Страница:
ГЛАВА XXIII
«Немой барин». Откупщик М.А. К[усовник]ов. Малороссийский богач С.М. Ш[ир]ай. Уличные проказники и их шалости. Камердинер Матвей Иванович. Художник Ю.А. О[лешкев]ич.
К разряду более заметных былых петербургских чудаков, разгуливавших по Невскому и другим улицам, следует причислить одного знатного иностранца - мистера Рандольфа, посланника Северо-Американских штатов в первые годы царствования императора Николая I. Он был первый раз в Европе и всему удивлялся - все для него было ново. Рандольф рыскал пешком по улицам, вечно в одном фраке, в белом галстуке и ярко-зелёном жилете. Прочитывал надписи вывесок, заносил их в свою карманную записную книжку и все рассматривал со вниманием; он рыскал всюду, как полупомешанный. Про него между дипломатами ходило много анекдотов. Извозчики, которых он никогда не нанимал и на зазывания которых не отвечал, прозвали его «немым барином».
Из таких же уличных оригиналов пользовался известностью в описываемые годы откупщик и крупнейший из петербургских домовладельцев, некто К[усовников]ов [197]. Огромнейшие дома его выходили на Дворцовую площадь, потом были куплены в казну и обращены в здание Главного штаба; их соединили через улицу аркою.
Другой большой дом его был на Невском, у Казанского моста - он его отдал в приданое за дочерью, вышедшей за В.В. Энгельгардта. К[усовник]ов был большой оригинал. Он служил в милиции в 1807 году и сохранил за собою право носить особый костюм, состоявший из кафтана о нашитыми украшениями и треугольной шляпы с большим зелёным пером. Но иногда богач разыгрывал сказочного Гарун аль-Рашида и ходил по улицам в нанковом длиннополом зипуне, подвязанном кушаком, и в лаптях. Любимым его занятием было заходить на пути в лавки и в магазины. «Эй, малый! - кричал он, входя в какую-нибудь колониальную лавку. - Подай мне бутылку шампанского!» Малый с изумлением смотрел на бедно одетого прохожего и после минутного молчания замечал ему, что бутылка шампанского стоит три рубля. «Три рубля, - повторял незнакомец. - Это недорого, только хорошо ли оно?» - «Отличное», - отвечал сиделец. «Так подай две бутылки». Сиделец, ещё более изумленный, бежал к хозяину и рассказывал ему о требовании бедняка. «Подай шампанское, - говорил хозяин, - только присматривай, чтоб он не ушел не заплативши». Малый приносил шампанское, ставил на прилавок вино и становился у двери, не опуская глаз со странного посетителя. «Что ты на меня смотришь? - спрашивал незнакомец, улыбаясь. - Видно, тебе самому хочется выпить стаканчик. Принеси стакан, я попотчую тебя».
Малый не приходил в себя от изумления и со страхом выпивал стакан, к крайнему удовольствию громко смеявшегося незнакомца. «Правда твоя, шампанское хорошо», - говорил незнакомец, вытаскивая из кармана кожаную рукавицу, из которой высыпал на прилавок целую кучу червонцев. Взяв два из них, он подавал малому в расплату за вино и приказывал остальные оставить себе на водку.
Пока слуга, не доверявший глазам своим, повертывал в руках червонцы, к дверям лавки подъезжал великолепный экипаж цугом, в который мнимый бедняк и садился. Так любил потешаться богатый откупщик.
В другой раз, в одежде бедного мужика он входил в магазин ювелира, держа в руках лукошко с яйцами или бочонок с сельдями, и требовал какую-нибудь дорогостоющую бриллиантовую вещь.
Ювелир после долгих споров нехотя показывал требуемую вещь, недоверчиво оглядывая странного покупателя. Затем из витрины вынималась ещё более ценная вещь, и надо было видеть изумление бриллиантщика, что за неё тотчас же следовала расплата, не торгуясь, чистым золотом.
Обыкновенно же К[усовник]ов разгуливал по улицам Петербурга в своем ополченском мундире времен первой милиции. За ним по пятам ходил его выездной лакей с чулком в руках и усердно вязал. Иногда за ним следовал конторщик с пером, чернильницей и счетами под мышкой: К[усовник]ов занимался по смерть казенными подрядами и откупами. Нередко где-нибудь на углу барин останавливался и конторщик записывал какой-нибудь расчет, пришедший откупщику в голову, и озабоченно щелкал костяшками по счетам, выводя итог будущего тысячного предприятия.
Редкий из петербургских жителей не знал этого добродушного, остроумного и приветливого человека - в свое время храброго воина и сердобольного гражданина, оставившего добрую по себе память в сердцах тех, которые имели к нему какое-либо отношение. К[усовник]ов любил правду и шутку; беседы, как на улицах, рынке и в лавках, так и в гостиных высшего общества, в коих он часто появлялся по своему положению, всегда оживлялись весельем и его любезностью.
В первой четверти текущего столетия на стогнах столицы часто попадался малороссийский богатый помещик по фамилии Ш[ир]ай [198], большой оригинал. Ходил он в холстинном сюртуке с анненской звездой, человек был очень умный, но большой кляузник. Он проживал в столице лишь для того, чтобы, бывая у своих высокопоставленных земляков, Трощинского и Кочубея, в смешном виде рассказывать о делах малороссийских губернаторов, которых он сильно недолюбливал. Его все страшно боялись: старик был очень зол на язык. При Екатерине он служил в почтовом ведомстве, затем был долго губернским полтавским предводителем. При императоре Павле I он добивался места малороссийского генерал-губернатора и подавал ему прошение, где рекомендовал себя человеком, хорошо знающим народ малороссийский. На это ему император ответил, что «достижение в империи высших почестей позволительно всякому, и желание ваше быть малороссийским генерал-губернатором похвально; но для сего мало одного вашего желания, необходима к этому и моя воля, а я вам её не соизволяю». Ш[ир]ай ходил по улицам всегда с большою свитой мелкопоместных дворян, которые у него исполняли разные домашние должности: один носил за ним трубку, другой кисет с табаком и т.д.
Он под конец своей жизни был переименован в генерал-майоры императором Александром I и после долго был предводителем, когда и давал роскошные балы и обеды, на которые являлся по обыкновению в холстинном или нанковом сюртуке с анненской звездой. Получение этой награды он захотел увековечить, и в родовой вотчине выстроил великолепный дворец, долженствовавший из роду в род свидетельствовать перед потомками о чести, которой некогда удостоился его строитель. Дворец сооружен был в форме анненского креста: в средине его - круглый зал, наподобие круга, имеющегося в средине анненского креста, а на куполе - изваяние св. Анны, соответствующее такому же изображению на кресте [199].
Неизвестно, умер ли почтенный кавалер в этом кавалерственном замке, хотя предание и говорит, что он скончался чуть ли не ста лет от роду. Но известно, что наследство его, странствуя по боковым и женским коленам, сопряженным с сим знатного рода умалением, попало, наконец, течением обстоятельств в руки новоявленного болярина от сахарной коммерции.
Такова уж, видно, рука исторической Немезиды. Участь орденообразного замка вышла тоже довольно плачевна. Тронутый зубом всесокрушающего времени, замок оказался подлежащим ремонту на основании правил купеческой эстетики. Стоявшее на куполе изваяние св. Анны до того пришло в ветхость, что требовалось заменить его новым. Предприниматель обратился к одному киевскому зодчему, и тот за приличный гонорар водрузил сюда тройку лошадей, до которых новый владелец был большой охотник.
В двадцатых годах в Петербурге существовали кружки весельчаков и проказников, преимущественно из гвардейских офицеров, деятельность которых состояла в том, чтобы всячески потешаться над уличными зеваками. Общество было довольно хорошо организовано и имело даже свой ритуал вроде масонских лож. Заседания происходили попеременно у членов - сходки назначались на рынках и улицах, где, словом, было много народа. По большей части проказы их состояли из распускания разных невероятных слухов. Чем нелепее был слух, тем скорее распространялся он по городу.
Трудно перечесть все чудеса и создания их фантазии. Ходили эти шутники всегда попарно, нередко целым обществом, и, сочинив новость, разглашатели шли в разные концы города, останавливались на углах улиц, смотрели на дома и тем привлекали бездну зевак. Вот какие распространяли они слухи.
Например, в одной из глухих улиц Выборгской или Петербургской стороны лежит на мостовой человек в длиннополом сюртуке, видимо, из купцов или приказчиков.
Наши шалуны быстро кидаются к нему. «Боже мой! Какое несчастие! Мертвый!» - восклицает один. «Убитый!» - повторяет другой. В ту же минуту оба, со страхом и не оглядываясь по сторонам, пускаются бежать от трупа в разные стороны.
И через полчаса Петербургская и Выборгская стороны толкуют о том, что в такой-то улице найден труп купца П., известного миллионера, зарезанного - кем же? о, ужас! - чудовищем, родным племянником, которого он лишил наследства за его распутную жизнь. Бесчеловечно обобрав все деньги у своего дяди, он забрался в его кассу. Пойманный на месте купцом, он без сожаления убил его и, снявши с пальцев несчастной жертвы все кольца и перстни и даже с груди крест, выбросил труп в окно, а сам бежал в Америку с женою покойника, своею родною теткою!
В то же время, в другом конце столицы, где-нибудь на Мещанской, Сенной или Коломне, про этот труп рассказывали совсем другую историю. Один молодой человек страстно любил одну красавицу Петербургской стороны, которая отвечала ему взаимностью. Но положение в свете любящих было разное, и людские предрассудки сильно восстали на них: она была знатна и богата, он - бедняк и без всякого положения. Суровый отец велел дочери готовиться к браку с ненавистным ей стариком-графом. Накануне дня, назначенного для бракосочетания, несчастный юноша в последний раз явился к своей возлюбленной, чтобы поцеловать её, сказать ей навеки прости и броситься из пятого этажа, где была её комната, на каменную мостовую, для того, чтобы не видать больше своего несчастия. Труп бедного юноши был утром найден под окном красавицы.
В руке безвременно погибшего несчастного был зажат медальон с портретом особы, имя которой лепетал он при последнем издыхании.
Но если бы в то время кто-нибудь пожелал узнать настоящую историю этого мнимого трупа, то объяснение он нашел бы в полицейском участке, или у него самого, когда он, после вытрезвления, отправился опять в тот же кабак, близ которого был найден вестовщиками…
Бывали и другого сорта новости, фабрикованные этими шутниками. Так, однажды возле Измайловского моста, по Фонтанке плыла шляпа. Шляпа, как все шляпы - круглая, черная, не слишком новая, не слишком старая, шляпа плыла себе, да и только.
Казалось, кому до неё какое дело. Но зеваки любят смотреть на все, и толпы стали собираться на набережной смотреть на шляпу, толковать о ней и наблюдать, как она продолжает свой путь. На это дешевое зрелище подоспели и наши проказники. Жильцы домов по Фонтанке, увидев из окон стечение публики, посылали горничных и лакеев узнать, что такое случилось, и в разных частях города получали разные ответы, которые усердно рассказывали шутники.
Так, у Пантелеймоновского моста говорили, что шляпа эта принадлежала чиновнику, утопившемуся с горя, потому что ему не дали никакой награды, тогда как все, кто был ниже его чином и местом, получили по Станиславу.
У Симеоновского моста утонувший чиновник превратился в молодого коломенского поэта, бросившегося в Фонтанку оттого, что издатель одного журнала не хотел печатать его стихотворений.
Далее говорили, что погибший был не поэт, а купец, утопившийся с отчаяния, что ему не удалось взять подряд в казенное место. Уверяли также очень серьезно, что эта шляпа принадлежит какому-то волшебнику, и что она заколдована, потому что, как ни старались её поймать, она никак не давалась и ускользала из рук, и даже один слишком усердно погнавшийся за нею мужик поплатился жизнью - сам упал в воду и утонул. Далее повествовали, что шляпа принадлежала упавшему по неосторожности и утонувшему шестнадцатилетнему мальчику, единственному сыну богатейших родителей; другие тут же уверяли, что мальчик погиб от безнадежной любви к одной жестокосердной и неумолимой актрисе.
Уверяли здесь же, что погибший был известный красавец-миллионер, на днях получивший ещё миллион в наследство, но прекративший самовольно жизнь свою, потому что проиграл этот миллион одному купцу, содержателю трактиров и фруктовых лавок. Говорили также, что в шляпе зашито было 200000 рублей, и что её снесло ветром с головы скряги, переезжавшего на другую квартиру и опасавшегося, чтобы у него во время переезда не украли этих денег.
Далее, уже у Аничкина моста, за верное утверждали, что шляпа эта принадлежала девушке, переодевшейся в мужское платье, чтобы бежать со своим любовником, и уронившей шляпу по неловкости в Фонтанку, отчего волосы несчастной рассыпались по плечам, и она, узнанная преследовавшею её роднею, была возвращена обратно в дом разгневанных родителей.
Затем у Обуховского и Измайловского моста шутники уверяли, что эта шляпа привязана за ниточку к руке одного англичанина, который вследствие крупного пари плывет под водою от самого Прачешного моста.
Нередко распускаемые этими проказниками слухи принимали колоссальные размеры. Петербургские старожилы помнили один такой случай, собравший несметные толпы народа к Казанскому собору по поводу ходившего слуха, что в собор будет привезен покойник с рогами и когтями, словом - верное подобие черта. Ходившие рассказы были так упорны, и народ шел в такой массе на это воображаемое зрелище, что никакие увещания полиции не помогли и потребовалось вмешательство пожарных команд, которые из труб поливали народ, чтобы очистить от зевак Казанскую площадь и Невский проспект.
Впоследствии тонкие политики уверяли, что этот нелепый слух был пущен самим Аракчеевым, чтобы отвлечь умы петербуржцев от царивших тогда в обществе рассказов про убийство его любовницы Настасьи Минкиной.
Большою популярностью и страхом в описываемые годы, как на улицах Петербурга, так и по линиям Гостиного и Апраксина дворов, пользовался высокий старик, очень худой, в старинных очках, ходивший в фризовой шинели с большим ридикюлем в руках - и в какую бы лавку он ни входил и что бы ни брал, купец не решался просить за товар деньги: в былые, протекшие дни не одни его превосходительства пугали купцов своими громами. Судьба в те годы нередко зависела от лиц, отнюдь не высоко стоявших на лестнице общественной иерархии.
Так, описываемый старик, известный всем под именем Матвея Ивановича, был дворецкий или камердинер одного господина, столь же ветхого летами и столько нищего совестью, сколько богатого силой. Поэтому и Матвей Иванович был своего рода Зевс-громовержец. Место ли кому нужно, подряд ли, милость ли, какую награду - все валили к Матвею Ивановичу, и самое законное дело нередко покупалось у Матвея Ивановича.
Расположение Матвея Ивановича давало счастье, гнев его был страшен. Народная молва из Матвея Ивановича сделала миф. Начало своей карьеры, как уверяли тогда, он сделал тем, что был стеклоед, и за это художество полюбился своему барину. Возьмет, бывало, он рюмку, проглотит водку и в тот же миг рюмку в рот, погрызет её и съест всю без остатка.
Умирая, как говорили, Матвей Иваныч оставил миллион; у него были дома и дачи в Петербурге.
В первой четверти текущего столетия в петербургском обществе был известен художник О[лешкеви]ч [200]. Это была замечательная личность: его благотворительность не слушалась никакого расчета, он всегда был без гроша, раздавая все бедным. Жил он один и небогато, его прислугой была только старуха-кухарка Фекла. Он не ел никогда мясной пищи и строго соблюдал правило индийских браминов не убивать никакой жизни - в этом последнем убеждении он доказывал, что если не мучить и не убивать животных, то они не станут причинять никакого вреда человеку.
На этом же основании он не выводил у себя ни клопов, ни блох, ни тараканов, которые во множестве у него водились. Когда он ехал на извозчике, то не позволял гнать шибко и стегать лошадей. В этих случаях он всю дорогу читал извозчику проповедь о том, как он должен беречь свою лошадь и ласково с ней обращаться. «Ведь она тебя кормит, - говорил он, - а ты её бьёшь; она идет таким шагом, как ей следует идти, а ты заставляешь её бежать и запыхаться - зачем? Нехорошо, брат, нехорошо…»
Олешкевич Юзеф (Иосиф) Антонович (Иванович) (1777-1830)
Он имел особое пристрастие к кошкам - они были его страстью. Штатных было у него двенадцать и немало сверхштатных. Ему подкидывали новорожденных котят; он их принимал и воспитывал. Когда же приемыши достигали положенного возраста, то он раздавал их по будкам, которые в то время составляли в Петербурге полицейские посты. Будочникам он давал приданого: за кошку десять, за кота пять рублей, потом обходил сам эти посты или посылал свою кухарку наведываться о житье-бытье своих питомцев. Каждая кошка имела имя и отчество какой-либо дамы или мужчины из близких друзей хозяина.
Таким образом у будочников завелся обычай иметь при будке кошек. Жители Петербурга замечали их почти у каждой алебарды, но мало кому было известно происхождение этого обычая.
Его любовь к ближнему, милосердие и доброта доходили иногда до эксцентричности почти невероятной. Известен, например, следующий случай. Он имел очень дорогие часы Нортона и для него неоценимые, потому что они были подарены ему тогдашним военным губернатором графом Милорадовичем. Часы эти всегда лежали у него на столе. Раз один молодой человек, его знакомый, взял их, чтобы рассмотреть, затем ловко спустил их к себе в карман и ушел.
О[лешкеви]ч это видел, глубоко вздохнул и не сказал ничего воришке. Кухарка потом рассказала его знакомому; тот немедленно отправился на квартиру воришки, отобрал у него часы и принес владельцу, чему тот очень обрадовался. Когда же его упрекнули за непростительную снисходительность к похитителю, он сказал: «Эх, господа, не будьте так строги, может быть он был вынужден крайностью».
Другой случай был ещё более характерен. Он пил кофе в кофейной, в комнате не было никого. Туда входит незнакомец и, обращаясь к нему, просит разменять двадцатипятирублевую бумажку, но сам не показывает её. Когда же О[лешкеви]ч достал мелкие ассигнации, незнакомец выхватил у него из рук пятирублевую бумажку и убежал. Художник за ним; догоняет дерзкого мошенника у самой будки и говорит ему: «Милостивый государь, вы, конечно, решились на этот поступок из последней крайности. Поскольку вам необходимы деньги, возьмите ещё десять рублей, на этот раз не могу дать более».
Когда впоследствии знакомые упрекали его за то, что он поощряет мошенников, то в ответ слышали: «Вы полагаете, что я поощряю дурных людей, ошибаетесь. Я уверен в том, что то, как я обошелся с ним, послужит к исправлению. Вряд ли лучше подействовал бы на него позор и наказание».
И в самом деле, не был ли он прав в этом? Он был женат, но жена не жила с ним, хотя супруги были очень между собою дружны. Жена его осталась в доме одной знатной дамы, у которой была компаньонкой. Так было условлено при заключении брака. Он говорил, что женился для того, чтобы из невольницы, какою есть каждая девица, сделать свободную женщину.
Раз, только один раз, вышел он из своего характера снисходительной кротости. Это было на масленице. Проходя по площади Большого театра, где тогда строились балаганы, у одного из них он услышал странные, но слишком его сердцу близкие голоса. Какой-то приезжий итальянец завел у себя хор из кошек. Штук двадцать или более этих животных с подобранными по диапазону голосами составляли нечто вроде фортепиано: хвосты четвероногих музыкантов положены были под клавишами, а в них вделаны булавки. Когда маэстро играл на этих клавишах, то уколотые кошки издавали одна за другой «мяу», и из этих звуков составлялся некоторый гармонический ансамбль.
Он с ужасом выслушал этот концерт, побежал к графу Милорадовичу с жалобою на такое варварство, и кошачий импресарио в тот же день был выслан из столицы, а его труппа выпущена на свободу. О[лешкеви]ч умер в 1830 г.; последние минуты его были трогательны. Толпа его друзей дежурила у его постели, а он со спокойствием ждал всеобщего «конца всякой плоти».
Несмотря на свои страдания, он много говорил, и речи его были назидательны. Перед самой смертью он распорядился всем оставшимся, и все вещи раздарил. Кошек распределил поименно между приятелями. Животные эти были очень привязаны к своему хозяину и, когда он скончался, поняв, что его не стало, наполнили дом жалобными воплями.
Похороны его представляли редкое зрелище: за убогим гробом, который несли на руках его знакомые, тянулась нескончаемая вереница экипажей; шло очень много пешеходов высшего общества, но самую трогательную часть печального шествия составляла толпа нищих в слезах.
ГЛАВА XXIV
Откупщик К[андалин]цев. Грек Зой Павлович. Любитель собачьей комедии. Чревовещатель А. Ваттемар. Старик Яша и его собака. Г-жа Рединг. Князь Тенишев и статский советник Троицкий.
Лет пятьдесят тому назад, с сентября месяца, весь фешенебельный Петербург предпринимал ежедневно загородные прогулки верхом. Туман, сырая осень в те годы считалось порою верховой езды, и все разъезжали по островам, обрамленным ещё яркою золотистою зеленью берез и лип, в джентльмен-рейтерских костюмах, в черных пальто, подбитых легкою байкой синих и жёлтых цветов клетками, с эластическими хлыстиками, в жокейских сапогах с жёлтыми лощеной кожи отворотами. Всегдашними спутниками джентльменов были легкие английские борзые и огромные терневы.
В числе таких денди на англизированных скакунах, пронизывающих болотистые прибрежья Невы, был известный всему Петербургу как самый зажиточный из людей того времени винный откупщик К[андалин]цев. Придя в Петербург с рублем в кармане и с «родительским благословением», он сперва занялся торговлей зеленью, но вскоре умножил состояние поставками в казну мяса и хлеба, а затем взял на откуп одну из приволжских губерний. Дела его пошли настолько хорошо, что по прошествии десяти лет он держал уже три откупа, от которых имел более миллиона в год дохода. К[андалин]цев был оригинал большой руки: он одевался необыкновенно пышно и даже летом носил внакидку богатейшую шубу из редких камчатских розовых соболей ценою в двадцать тысяч. Пуговицы на его жилете были из бриллиантовых солитеров, а в день коронации императора Николая I он явился во фраке, пуговицы на котором были с музыкой. К[андалин]цев был большой охотник до табакерок с мелодиями и имел таких более трехсот, т.е. на каждый день новую.
До меховых вещей он был страстный охотник, - вероятно, за их высокую стоимость. Один халат на меху из баргузинской темной белки стоил ему более тысячи рублей, а дорожная его шуба из чернобурых лисиц, собранная в течение двадцати лет знатоком пушного товара, обошлась ему свыше тридцати тысяч рублей, причем вес меха не превышал двух фунтов.
Наружностью К[андалин]цев был очень невзрачен - высокий, тучный блондин с весьма апатичным лицом, глаза его всегда были полузакрыты, как у спящего человека: он страдал параличом век. Проживал он по большей части в родном своем захолустном уездном городке и приезжал в Петербург только на время торгов в Сенате и по зимам.
Дом его на родине отличался необыкновенным устройством. Стены комнат были разрисованы картинами из жизни века маркизов, петиметров и фавориток Людовика XIV, карнизы высоких потолков были расписаны медальонами лучшими итальянскими художниками. За работу последним были заплачены баснословные деньги - свыше ста тысяч рублей, а чтобы любоваться картинами были сделаны золотые лестницы. Палаты этого откупщика были полны разными диковинками, всюду были потайные двери, богатые разноцветные карсельские лампы. Прислуга была вся в париках, преимущественно арапы, хотя по редкости настоящих негров, многие из слуг были только загримированы таковыми.
Мебель в его комнатах стояла тяжелая, покойная, по большей части золотая; нога утопала в густых роскошных коврах. Стоило гостю этого откупщика похвалить какую-нибудь из виденных им вещей, будь это хоть за границей или в Сибири, как немедленно туда посылался слуга за покупкой. Причуды его доходили до больших размеров, чем у великолепного князя Тавриды. Так, проживая в Петербурге, ему раз вздумалось попить чайку на воде из своего деревенского родника, и вот более чем за тысячу верст посылается приказчик для привоза таковой. Особенно он любил угощать свыше меры, ловя встречного и поперечного, пока не истратит всех захваченных его артельщиком денег. Приезжал он в рестораны всегда в сопровождении последнего, у которого был в руках целый узел депозиток; артельщик и дежурил до конца пиршества своего хозяина, заседая скромно в углу зала, где шла баснословная по щедрости трапеза.
Любимыми местами таких лукулловских ужинов были «Hotel du Nord» в Офицерской улице и ресторан «Роше де Канкаль» у Николаевского моста, известного Борреля. «Таможенный квасок», как называли тогда шампанское вино, истреблялся десятками ящиков. Им поили не только всех слуг, но спаивали и извозчичьих лошадей, дожидавших гостей у крыльца. Кутеж его дошел до таких колоссальных размеров, что раз, выходя из ресторана в дождливую погоду, чтобы не промочить ног, он велел артельщику рассыпать депозитки по грязи, и ступая по ним, сел в карету.