Страница:
– Ну, видел, каков молодец? На месяц на гауптвахту!
– Ваше высочество, - возразил полковой командир, - я не нашел в нём никакой ошибки.
– Ты и не мог найти того, чего нет! - вскричал великий князь. - А где же его шпага?
– Шпага на своем месте, - отвечал начальник Булгакова.
И, действительно, Булгаков был при шпаге. Великий князь назвал его новым Пинети, приказал командиру возвратить шпагу тому офицеру, которого арестовал вчера, но оставил его шпагу в кабинете у себя, позабыв отослать её к коменданту.
– А всё-таки пусть Пинети отправится на гауптвахту на Сенную, и я, может быть, постараюсь переиграть этого фокусника…
На другой день Булгаков отбыл свое дежурство как нельзя более счастливо. Но, однако, спустя некоторое время Булгакову снова пришлось быть в дежурстве на той же гауптвахте. День пришелся как раз в именины Булгакова, и вот, зная, что великий князь в Павловске, Булгаков устроил такой фестиваль, что перепоил всех, включая солдат и арестованных. Ночью возвращаясь из Павловска, великий князь заехал на Сенную, где нашёл всех полупьяными и спящих. За отсутствием часового у барабана, он распорядился своему лакею взять барабан и отвезти его в Павловск. На следующее утро в Московском полку получается приказ, чтобы к 12-ти часам полк был на полковом дворе в сборе. Булгаков, проспавшись, понял, какое ожидает его наказание. Он призывает к себе одного из рядовых, у которого на дежурстве пропал барабан. Рядовой во всём полку пользовался репутацией отъявленного вора. Булгаков обещал ему 25 руб. награды, ежели до смотра барабан будет, а если нет, то его ждет строгое наказание. Часа через два рядовой имел двадцатипятирублёвую бумажку, поскольку ловко украл барабан в Гвардейской артиллерийской батарее. При осмотре рота была с барабаном. Изумлённый великий князь потребовал объяснения у Булгакова, который, принимая вину на себя, объяснил, как было дело. В другой раз великий князь встретил кутящего в компании в ресторане Булгакова в сюртуке за несколько вёрст от лагеря. «Как ты здесь, Булгаков, ведь ты в лагере дежурный по полку! Хорош гусь, хорош!» И вслед затем он крикнул кучеру: «В лагерь, живо, к Московскому полку!»
Коляска быстро донесла великого князя до лагеря, гневный великий князь крикнул: «Дежурные по полкам сюда!» - Мигом все дежурные в форме собрались к великому князю, но в числе их был и Булгаков. Великий князь глазам своим не верил и, вышедши из коляски, отозвал Булгакова в сторону и сказал ему: «Даю тебе, Булгаков, слово, что тебе ничего не будет за твою неисправность, скажи мне только, каким образом ты здесь в одно время со мною?» - «Самым простым образом, ваше высочество, - отвечал Булгаков, - вы сами меня привезти изволили в вашей коляске, только на запятках».
Существовал и другой вариант такого же случая с Булгаковым. Однажды его высочество был в театре и, к его удивлению, Булгаков сидел напротив в ложе, хотя по распоряжению великого князя должен был сидеть на арсенальной гауптвахте под арестом. Великий князь выходит из театра и едет на гауптвахту. Булгаков опять в караульной. Его высочество возвращается в театр и снова Булгаков напротив него в ложе. Великий князь вторично едет на гауптвахту и опять застает Булгакова спокойно сидящего под арестом. Удивленный этим, великий князь спрашивает Булгакова: «Я тебя прошу, скажи, как ты это сделал?» - «Очень просто, ваше высочество, я всякий раз ехал у вас на запятках». В другой раз великий князь встречает его на Невском. Булгаков делает ему фронт. Великий князь замечает, что тот одет не в порядке. Он сажает его к себе в сани, но тут же отталкивает его и уезжает. «Ну, что?» - спрашивает его товарищ. «Его высочество лично хотел посадить меня под арест и приказал сесть к нему в сани, а я нечаянно наступил ему на мозоль. Он меня выбранил, а я ему в ответ: имею счастье доложить вашему императорскому высочеству, что надо мной оправдалась пословица: «не в свои сани не садись». Его высочество рассмеялся и оттолкнул меня».
Михаила Павловича немало забавляла находчивость этого офицера.
Однажды Михаил Павлович встречает Булгакова у Аничкина моста. На этот раз его высочество видит, что Булгаков в полной форме с головы до ног. «Ваше высочество, - говорит он, подойдя к нему, - осмелюсь просить оказать мне великую милость: дозвольте пройти с вами по Невскому». - «Для чего тебе это нужно?» - спрашивает его великий князь. «Чтобы поднять мой кредит, который сильно упал». Великий князь дозволил ему дойти с ним до Казанского моста.
В двадцатых годах особенным повесничеством отличались армейские гусары. Изящная внешность мундира, щедрость, лихость и беззаветная удаль были отличительными их признаками; жизнь кавалеристов тех годов текла, как веселый пир. Удаль гусарская посейчас слывет чуть не пословицей. Вероятно, не безызвестен читателям факт, как один молодой офицер побился об заклад, что проскачет нагим по Петербургу - и выиграл пари. По рассказам современников, гусары в Варшаве устраивали на улицах целые облавы на женщин, оставляя более красивых в плену; в евреев, приходивших за получением долгов, стреляли, только не пулями, а солью; по узким мостовым носились в карьер на четвернях, сокрушая все попадавшееся на пути. Для развлечения в театр привозили с собой громадные астрономические трубы и в них рассматривали дам. Известный эксцентрик гусар Лунин [39]иначе не выходил гулять в Вилановский парк, как в сопровождении большого ручного медведя. В результате, владетельница парка приказывала запирать все окна и двери при виде косматого гостя на прогулках.
Изобретательность гусар достигла однажды до того, что они устроили бал в одном из губернских городов в квартире командира полка и пригласили весь город. Чтобы избавиться от ревнивых взоров маменек, папенек и тетушек, а также, чтобы иметь более свободного пространства для танцев, придумано было следующее. Когда гости съехались, и мамаши чинно расселись с ридикюлями в руках по длинным, обтянутым сукном скамьям с платформами, раздались страшный визг и крики: десяток дюжин гусар вздернули на блоках всех маменек на платформах к потолку, где они оставались все время бала и только a vol d'oiseau [40]могли наблюдать за танцующими. В старые годы не только что юный корнет проказничал, но были кавалеристы, которые не покидали шалости даже в генеральских чинах.
ГЛАВА IV
Из оригиналов двадцатых годов в Петербурге был довольно известен вельможа екатерининских времен, князь В[олконск]ий, генерал-аншеф [41], отличавшийся различными эксцентричностями, которые, впрочем, не мешали ему быть всеми любимым за его доброту и ум. Князя можно было встретить во всякую пору года разъезжавшим по Петербургу с обнаженною седою, как лунь, головою. Высокий лакей в военной ливрее, стоявший на запятках, держал торжественно над ним генеральскую шляпу с огромным белым султаном. Сам же князь почти всегда имел в руке калач, морковь или яблоко, которые изволил жевать во время езды в открытой коляске, запряженной шестернею с двумя форейторами, предлинноногими парнями, тогда как горбатый кучер-карлик с подвязанною черною широчайшею бородою сидел на козлах и покрикивал на форейторов.
У В[олконско]го была одна загадочная привычка, всеми замеченная. Каждое утро, ровно в 11 часов, на Невском появлялась его коляска, в которой сидел один князь. Поравнявшись с собором, коляска поворачивала налево и, подъехав под колоннаду, которая выходит на Казанскую улицу, останавливалась. Там генерал выходил и на некоторое время скрывался за экипажем. Проходящие по улице обходили колоннаду. Затем князь садился в коляску и уезжал обратно. Это случалось каждый день, час в час, минута в минуту.
Этот князь, будучи андреевским кавалером с времен императора Павла I [42], так любил этот орден, что носил его звезду не только на мундире, но и на шубе, халате, ватном сюртуке, надеваемом на случай холода. Князь очень любил быть на воздухе, несмотря ни на какую непогоду, и он обедал, ужинал и проводил большую часть дня у себя в саду. Посещавшим его гостям тоже нередко приходилось делить с ним там часы, и когда гости видимо зябли, он приказывал подавать свои теплые плащи, сюртуки, халаты с нашитыми звездами. Таким образом, все его озябшие гости на время превращались в импровизированных андреевских кавалеров.
В числе лиц, отличавшихся чрезвычайною рассеянностью, известен отец графа А. Х. Бенкендорфа [43], один из самых близких людей при дворе Павла Петровича и Марии Федоровны. Однажды он был у кого-то на балу. Бал закончился довольно поздно, гости разъехались. Остались друг перед другом только хозяин и Бенкендорф. Разговор не вязался, оба хотели отдохнуть и спать. Хозяин, видя, что гость его не уезжает, предлагает, не пойти ли им в кабинет, Бенкендорф, поморщившись, отвечает: «Пожалуй, пойдем». В кабинете было им не легче: по своему положению в обществе Бенкендорф пользовался большим уважение, так что хозяину нельзя было сказать ему напрямик, что пора ехать домой.
Прошло ещё несколько времени, наконец, хозяин решился ему заметить:
– Может быть, экипаж ваш ещё не приехал, не прикажете ли, я велю заложить вам свою карету?
– Как вашу карету? Да я хотел предложить вам свою!
Дело объяснилось. Оказалось, что Бенкендорф воображал, что он у себя дома, и сердился на хозяина, который у него так долго засиделся.
Бенкендорф был до того рассеян, что раз, проезжая какой-то город, зашёл на почту узнать, нет ли там писем на его имя. «А как ваша фамилия?» - спрашивает его почтмейстер. «Моя фамилия…», - повторяет он несколько раз и никак её не может вспомнить, с тем и уходит из почтамта. На улице он встречает знакомого, у которого спрашивает, как его фамилия, и, узнав, тотчас же бежит на почту.
В последние годы своей жизни, проживая в гор. Риге, ежегодно в день тезоименитства и день рождения императрицы Марии Федоровны он писал ей поздравительные письма. Но он был чрезвычайно ленив на письма и, несмотря на верноподданнические чувства, очень тяготился этою обязанностью, поэтому, когда подходили сроки, мысль написать письмо беспокоила и смущала его. Он часто говаривал: «Нет, лучше сам отправлюсь в Петербург с поздравлением. Это будет легче и скорее».
Известный одесский военный генерал-губернатор граф Ланжерон [44]также был чрезвычайно рассеян и часто от рассеянности мыслил вслух в присутствии других, что нередко делало его очень смешным и подавало повод к разным анекдотам и комическим сценам.
Граф Ланжерон по происхождению был француз. Вступив на службу при Екатерине в 1785 году прямо в чине полковника, он вскоре успел в наших войсках стяжать славу храброго и распорядительного офицера. Он участвовал почти во всех наших войнах при императрице и двух императорах и в течение многолетней своей боевой службы и девятнадцати сделанных им походов заслужил все знаки отличия, а, кроме того, много сделал в мирное время в бытность свою градоначальником Одессы.
Раз у него был обед, на котором было несколько иностранных негоциантов. За обедом он выхвалял удовольствия одесской жизни и, указывая на негоциантов, сказал, что с такими образованными людьми можно приятно провести время. На беду его, в то время был он особенно озадачен просьбою о прибавке ему столовых денег. «А не дадут мне прибавки, я этим господам, - стал он мыслить вслух - и этого не дам!» При этих словах схватил с тарелки своей косточку, оставшуюся от котлетки.
Кто-то застал его в кабинете - он сидел с пером в руках и писал отрывисто, с размахом, и после подобного размаха повторял на своем ломаном русском языке: «Нье будет, нье будет». Что же оказалось? Он пробовал, как бы подписывал фельдмаршал граф Ланжерон, если бы его пожаловали в это звание, и вместе с тем чувствовал, что никогда фельдмаршалом ему не бывать.
В другой раз, чуть ли не в заседании какого-то военного совета, заметил он собачку под столом, вокруг которого сидели присутствующие члены. Сначала, он неприметно для других стал пальцами призывать её к себе, затем, когда она подошла, стал ласкать и вдруг, причмокивая, обратился к ней с ласковыми словами. Все эти выходки Ланжерона не сердили, а только забавляли и смешили зрителей и слушателей, которые уважали в нем хорошего и храброго генерала. В турецкую войну, в армии, известно сказанное им во время сражения подчиненному, который неловко исполнил данное ему приказание: «Вы пороху нье боитесь, но за то вы его нье видумали».
Ланжерон был умный и довольно деятельный генерал, но ужасно не любил заниматься канцелярскими бумагами: от них он прятался или скрывался из дому, выходя по черной лестнице, пропадая из дому на несколько часов. Во время турецкой войны молодой Каменский у него в палатке объяснял планы будущих военных действий. Как нарочно на столе лежал французский журнал. Ланжерон машинально раскрыл его и напал на шараду. Продолжая слушать положение военных действий, он занялся разгадыванием шарады. Можно представить себе удивление Каменского, когда вдруг, перебивая его, Ланжерон вскрикнул: «Что за глупость!» Вскоре дело объяснилось: восклицание относилось не к его докладу, а к глупой шараде, которую разгадал его начальник.
Во время своего начальства в Одессе Ланжерон был почему-то недоволен купцами и собрал их к себе, чтобы сделать им выговор. «Какой ви негоцьянт, ви маркитант, - начал он свою речь, - какой ви купец, ви овец», - и движением руки своей выразил козлиную бороду.
В приезд Александра I в Одессу, как рассказывал князь [П. А.] Вяземский, был приготовлен для него дом, занимаемый Ланжероном. Он встретил государя, проводил его до кабинета а после разговора, продолжавшегося несколько минут, откланялся, вышел и по привычке запер дверь на ключ. Государь оставался несколько времени взаперти, но, наконец, постучал и его освободили из заточения. Тогда же, встречая государя, он хотел представить его величеству рапорт о благосостоянии вверенного ему края, долго искал его в своих карманах и, не найдя, сказал: «Право, не знаю, государь, куда положил мой рапорт». Император улыбнулся и пожал руку покорителю Монмартра.
Граф Ланжерон, столько раз видавший смерть перед собою во многих сражениях, не остался равнодушным перед холерою. Он был так поражен мыслью, что умрет от неё, что, ещё пользуясь полным здоровьем, написал духовное завещание, начинающееся словами: «умирая от холеры» и пр. Предчувствия его не обманули: уже в отставке, прибыв в Петербург в 1831 году, он внезапно заболел и скончался также скоропостижно 4 июля. Его останки император Николай I приказал похоронить в католической церкви в Одессе.
Необыкновенною рассеянностью славился также граф Федор Андреевич Остерман [45]. Она особенно одолевала его под старость, так что, садясь в кресла, он часто кричал, чтобы везли его в сенат; вместо своей ноги чесал за обеденным столом ногу у соседа и плевал в его тарелку; выходил на улицу из кареты и более часа неподвижно стоял подле какого-либо дома, уверяя лакея, что он ещё не кончил своего занятия, между тем как дождь лил с крыши; являлся иногда в гости в таком наряде, что приводил в стыд прекрасный пол, вступал с хозяином в ученый разговор и, не окончив, мгновенно засыпал. Остерман очень любил науки и вел переписку на латинском языке с митрополитом Платоном, у которого в старости учился богословию. Рассеянность его была просто изумительна. Однажды шел он по паркету, по которому было разостлано посредине полотно: он принял его за свой выпавший носовой платок и начал совать его в карман. Только общий хохот присутствующих дал ему опомниться. В другой раз приехал он к кому-то на большой званый обед. Перед тем как войти в гостиную, зашел он в уединенную комнатку. Там оставил он свою шляпу, вместо нее прихватил деревянную крышку и, держа её под мышкою, явился в гостиную, где уже собралось все общество.
Граф Остерман, несмотря на свою безмерную доброту, иногда умел быть и злопамятным. Думая, что граф Кутайсов [46]был его врагом в царствование императора Павла I, он его не принял, когда тот сделал ему визит, проживая в Москве в царствование Александра, но тотчас же после непринятого визита прислал ему свою карточку. После того Остерман продолжал в большие праздники посылать ему ответные визитные карточки. Остерман жил очень открыто, и каждое воскресенье у него были обеды на пятьдесят и более кувертов. Раз кто-то, разговаривая с Кутайсовым о его странном платеже визитов Остерману, выразил удивление, что граф сам не поедет когда-нибудь в воскресенье обедать к гордому барину? «Ну, как я поеду? Остерман никогда не зовет меня». - «Э, ничего, - отвечал тот, - никто не получает приглашений на его воскресные обеды, и все к нему ездят. У него дом открытый». Думал, думал Кутайсов и поехал к Остерману перед самым обедом. В гостиной Остермана тогда уже сидели все тузы и вся сила Москвы. Кутайсов вошел. Остерман, как увидел незваного гостя, тотчас с приветствиями пошел навстречу к нему, усадил его на диван и, разговаривая с ним, через слово величал «ваше сиятельство, ваше сиятельство…» Долго ждали обеда. Наконец камердинер доложил, что кушанье готово. «Ваше сиятельство, - сказал Остерман Кутайсову, - извините, что я должен оставить вас: теперь я отправляюсь с друзьями моими обедать». И, приветливо обращаясь к другим гостям, проговорил: «Милости просим!» Граф Кутайсов остался один в гостиной. Он не помнил, что с ним было и как его привезли домой.
Отец этого Остермана, известный дипломат [47]отличался тоже большими странностями и необыкновенной неряшливостью. Комнаты его были постоянно не прибраны и грязны, прислуга ходила в лохмотьях; серебряная посуда, которую он каждый день употреблял, походила на оловянную, и только в торжественные дни был у него порядочный обед. Одежда графа, особенно под старость, так была замарана, что поселяла во всех отвращение.
Такими же странностями страдал и другой дипломат александровской эпохи, князь Козловский [48], внук того человека, которого Екатерина отправила к Вольтеру, как образец русского просвещения и русской вежливости.
Князь Козловский признан был в обществе одним из умнейших людей своего времени, разговор его был исполнен разнообразия, огня и красноречия. Князь был в милости у императора Александра I, которого забавлял своими остроумными выходками. После венского конгресса Козловский занимал место русского посланника при штуттгардском дворе, позднее провел он довольно много времени в Англии. В этой стране он был предметом разных карикатур. Эти карикатуры, впрочем, относились более до его физического сложения и необыкновенного дородства. Так, например, в одной из них он был представлен танцующим с княгинею Ливен [49], которая была очень худощава. Под карикатурою была надпись: долгота и широта России. Вигель про него говорит: он всегда смеялся и смешил, имел однако же искусство не давать себя осмеивать. Несмотря на своё обжорство и умышленный цинизм в наряде, которым прикрывал он бедность или скупость, Козловский блистал остроумием во всех салонах избранного петербургского общества. Жуковский и князь Вяземский часто навещали его и заставали то в ванной, то на кровати. Несмотря на участие в его недугах, нельзя было без смеха видеть барахтавшуюся в воде эту огромную человеческую массу. «Пред нами, - говорит Вяземский, - копошился морской тюлень допотопного размера».
Доходившее до цинизма неряшество обстановки его комнаты было изумительно. Тут уже не было ни малейшего следа, ни тени англомании. Он лежал в затасканном и засаленном халате; из распахнувшихся халата и сорочки выглядывала его жирная и дебелая грудь. Стол был завален головными щетками, окурками сигар, объедками кушаний, газетами. Стояли склянки с разными лекарствами, графины и недопитые стаканы разного питья. В нелицемерной простоте виднелась здесь и там посуда вовсе не столовая, и мебель вовсе не салонная. В таком беспорядке принимал он и дам и ещё каких дам, самых высокорожденных и самых изящных. Все это забывалось и исчезало при первом слове чародея, когда он в живой и остроумной беседе расточал сокровища своих воспоминаний и наблюдений.
ГЛАВА V
В Москве, в тридцатых годах, проживал восточный человек не то армянин, не то перекрещенный персиянин, по имени Давьяк, по профессии колдун, предсказатель и алхимик. В его квартире можно было найти все атрибуты средневекового волшебника и астролога. В полумрачной комнате с очагом в середине сидела на печке сова, был и ручной ворон, черный кот и другие аксессуары колдунов и ведьм. Несомненно, что Давьяк был большой шарлатан, но интересны были его посетители, ездившие к нему, чтобы узнать свою будущую судьбу и секрет делать золото и драгоценные камни.
Одним из самых ревностных посетителей этого кудесника был некто Андрей Борисович, некогда очень богатый барин, масон-филантроп, у которого от прошлых времен осталось только знатное имя, важный чин, многочисленная богатая родня, но очень мало денежных средств, чтобы расточать их по-прежнему вправо и влево с барской щедростью. Главной целью Андрея Борисовича было стремление на пользу страждущего и бедствующего человечества. Мистик от рождения, он более всего вдавался в месмеризм, в переселение душ. Его библиотека была полна книгами, в которых говорилось о таинствах природы. Сведенборг и Эккартсгаузен были его любимыми авторами. Он с трудолюбием пчелы высасывал все, что только было заманчивого его воображению и недоступного простому человеческому смыслу. Дитя сердцем, он постоянно окружал себя детьми и бегал от взрослого человечества; только одних детей он считал честными и благородными, хотя эти «честные» усердно обкрадывали его сад и оранжереи.
Заботливость его о детях была очень оригинальна. Он был крестным отцом всей своей деревни и давал своим крестникам такие мудреные для крестьян имена, что последние так и умирали, не умея правильно затвердить своего названия. У него был крестный сын то Фусик, то Садик, то Тихик, то Зотик, то Капик, то Псой, то Дада, то Кукша, то Пуд. Крестницы его именовались: Стадулиями, Праскудиями, Кикилиями, Пуплиями. «Ишь имена какие выбирал наш барин, - говорили крестьяне. - Ум за разум у него зашел, не знаем, когда и праздновать их именины». Барин торжественно разрешал их сомнения. «Как, бишь, твоего сынишку-то зовут?» - спрашивал он, бывало, пришедшего. «Да Кукшею ваше сиятельство его именовали», - отвечал крестьянин, тоскливо махнув рукой. «Празднуется 21-го августа. А твоего?» - обращался барин к пришедшей бабе. «Уж и не выговоришь, батюшка! Сиглия, кажется». «Сиглии нет, - отвечал бывало барин. - Сиглитикия - такая есть. Празднуется января 5, октября 24». - «В какое же число праздновать прикажете, ваше сиятельство?» - «А когда родилась Сиглитикия?» - «Да в самой серединке. Месяцы-то мы плохо помним…» - «Ну, так 5-го января праздновать надо». - «С панталыку спятил наш барин», - говорили крестьяне. И, действительно, добрый к своим крестьянам, попечительный и заботливый, он последние годы стал сходить с ума.
Он завел у себя на дому школу для своих крестников и крестниц, но вместо того, чтобы учить их грамоте, приказал затверживать параграфы масонской ложи, к которой он сам принадлежал, строго наблюдая, чтобы эти параграфы были твердо заучены. Барин хотел всех своих крестьян сделать масонами и образовать их верными сынами отечества. Наставления его не были многочисленны и ограничивались всего тремя параграфами. Под конец он даже впал в галлюцинацию: ему стали представляться отжившие души, с которыми он будто бы беседовал и прозревал будущее; а то мысли его бродили в подземном пространстве, и ему виделись гномы, над которыми он воображал себя властелином.
– Ваше высочество, - возразил полковой командир, - я не нашел в нём никакой ошибки.
– Ты и не мог найти того, чего нет! - вскричал великий князь. - А где же его шпага?
– Шпага на своем месте, - отвечал начальник Булгакова.
И, действительно, Булгаков был при шпаге. Великий князь назвал его новым Пинети, приказал командиру возвратить шпагу тому офицеру, которого арестовал вчера, но оставил его шпагу в кабинете у себя, позабыв отослать её к коменданту.
– А всё-таки пусть Пинети отправится на гауптвахту на Сенную, и я, может быть, постараюсь переиграть этого фокусника…
На другой день Булгаков отбыл свое дежурство как нельзя более счастливо. Но, однако, спустя некоторое время Булгакову снова пришлось быть в дежурстве на той же гауптвахте. День пришелся как раз в именины Булгакова, и вот, зная, что великий князь в Павловске, Булгаков устроил такой фестиваль, что перепоил всех, включая солдат и арестованных. Ночью возвращаясь из Павловска, великий князь заехал на Сенную, где нашёл всех полупьяными и спящих. За отсутствием часового у барабана, он распорядился своему лакею взять барабан и отвезти его в Павловск. На следующее утро в Московском полку получается приказ, чтобы к 12-ти часам полк был на полковом дворе в сборе. Булгаков, проспавшись, понял, какое ожидает его наказание. Он призывает к себе одного из рядовых, у которого на дежурстве пропал барабан. Рядовой во всём полку пользовался репутацией отъявленного вора. Булгаков обещал ему 25 руб. награды, ежели до смотра барабан будет, а если нет, то его ждет строгое наказание. Часа через два рядовой имел двадцатипятирублёвую бумажку, поскольку ловко украл барабан в Гвардейской артиллерийской батарее. При осмотре рота была с барабаном. Изумлённый великий князь потребовал объяснения у Булгакова, который, принимая вину на себя, объяснил, как было дело. В другой раз великий князь встретил кутящего в компании в ресторане Булгакова в сюртуке за несколько вёрст от лагеря. «Как ты здесь, Булгаков, ведь ты в лагере дежурный по полку! Хорош гусь, хорош!» И вслед затем он крикнул кучеру: «В лагерь, живо, к Московскому полку!»
Коляска быстро донесла великого князя до лагеря, гневный великий князь крикнул: «Дежурные по полкам сюда!» - Мигом все дежурные в форме собрались к великому князю, но в числе их был и Булгаков. Великий князь глазам своим не верил и, вышедши из коляски, отозвал Булгакова в сторону и сказал ему: «Даю тебе, Булгаков, слово, что тебе ничего не будет за твою неисправность, скажи мне только, каким образом ты здесь в одно время со мною?» - «Самым простым образом, ваше высочество, - отвечал Булгаков, - вы сами меня привезти изволили в вашей коляске, только на запятках».
Существовал и другой вариант такого же случая с Булгаковым. Однажды его высочество был в театре и, к его удивлению, Булгаков сидел напротив в ложе, хотя по распоряжению великого князя должен был сидеть на арсенальной гауптвахте под арестом. Великий князь выходит из театра и едет на гауптвахту. Булгаков опять в караульной. Его высочество возвращается в театр и снова Булгаков напротив него в ложе. Великий князь вторично едет на гауптвахту и опять застает Булгакова спокойно сидящего под арестом. Удивленный этим, великий князь спрашивает Булгакова: «Я тебя прошу, скажи, как ты это сделал?» - «Очень просто, ваше высочество, я всякий раз ехал у вас на запятках». В другой раз великий князь встречает его на Невском. Булгаков делает ему фронт. Великий князь замечает, что тот одет не в порядке. Он сажает его к себе в сани, но тут же отталкивает его и уезжает. «Ну, что?» - спрашивает его товарищ. «Его высочество лично хотел посадить меня под арест и приказал сесть к нему в сани, а я нечаянно наступил ему на мозоль. Он меня выбранил, а я ему в ответ: имею счастье доложить вашему императорскому высочеству, что надо мной оправдалась пословица: «не в свои сани не садись». Его высочество рассмеялся и оттолкнул меня».
Великий князь Михаил Павлович (1798-1849)
Михаила Павловича немало забавляла находчивость этого офицера.
Однажды Михаил Павлович встречает Булгакова у Аничкина моста. На этот раз его высочество видит, что Булгаков в полной форме с головы до ног. «Ваше высочество, - говорит он, подойдя к нему, - осмелюсь просить оказать мне великую милость: дозвольте пройти с вами по Невскому». - «Для чего тебе это нужно?» - спрашивает его великий князь. «Чтобы поднять мой кредит, который сильно упал». Великий князь дозволил ему дойти с ним до Казанского моста.
В двадцатых годах особенным повесничеством отличались армейские гусары. Изящная внешность мундира, щедрость, лихость и беззаветная удаль были отличительными их признаками; жизнь кавалеристов тех годов текла, как веселый пир. Удаль гусарская посейчас слывет чуть не пословицей. Вероятно, не безызвестен читателям факт, как один молодой офицер побился об заклад, что проскачет нагим по Петербургу - и выиграл пари. По рассказам современников, гусары в Варшаве устраивали на улицах целые облавы на женщин, оставляя более красивых в плену; в евреев, приходивших за получением долгов, стреляли, только не пулями, а солью; по узким мостовым носились в карьер на четвернях, сокрушая все попадавшееся на пути. Для развлечения в театр привозили с собой громадные астрономические трубы и в них рассматривали дам. Известный эксцентрик гусар Лунин [39]иначе не выходил гулять в Вилановский парк, как в сопровождении большого ручного медведя. В результате, владетельница парка приказывала запирать все окна и двери при виде косматого гостя на прогулках.
Лунин Михаил Сергеевич (1787-1845)
Изобретательность гусар достигла однажды до того, что они устроили бал в одном из губернских городов в квартире командира полка и пригласили весь город. Чтобы избавиться от ревнивых взоров маменек, папенек и тетушек, а также, чтобы иметь более свободного пространства для танцев, придумано было следующее. Когда гости съехались, и мамаши чинно расселись с ридикюлями в руках по длинным, обтянутым сукном скамьям с платформами, раздались страшный визг и крики: десяток дюжин гусар вздернули на блоках всех маменек на платформах к потолку, где они оставались все время бала и только a vol d'oiseau [40]могли наблюдать за танцующими. В старые годы не только что юный корнет проказничал, но были кавалеристы, которые не покидали шалости даже в генеральских чинах.
ГЛАВА IV
Эксцентричности князя В-ского. Странности графа А. Х. Бенкендорфа. Замечательная рассеянность графа А. Ф. Ланжерона и графа Ф. А. Остермана. Оригинал П. Б. Козловский.
Из оригиналов двадцатых годов в Петербурге был довольно известен вельможа екатерининских времен, князь В[олконск]ий, генерал-аншеф [41], отличавшийся различными эксцентричностями, которые, впрочем, не мешали ему быть всеми любимым за его доброту и ум. Князя можно было встретить во всякую пору года разъезжавшим по Петербургу с обнаженною седою, как лунь, головою. Высокий лакей в военной ливрее, стоявший на запятках, держал торжественно над ним генеральскую шляпу с огромным белым султаном. Сам же князь почти всегда имел в руке калач, морковь или яблоко, которые изволил жевать во время езды в открытой коляске, запряженной шестернею с двумя форейторами, предлинноногими парнями, тогда как горбатый кучер-карлик с подвязанною черною широчайшею бородою сидел на козлах и покрикивал на форейторов.
У В[олконско]го была одна загадочная привычка, всеми замеченная. Каждое утро, ровно в 11 часов, на Невском появлялась его коляска, в которой сидел один князь. Поравнявшись с собором, коляска поворачивала налево и, подъехав под колоннаду, которая выходит на Казанскую улицу, останавливалась. Там генерал выходил и на некоторое время скрывался за экипажем. Проходящие по улице обходили колоннаду. Затем князь садился в коляску и уезжал обратно. Это случалось каждый день, час в час, минута в минуту.
Волконский Григорий Семенович (1742-1824)
Этот князь, будучи андреевским кавалером с времен императора Павла I [42], так любил этот орден, что носил его звезду не только на мундире, но и на шубе, халате, ватном сюртуке, надеваемом на случай холода. Князь очень любил быть на воздухе, несмотря ни на какую непогоду, и он обедал, ужинал и проводил большую часть дня у себя в саду. Посещавшим его гостям тоже нередко приходилось делить с ним там часы, и когда гости видимо зябли, он приказывал подавать свои теплые плащи, сюртуки, халаты с нашитыми звездами. Таким образом, все его озябшие гости на время превращались в импровизированных андреевских кавалеров.
В числе лиц, отличавшихся чрезвычайною рассеянностью, известен отец графа А. Х. Бенкендорфа [43], один из самых близких людей при дворе Павла Петровича и Марии Федоровны. Однажды он был у кого-то на балу. Бал закончился довольно поздно, гости разъехались. Остались друг перед другом только хозяин и Бенкендорф. Разговор не вязался, оба хотели отдохнуть и спать. Хозяин, видя, что гость его не уезжает, предлагает, не пойти ли им в кабинет, Бенкендорф, поморщившись, отвечает: «Пожалуй, пойдем». В кабинете было им не легче: по своему положению в обществе Бенкендорф пользовался большим уважение, так что хозяину нельзя было сказать ему напрямик, что пора ехать домой.
Прошло ещё несколько времени, наконец, хозяин решился ему заметить:
– Может быть, экипаж ваш ещё не приехал, не прикажете ли, я велю заложить вам свою карету?
– Как вашу карету? Да я хотел предложить вам свою!
Дело объяснилось. Оказалось, что Бенкендорф воображал, что он у себя дома, и сердился на хозяина, который у него так долго засиделся.
Бенкендорф был до того рассеян, что раз, проезжая какой-то город, зашёл на почту узнать, нет ли там писем на его имя. «А как ваша фамилия?» - спрашивает его почтмейстер. «Моя фамилия…», - повторяет он несколько раз и никак её не может вспомнить, с тем и уходит из почтамта. На улице он встречает знакомого, у которого спрашивает, как его фамилия, и, узнав, тотчас же бежит на почту.
В последние годы своей жизни, проживая в гор. Риге, ежегодно в день тезоименитства и день рождения императрицы Марии Федоровны он писал ей поздравительные письма. Но он был чрезвычайно ленив на письма и, несмотря на верноподданнические чувства, очень тяготился этою обязанностью, поэтому, когда подходили сроки, мысль написать письмо беспокоила и смущала его. Он часто говаривал: «Нет, лучше сам отправлюсь в Петербург с поздравлением. Это будет легче и скорее».
Известный одесский военный генерал-губернатор граф Ланжерон [44]также был чрезвычайно рассеян и часто от рассеянности мыслил вслух в присутствии других, что нередко делало его очень смешным и подавало повод к разным анекдотам и комическим сценам.
Граф Ланжерон по происхождению был француз. Вступив на службу при Екатерине в 1785 году прямо в чине полковника, он вскоре успел в наших войсках стяжать славу храброго и распорядительного офицера. Он участвовал почти во всех наших войнах при императрице и двух императорах и в течение многолетней своей боевой службы и девятнадцати сделанных им походов заслужил все знаки отличия, а, кроме того, много сделал в мирное время в бытность свою градоначальником Одессы.
Ланжерон Александр Федорович (1763-1831)
Раз у него был обед, на котором было несколько иностранных негоциантов. За обедом он выхвалял удовольствия одесской жизни и, указывая на негоциантов, сказал, что с такими образованными людьми можно приятно провести время. На беду его, в то время был он особенно озадачен просьбою о прибавке ему столовых денег. «А не дадут мне прибавки, я этим господам, - стал он мыслить вслух - и этого не дам!» При этих словах схватил с тарелки своей косточку, оставшуюся от котлетки.
Кто-то застал его в кабинете - он сидел с пером в руках и писал отрывисто, с размахом, и после подобного размаха повторял на своем ломаном русском языке: «Нье будет, нье будет». Что же оказалось? Он пробовал, как бы подписывал фельдмаршал граф Ланжерон, если бы его пожаловали в это звание, и вместе с тем чувствовал, что никогда фельдмаршалом ему не бывать.
В другой раз, чуть ли не в заседании какого-то военного совета, заметил он собачку под столом, вокруг которого сидели присутствующие члены. Сначала, он неприметно для других стал пальцами призывать её к себе, затем, когда она подошла, стал ласкать и вдруг, причмокивая, обратился к ней с ласковыми словами. Все эти выходки Ланжерона не сердили, а только забавляли и смешили зрителей и слушателей, которые уважали в нем хорошего и храброго генерала. В турецкую войну, в армии, известно сказанное им во время сражения подчиненному, который неловко исполнил данное ему приказание: «Вы пороху нье боитесь, но за то вы его нье видумали».
Ланжерон был умный и довольно деятельный генерал, но ужасно не любил заниматься канцелярскими бумагами: от них он прятался или скрывался из дому, выходя по черной лестнице, пропадая из дому на несколько часов. Во время турецкой войны молодой Каменский у него в палатке объяснял планы будущих военных действий. Как нарочно на столе лежал французский журнал. Ланжерон машинально раскрыл его и напал на шараду. Продолжая слушать положение военных действий, он занялся разгадыванием шарады. Можно представить себе удивление Каменского, когда вдруг, перебивая его, Ланжерон вскрикнул: «Что за глупость!» Вскоре дело объяснилось: восклицание относилось не к его докладу, а к глупой шараде, которую разгадал его начальник.
Во время своего начальства в Одессе Ланжерон был почему-то недоволен купцами и собрал их к себе, чтобы сделать им выговор. «Какой ви негоцьянт, ви маркитант, - начал он свою речь, - какой ви купец, ви овец», - и движением руки своей выразил козлиную бороду.
В приезд Александра I в Одессу, как рассказывал князь [П. А.] Вяземский, был приготовлен для него дом, занимаемый Ланжероном. Он встретил государя, проводил его до кабинета а после разговора, продолжавшегося несколько минут, откланялся, вышел и по привычке запер дверь на ключ. Государь оставался несколько времени взаперти, но, наконец, постучал и его освободили из заточения. Тогда же, встречая государя, он хотел представить его величеству рапорт о благосостоянии вверенного ему края, долго искал его в своих карманах и, не найдя, сказал: «Право, не знаю, государь, куда положил мой рапорт». Император улыбнулся и пожал руку покорителю Монмартра.
Граф Ланжерон, столько раз видавший смерть перед собою во многих сражениях, не остался равнодушным перед холерою. Он был так поражен мыслью, что умрет от неё, что, ещё пользуясь полным здоровьем, написал духовное завещание, начинающееся словами: «умирая от холеры» и пр. Предчувствия его не обманули: уже в отставке, прибыв в Петербург в 1831 году, он внезапно заболел и скончался также скоропостижно 4 июля. Его останки император Николай I приказал похоронить в католической церкви в Одессе.
Необыкновенною рассеянностью славился также граф Федор Андреевич Остерман [45]. Она особенно одолевала его под старость, так что, садясь в кресла, он часто кричал, чтобы везли его в сенат; вместо своей ноги чесал за обеденным столом ногу у соседа и плевал в его тарелку; выходил на улицу из кареты и более часа неподвижно стоял подле какого-либо дома, уверяя лакея, что он ещё не кончил своего занятия, между тем как дождь лил с крыши; являлся иногда в гости в таком наряде, что приводил в стыд прекрасный пол, вступал с хозяином в ученый разговор и, не окончив, мгновенно засыпал. Остерман очень любил науки и вел переписку на латинском языке с митрополитом Платоном, у которого в старости учился богословию. Рассеянность его была просто изумительна. Однажды шел он по паркету, по которому было разостлано посредине полотно: он принял его за свой выпавший носовой платок и начал совать его в карман. Только общий хохот присутствующих дал ему опомниться. В другой раз приехал он к кому-то на большой званый обед. Перед тем как войти в гостиную, зашел он в уединенную комнатку. Там оставил он свою шляпу, вместо нее прихватил деревянную крышку и, держа её под мышкою, явился в гостиную, где уже собралось все общество.
Остерман Федор Андреевич (1723-1804)
Граф Остерман, несмотря на свою безмерную доброту, иногда умел быть и злопамятным. Думая, что граф Кутайсов [46]был его врагом в царствование императора Павла I, он его не принял, когда тот сделал ему визит, проживая в Москве в царствование Александра, но тотчас же после непринятого визита прислал ему свою карточку. После того Остерман продолжал в большие праздники посылать ему ответные визитные карточки. Остерман жил очень открыто, и каждое воскресенье у него были обеды на пятьдесят и более кувертов. Раз кто-то, разговаривая с Кутайсовым о его странном платеже визитов Остерману, выразил удивление, что граф сам не поедет когда-нибудь в воскресенье обедать к гордому барину? «Ну, как я поеду? Остерман никогда не зовет меня». - «Э, ничего, - отвечал тот, - никто не получает приглашений на его воскресные обеды, и все к нему ездят. У него дом открытый». Думал, думал Кутайсов и поехал к Остерману перед самым обедом. В гостиной Остермана тогда уже сидели все тузы и вся сила Москвы. Кутайсов вошел. Остерман, как увидел незваного гостя, тотчас с приветствиями пошел навстречу к нему, усадил его на диван и, разговаривая с ним, через слово величал «ваше сиятельство, ваше сиятельство…» Долго ждали обеда. Наконец камердинер доложил, что кушанье готово. «Ваше сиятельство, - сказал Остерман Кутайсову, - извините, что я должен оставить вас: теперь я отправляюсь с друзьями моими обедать». И, приветливо обращаясь к другим гостям, проговорил: «Милости просим!» Граф Кутайсов остался один в гостиной. Он не помнил, что с ним было и как его привезли домой.
Отец этого Остермана, известный дипломат [47]отличался тоже большими странностями и необыкновенной неряшливостью. Комнаты его были постоянно не прибраны и грязны, прислуга ходила в лохмотьях; серебряная посуда, которую он каждый день употреблял, походила на оловянную, и только в торжественные дни был у него порядочный обед. Одежда графа, особенно под старость, так была замарана, что поселяла во всех отвращение.
Такими же странностями страдал и другой дипломат александровской эпохи, князь Козловский [48], внук того человека, которого Екатерина отправила к Вольтеру, как образец русского просвещения и русской вежливости.
Козловский Петр Борисович (1783-1840)
Князь Козловский признан был в обществе одним из умнейших людей своего времени, разговор его был исполнен разнообразия, огня и красноречия. Князь был в милости у императора Александра I, которого забавлял своими остроумными выходками. После венского конгресса Козловский занимал место русского посланника при штуттгардском дворе, позднее провел он довольно много времени в Англии. В этой стране он был предметом разных карикатур. Эти карикатуры, впрочем, относились более до его физического сложения и необыкновенного дородства. Так, например, в одной из них он был представлен танцующим с княгинею Ливен [49], которая была очень худощава. Под карикатурою была надпись: долгота и широта России. Вигель про него говорит: он всегда смеялся и смешил, имел однако же искусство не давать себя осмеивать. Несмотря на своё обжорство и умышленный цинизм в наряде, которым прикрывал он бедность или скупость, Козловский блистал остроумием во всех салонах избранного петербургского общества. Жуковский и князь Вяземский часто навещали его и заставали то в ванной, то на кровати. Несмотря на участие в его недугах, нельзя было без смеха видеть барахтавшуюся в воде эту огромную человеческую массу. «Пред нами, - говорит Вяземский, - копошился морской тюлень допотопного размера».
Доходившее до цинизма неряшество обстановки его комнаты было изумительно. Тут уже не было ни малейшего следа, ни тени англомании. Он лежал в затасканном и засаленном халате; из распахнувшихся халата и сорочки выглядывала его жирная и дебелая грудь. Стол был завален головными щетками, окурками сигар, объедками кушаний, газетами. Стояли склянки с разными лекарствами, графины и недопитые стаканы разного питья. В нелицемерной простоте виднелась здесь и там посуда вовсе не столовая, и мебель вовсе не салонная. В таком беспорядке принимал он и дам и ещё каких дам, самых высокорожденных и самых изящных. Все это забывалось и исчезало при первом слове чародея, когда он в живой и остроумной беседе расточал сокровища своих воспоминаний и наблюдений.
ГЛАВА V
Давьяк. Чудачества Андрея Борисовича. Живой скелет. Таланты моряка И. П. Бунина. Оригинал И. А. К[ремповск]ий. Поэт-эксцентрик А. Ф. Кропотов. Золотопромышленник Н-ов и его банкеты.
В Москве, в тридцатых годах, проживал восточный человек не то армянин, не то перекрещенный персиянин, по имени Давьяк, по профессии колдун, предсказатель и алхимик. В его квартире можно было найти все атрибуты средневекового волшебника и астролога. В полумрачной комнате с очагом в середине сидела на печке сова, был и ручной ворон, черный кот и другие аксессуары колдунов и ведьм. Несомненно, что Давьяк был большой шарлатан, но интересны были его посетители, ездившие к нему, чтобы узнать свою будущую судьбу и секрет делать золото и драгоценные камни.
Одним из самых ревностных посетителей этого кудесника был некто Андрей Борисович, некогда очень богатый барин, масон-филантроп, у которого от прошлых времен осталось только знатное имя, важный чин, многочисленная богатая родня, но очень мало денежных средств, чтобы расточать их по-прежнему вправо и влево с барской щедростью. Главной целью Андрея Борисовича было стремление на пользу страждущего и бедствующего человечества. Мистик от рождения, он более всего вдавался в месмеризм, в переселение душ. Его библиотека была полна книгами, в которых говорилось о таинствах природы. Сведенборг и Эккартсгаузен были его любимыми авторами. Он с трудолюбием пчелы высасывал все, что только было заманчивого его воображению и недоступного простому человеческому смыслу. Дитя сердцем, он постоянно окружал себя детьми и бегал от взрослого человечества; только одних детей он считал честными и благородными, хотя эти «честные» усердно обкрадывали его сад и оранжереи.
Заботливость его о детях была очень оригинальна. Он был крестным отцом всей своей деревни и давал своим крестникам такие мудреные для крестьян имена, что последние так и умирали, не умея правильно затвердить своего названия. У него был крестный сын то Фусик, то Садик, то Тихик, то Зотик, то Капик, то Псой, то Дада, то Кукша, то Пуд. Крестницы его именовались: Стадулиями, Праскудиями, Кикилиями, Пуплиями. «Ишь имена какие выбирал наш барин, - говорили крестьяне. - Ум за разум у него зашел, не знаем, когда и праздновать их именины». Барин торжественно разрешал их сомнения. «Как, бишь, твоего сынишку-то зовут?» - спрашивал он, бывало, пришедшего. «Да Кукшею ваше сиятельство его именовали», - отвечал крестьянин, тоскливо махнув рукой. «Празднуется 21-го августа. А твоего?» - обращался барин к пришедшей бабе. «Уж и не выговоришь, батюшка! Сиглия, кажется». «Сиглии нет, - отвечал бывало барин. - Сиглитикия - такая есть. Празднуется января 5, октября 24». - «В какое же число праздновать прикажете, ваше сиятельство?» - «А когда родилась Сиглитикия?» - «Да в самой серединке. Месяцы-то мы плохо помним…» - «Ну, так 5-го января праздновать надо». - «С панталыку спятил наш барин», - говорили крестьяне. И, действительно, добрый к своим крестьянам, попечительный и заботливый, он последние годы стал сходить с ума.
Он завел у себя на дому школу для своих крестников и крестниц, но вместо того, чтобы учить их грамоте, приказал затверживать параграфы масонской ложи, к которой он сам принадлежал, строго наблюдая, чтобы эти параграфы были твердо заучены. Барин хотел всех своих крестьян сделать масонами и образовать их верными сынами отечества. Наставления его не были многочисленны и ограничивались всего тремя параграфами. Под конец он даже впал в галлюцинацию: ему стали представляться отжившие души, с которыми он будто бы беседовал и прозревал будущее; а то мысли его бродили в подземном пространстве, и ему виделись гномы, над которыми он воображал себя властелином.