Страница:
Обычай носить серьги в ушах у мужчин явился с Кавказа, от грузин и армян; нередко уши мальчикам протыкали по суеверию от некоторых болезней. Мода на серьги особенно процветала у военных людей в кавалерийских полках, и трудно поверить, что гусары прежних лет, «собутыльники лихие», все следовали этой женской моде, причем серьги носили не только офицеры, но и солдаты. Первым восстал на эту моду генерал Кульнев, командир Павлоградского гусарского полка
[165]. Он издал приказ, чтобы все серьги из ушей были принесены к нему. Уверяют, что известная пословица «для милого дружка и сережка из ушка», придумана в то время как раз солдатами.
Лет 50 тому назад не считалось странным белиться и румяниться, и иной щеголь так изукрашивал себе лицо румянами, что стыдно было глядеть на него. Военные ходили затянутыми в корсеты; штаб-офицеры для большей сановитости приделывали себе искусственные плечи, на которых сильнее трепетали густые эполеты. Волокиты того времени ходили с завитыми волосами, в очках и ещё с лорнетом и с моноклем; жилет непременно бывал расстегнут, а грудь - в батистовых брыжжах. В конце сороковых годов типом для наряда щеголя считался актёр, игравший роли первых любовников. Теперь, я думаю, редко кто будет рабски следовать моде драматических любовников александрийского театра и завивать себе волосы «тюрбушонами», но тогда, за неимением хороших образцов, франты средней руки копировали во всём актёров.
Первые любовники описанной эпохи ходили на улицу и на публичные гулянья в венгерке оливкового цвета и с красным шарфом на шее. Шиком в то время считалось менять часто шарфы, а не платье. Молодые театралы, подражая актёрам, являлись тоже на улицах в таком наряде. Нынешние брюки сверх сапог вошли в моду тоже в начале царствования императора Николая I. Эту моду Петербург перенял у приезжавшего тогда в наш город герцога Веллингтона, генерал-фельдмаршала английской и российской армий. Такие брюки стали называть «веллингтонами». Знаменитый сподвижник императора Александра I ввел у нас и узкий, длинный плащ без рукавов, называемый тогда «воротником» (cools).
В описываемую эпоху на улицах Петербурга попадались и модные на головах «боливары». Это были шляпы необычайной величины: не сняв такой шляпы, трудно было пройти в узкую дверь. Но были также гулявшие по улице, усвоившие себе привычку ходить с непокрытой головой. К таким принадлежали приезжавшие по торговым делам англичане из секты квакеров. Они ходили по улицам без шляп в силу того, что снимание шляпы перед кем бы то ни было им было запрещено. Квакеры отвергали музыку, пение, всякие игры, посещение театров и всякую роскошь, но продавать предметы роскоши им не возбранялось. Квакеры первые познакомили нас с входившими тогда в моду гаванскими сигарами. В екатерининское время почти все чиновные и важные люди не носили шляп, а, гуляя, держали их под мышкою. Высокая прическа, пудра и тупеи не давали возможности накрывать шляпой голову.
В числе уличных оригиналов в сороковых годах часто попадался на улицах небольшой худенький старичок, по профессии учитель французского языка. Он суетливо, почти бегом шагал по тротуарам, но всегда зимою и летом с непокрытою головою. Шляпы у него совсем не было. По рассказам, он приехал в Петербург в суровое царствование императора Павла I. Раз ему случилось проходить мимо Михайловского замка, где жил государь, имея шляпу на голове. Возле дворца его увидали, догнали и не очень вежливо сбили с головы шляпу, а самого отвели в крепость. Когда узнали, что он иностранец, не знавший тогдашних порядков, то его выпустили; но испуг так на него подействовал, что он помешался на этом и никогда уже не надевал более шляпы.
В сороковых годах в Царском и Петергофе близ дворцов все ходили с открытыми головами, как в комнатах. Этого требовал этикет и вежливость к царскому жилищу.
В пятидесятых годах на улицах был заметен ещё другой невысокого роста старичок, гладко выстриженный под гребенку и с головой, густо намазанной черной помадой, так что она всегда текла у него со лба. Он также зимой и летом ходил без шляпы, держа её в руках. Это был сенатор Д-ский, большой любитель церковного пения. Его крепостной певческий хор славился в столице. Крепостных хоров в былое время было в Петербурге несколько.
Обращал на себя внимание также разгуливавший по улицам со своим хором певчих богатый костромской помещик К[ологриво]в, приезжавший по зимам в столицу.
К[ологриво]в был большой оригинал, необыкновенно тучный, одетый всегда в коричневый фрак и в огромном парике.
Все певцы его хора были подстрижены в скобку, в черных кафтанах и все брюнеты, т.е. окрашены в черную краску. Этот барин водил своих певчих в приходские церкви, где сам, становясь на клирос, правил хором. После церковной службы его усталого, в поту, певчие увозили домой в маленькой коляске на рессорах, в которую по очереди впрягались. Причина тому была следующая. К[ологриво]в очень боялся лошадей и в столицу приезжал чуть не шагом на своих старых конях, которых всю дорогу кормили одним сеном и очень скудно, из боязни, чтобы они не раздобрели и не понесли хозяина.
В описываемые годы Петербург немало видел уличных оригиналов. Такие по большей части встречались на линиях Гостиного двора.
Из заметных здесь лиц каждому бросались в глаза два бродивших старика индуса в своих национальных костюмах. Первый из них - в широком темном балахоне, надетом на нем сверх шелкового пестрого халата, подпоясанного блестящим с каменьями кушаком, на котором блестел небольшой золотой цилиндрик с священною водой Ганга. На его голове был тюрбан из дорогой кашемировой шали, бронзовое лицо было татуировано разноцветными красками, черные зрачки, как угли, блистали на желтоватых белках с кровяными прожилками, а черные широкие брови, сросшиеся на самом переносье, грозно украшали суровые черты его лица.
В правой руке у него постоянно была длинная бамбуковая палка с большим костяным набалдашником, а в левой он держал перламутровые или янтарные четки. Он был стар и от тучности еле ходил. Когда он умер, то был сожжен на Волковом поле по индусскому обряду. По профессии этот индус был ростовщик. Как рассказывают, он особенно любил ссужать деньгами актёров, и затем каждый месяц являлся спозаранку в театральную контору с ворохом векселей и записок, где и взыскивал со своих горемычных заемщиков. Другой индус, одетый также в живописный восточный костюм, был тоже очень богатый продавец драгоценных камней и тоже главною отраслью его коммерческих оборотов было ростовщичество, только ещё в больших размерах, чем у первого.
Судьба его была трагична: он был убит в Москве в номерах черкасского подворья, и убийца не был обнаружен. После его смерти все его сокровища оказались в целости, пропали одни векселя, выданные ему одною графинею.
Его драгоценные камни спустя несколько лет продавали с аукциона. Одной бирюзы было продано около четырех пудов, но лучшая, самого высокого качества, пропала при расценке товара. Рассказывают, что оценщик, рассматривая мешки с бирюзой, самую дорогую из каждого мешка вынимал и клал отдельно в коробку. Бирюза была в кусках, не отшлифованная. После расценки он выпросил её у квартального надзирателя за труды, а последний беспрекословно отдал ему, не придавая ей никакой цены.
Впоследствии этот оценщик, татарин, выстроил себе около десяти домов в Татарской слободке.
Ходил по Гостиному двору и другой не менее известный ростовщик, обделывая свои делишки при встрече с военными. У купцов он слыл под именем «Хаджи-Мурата», но он был не турок, а нежинский грек по прозвищу «Маргаритка». Он долго служил в наших войсках лазутчиком и маркитантом. Давал он деньги на проценты преимущественно военным. Как говорили, векселей у него в бумажнике было на сотни тысяч рублей.
Этот «Маргаритка» не гнушался и мелкой торговлей: на Вербной неделе он первый стал торговать турецкой халвой и рахат-лукумом. Кончил он жизнь также трагически - был зарезан своим воспитанником.
Азиатцев в те времена на улицах Петербурга попадалось немалое количество, встречалось много и подражателей носить восточные костюмы. Из таких мнимо восточных людей были известны - светлейший князь Салтыков [166], десятки лет путешествовавший по Индии, и другой богатый аристократ, Н[арышки]н [167], экс-лейб-гусар, который щеголял в живописном наряде кавказского горца. Н[арышки]н, как говорили, для большего сходства с настоящим представителем племени шапсугов, привил себе на лице даже коросту, присущую этому горскому племени.
Немало встречалось и других подражателей кавказцам. Так, известный художник Орловский очень часто выходил из дому в наряде лезгинца с кинжалом и в папахе. Орловский был мужчина высокого роста, смуглый, черноглазый и силы большой, наряд черкеса очень шел к нему. Нередко ему сопутствовали два его камердинера, из которых один желтолицый узкоглазый калмык был в своем родном одеянии, а другой, черный, как смоль, араб в широких шальварах, куртке и чалме.
Известный граф С[оллогу]б [168], первый столичный щеголь своего времени, выдумывал разные костюмы. Между прочим, он изобрел необыкновенный в то время синий плащ с белыми широкими рукавами. И плащ, и рукава были подбиты малиновым бархатом. В таком плаще приехал он раз в Михайловский театр и сел в первом ряду кресел. Приятель [169], сидевший с ним рядом и восхищавшийся плащом, стал незаметно всовывать в широкие рукава заготовленные медные пятаки. Когда граф в антракте поднялся с кресел, пятаки раскатились во все стороны. Приятель начал их подбирать и подавать с такими ужимками и прибаутками, что все, сидевшие рядом, покатились со смеху.
Были ещё два графа в петербургском высшем обществе, которые тоже прославились своими маскарадными переодеваниями. Первый из них, граф Х[восто]в [170], загримированный пьяницей с красно-синим носом и повязанной щекой, ходил по улицам во фризовой старой шинели.
Второй, известный потомок любимца императрицы Екатерины II и министра государыни [171], ходил в белой куртке немецкого булочника, обмазанный тестом и осыпанный мукой, а когда его узнавали, то он открещивался и сердился. Он начал свою карьеру блистательно, ещё юношей был пожалован в камер-юнкеры, но вскоре влюбился со страстью гимназиста в известную танцовщицу [172]и поклялся честью, что если кто сделается счастливым его соперником, то должен будет иметь с ним смертельную дуэль. Такой трагический эпизод вскоре представился - противник [173]был убит на дуэли, и с тех пор в нем развилось врожденное расположение к мизантропии и пессимизму.
В описываемые времена театральными и маскарадными костюмами многие не стеснялись. Некоторые из актёров в дни своих бенефисов, отправляясь продавать билеты к вельможам-милостивцам и купцам в шутовских костюмах, в париках, с разрисованными физиономиями. Мало того - брали с собою своих ребятишек, наряженных в русские или цыганские платья, и заставляли их плясать под аккомпанемент гитары или торбана. Случалось также, что артисты, играя где-нибудь на домашнем спектакле, возвращались домой испанцами и рыцарями.
Известный балетмейстер Дидло, высокий, худой и долгоносый, окончив свою роль какого-нибудь олимпийского бога в Большом театре, шел домой пешком по Невскому в Троицкий переулок в таком театральном костюме, имея на голове вместо шляпы лавровый венок или фантастическую корону.
Купцы тоже не стеснялись своими костюмами и не только в баню ходили в халатах, но и в ложе Александрийского театра можно было видеть почтенного отца семейства, заседающего по-домашнему, в халате, в кругу своих чад и домочадцев.
Очень долгое время в Петербурге был грозой и страхом женщин полупомешанный моряк, ходивший по Невскому и Летнему саду в одежде прародителей, будучи завернут только в модный тогда плащ а la Quiroga. Этот плащ был необъятной ширины, им можно обернуться три раза. Видоизменение такого плаща под названием «альмавивы» долго было любимым одеянием наших художников и актёров. Моряк воображал, что он по сложению Аполлон Бельведерский, и сковывать свои классические формы пошлыми модными одеяниями не считал нужным. И когда он встречал достойных, по его мнению, ценителей и ценительниц красоты, то тотчас распахивал плащ и являлся их глазам в виде античного изваяния. Такую прогулку он раз проделал в саду Виндзорского замка, когда там проезжала королева Виктория, за что получил вместе с отставкой чуть ли не европейскую известность.
Немало в те годы было и охотников ходить босиком зимой и летом. Из таких дам была известна в Петербурге орловская помещица С-ва и одна немка таинственного происхождения, для которой великосветские дамы устраивали благотворительные концерты и вечера в Павловске. Приезжал ещё по зимам в Петербург какой то малороссийский помещик, очень тучный и высокий старик, который тоже гулял, несмотря на снег и мороз, всегда босым. Привычка эта у него явилась после какой-то хронической болезни, от которой таким способом его вылечил известный знахарь Ерофеич.
На главных улицах в описываемое время замечалась странная фигура бывшего некогда кастеляна Михайловского замка Брызгалова [174]в красном длиннополом мундирном фраке французского покроя, богато шитом золотом. Белый суконный жилет, белые замшевые панталоны, огромные ботфорты со шпорами и треугольная шляпа с белым плюмажем дополняли его наряд. В таком виде Брызгалов ходил во всякую погоду пешком, ведя за руки своих детей - мальчика и девочку, ковылявших на ногах, страшно искривленных английскою болезнью.
Группа эта была так комично-каррикатурна, что проходившие мимо останавливались со смехом, а Брызгалов сердился и бранился. Он серьезно утверждал, что дожидается возвращения императора Павла из дальнего путешествия и что тогда напляшутся все, которые считали его умершим. «Сомнительно, - говорит в своих воспоминаниях Ципринус [175], - но несомнительно то, что он был ростовщик и страшный ябедник».
Как бы в pendant к этой странной фигуре, в те же годы жил один старый сенатор. Живя в Большой Морской, он в хорошую погоду ходил в Сенат по Адмиралтейскому бульвару в красном сенаторском мундире. За ним, нога в ногу, следовал старый лакей и вязал чулок. Красный мундир сенатора накликал однажды на него беду. Козел, выпущенный из конюшен Конногвардейского полка, увидев красную фигуру, накинулся на сенатора и повалил его ранее, чем лакей успел предотвратить это комическое приключение. Катастрофа эта для здоровья сенатора не имела вредных последствий, но строжайшее следствие все-таки было произведено полицией.
Не меньшее любопытство встречал на улицах катавшийся шестериком с форейтором на вынос в богатой восьмистекольной карете, всегда с дымящимся кальяном в зубах и с десятком жирных котов, бывший владетельный кавказский князь, известный под именем князя Окропира. Это был большой оригинал. Восточный наряд его был высокой цены: одних изумрудов и рубинов, нашитых на нем, было более, чем на сотни тысяч.
Князь был помешан на церемонии и этикете. Его вносили и выносили на руках десятки лакеев, одетые в зелёные и малиновые бархатные кафтаны, за ним всегда следовал целый ряд карет с его придворными-дворянами. Штат их был весьма многочисленен. Князь был очень щедр и за раскурку своего кальяна платил своему придворному по червонцу. Ему все подавалось на золотых блюдах. Он любил, чтобы и пенсию, получаемую им от правительства, ему подносили чиновники при церемониале, и он каждого такого наделял щедро червонцами. Кредитных бумажек он не брал: будь их хотя на сто рублей или более, все они оставались на долю казначейского чиновника.
В многочисленный штат этого князя входило несколько заклинателей от разных болезней. Он их считал единственными знатоками и практиками медицины. Но когда первая холера посетила столицу, заклинателей у князя заменили кошки. Как-то покушав не в меру жирного пилава, он почувствовал припадки страшной гостьи, сейчас же прибегнул к заклинателям, но последние не принесли пользы. В отчаянии он разослал всех своих людей за докторами. Оставшись один, он кидался из угла в угол, не зная, что делать, и нечаянно наткнувшись на своего любимого кота с грустью прижал его к своей груди. Каково же было его изумление, когда, согревшись прикосновением своего фаворита, он почувствовал облегчение и вскоре задремал. Когда же открыл глаза, толпа докторов стояла в безмолвии перед его креслом. Болезнь миновала. С тех пор князь Окропир кошек считал единственной панацеей не только от холеры, но и от всех болезней, и более сотни этих разношерстных четвероногих стали навсегда обитателями его апартаментов.
ГЛАВА XIX
В числе больших чудаков был один из известных богачей Демидовых, Акакий Прокофьевич. Воспитание он получил в Голландии [176]и потому по-русски говорил весьма плохо, как иностранец. Он доживал свой век в нижегородской своей вотчине.
Эксцентричность его состояла в необыкновенном гостеприимстве. Когда гость въезжал к нему во двор, то ворота запирались на несколько дней и никто уже из усадьбы не выпускался. В обильном его подвале хранилось много старых дорогих вин. Он любил, чтобы за его столом пили и ели как можно более, и не выносил, когда на тарелках его гостей оставалось недоеденное кушанье или в больших его рюмках недопитое вино. «Что ты, душенька, не пьешь?» - говорил он гостю, заметив, что вино не допито. «Не могу, Акакий Прокофьич, много пил». «А зачем же ты, душенька, наливал? Пей, или я велю, душенька, вылить тебе за пазуху…» Гость, зная Акакия Прокофьича и что его спокойно сказанная угроза неотразима, - выпивал.
Также точно он заставлял гостя доедать взятое на тарелку кушанье, обещая в противном случае выложить остатки гостю за пазуху. Вина в его подвале были распределены по числу лет. Спрашивая, например, рейнвейн или венгерское, он показывал дворецкому знаками, поднимая вверх то одну, то другую руку с растопыренными пальцами. Одна поднятая рука означала пять лет, две руки - десять лет; вторично поднятая первая рука - пятнадцать и т.д. Для почетных и редких гостей счет этот восходил до восьмидесяти и более лет.
Воспитанник чужой земли, он, вопреки духу своего времени и уставу православной церкви, не соблюдал постов и не ходил в церковь, но раз в год, в великую пятницу, весь день ничего не ел и только под вечер выпивал рюмку вина.
К себе он, несмотря на свои богатства и угодья, допускал только старосту, которого называл Кондрант Степанычем, и ключницу, которую называл Барушкою. Когда управляющий приходил к нему с докладом, он приказывал ключнице подавать ему чаю. Управляющий был очень плутоватый мужик и делал бесконтрольно что хотел в богатых имениях Демидова. Барин же по уму был чисто младенец и ничего не понимал в хозяйстве. Так, однажды Кондрант ему доложил, что на мельницах мыши все жернова проели.
Когда этот Демидов отдавал старосте приказания по хозяйству, тот только мрачно говорил барину: «слушаю-с!… слушаю-с!… слушаю-с!…» Это «слушаю-с» он повторял то возвышая, то понижая голос на все тона. Несмотря на все «слушаю-с!», Кондрант распоряжался, как ему казалось лучше и выгоднее.
В ряду чудаков, любивших смотреть похоронные процессии и слышать надгробный плач и вопли над покойником каждодневно, был известен очень богатый помещик Л-ев, образованный и чрезвычайно приличный старичок, весьма приветливый и любезный. Он ездил на все похороны, о каких случалось только ему узнавать: ему было все равно, богатые они или бедные. Он входил в церковь, стоял при отпевании, потом провожал покойника до последнего жилища, затем шел в дом покойного, отведывал кутьи и сидел за поминальным обедом. Он не разбирал, кто был умерший, бедняк или богатый аристократ: он провожал людей, которых никогда не знал и о которых никогда даже не слыхивал. Для чего он это делал, было его тайной, которую он унес с собой в могилу. Было ли это постоянное memento mori [т. е. «помни о смерти» (лат.)], чтобы поддерживать в себе христианское смирение, или другое что, так и осталось для всех загадкой. Многие думали, что присутствие на похоронах было новым средством помогать бедным в такие минуты, когда помощь всего необходимее.
Лет сорок тому назад, в Петербурге был известен богатый барин П-в, особенно не любивший пьяных. Прислуга у него получала жалованье по тогдашнему времени очень большое, но вся жила по контрактам, где были пункты, по которым за неумеренное питье водки было вменено телесное наказание.
Так, в контрактах его камердинера и кучера был включен пункт, по которому им позволялось напиваться только раз в месяц. Если же они напьются в другой какой-нибудь день, то им, помимо денежного штрафа, полагалось довольно суровое телесное наказание на конюшне. Камердинер этого барина редко преследовался за пьянство, но кучер сильно придерживался хмельного, и наказания ему были довольно часты. П-в отсчитывал ему собственноручно удары, после чего кучера выдерживали в запертой комнате, где шло довольно строгое лечение от пьянства. Здесь применялись все методы, но более в ходу были разные простонародные, симпатические. Так, чтобы отвратить поклонника алкоголя от питья, ему давалась водка, настоенная тухлыми раками. Под конец ему разрешалось пить только одни ароматические спирты вроде киндер-бальзама, одеколона, оде-лаванд и даже духи. Над своеобразным лечением надзирал домашний врач причудника-барина.
Мы уже не раз говорили о былой роскоши некоторых русских богачей начала нынешнего столетия. К числу таких петербургских крезов принадлежал В.А. В[севоложск]ий [177], впрочем, этот богач считался не только одним из первых в России, но даже во всей Европе. Его знаменитые железоделательные заводы и соляные промыслы давали ему годового дохода более чем миллион рублей. В[севоложск]ий был сын последнего пензенского воеводы, погибшего на службе в пугачевщину. Он первый в России устроил на Волге пароходы и первый совершил на одном из них поездку из своих заводов до Казани. Также он первый ввел выделку железа английским способом, занялся разработкой каменного угля на Урале и открытием многих золотоносных россыпей; он не задумался рафинировать свекловичный сахар у себя на даче за Охтой и радовался, как ребенок, что в своем домашнею обиходе не употреблял ни фунта колониального сахара, сделанного из привозного песку. Когда в 1836 году в Петербурге учреждалось газовое общество, он устроил у себя на даче чугунолитейный завод, на котором отливал трубы, которые выходили наполовину дешевле выписных английских.
Купив себе имение за Охтой у обер-полицеймейстера Эртеля, он в два года привел его в изумительный порядок, расчистил в нем рощи в виде парка и сделал в нем дорог более чем на 25 верст. Его оранжереи стоили ему более полумиллиона рублей.
Он ежегодно поздравлял императрицу в день Нового года по русскому обычаю, поднося на золотом блюде персики, сливы, виноград и ананасы. Его барский дом состоял из 160 комнат, расположенных в двух этажах. Гостиница для приезжающих гостей помещалась в двух больших флигелях. Гостей к нему съезжалось в день его именин несколько сот человек, и для всех были устроены особые помещения, причем приняты были меры, чтобы привычки каждого гостя не встретили ни малейшего стеснения, почему предварительно собраны были самые точные сведения от прислуги о привычках их господ и что для каждого нужно. Трудно теперь поверить, что одной прислуги у В[севоложско]го было до четырех сот человек.
Конюшни его вмещали до ста двадцати породистых лошадей; экипажей тоже было не менее ста. Когда В[севоложск]ий жил на даче, за стол ежедневно садилось не менее ста человек. Крепостные музыканты, певчие, актёры и актрисы составляли у него довольно многочисленную труппу.
Тогдашние драматурги - Хмельницкий, Ф. Глинка, Крылов, А.А Шаховской, И.П. Мятлев - писали для них комедии, водевили; музыку для куплетов писали известный А. Верстовский и Маурер, часто аккомпанировал на гитаре замечательный виртуоз Аксенов, кажется, чуть ли не первый автор школы для гитары.
Праздники у В[севоложско]го выходили очень оригинальные. В его именины в комнатах устраивалась «ярмарка» самая разнохарактерная: в залах между тропической зеленью были устроены лавки с разными товарами и буфеты, в которых заседали разные народности, продавая произведения своей страны. Эти лавочки и импровизированные караван-сараи прихотливо освещались различными фонариками. Там сидели китайцы, персияне, турки, армяне - все костюмы продавцов были строго выдержаны. Где дымились самовары и чайники, сидели китайцы и китаянки; где подавалось мороженое - сторожили камчадалы, кутаясь в свои оленьи дохи. Персияне подносили фисташки и сушеные фрукты, турки разносили кофе, шербет и подавали дымящие кальяны и трубки с турецким табаком. Ярославки и ярославцы в своих национальных костюмах потчевали гостей сбитнем, бубликами и медовым квасом. Все эти лавочки имели свои вывески. В составлении этих вывесок и надписей участником был сын В[севоложско]го, известный каламбурист и острослов того времени. Замечательно, что талант его перешел и к его сыну, недавно умершему Н.Н. В[севоложско]му
Лет 50 тому назад не считалось странным белиться и румяниться, и иной щеголь так изукрашивал себе лицо румянами, что стыдно было глядеть на него. Военные ходили затянутыми в корсеты; штаб-офицеры для большей сановитости приделывали себе искусственные плечи, на которых сильнее трепетали густые эполеты. Волокиты того времени ходили с завитыми волосами, в очках и ещё с лорнетом и с моноклем; жилет непременно бывал расстегнут, а грудь - в батистовых брыжжах. В конце сороковых годов типом для наряда щеголя считался актёр, игравший роли первых любовников. Теперь, я думаю, редко кто будет рабски следовать моде драматических любовников александрийского театра и завивать себе волосы «тюрбушонами», но тогда, за неимением хороших образцов, франты средней руки копировали во всём актёров.
Первые любовники описанной эпохи ходили на улицу и на публичные гулянья в венгерке оливкового цвета и с красным шарфом на шее. Шиком в то время считалось менять часто шарфы, а не платье. Молодые театралы, подражая актёрам, являлись тоже на улицах в таком наряде. Нынешние брюки сверх сапог вошли в моду тоже в начале царствования императора Николая I. Эту моду Петербург перенял у приезжавшего тогда в наш город герцога Веллингтона, генерал-фельдмаршала английской и российской армий. Такие брюки стали называть «веллингтонами». Знаменитый сподвижник императора Александра I ввел у нас и узкий, длинный плащ без рукавов, называемый тогда «воротником» (cools).
В описываемую эпоху на улицах Петербурга попадались и модные на головах «боливары». Это были шляпы необычайной величины: не сняв такой шляпы, трудно было пройти в узкую дверь. Но были также гулявшие по улице, усвоившие себе привычку ходить с непокрытой головой. К таким принадлежали приезжавшие по торговым делам англичане из секты квакеров. Они ходили по улицам без шляп в силу того, что снимание шляпы перед кем бы то ни было им было запрещено. Квакеры отвергали музыку, пение, всякие игры, посещение театров и всякую роскошь, но продавать предметы роскоши им не возбранялось. Квакеры первые познакомили нас с входившими тогда в моду гаванскими сигарами. В екатерининское время почти все чиновные и важные люди не носили шляп, а, гуляя, держали их под мышкою. Высокая прическа, пудра и тупеи не давали возможности накрывать шляпой голову.
В числе уличных оригиналов в сороковых годах часто попадался на улицах небольшой худенький старичок, по профессии учитель французского языка. Он суетливо, почти бегом шагал по тротуарам, но всегда зимою и летом с непокрытою головою. Шляпы у него совсем не было. По рассказам, он приехал в Петербург в суровое царствование императора Павла I. Раз ему случилось проходить мимо Михайловского замка, где жил государь, имея шляпу на голове. Возле дворца его увидали, догнали и не очень вежливо сбили с головы шляпу, а самого отвели в крепость. Когда узнали, что он иностранец, не знавший тогдашних порядков, то его выпустили; но испуг так на него подействовал, что он помешался на этом и никогда уже не надевал более шляпы.
В сороковых годах в Царском и Петергофе близ дворцов все ходили с открытыми головами, как в комнатах. Этого требовал этикет и вежливость к царскому жилищу.
В пятидесятых годах на улицах был заметен ещё другой невысокого роста старичок, гладко выстриженный под гребенку и с головой, густо намазанной черной помадой, так что она всегда текла у него со лба. Он также зимой и летом ходил без шляпы, держа её в руках. Это был сенатор Д-ский, большой любитель церковного пения. Его крепостной певческий хор славился в столице. Крепостных хоров в былое время было в Петербурге несколько.
Обращал на себя внимание также разгуливавший по улицам со своим хором певчих богатый костромской помещик К[ологриво]в, приезжавший по зимам в столицу.
К[ологриво]в был большой оригинал, необыкновенно тучный, одетый всегда в коричневый фрак и в огромном парике.
Все певцы его хора были подстрижены в скобку, в черных кафтанах и все брюнеты, т.е. окрашены в черную краску. Этот барин водил своих певчих в приходские церкви, где сам, становясь на клирос, правил хором. После церковной службы его усталого, в поту, певчие увозили домой в маленькой коляске на рессорах, в которую по очереди впрягались. Причина тому была следующая. К[ологриво]в очень боялся лошадей и в столицу приезжал чуть не шагом на своих старых конях, которых всю дорогу кормили одним сеном и очень скудно, из боязни, чтобы они не раздобрели и не понесли хозяина.
В описываемые годы Петербург немало видел уличных оригиналов. Такие по большей части встречались на линиях Гостиного двора.
Из заметных здесь лиц каждому бросались в глаза два бродивших старика индуса в своих национальных костюмах. Первый из них - в широком темном балахоне, надетом на нем сверх шелкового пестрого халата, подпоясанного блестящим с каменьями кушаком, на котором блестел небольшой золотой цилиндрик с священною водой Ганга. На его голове был тюрбан из дорогой кашемировой шали, бронзовое лицо было татуировано разноцветными красками, черные зрачки, как угли, блистали на желтоватых белках с кровяными прожилками, а черные широкие брови, сросшиеся на самом переносье, грозно украшали суровые черты его лица.
В правой руке у него постоянно была длинная бамбуковая палка с большим костяным набалдашником, а в левой он держал перламутровые или янтарные четки. Он был стар и от тучности еле ходил. Когда он умер, то был сожжен на Волковом поле по индусскому обряду. По профессии этот индус был ростовщик. Как рассказывают, он особенно любил ссужать деньгами актёров, и затем каждый месяц являлся спозаранку в театральную контору с ворохом векселей и записок, где и взыскивал со своих горемычных заемщиков. Другой индус, одетый также в живописный восточный костюм, был тоже очень богатый продавец драгоценных камней и тоже главною отраслью его коммерческих оборотов было ростовщичество, только ещё в больших размерах, чем у первого.
Судьба его была трагична: он был убит в Москве в номерах черкасского подворья, и убийца не был обнаружен. После его смерти все его сокровища оказались в целости, пропали одни векселя, выданные ему одною графинею.
Его драгоценные камни спустя несколько лет продавали с аукциона. Одной бирюзы было продано около четырех пудов, но лучшая, самого высокого качества, пропала при расценке товара. Рассказывают, что оценщик, рассматривая мешки с бирюзой, самую дорогую из каждого мешка вынимал и клал отдельно в коробку. Бирюза была в кусках, не отшлифованная. После расценки он выпросил её у квартального надзирателя за труды, а последний беспрекословно отдал ему, не придавая ей никакой цены.
Впоследствии этот оценщик, татарин, выстроил себе около десяти домов в Татарской слободке.
Ходил по Гостиному двору и другой не менее известный ростовщик, обделывая свои делишки при встрече с военными. У купцов он слыл под именем «Хаджи-Мурата», но он был не турок, а нежинский грек по прозвищу «Маргаритка». Он долго служил в наших войсках лазутчиком и маркитантом. Давал он деньги на проценты преимущественно военным. Как говорили, векселей у него в бумажнике было на сотни тысяч рублей.
Этот «Маргаритка» не гнушался и мелкой торговлей: на Вербной неделе он первый стал торговать турецкой халвой и рахат-лукумом. Кончил он жизнь также трагически - был зарезан своим воспитанником.
Азиатцев в те времена на улицах Петербурга попадалось немалое количество, встречалось много и подражателей носить восточные костюмы. Из таких мнимо восточных людей были известны - светлейший князь Салтыков [166], десятки лет путешествовавший по Индии, и другой богатый аристократ, Н[арышки]н [167], экс-лейб-гусар, который щеголял в живописном наряде кавказского горца. Н[арышки]н, как говорили, для большего сходства с настоящим представителем племени шапсугов, привил себе на лице даже коросту, присущую этому горскому племени.
Немало встречалось и других подражателей кавказцам. Так, известный художник Орловский очень часто выходил из дому в наряде лезгинца с кинжалом и в папахе. Орловский был мужчина высокого роста, смуглый, черноглазый и силы большой, наряд черкеса очень шел к нему. Нередко ему сопутствовали два его камердинера, из которых один желтолицый узкоглазый калмык был в своем родном одеянии, а другой, черный, как смоль, араб в широких шальварах, куртке и чалме.
Орловский Александр Осипович (1777-1832)
Известный граф С[оллогу]б [168], первый столичный щеголь своего времени, выдумывал разные костюмы. Между прочим, он изобрел необыкновенный в то время синий плащ с белыми широкими рукавами. И плащ, и рукава были подбиты малиновым бархатом. В таком плаще приехал он раз в Михайловский театр и сел в первом ряду кресел. Приятель [169], сидевший с ним рядом и восхищавшийся плащом, стал незаметно всовывать в широкие рукава заготовленные медные пятаки. Когда граф в антракте поднялся с кресел, пятаки раскатились во все стороны. Приятель начал их подбирать и подавать с такими ужимками и прибаутками, что все, сидевшие рядом, покатились со смеху.
Соллогуб Александр Иванович (1784-1843)
Были ещё два графа в петербургском высшем обществе, которые тоже прославились своими маскарадными переодеваниями. Первый из них, граф Х[восто]в [170], загримированный пьяницей с красно-синим носом и повязанной щекой, ходил по улицам во фризовой старой шинели.
Второй, известный потомок любимца императрицы Екатерины II и министра государыни [171], ходил в белой куртке немецкого булочника, обмазанный тестом и осыпанный мукой, а когда его узнавали, то он открещивался и сердился. Он начал свою карьеру блистательно, ещё юношей был пожалован в камер-юнкеры, но вскоре влюбился со страстью гимназиста в известную танцовщицу [172]и поклялся честью, что если кто сделается счастливым его соперником, то должен будет иметь с ним смертельную дуэль. Такой трагический эпизод вскоре представился - противник [173]был убит на дуэли, и с тех пор в нем развилось врожденное расположение к мизантропии и пессимизму.
Истомина Евдокия (Авдотья) Ильинична (1799-1848)
В описываемые времена театральными и маскарадными костюмами многие не стеснялись. Некоторые из актёров в дни своих бенефисов, отправляясь продавать билеты к вельможам-милостивцам и купцам в шутовских костюмах, в париках, с разрисованными физиономиями. Мало того - брали с собою своих ребятишек, наряженных в русские или цыганские платья, и заставляли их плясать под аккомпанемент гитары или торбана. Случалось также, что артисты, играя где-нибудь на домашнем спектакле, возвращались домой испанцами и рыцарями.
Шереметев Василий Васильевич (1794-1817)
Известный балетмейстер Дидло, высокий, худой и долгоносый, окончив свою роль какого-нибудь олимпийского бога в Большом театре, шел домой пешком по Невскому в Троицкий переулок в таком театральном костюме, имея на голове вместо шляпы лавровый венок или фантастическую корону.
Купцы тоже не стеснялись своими костюмами и не только в баню ходили в халатах, но и в ложе Александрийского театра можно было видеть почтенного отца семейства, заседающего по-домашнему, в халате, в кругу своих чад и домочадцев.
Очень долгое время в Петербурге был грозой и страхом женщин полупомешанный моряк, ходивший по Невскому и Летнему саду в одежде прародителей, будучи завернут только в модный тогда плащ а la Quiroga. Этот плащ был необъятной ширины, им можно обернуться три раза. Видоизменение такого плаща под названием «альмавивы» долго было любимым одеянием наших художников и актёров. Моряк воображал, что он по сложению Аполлон Бельведерский, и сковывать свои классические формы пошлыми модными одеяниями не считал нужным. И когда он встречал достойных, по его мнению, ценителей и ценительниц красоты, то тотчас распахивал плащ и являлся их глазам в виде античного изваяния. Такую прогулку он раз проделал в саду Виндзорского замка, когда там проезжала королева Виктория, за что получил вместе с отставкой чуть ли не европейскую известность.
Немало в те годы было и охотников ходить босиком зимой и летом. Из таких дам была известна в Петербурге орловская помещица С-ва и одна немка таинственного происхождения, для которой великосветские дамы устраивали благотворительные концерты и вечера в Павловске. Приезжал ещё по зимам в Петербург какой то малороссийский помещик, очень тучный и высокий старик, который тоже гулял, несмотря на снег и мороз, всегда босым. Привычка эта у него явилась после какой-то хронической болезни, от которой таким способом его вылечил известный знахарь Ерофеич.
На главных улицах в описываемое время замечалась странная фигура бывшего некогда кастеляна Михайловского замка Брызгалова [174]в красном длиннополом мундирном фраке французского покроя, богато шитом золотом. Белый суконный жилет, белые замшевые панталоны, огромные ботфорты со шпорами и треугольная шляпа с белым плюмажем дополняли его наряд. В таком виде Брызгалов ходил во всякую погоду пешком, ведя за руки своих детей - мальчика и девочку, ковылявших на ногах, страшно искривленных английскою болезнью.
Группа эта была так комично-каррикатурна, что проходившие мимо останавливались со смехом, а Брызгалов сердился и бранился. Он серьезно утверждал, что дожидается возвращения императора Павла из дальнего путешествия и что тогда напляшутся все, которые считали его умершим. «Сомнительно, - говорит в своих воспоминаниях Ципринус [175], - но несомнительно то, что он был ростовщик и страшный ябедник».
Как бы в pendant к этой странной фигуре, в те же годы жил один старый сенатор. Живя в Большой Морской, он в хорошую погоду ходил в Сенат по Адмиралтейскому бульвару в красном сенаторском мундире. За ним, нога в ногу, следовал старый лакей и вязал чулок. Красный мундир сенатора накликал однажды на него беду. Козел, выпущенный из конюшен Конногвардейского полка, увидев красную фигуру, накинулся на сенатора и повалил его ранее, чем лакей успел предотвратить это комическое приключение. Катастрофа эта для здоровья сенатора не имела вредных последствий, но строжайшее следствие все-таки было произведено полицией.
Не меньшее любопытство встречал на улицах катавшийся шестериком с форейтором на вынос в богатой восьмистекольной карете, всегда с дымящимся кальяном в зубах и с десятком жирных котов, бывший владетельный кавказский князь, известный под именем князя Окропира. Это был большой оригинал. Восточный наряд его был высокой цены: одних изумрудов и рубинов, нашитых на нем, было более, чем на сотни тысяч.
Князь был помешан на церемонии и этикете. Его вносили и выносили на руках десятки лакеев, одетые в зелёные и малиновые бархатные кафтаны, за ним всегда следовал целый ряд карет с его придворными-дворянами. Штат их был весьма многочисленен. Князь был очень щедр и за раскурку своего кальяна платил своему придворному по червонцу. Ему все подавалось на золотых блюдах. Он любил, чтобы и пенсию, получаемую им от правительства, ему подносили чиновники при церемониале, и он каждого такого наделял щедро червонцами. Кредитных бумажек он не брал: будь их хотя на сто рублей или более, все они оставались на долю казначейского чиновника.
В многочисленный штат этого князя входило несколько заклинателей от разных болезней. Он их считал единственными знатоками и практиками медицины. Но когда первая холера посетила столицу, заклинателей у князя заменили кошки. Как-то покушав не в меру жирного пилава, он почувствовал припадки страшной гостьи, сейчас же прибегнул к заклинателям, но последние не принесли пользы. В отчаянии он разослал всех своих людей за докторами. Оставшись один, он кидался из угла в угол, не зная, что делать, и нечаянно наткнувшись на своего любимого кота с грустью прижал его к своей груди. Каково же было его изумление, когда, согревшись прикосновением своего фаворита, он почувствовал облегчение и вскоре задремал. Когда же открыл глаза, толпа докторов стояла в безмолвии перед его креслом. Болезнь миновала. С тех пор князь Окропир кошек считал единственной панацеей не только от холеры, но и от всех болезней, и более сотни этих разношерстных четвероногих стали навсегда обитателями его апартаментов.
ГЛАВА XIX
Акакий Прокофьевич Демидов. Блюститель трезвости П-в. В.А. Всеволожский и его праздники. Проказы Паши Булгакова.
В числе больших чудаков был один из известных богачей Демидовых, Акакий Прокофьевич. Воспитание он получил в Голландии [176]и потому по-русски говорил весьма плохо, как иностранец. Он доживал свой век в нижегородской своей вотчине.
Эксцентричность его состояла в необыкновенном гостеприимстве. Когда гость въезжал к нему во двор, то ворота запирались на несколько дней и никто уже из усадьбы не выпускался. В обильном его подвале хранилось много старых дорогих вин. Он любил, чтобы за его столом пили и ели как можно более, и не выносил, когда на тарелках его гостей оставалось недоеденное кушанье или в больших его рюмках недопитое вино. «Что ты, душенька, не пьешь?» - говорил он гостю, заметив, что вино не допито. «Не могу, Акакий Прокофьич, много пил». «А зачем же ты, душенька, наливал? Пей, или я велю, душенька, вылить тебе за пазуху…» Гость, зная Акакия Прокофьича и что его спокойно сказанная угроза неотразима, - выпивал.
Также точно он заставлял гостя доедать взятое на тарелку кушанье, обещая в противном случае выложить остатки гостю за пазуху. Вина в его подвале были распределены по числу лет. Спрашивая, например, рейнвейн или венгерское, он показывал дворецкому знаками, поднимая вверх то одну, то другую руку с растопыренными пальцами. Одна поднятая рука означала пять лет, две руки - десять лет; вторично поднятая первая рука - пятнадцать и т.д. Для почетных и редких гостей счет этот восходил до восьмидесяти и более лет.
Воспитанник чужой земли, он, вопреки духу своего времени и уставу православной церкви, не соблюдал постов и не ходил в церковь, но раз в год, в великую пятницу, весь день ничего не ел и только под вечер выпивал рюмку вина.
К себе он, несмотря на свои богатства и угодья, допускал только старосту, которого называл Кондрант Степанычем, и ключницу, которую называл Барушкою. Когда управляющий приходил к нему с докладом, он приказывал ключнице подавать ему чаю. Управляющий был очень плутоватый мужик и делал бесконтрольно что хотел в богатых имениях Демидова. Барин же по уму был чисто младенец и ничего не понимал в хозяйстве. Так, однажды Кондрант ему доложил, что на мельницах мыши все жернова проели.
Когда этот Демидов отдавал старосте приказания по хозяйству, тот только мрачно говорил барину: «слушаю-с!… слушаю-с!… слушаю-с!…» Это «слушаю-с» он повторял то возвышая, то понижая голос на все тона. Несмотря на все «слушаю-с!», Кондрант распоряжался, как ему казалось лучше и выгоднее.
В ряду чудаков, любивших смотреть похоронные процессии и слышать надгробный плач и вопли над покойником каждодневно, был известен очень богатый помещик Л-ев, образованный и чрезвычайно приличный старичок, весьма приветливый и любезный. Он ездил на все похороны, о каких случалось только ему узнавать: ему было все равно, богатые они или бедные. Он входил в церковь, стоял при отпевании, потом провожал покойника до последнего жилища, затем шел в дом покойного, отведывал кутьи и сидел за поминальным обедом. Он не разбирал, кто был умерший, бедняк или богатый аристократ: он провожал людей, которых никогда не знал и о которых никогда даже не слыхивал. Для чего он это делал, было его тайной, которую он унес с собой в могилу. Было ли это постоянное memento mori [т. е. «помни о смерти» (лат.)], чтобы поддерживать в себе христианское смирение, или другое что, так и осталось для всех загадкой. Многие думали, что присутствие на похоронах было новым средством помогать бедным в такие минуты, когда помощь всего необходимее.
Лет сорок тому назад, в Петербурге был известен богатый барин П-в, особенно не любивший пьяных. Прислуга у него получала жалованье по тогдашнему времени очень большое, но вся жила по контрактам, где были пункты, по которым за неумеренное питье водки было вменено телесное наказание.
Так, в контрактах его камердинера и кучера был включен пункт, по которому им позволялось напиваться только раз в месяц. Если же они напьются в другой какой-нибудь день, то им, помимо денежного штрафа, полагалось довольно суровое телесное наказание на конюшне. Камердинер этого барина редко преследовался за пьянство, но кучер сильно придерживался хмельного, и наказания ему были довольно часты. П-в отсчитывал ему собственноручно удары, после чего кучера выдерживали в запертой комнате, где шло довольно строгое лечение от пьянства. Здесь применялись все методы, но более в ходу были разные простонародные, симпатические. Так, чтобы отвратить поклонника алкоголя от питья, ему давалась водка, настоенная тухлыми раками. Под конец ему разрешалось пить только одни ароматические спирты вроде киндер-бальзама, одеколона, оде-лаванд и даже духи. Над своеобразным лечением надзирал домашний врач причудника-барина.
Мы уже не раз говорили о былой роскоши некоторых русских богачей начала нынешнего столетия. К числу таких петербургских крезов принадлежал В.А. В[севоложск]ий [177], впрочем, этот богач считался не только одним из первых в России, но даже во всей Европе. Его знаменитые железоделательные заводы и соляные промыслы давали ему годового дохода более чем миллион рублей. В[севоложск]ий был сын последнего пензенского воеводы, погибшего на службе в пугачевщину. Он первый в России устроил на Волге пароходы и первый совершил на одном из них поездку из своих заводов до Казани. Также он первый ввел выделку железа английским способом, занялся разработкой каменного угля на Урале и открытием многих золотоносных россыпей; он не задумался рафинировать свекловичный сахар у себя на даче за Охтой и радовался, как ребенок, что в своем домашнею обиходе не употреблял ни фунта колониального сахара, сделанного из привозного песку. Когда в 1836 году в Петербурге учреждалось газовое общество, он устроил у себя на даче чугунолитейный завод, на котором отливал трубы, которые выходили наполовину дешевле выписных английских.
Всеволожский Всеволод Андреевич (1769-1836)
Купив себе имение за Охтой у обер-полицеймейстера Эртеля, он в два года привел его в изумительный порядок, расчистил в нем рощи в виде парка и сделал в нем дорог более чем на 25 верст. Его оранжереи стоили ему более полумиллиона рублей.
Он ежегодно поздравлял императрицу в день Нового года по русскому обычаю, поднося на золотом блюде персики, сливы, виноград и ананасы. Его барский дом состоял из 160 комнат, расположенных в двух этажах. Гостиница для приезжающих гостей помещалась в двух больших флигелях. Гостей к нему съезжалось в день его именин несколько сот человек, и для всех были устроены особые помещения, причем приняты были меры, чтобы привычки каждого гостя не встретили ни малейшего стеснения, почему предварительно собраны были самые точные сведения от прислуги о привычках их господ и что для каждого нужно. Трудно теперь поверить, что одной прислуги у В[севоложско]го было до четырех сот человек.
Конюшни его вмещали до ста двадцати породистых лошадей; экипажей тоже было не менее ста. Когда В[севоложск]ий жил на даче, за стол ежедневно садилось не менее ста человек. Крепостные музыканты, певчие, актёры и актрисы составляли у него довольно многочисленную труппу.
Тогдашние драматурги - Хмельницкий, Ф. Глинка, Крылов, А.А Шаховской, И.П. Мятлев - писали для них комедии, водевили; музыку для куплетов писали известный А. Верстовский и Маурер, часто аккомпанировал на гитаре замечательный виртуоз Аксенов, кажется, чуть ли не первый автор школы для гитары.
Праздники у В[севоложско]го выходили очень оригинальные. В его именины в комнатах устраивалась «ярмарка» самая разнохарактерная: в залах между тропической зеленью были устроены лавки с разными товарами и буфеты, в которых заседали разные народности, продавая произведения своей страны. Эти лавочки и импровизированные караван-сараи прихотливо освещались различными фонариками. Там сидели китайцы, персияне, турки, армяне - все костюмы продавцов были строго выдержаны. Где дымились самовары и чайники, сидели китайцы и китаянки; где подавалось мороженое - сторожили камчадалы, кутаясь в свои оленьи дохи. Персияне подносили фисташки и сушеные фрукты, турки разносили кофе, шербет и подавали дымящие кальяны и трубки с турецким табаком. Ярославки и ярославцы в своих национальных костюмах потчевали гостей сбитнем, бубликами и медовым квасом. Все эти лавочки имели свои вывески. В составлении этих вывесок и надписей участником был сын В[севоложско]го, известный каламбурист и острослов того времени. Замечательно, что талант его перешел и к его сыну, недавно умершему Н.Н. В[севоложско]му