ни “твоей”, ни “моей” больше нет. Они слились и стали единой, общей — с безумной войной семьдесят первого, с тремя десятилетиями звериного выживания, с новыми государствами и новыми войнами… Барьер уже сняли. Ты открыл своему настоящему дорогу вперед. Паршивая дорога, что там говорить… Но где же взять другую?…
— Иван Иванович Иванов… — негромко произнес Олег. — Это была подсказка? Для меня?
— Скорее, для меня… напоминание о том, что я искусственный объект. Как будто об этом можно забыть…
— Но ты столько сделал для своих… Без тебя бы ничего не было!
— Задача выполнена, операция завершена. А привязанность к сломанным игрушкам — черта детская… Мое человечество давно повзрослело. Да я и сам не уверен, хочу ли этого. Мнемопрограмма сохранится, в ней богатейший опыт. Если когда-нибудь понадоблюсь — активируют снова. Если же нет… то и слава богу.
— Операция завершена… — повторил Шорохов — На каком круге? Ты говорил, что их восемь,… Потом оказалось семь, и седьмой — технический.
— Сугубо технический: Старикан Шорох, запустивший это кольцо, так и не родился.
— Полагаю, что и шестой был не основным. Пятый?…
— Есть вещи, о которых ты не узнаешь никогда, — проронил Иванов, глядя в землю. — И это скорее хорошо, чем плохо, верно?
Олег повертел зажигалку и убрал ее в карман.
— Тогда, с Дактилем, у меня был мой программатор и целых четыре минуты. Ты не боялся? Ведь я бы мог…
— Что?… — Иван Иванович тоскливо посмотрел на Шорохова. — Что ты мог?
— Выбрать не это, а… — Олег задумался.
— А что?… — настойчиво спросил Иванов. — Что выбрать?… Не надо переоценивать свободу. Избавившись от программы, ты совершил ровно то же, что в ней было прописано. Не ради себя, так ради своей Прелести. — Иванов решительно поднялся и, положив ему ладонь на плечо, добавил: — В итоге ты все сделал по программе, Шорох. Но при этом ты еще и страдал. Вот в чем гнусность. Вот что ты себе выбрал, коллега… Ну, чего расселся? Возвращайся. Сломал Прелести программу? Поздравляю. Но кризиса никто не отменял. С ней нужно побыть, о ней нужно позаботиться, иначе… Неизвестно! — Иван Иванович картинно развел руками и так, держа их на весу, пошел к перекрестку. — Неизвестно! — крикнул он куда-то вверх, в желтоватое небо. — Понял, Шорох?! Судьба есть у каждого, и у тебя тоже, просто твоя теперь неизвестна! Что ты приобрел? Скажи, Шорох!… Что ты получил?! Это неизвестно! Неизвестно! Неизвестно!…
Он уходил все дальше и продолжал орать, словно пьяный. Люди от него шарахались, но милиционера никто не звал, — похоже, у Иванова сегодня был счастливый день. Точнее, день с установкой на счастье…
В квартире жарили картошку с луком. Олег захлопнул дверь и заранее приготовил синхронизатор.
Спустя секунду в коридоре показалась знакомая женщина в шерстяных носках.
— Костя! Ко-остя! — заголосила она. — Этот малохольный снова приперся!
Из комнаты раздалось какое-то бурчание.
Шорохов зашел на кухню и осмотрелся. В раковине, устрашая треснутой ручкой, торчала сковорода. У плиты валялась Асина записка — просаленная, но вряд ли прочитанная.
“Милый Шорох!…”
— Костя! — позвала женщина. — Костя, ну что ты не идешь? Костя, ты что, окно там распахнул? Ты обалдел, Костя? Закрой немедленно!
— Куда телефон дела, чумичка? — проревел в ответ невидимый, но очевидно пьяный Костя.
Шорохов сунул записку в карман и стартовал.
— Костя Костя, он опять здесь! И еще…
— Ко-остя!
Олегу пришлось перемещаться около двадцати раз — после десятого он уже не считал. Костя был неизменно пьян, его сожительница вечно толклась на кухне то с кастрюлей, то со сковородкой, всегда — в халате и в шерстяных носках. Шорохов двигался вперед, с интервалом в неделю-две, и ему уже не удивлялись. На седьмом финише Костя потребовал выпить за встречу, на девятом Олегу предложили жареной картошки.
Потом жильцы пропали — появились другие, но ненадолго, всего на два месяца. После них квартира пустовала еще полторы недели. Шорохов сбрасывал даты, набирал новые и остервенело давил в кнопку, пока не обнаружил за столом Лопатина и Дактиля.
Координатор поигрывал скрученным поясом. Курьер держал наготове станнер.
— Железки!… — коротко распорядился Василий Вениаминович.
Олег отдал свой ремень Дактилю. Тот проверил кармашки и кивнул Лопатину. Через мгновение они оба пропали, остался лишь запах погасшей трубки.
Шорохов ринулся в спальню и увидел раскиданное по полу постельное белье. Ася лежала, медленно разглаживая пятками матрас, будто пытаясь куда-то уползти. Темная подушка без наволочки промокла и смахивала на камень. Разметавшиеся по ней волосы светились солнечным нимбом.
В открытом окне заливались воробьи.
Стянув куртку, Олег сел на кровать и заглянул Асе в глаза.
— Где ты был, Шорох?… — простонала она. — Мне плохо, Шорох…
— Это ничего, Асенька. Это пройдет.
— Я умру, — сказала она. — Умру. Умру.
— Даже не мечтай. — Олег собрал с пола тряпки и запихнул их в тумбочку. Затем разыскал чистое полотенце и подстелил его Асе под голову.
— Где мы, Шорох?
— Не знаю. Где-то,… — он бессмысленно взглянул на часы, — в июле, кажется… Неплохой месяц.
Она отвернулась к стене.
— Что-нибудь болит? — спросил он. Ася тихо рассмеялась.
— Осел… Будешь умирать — я тебя тоже такими вопросами достану… Шорох! — Она приподнялась и схватила его за ворот свитера. — Шорох, я лучше пойду.
— Куда?!
— Пойду в бункер, в Службу. Это будет легче…
— Лежать!!
Ася обмякла и прошептала:
— Да… Какая разница?… Уже скоро. Прощай, Шорох…
— Ну, здра-асьте! Терпи. Оно того стоит.
— Правда?
Он взял в руки ее холодную ладонь.
— Терпи, Асенька, терпи. Это закончится, и начнется совсем другое… Настолько другое, что ты и представить себе не можешь…
— Я умру, — сказала она так уверенно, что Олег вздрогнул.
— У тебя еще полно дел! — весело отозвался он. — Надо написать мне трогательное письмо…
— И о чем?
— Я тебе продиктую.
— Ты продиктуешь мне письмо, которое я напишу тебе? Сбрендил, Шорох… Ложись, будем помирать вместе.
Олег, не выпуская ее руки, прилег рядом.
— Мне дико фигово… — пожаловалась она.
— Значит, ты еще живая.
— Уже недолго, Шорох, недолго…
— Не называй меня Шорохом, Асенька. Я больше не Шорох, а ты больше не Прелесть. Хотя… нет, ты все равно прелесть. Но это не имя. А умереть тебе не удастся, как ты ни старайся. Это единственное, что я знаю наверняка. Единственное — и про тебя, и про себя… Ты мне еще надоешь, старая карга. Но это будет не очень скоро, я надеюсь. А больше я не знаю ничего. Все остальное неизвестно. Как орал один сумасшедший клон…
— Сумасшедший клон? — фыркнула Ася.
— Сумасшедший клон, — хохотнув, подтвердил Олег. — Он орал, что у нас с тобой все неизвестно. И это… как это здорово!…
— Здорово? У нас нет будущего. Мы здесь чужие, мы здесь не нужны. И не только здесь. Везде.
— Ты нужна мне, а я нужен тебе.
— Я в широком смысле, — отмахнулась она.
— В смысле, про человечество?…
— Про него, Шорох, про него.
— Я не Шорох.
— Ладно. Не Шорох.
— А что касается человечества…
— Молчи! — сказала Ася.
— Да я молчу, молчу.
Олег держал ее маленькую ладошку и думал, разумеется, не о человечестве. Он видел, как розовеют ее щеки и как сходит со лба испарина, он чувствовал, как замедляется ее пульс. Ася, измученная и уставшая, засыпала.
Шорохов думал вовсе не о человечестве. Он смотрел на окно без занавесок, на разбитую многими поколениями кровать, на жирные взлохмаченные обои и ощерившийся черными занозами паркет. Олег думал о том, что скоро их выселят и отсюда.
Криковская карточка исчезла, как исчезло и участие опера Шороха в той акции. Опера Шороха не было. Но Ася проснется голодная, и он должен будет ее накормить. Вот об этом Олег и думал. О том, что будущее начинается не завтра, а наступает сию секунду, и эти секунды, вытянутые вперед, — они и есть будущее. Из них складывается жизнь. И не знать, что там, в туманной магистрали, — это, скорее, хорошо.
Неизвестность обязывает жить каждой секундой.
Шорохов подтащил к себе куртку и убедился, что у него нет ни копейки. Ему хотелось полюбоваться на спящую Асю, помечтать о том, что с ними станет лет через пять или через десять, но эти годы нужно было еще прожить. А сейчас — просто достать где-то деньги.
Он осторожно поднялся и снял свитер. Футболка оказалась ужасающе мятой, но другой он не имел. Зимние ботинки сменить было не на что.
— Сплошной экстрим, — буркнул Шорохов, заглядывая в зеркало.
Выйдя из дома, он постоял у подъезда, прикурил и двинулся по незнакомой улице. Олег шел вперед и думал о будущем, своем и Асином, как он надеялся — одном будущем на двоих.
А впереди была жизнь.
— Как и с тем сволочным мнемотехникой?
— И многими другими, — охотно ответил Иванов. — Но со Стариканом сложнее. Он не может исчезнуть из магистрали, как простой оператор. Его необходимо вырвать с корнем, превратить факт его рождения в достоверно несбывшуюся вероятность.
— А Пастора я и не должен был ликвидировать. Да?… И весь этот блеф с выстрелом из “кольта”, со сбоем программы… Зачем он?
— Во-первых, ты все равно осознал бы себя как клона. Есть вещи, которые скрыть невозможно. Тем более твой прототип склонен к рефлексии, к анализу… Если б ты раскопал это сам, было бы еще хуже. А во-вторых… Дактиль прав: понадобилась мощная мотивация. Теперь она у тебя есть.
— Ты и про Дактиля знаешь?
— Мог ли я рисковать, когда идет речь о моей магистрали? Ты всегда был под контролем, за исключением…
— Что ты называешь мотивацией?! — взорвался Олег. — Мое желание снять с тебя кожу?! Закопать тебя живьем?! Нет, я поступлю по-другому… — он заговорил еще тише, почти шепотом. — Я похороню вас всех. И эта твоя операция…
— Помнишь нашу встречу в барьере? Я обещал, что у тебя получится…
— Ка-ак же!… Человек будущего! Все тебе известно!… Нет, дорогой потомок. Попробуй сам, если сможешь…
— Сказал же: нет…
— Я свяжусь со Службой, — не слушая, продолжал Шорохов, — назову им точку, и они пригонят сюда столько оперов, сколько поместится в этом тухлом семьдесят шестом году. Вторжение не состоится, потомок. Мне хотелось бы увидеть, как твоя магистраль превращается в пепел, но для меня это слишком большая роскошь. Достаточно того, что при мне Алла Терентьева и Алексей Шорохов познакомятся для дальнейшего бракосочетания… — Олег показал пальцем.
Алексей вышел из автобуса и занял очередь в табачный киоск. Очередь двигалась быстро.
— Мы говорили о гарантиях, — напомнил Иванов. — Прежде чем ты сожжешь четырнадцать миллиардов жизней, убедись, что готов потерять одну.
Он кивнул на угол сквера, где сидела бабулька с котом. Или кошкой… Олег, прищурившись, попытался ее разглядеть, но лицо скрывали кружевные поля дурацкой шляпы.
Вскочив, он добежал до крайней лавки и замер.
Старушка подняла голову.
— Это ты?!
— Олег… Какой же ты молодой, Олег… — Ася спрятала лицо в ладони и, то ли всхлипывая, то ли смеясь, повторила: — Какой ты молодой…
Кот шевельнул ушами и рассерженно воззрился на Шорохова.
— Ты чего?… Ася!…
Она убрала руки и привычно запустила их в рыжую шерсть Глаза, выцветшие, все в сухих морщинках, смотрели с печалью. Брови стали почти незаметными, по скулам рассыпались темные веснушки. Из-под шляпы свесилась прядь волос — невесомых, совершенно седых.
Кот заурчал и, кажется, всех простил.
— Ася, если тебе столько лет… Выходит, ты их прожила! Все эти годы…
— Прожила. Что такого?…
— Да, может быть… — обронил он. — Ничего особенного… Ты просто жива, Прелесть. Ты жива, вот и все…
Олег махнул Иванову рукой и окликнул проходившего мимо мужчину:
— Эй, папаша!…
Они были почти ровесниками, и это звучало как явный вызов.
— Что тебе?… Сынок…
— Шнурки болтаются.
Алексей выставил левый ботинок и, секунду помедлив, наклонился. И завязал. Крепко.
— Что-нибудь еще?…
— Все… Счастливо, папаша.
— Ну, тогда счастливо… — хмыкнул Алексей и, немного отойдя, оглянулся. — Сынок…
Олег завороженно следил, как тот приближается к девушке.
— Ася… Железка у тебя с собой?
— Железка?…
— Синхронизатор.
— Ах, это!… Железка… — Она улыбнулась.
— Уходи. Быстрее, Ася, ты не должна этого… Уходи! Старушка, потревожив кота, взяла с коленей сумочку. Алексей уже поравнялся с Ивановым, до Аллы Терентьевой ему оставалось совсем немного.
Шнурок завязан. И он не споткнется.
— Ася! Ты еще здесь?
— Хорошо, Олег, я уйду… Но…
— Ася, время кончилось! Я тебя любил, и всегда… — Он стиснул зубы и посмотрел на Алексея.
Еще метр или два до встречи, которой не будет. Еще одна или две секунды жизни, которой, в общем-то, и не было…
Опомнившись, Олег повернулся к Прелести, чтобы снова ее увидеть, но лавка оказалась пуста.
Он зажмурился.
И открыл глаза только через минуту.
Алексей давно пересек скверик и уже стоял у светофора. Алла по-прежнему ждала подругу.
Шорохов силился хоть что-нибудь в этом понять. Ноги мелко подрагивали, снизу на мир наплывали радужные круги.
— Доволен? — спросил, подойдя к нему, Иван Иванович.
Олег рухнул на скамейку.
— А ты?…
— О да, Шорох. — Он сел рядом. — Сказать тебе “спасибо”? От имени четырнадцати миллиардов и всех последующих поколений… На, держи… — Иванов протянул пачку “Кента”.
Шорохов равнодушно принял сигареты и закурил.
— Прелесть все-таки оставили в покое? Или это опять твои штуки с магистралью?
— Нет, не мои. Верховный координатор зоны решил ее не трогать. И тебя. Вы уволены из Службы и надежно… хм… залегендированы. — Иванов иронически изогнул брови. — Новый Старикан помешан на безопасности. Но он умеет ценить… маленькие услуги.
— Пастор?… Отказываться от должности не очень трудно… когда отказываешься от всего. Почему я не исчез?! — воскликнул Олег.
— Исчез? — удивился Иван Иванович. — Кто же тебе позволит, если все, что сделано, — сделано тобой? Исчезнет исполнитель — исчезнут результаты. Вот поэтому я и не мог прикасаться ни к чему в магистрали. Ты-то в ней останешься… Правда, после уничтожения программы ты не застрахован ни от пьяного ножа, ни от колес грузовика… Программа — это не так уж и плохо, главное, стараться ее не осознавать. Она вела тебя по безопасному пути — до самого барьера и дальше. А теперь ты можешь умереть завтра. Или даже сегодня… Но смерть — это другое. Из магистрали ты не исчезнешь.
— У меня же нет прототипа…
— Мнемопрограмму и генокод доставил сюда я. Это всего лишь информация, она считана с реального человека, но не связана с ним физически. Раньше ты был копией, снятой с оригинала, а теперь, допустим, копия, созданная чьим-то воображением. Почти оригинал. Без ясного будущего только…
Иван Иванович умиротворенно наблюдал, как Алла Терентьева идет к автобусной остановке.
— Я же всегда подчинялся программе, — сказал Олег, впрочем, без злости, — и до сканирования, и после, и во время того фиктивного сбоя… Как же она позволила себя стереть?
— Программа не позволяет и не запрещает, она только приказывает. И в ней были еще шестьдесят пять лет… жизни по программе. Встреча с Дактилем там тоже была. Жалеешь?…
Олег отрицательно покачал головой.
— В программе прописывается тот или иной поступок, — продолжал Иванов. — Или реплика, или даже мысль… Или — ничего… Я оставил в ней дырку длительностью четыре минуты… Чтобы сделать свободный выбор, тебе понадобилось меньше двух. Теперь этот выбор с тобой навсегда, Олег. С момента загрузки обрезанной программы — на долгие годы. А может, и недолгие… Но я тебе завидую. Сам я на такое решиться не смог. Ни разу.
Шорохов стремительно обернулся.
— Иван?…
— Я просто выполнил свою задачу. И не выбрал ничего иного… Для меня в магистрали место не приготовлено.
— Даже в твоей?
— Ни “твоей”, ни “моей” больше нет. Они слились и стали единой, общей — с безумной войной семьдесят первого, с тремя десятилетиями звериного выживания, с новыми государствами и новыми войнами… Барьер уже сняли. Ты открыл своему настоящему дорогу вперед. Паршивая дорога, что там говорить… Но где же взять другую?…
— Иван Иванович Иванов… — негромко произнес Олег. — Это была подсказка? Для меня?
— Скорее, для меня… напоминание о том, что я искусственный объект. Как будто об этом можно забыть…
— Но ты столько сделал для своих… Без тебя бы ничего не было!
— Задача выполнена, операция завершена. А привязанность к сломанным игрушкам — черта детская… Мое человечество давно повзрослело. Да я и сам не уверен, хочу ли этого. Мнемопрограмма сохранится, в ней богатейший опыт. Если когда-нибудь понадоблюсь — активируют снова. Если же нет… то и слава богу.
— Операция завершена… — повторил Шорохов — На каком круге? Ты говорил, что их восемь,… Потом оказалось семь, и седьмой — технический.
— Сугубо технический: Старикан Шорох, запустивший это кольцо, так и не родился.
— Полагаю, что и шестой был не основным. Пятый?…
— Есть вещи, о которых ты не узнаешь никогда, — проронил Иванов, глядя в землю. — И это скорее хорошо, чем плохо, верно?
Олег повертел зажигалку и убрал ее в карман.
— Тогда, с Дактилем, у меня был мой программатор и целых четыре минуты. Ты не боялся? Ведь я бы мог…
— Что?… — Иван Иванович тоскливо посмотрел на Шорохова. — Что ты мог?
— Выбрать не это, а… — Олег задумался.
— А что?… — настойчиво спросил Иванов. — Что выбрать?… Не надо переоценивать свободу. Избавившись от программы, ты совершил ровно то же, что в ней было прописано. Не ради себя, так ради своей Прелести. — Иванов решительно поднялся и, положив ему ладонь на плечо, добавил: — В итоге ты все сделал по программе, Шорох. Но при этом ты еще и страдал. Вот в чем гнусность. Вот что ты себе выбрал, коллега… Ну, чего расселся? Возвращайся. Сломал Прелести программу? Поздравляю. Но кризиса никто не отменял. С ней нужно побыть, о ней нужно позаботиться, иначе… Неизвестно! — Иван Иванович картинно развел руками и так, держа их на весу, пошел к перекрестку. — Неизвестно! — крикнул он куда-то вверх, в желтоватое небо. — Понял, Шорох?! Судьба есть у каждого, и у тебя тоже, просто твоя теперь неизвестна! Что ты приобрел? Скажи, Шорох!… Что ты получил?! Это неизвестно! Неизвестно! Неизвестно!…
Он уходил все дальше и продолжал орать, словно пьяный. Люди от него шарахались, но милиционера никто не звал, — похоже, у Иванова сегодня был счастливый день. Точнее, день с установкой на счастье…
В квартире жарили картошку с луком. Олег захлопнул дверь и заранее приготовил синхронизатор.
Спустя секунду в коридоре показалась знакомая женщина в шерстяных носках.
— Костя! Ко-остя! — заголосила она. — Этот малохольный снова приперся!
Из комнаты раздалось какое-то бурчание.
Шорохов зашел на кухню и осмотрелся. В раковине, устрашая треснутой ручкой, торчала сковорода. У плиты валялась Асина записка — просаленная, но вряд ли прочитанная.
“Милый Шорох!…”
— Костя! — позвала женщина. — Костя, ну что ты не идешь? Костя, ты что, окно там распахнул? Ты обалдел, Костя? Закрой немедленно!
— Куда телефон дела, чумичка? — проревел в ответ невидимый, но очевидно пьяный Костя.
Шорохов сунул записку в карман и стартовал.
— Костя Костя, он опять здесь! И еще…
— Ко-остя!
Олегу пришлось перемещаться около двадцати раз — после десятого он уже не считал. Костя был неизменно пьян, его сожительница вечно толклась на кухне то с кастрюлей, то со сковородкой, всегда — в халате и в шерстяных носках. Шорохов двигался вперед, с интервалом в неделю-две, и ему уже не удивлялись. На седьмом финише Костя потребовал выпить за встречу, на девятом Олегу предложили жареной картошки.
Потом жильцы пропали — появились другие, но ненадолго, всего на два месяца. После них квартира пустовала еще полторы недели. Шорохов сбрасывал даты, набирал новые и остервенело давил в кнопку, пока не обнаружил за столом Лопатина и Дактиля.
Координатор поигрывал скрученным поясом. Курьер держал наготове станнер.
— Железки!… — коротко распорядился Василий Вениаминович.
Олег отдал свой ремень Дактилю. Тот проверил кармашки и кивнул Лопатину. Через мгновение они оба пропали, остался лишь запах погасшей трубки.
Шорохов ринулся в спальню и увидел раскиданное по полу постельное белье. Ася лежала, медленно разглаживая пятками матрас, будто пытаясь куда-то уползти. Темная подушка без наволочки промокла и смахивала на камень. Разметавшиеся по ней волосы светились солнечным нимбом.
В открытом окне заливались воробьи.
Стянув куртку, Олег сел на кровать и заглянул Асе в глаза.
— Где ты был, Шорох?… — простонала она. — Мне плохо, Шорох…
— Это ничего, Асенька. Это пройдет.
— Я умру, — сказала она. — Умру. Умру.
— Даже не мечтай. — Олег собрал с пола тряпки и запихнул их в тумбочку. Затем разыскал чистое полотенце и подстелил его Асе под голову.
— Где мы, Шорох?
— Не знаю. Где-то,… — он бессмысленно взглянул на часы, — в июле, кажется… Неплохой месяц.
Она отвернулась к стене.
— Что-нибудь болит? — спросил он. Ася тихо рассмеялась.
— Осел… Будешь умирать — я тебя тоже такими вопросами достану… Шорох! — Она приподнялась и схватила его за ворот свитера. — Шорох, я лучше пойду.
— Куда?!
— Пойду в бункер, в Службу. Это будет легче…
— Лежать!!
Ася обмякла и прошептала:
— Да… Какая разница?… Уже скоро. Прощай, Шорох…
— Ну, здра-асьте! Терпи. Оно того стоит.
— Правда?
Он взял в руки ее холодную ладонь.
— Терпи, Асенька, терпи. Это закончится, и начнется совсем другое… Настолько другое, что ты и представить себе не можешь…
— Я умру, — сказала она так уверенно, что Олег вздрогнул.
— У тебя еще полно дел! — весело отозвался он. — Надо написать мне трогательное письмо…
— И о чем?
— Я тебе продиктую.
— Ты продиктуешь мне письмо, которое я напишу тебе? Сбрендил, Шорох… Ложись, будем помирать вместе.
Олег, не выпуская ее руки, прилег рядом.
— Мне дико фигово… — пожаловалась она.
— Значит, ты еще живая.
— Уже недолго, Шорох, недолго…
— Не называй меня Шорохом, Асенька. Я больше не Шорох, а ты больше не Прелесть. Хотя… нет, ты все равно прелесть. Но это не имя. А умереть тебе не удастся, как ты ни старайся. Это единственное, что я знаю наверняка. Единственное — и про тебя, и про себя… Ты мне еще надоешь, старая карга. Но это будет не очень скоро, я надеюсь. А больше я не знаю ничего. Все остальное неизвестно. Как орал один сумасшедший клон…
— Сумасшедший клон? — фыркнула Ася.
— Сумасшедший клон, — хохотнув, подтвердил Олег. — Он орал, что у нас с тобой все неизвестно. И это… как это здорово!…
— Здорово? У нас нет будущего. Мы здесь чужие, мы здесь не нужны. И не только здесь. Везде.
— Ты нужна мне, а я нужен тебе.
— Я в широком смысле, — отмахнулась она.
— В смысле, про человечество?…
— Про него, Шорох, про него.
— Я не Шорох.
— Ладно. Не Шорох.
— А что касается человечества…
— Молчи! — сказала Ася.
— Да я молчу, молчу.
Олег держал ее маленькую ладошку и думал, разумеется, не о человечестве. Он видел, как розовеют ее щеки и как сходит со лба испарина, он чувствовал, как замедляется ее пульс. Ася, измученная и уставшая, засыпала.
Шорохов думал вовсе не о человечестве. Он смотрел на окно без занавесок, на разбитую многими поколениями кровать, на жирные взлохмаченные обои и ощерившийся черными занозами паркет. Олег думал о том, что скоро их выселят и отсюда.
Криковская карточка исчезла, как исчезло и участие опера Шороха в той акции. Опера Шороха не было. Но Ася проснется голодная, и он должен будет ее накормить. Вот об этом Олег и думал. О том, что будущее начинается не завтра, а наступает сию секунду, и эти секунды, вытянутые вперед, — они и есть будущее. Из них складывается жизнь. И не знать, что там, в туманной магистрали, — это, скорее, хорошо.
Неизвестность обязывает жить каждой секундой.
Шорохов подтащил к себе куртку и убедился, что у него нет ни копейки. Ему хотелось полюбоваться на спящую Асю, помечтать о том, что с ними станет лет через пять или через десять, но эти годы нужно было еще прожить. А сейчас — просто достать где-то деньги.
Он осторожно поднялся и снял свитер. Футболка оказалась ужасающе мятой, но другой он не имел. Зимние ботинки сменить было не на что.
— Сплошной экстрим, — буркнул Шорохов, заглядывая в зеркало.
Выйдя из дома, он постоял у подъезда, прикурил и двинулся по незнакомой улице. Олег шел вперед и думал о будущем, своем и Асином, как он надеялся — одном будущем на двоих.
А впереди была жизнь.