Страница:
Ошо Раджниш. Мессия. Том I.
Мессия?
Не торопитесь с иронией. Кто знает...
ОШО РАДЖНИШ
Мессия
К «пророку»
ХАЛИЛЯ ДЖЕБРАНА
том I
THE MESSIAH
commentaries by
Bhagwan Shree Rajneesh
on Kahlil Gibran's "The Prophet"
Volume One
The first of two volumes
Об ОШО
Ошо родился в Кучваде, штат Мадхья Прадеш, Индия, 11 декабря 1931 года. С самого раннего детства проявился его бунтарский и независимый дух, стремящийся к личному постижению истины, а не к усвоению знаний и верований, предложенных другими.
В возрасте 21 года он завершает свое академическое образование и в течение нескольких лет преподает философию в университете Джабалпура. В это же время он много путешествует по Индии, встречается и беседует с самыми различными людьми, участвует в публичных дискуссиях, бросая вызов ортодоксальным религиозным лидерам, подвергая сомнению и критике традиционные верования.
В конце 60-х Ошо приступил к разработке своих уникальных Техник Динамической Медитации. Современный человек, говорит он, так перегружен отжившими традициями прошлого и тревогами ежедневной суеты, что ему необходим процесс глубокого очищения, прежде чем перед ним откроется путь к безмятежному, свободному от мыслей состоянию медитации.
В ходе своей деятельности Ошо исследовал практически все аспекты развития человеческого сознания. Он выделил самое существенное из того, что требуется современному человеку в его духовных поисках, основываясь не на интеллектуальном понимании, а на собственном экзистенциальном переживании, на собственном опыте.
Он не принадлежит ни к какой традиции. «Я есть начало совершенно нового религиозного сознания, — говорит он. — Пожалуйста, не связывайте меня с прошлым, о нем не стоит даже вспоминать».
Его беседы с учениками и искателями со всего мира изданы более чем в шестистах томах и переведены на три с лишком десятка иностранных языков. «Мое послание, — говорит он, — это не доктрина и не философия. Мое послание — это некая алхимия, некая наука трансформации, преображения; и только те, кто полон решимости умереть таким, как он есть, и родиться вновь чем-то столь новым, что сейчас он неспособен даже вообразить это... — только эти немногие смельчаки готовы слушать. Ибо слушание будет опасным.
Слушая, вы уже сделали первый шаг к новому рождению. То есть это вовсе не философия, которую можно накинуть на себя как плащ и пойти куда-нибудь покрасоваться. Это не доктрина, в которой можно найти убежище и утешение от разрушительных вопросов. Нет, мое послание не сводится к какому-либо словесному сообщению. Оно гораздо более опасно. Это не что иное, как смерть — и возрождение».
Ошо покинул свое тело 19 января 1990 года. Его огромная коммуна в Индии остается крупнейшим в мире центром духовного развития, привлекающим тысячи гостей из многих стран мира; они приходят, чтобы принять участие в его медитационных, лечебных, оздоровительных и творческих программах или просто побыть, в своего рода, поле будды.
27 февраля 1989 года ученики Раджниша коллективно решили называть Его Osho Rajneesh. Osho —термин, пришедший из древней Японии и впервые использованный Эка для обращения к своему мастеру Бодхидхарме.
«О» означает «с великим почтением, любовью и благодарностью», а также «синхронизация» и «гармония».
«SHO» означает «расширение сознания на множество измерений» и «сущее, льющееся отовсюду».
На заре этого столетия из-за пределов мира грубости и торговли пришла книга, которая затронула сердца миллионов людей. «Пророк» Халиля Джебрана — вдохновенное выражение поэтического видения за пределами мирского, прозрения в чудесное. Из мгновений инсайта Джебран создал повесть о пророке, Альмустафе. Прежде чем оставить мир, Альмустафа говорит с людьми Орфалеса о том, что всегда было самым дорогим для человека, — о радости, печали и страдании, работе, преступлении и наказании, любви, браке, детях, жизни и смерти.
Но как бы эту книгу ни любили — она переводилась на многие-многие языки и передавалась от друга к другу, от влюбленного к возлюбленной, от искателя к искателю, — она не оказала видимого воздействия на столь многих людей, чтобы вызвать какое-либо изменение в мире. Разумеется, поэзия Джебрана взывает ко всему самому высокому и чистому в нас; она пробуждает мечту — о лучшем человечестве, о более совершенной жизни, — мечту, которая должна стать всеобщим стремлением; поэтому так привлекательны подобные книги. Творение Джебрана — написанное мечтателем — волнующе, однако, это мечты, а не реалии; он поэт, но не мистик.
«Мессия» — двухтомный комментарий к «Пророку» — найдет свое место рядом с произведением Джебрана на книжной полке каждого, кто любит истину и красоту. В «Мессии» вклад Ошо Раджниша намного больше, чем просто еще одна точка зрения на поэта. Ведь Ошо не просто поэт, и не просто мистик с реальным опытом того, о чем мечтает поэт, — это просветленный Мастер. И, как таковой, он усовершенствовал искусство общения почти до степени единения. Там, где поэт дарит нам проблески иного измерения, далекие от ежедневной реальности, мистик приносит это измерение прямо к нашему порогу. Он не говорит: «Есть еще одна реальность, о которой мы можем вместе помечтать», — он говорит: «Вы не исследовали действительность, которой вы окружены прямо здесь и сейчас: это «иное» - внутри вас!»
1. ЗАРЯ СВОЕГО ДНЯ
8 января 1987.
Возлюбленный Мастер,
Альмустафа, избранный и возлюбленный, заря своего дня, двенадцать лет ждал в городе Орфалесе возвращения корабля, который должен был увезти его на остров, где он родился.
На двенадцатый год в седьмой день Айлула, месяца урожая, он поднялся на холм, лежащий за стенами города, обратил взор к морю и заметил свой корабль, приближающийся вместе с туманом.
Тогда распахнулись врата его сердца, и радость его полетела далеко над морем. Он закрыл глаза и молился в безмолвиях своей души.
Но только сошел он с холма, как его охватила немая грусть, и подумал он в сердце своем:
«Как уйти мне с миром и без печали? Нет, не оставить мне этот город, не поранив дух.
Долгими были дни страданий, проведенные за его стенами, и долгими были ночи одиночества; а кто может расстаться со своим страданием и одиночеством без сожаления?
Слишком много осколков духа рассеял я по этим улицам, и слишком много детей моих стремлений бродят нагими меж этих холмов, и я не могу уйти от них легко и без боли.
Не одежду сбрасываю я сегодня, а собственными руками сдираю с себя кожу.
Не мысль я оставляю после себя, а сердце, умягченное голодом и жаждой».
Халиль Джебран... само имя приносит столько восторга и радости, что невозможно представить другое, сравнимое с ним. При звуке его имени колокольчики начинают звучать в сердце, и сердце не принадлежит этому миру. Халиль Джебран — это чистая музыка, тайна такая, что одна лишь поэзия может изредка уловить ее — но лишь изредка.
Вы выбрали самого любимого человека этой прекрасной земли. Позади столетия, были великие люди — но Халиль Джебран сам по себе категория. Я не могу представить, чтобы даже в будущем возможен был еще один человек такого глубокого проникновения в человеческое сердце, в неведомое, что окружает нас.
Он совершил нечто невозможное. Он сумел принести в человеческий язык, по крайней мере, несколько фрагментов неведомого. Он возвысил человеческий язык и человеческое сознание как никогда и никто другой. Как будто все мистики, все поэты, все творческие души благодаря Халилю Джебрану взялись за руки и слились.
Хотя он чрезвычайно преуспел в воздействии на людей, он все же чувствует, что это не вся истина, а только проблеск. Но увидеть проблеск истины — это и есть начало паломничества, ведущего вас к окончательному, абсолютному, к всеобщему.
Еще один замечательный человек, Клауди Брегдон, сказал о Халиле Джебране прекрасные слова. Он говорит: «Его сила пришла из какого-то огромного хранилища духовной жизни — иначе она не могла бы быть столь всеобщей и могущественной. Но величие и красота языка, в который он облекает ее, — это его чистая заслуга».
Я всегда любил это утверждение Брегдона, хотя и не согласен с ним.
Не нужно соглашаться с прекрасным цветком; не нужно соглашаться с небом, полным звезд, — можно только ценить их. Я делаю четкое различие между согласием и высокой оценкой, — а человек цивилизован, если он может различить. Если он не умеет различать, он все еще живет в первобытном, нецивилизованном состоянии сознания.
Я согласен в том смысле, что все сказанное Брегдоном прекрасно; отсюда моя высокая оценка. Но я не могу согласиться, поскольку все, о чем он говорит, просто догадки. Это не его собственное переживание.
Вы заметили? — он говорит: «Его сила пришла из какого-то огромного хранилища духовности, духовной жизни, иначе она не могла бы быть столь всеобщей и могущественной».
Это рационально, логично, но не имеет корней в переживании. Он чувствует, как что-то за пределами понимания ума приходит через Халиля Джебрана, но он не уверен. И он не может быть уверенным, ведь это не его опыт. Он чрезвычайно впечатлен прекрасным языком: каждое слово — само по себе поэзия. Но сам он не осознает это огромное хранилище духовности. Сам он не испробовал его. Он любил Халиля Джебрана, но он не жил им.
У меня ситуация совершенно другая. Поэтому некоторые вещи мне хотелось бы сказать вам прежде, чем давать комментарии на изречения Халиля Джебрана.
Первое: он великий поэт, быть может, величайший из когда-либо рожденных на Земле — но он не мистик; а различие между поэтом и мистиком огромно. Поэт время от времени обнаруживает себя в том же пространстве, что и мистик. В такие редкие мгновения розы сыплются на него. В таких редких случаях он почти Гаутама Будда — но помните, я говорю: почти.
Эти редкие мгновения приходят и уходят. Он не хозяин тех редких мгновений. Они приходят подобно ветерку и аромату, и со временем вы осознаете — они ушли.
Гениальность поэта в том, что он схватывает те мгновения и облекает их в слова. Такие мгновения приходят и в вашу жизнь тоже. Это свободные дары сущего — или, другими словами, проблески, побуждающие вас к поиску, к достижению момента, когда это пространство станет вашей истинной жизнью, вашей кровью, вашими костями, вашим костным мозгом. Вы будете дышать этим, ваше сердце будет биться этим. Вы никогда не сможете утратить этого, даже если захотите.
Поэт — это мистик на мгновения, а мистик — это поэт навсегда.
Но это всегда порождало очень трудный вопрос, и никто не смог разрешить его.
У меня есть простое решение. Проблема ставилась снова и снова тысячи раз во всем мире: если поэт получает только проблески и все же творит столько красоты, столько поэзии — слова оживают вмиг, когда он дотрагивается до них, — почему же мистики не могут предъявить поэзию такого уровня? Они пребывают двадцать четыре часа в сутки, день и ночь, в этом творческом состоянии, но их слова не несут такой красоты. Даже слова Гаутамы Будды или Иисуса Христа тускнеют перед словами таких людей, как Халиль Джебран, Михаил Нейми, Рабиндранат Тагор. Это, разумеется, кажется странным: люди, у которых есть только мгновения, создают так много, а те, кто обладает универсальным сознанием, доступным для них наяву или во сне... Что происходит? Почему среди них нет Халилов Джебранов? Никто не ответил на это.
Мой собственный опыт говорит, что если нищий найдет золотую жилу, он будет петь, он будет плясать, он сойдет с ума от радости. Нищий — но не император.
Поэт время от времени становится императором, но только время от времени — вот почему он не может считать это само собой разумеющимся. Мистик же не просто на мгновение сливается с универсальным сознанием — он поглощен, обратного пути не существует.
Те небольшие проблески еще можно перевести в слова, ведь это только капли. Но мистик стал океаном, и поэтому безмолвие становится его песней. Все слова кажутся такими бессильными, и ничто не способно свести его переживание к какому-нибудь виду сообщения. Океан так огромен, а он непрерывно — одно с ним; естественно, он сам забывает, что отделен.
Для творчества должны быть вы, чтобы творить.
Чтобы петь песню, должны быть вы.
Но мистик стал песней сам.
Его присутствие — это его поэзия. Вы не в силах напечатать ее, вы не в силах изобразить ее, вы можете лишь пить ее.
Общаться с поэтом — это одно дело, но быть в общении с мистиком — совершенно другое. Но начинать хорошо с поэтов, потому что, если вы не способны впитать даже капли, — океан не для вас. Или, лучше сказать, вы не для океана.
Вам даже капля покажется подобной огромному океану.
Разговор о Халиле Джебране — настоящая редкость, вещь почти невозможная, ведь я не поэт.
Я — поэзия.
Я не художник; я — живопись. Где художник затерялся в живописи? — я не знаю.
Есть древняя история. Один японский император объявил всем художникам своей страны и соседних стран, что хочет картину, которая выглядела бы как реальность: «Если вы изобразите дверь, она не должна выглядеть как нарисованная. Всякий должен принять ее за настоящую и попытаться войти туда. Если картина не будет настолько реальной, я не признаю такую живопись. Тот, кому удастся изобразить такую вещь, чего бы он ни захотел, даже если предмет его желания — вся моя империя, — будет вознагражден». Тысячи художников прибыли во дворец. Они пытались... но как написать картину, которая даст полное впечатление реальности?
И все же один художник вызвался писать, но при одном условии: пока он пишет, его не должны беспокоить и он не должен быть ограничен временем. Кроме того, он будет писать не на холстах, а на внутренней стене дворца, и пока картина не завершена, никому нельзя входить. Первым человеком, увидевшим ее завершенной, должен быть император.
Условия были приняты. Это заняло у художника около шести лет. Император старился, но он пообещал не вмешиваться, и он сдержал свое слово. Через шесть лет художник пришел и сказал императору: «Можете войти».
Художник проводил императора в комнату. Император не мог поверить... это действительно выглядело реальным. На картине были высокие деревья и небольшая извилистая тропинка. Император спросил: «Куда ведет эта тропа?»
Художник сказал: «Можете пройтись по ней...»
И хотите верьте, хотите нет (я не верю, хоть это так красиво) — художник пошел с императором, чтобы показать тропу, и они не возвратились.
Если вы попытаетесь думать об этом как об историческом событии, вы упустите всю суть. Это притча. И она абсолютно истинна — не фактична.
Настоящий художник растворяется в своей живописи, а настоящий поэт исчезает в своей поэзии. Однако именно такой вид творчества у мистика, а поскольку мистик исчезает в своем творчестве, у него нет времени даже подписать свою живопись или свою поэзию. Поэты могут сделать это, потому что на мгновение окно приоткрывается — они видят запредельное — и сразу закрывается.
Халиль Джебран, написал почти тридцать книг. «Пророк», которого мы собираемся обсуждать, это его первая книга; остальное — ерунда. Это удивительное явление. Что произошло с человеком? Когда он написал это, он был совсем молод — двадцать один год. Можно было подумать, что дальше сила его творчества будет нарастать, и он старался упорно, всю свою жизнь писал, — но ничто даже не приблизилось к красоте и истине «Пророка». Возможно, окно так и не открылось вновь.
Поэт — мистик волей случая. Просто нечаянно... какое-то дуновение... — вы не в силах вызвать его.
А поскольку он стал мировой знаменитостью — одну эту книгу перевели почти на все языки мира, — он упорно пытался создать что-то еще лучшее, в чем и потерпел неудачу. К несчастью, он так и не столкнулся с человеком, который высказал бы ему простую истину: «Ты не старался, создавая «Пророка», — это случилось.А сейчас ты пытаешься сделатьэто».
Это случилось; это не ваше действие. Вы, возможно, были средством. Нечто, не принадлежащее вам... точно ребенок, рожденный матерью... Мать не творит ребенка, она лишь проход. «Пророк» относится к категории очень немногих книг, которые не зависят от вашей деятельности, вашего разума, от вас; напротив, они возможны, лишь когда вас нет, когда вы позволяете им случиться, когда вы не стоите на дороге. Вы настолько расслаблены, что не препятствуете.
Это одна из таких редчайших книг. Здесь вы не найдете Халиля Джебрана, и в этом красота книги. Он позволил Вселенной течь через себя; он просто медиум, проход, — полый бамбук, не препятствующий флейтисту.
Мой опыт говорит, что такие книги, как «Пророк», более святы, чем ваши так называемые святые книги. А поскольку такие книги подлинно святы, они не создали религий вокруг себя. Они не дают вам никакого ритуала, они не дают вам никакой дисциплины, они не дают вам никаких заповедей. Они просто позволяют вам испытать проблеск того же переживания, которое описано в них.
Полное переживание не может прийти через слова, но кое-что... возможно, не вся роза, но несколько лепестков... Они — достаточное доказательство того, что роза существует. Ваше окно должно быть открытым, чтобы дуновение ветерка иногда могло занести лепестки.
Те лепестки, занесенные ветерком в ваше существо, на самом деле есть приглашения неведомого. Бог зовет вас в долгое паломничество. И пока это паломничество не свершилось, вы остаетесь лишенными смысла, вы влачите существование, но не живете на самом деле. В вашем сердце не будет смеха.
Халиль Джебран избегает собственного имени, создав вымышленное, Альмустафа. Это и есть начало «Пророка». Альмустафа — пророк.
Альмустафа, избранный и возлюбленный, заря своего дня, двенадцать лет ждал в городе Орфалесе возвращения корабля, который должен был увезти его на остров, где он родился...
Великие истины могут быть высказаны только в притчах.
Альмустафа — просто вымышленное имя. Почему он назван избранным и возлюбленным!Почему о нем сказано заря своего дня?Потому что он ждал двенадцать лет...
Весь секрет Альмустафы в ожидании.
Он не спешил, не требовал, не просил. Он просто ожидал. Чтобы ждать, требуется огромное доверие, при котором все происходящее не имеет значения. Если ваше ожидание тотально, ваш корабль все-таки придет однажды, чтобы забрать вас обратно к вашему началу, к истокам вашей жизни, любви, смеха.
Каждое зерно должно научиться только одному: ждать подходящего сезона, прихода весны. Нет ничего, что могло бы сделать зерно. Оно не в силах привести весну; весна придет сама собой.
А если зерно старается слишком сильно, от самих своих усилий оно может стать невосприимчивым, закрытым. Зерну следует быть просто открытым, восприимчивым, ожидающим... когда бы весна ни пришла. Одно несомненно в сердце сердец зерна: весна приходит, потому что зерно видело цветы повсюду, целый сад.
Вы видели цветение Гаутамы Будды, но доверие не возникло. Вы заглянули в мои глаза, но доверие не возникло — по-прежнему есть вопросы, есть сомнения, есть недоверие.
Обычно цветы не говорят с зернами. Но я пытаюсь... кто знает? — вдруг кто-то услышит, вдруг кто-то увидит, вдруг кто-то научится искусству пробуждения. И это единственная религия, известная мне.
На двенадцатый год в седьмой день Айлула, месяца урожая...
Есть время, когда вы должны сеять зерна, и есть время, когда вы должны пожинать урожай. Когда Альмустафа увидел, что время года пришло, пришел Айлул — время жатвы... он поднялся на холм, лежащий за стенами города, обратил взор к морю и заметил свой корабль, приближающийся в тумане.
Так это и происходит, почти дословно. Если вы ожидаете и ожидаете, ваше доверие продолжает расти; а когда доверие созревает в вас, будьте уверены — пришло время возвращаться к своим истокам. Поиски Бога — это не поиски некоей цели впереди. Это поиски истоков, это поиски пространства, откуда вы приходите.
Ожидание означает, что вы не просите, не желаете, не стремитесь, не говорите, что уже достаточно. Когда ваше ожидание углубляется, это означает, что вы приближаетесь к истоку, а исток — в самом центре вашего существа.
Кстати, в санскрите для обозначения человека употребляется слово пуруш.Пуруш происходит от корня город — пур.Вот как образованы названия Канпур, Нагпур, Джабалпур: пурозначает город.
И вы — это обнесенный стеной город. Прямо в центре вашего обнесенного стеной города находится ваш истинный исток; это оттуда вы выросли. Однажды вы возвратитесь к своим истокам.
Когда вы появились из своих истоков, вы были бессознательны. Религия — это путешествие обратно — вы все пришли с обратным билетом. Но на этот раз, возвращаясь, вы будете двигаться вполне осознанно, бдительно, сознательно. Это и было целью всего паломничества: завершить круг от бессознательного к сознанию, от темноты к свету, от смерти к вечности. В этом и состоит вся цель нашего пребывания здесь.
И он заметил свой корабль, приближающийся в тумане...
И, естественно, выходя из бессознательного, вам придется всегда проходить период, полный тумана.
Если вы хоть раз были под хлороформом, вы поймете это. Поскольку у меня не было опыта с хлороформом, я обратился к одному из моих друзей, очень известному доктору. Он спросил: «Что ты предлагаешь? Без операции? Зачем это надо?»
Я сказал: «Я просто хочу увидеть круг — от сознания к бессознательному, от бессознательного к сознанию. Я увидел его в себе, но я хочу это пройти, чтобы давать пример людям, которые не являются бдительными, осознающими и сознательными».
Он сказал: «Но это идет вразрез с нашей медицинской практикой. Невиданное дело...»
Я ответил: «Кто говорит о медицинской практике? Не бойся, никто и не узнает об этом». Он покрылся испариной. Я продолжал: «Не бойся! Но если ты не поможешь мне, я непременно расскажу».
Он воскликнул: «Но это же шантаж!»
Я ответил: «Это не "черная", а "белая почта"! Говори "да" или говори "нет!"»*
Он взмолился: «Погоди! Ведь если ты расскажешь людям, все поверят этому. Будь по-твоему».
Итак, он провел меня к себе в хирургию, дал мне хлороформ и сказал: «Считай: один, два, три и т. д.» Я продолжал... когда я достиг пятидесяти одного, он сказал: «Постой! Я никогда не видел никого, кто бы вышел за пределы семи-восьми, самое большее девяти».
Я сказал: «Твоей дозы недостаточно, тебе придется дать дозу, по крайней мере, втрое большую».
Он ответил: «Боже мой... но, во-первых, хлороформ уже не действует. И тройная доза! Но я же вижу... то состояние, в котором ты повторял, и когда я сказал постой — ты сразу открыл глаза».
Наконец он дал мне хорошую дозу. Я сказал: «Я сочту это хорошей дозой, только если остановлюсь на девяти».
Он спросил: «Что ты имеешь в виду? Ты еще и будешь знать, что останавливаешься на девяти?»
Я ответил: «Я буду знать это, и я скажу тебе, когда остановился. Так что не пытайся провести меня».
Игра слов: blackmail —шантаж; дословно «черная почта».
Он дал мне хорошую дозу, и я помню, что начал двигаться медленнее, глубже; числа как бы приходили издалека, и когда пришло девять, я сказал: «Порядок».
Он сказал: «Ты не должен разговаривать под хлороформом!»
Я ответил: «Нужно было предупредить об этом; я очень послушный пациент. Твоя доза все еще не годится».
Я почувствовал, как мои числа становились неразборчивыми. Но это неважно — и после трех я смог кое-как невнятно выговаривать их. Под хлороформом я был точен, безошибочно дойдя до пятидесяти одного; без хлороформа я не пройду дальше трех!
Ему пришлось дать мне пятикратную дозу, но это был хороший опыт. При возвращении можно увидеть весь круг, если вы достаточно внимательны. Если вы и недостаточно внимательны, вы сможете почувствовать многое: когда вы остановились, когда вы снова вспоминаете, что останавливались на девяти. А когда сознание возвращается, вы видите, что проходите сквозь темный туннель.
Это всего лишь забава.
Но и в реальном переживании это происходит подобным образом. Когда вы появляетесь из своего бессознательного, есть период, который может быть назван только периодом тумана. Все неясно, окружено туманом.
Тогда распахнулись врата его сердца, и радость его полетела далеко над морем. Он закрыл глаза и молился в безмолвиях своей души.
В то мгновение, когда он увидел, как корабль прибывает, подходя все ближе, распахнулись врата его сердца.Если сможете ожидать в безмолвии, гость обязательно постучится однажды в ваши двери; корабль обязательно придет. Он всегда приходит, без всяких исключений. А доказательство и основание того, что вы не спите, не галлюцинируете, состоит в том, что вы вдруг впервые видите врата своего сердца распахнутыми. До сих пор ваше видение своей открытости было лишь поверхностным. А теперь радость возвращения домой так сильна, что сила радости, изобилие радости распахивает все двери сердца настежь.
Ваше сердце — зерно.
Когда оно раскрывает свои двери с радостью, оно становится цветком.
Вы приходите домой.
Было много темных ночей и было много мучений и кошмаров, но все это кончено. Ваша радость так велика, что охватывает весь океан. Она океанична. Это и есть то чувство, которое Уильям Джеймс назвал океаническим.
Только один психолог этого века слегка прикоснулся к вашему внутреннему существу, и этот человек — не Зигмунд Фрейд, этот человек не Альфред Адлер, этот человек не Карл Густав Юнг. Этот человек — Уильям Джеймс, который никого не интересует. Он определил религиозное переживание как «океаническое». Это не может быть чисто логическим; вам не добраться до определения «океанический» через логику, через вывод, через психоанализ, пока вы не почувствовали нечто настолько значительное и безбрежное, что не сможете подыскать никакого слова в языке...
Возлюбленный Мастер,
Альмустафа, избранный и возлюбленный, заря своего дня, двенадцать лет ждал в городе Орфалесе возвращения корабля, который должен был увезти его на остров, где он родился.
На двенадцатый год в седьмой день Айлула, месяца урожая, он поднялся на холм, лежащий за стенами города, обратил взор к морю и заметил свой корабль, приближающийся вместе с туманом.
Тогда распахнулись врата его сердца, и радость его полетела далеко над морем. Он закрыл глаза и молился в безмолвиях своей души.
Но только сошел он с холма, как его охватила немая грусть, и подумал он в сердце своем:
«Как уйти мне с миром и без печали? Нет, не оставить мне этот город, не поранив дух.
Долгими были дни страданий, проведенные за его стенами, и долгими были ночи одиночества; а кто может расстаться со своим страданием и одиночеством без сожаления?
Слишком много осколков духа рассеял я по этим улицам, и слишком много детей моих стремлений бродят нагими меж этих холмов, и я не могу уйти от них легко и без боли.
Не одежду сбрасываю я сегодня, а собственными руками сдираю с себя кожу.
Не мысль я оставляю после себя, а сердце, умягченное голодом и жаждой».
Халиль Джебран... само имя приносит столько восторга и радости, что невозможно представить другое, сравнимое с ним. При звуке его имени колокольчики начинают звучать в сердце, и сердце не принадлежит этому миру. Халиль Джебран — это чистая музыка, тайна такая, что одна лишь поэзия может изредка уловить ее — но лишь изредка.
Вы выбрали самого любимого человека этой прекрасной земли. Позади столетия, были великие люди — но Халиль Джебран сам по себе категория. Я не могу представить, чтобы даже в будущем возможен был еще один человек такого глубокого проникновения в человеческое сердце, в неведомое, что окружает нас.
Он совершил нечто невозможное. Он сумел принести в человеческий язык, по крайней мере, несколько фрагментов неведомого. Он возвысил человеческий язык и человеческое сознание как никогда и никто другой. Как будто все мистики, все поэты, все творческие души благодаря Халилю Джебрану взялись за руки и слились.
Хотя он чрезвычайно преуспел в воздействии на людей, он все же чувствует, что это не вся истина, а только проблеск. Но увидеть проблеск истины — это и есть начало паломничества, ведущего вас к окончательному, абсолютному, к всеобщему.
Еще один замечательный человек, Клауди Брегдон, сказал о Халиле Джебране прекрасные слова. Он говорит: «Его сила пришла из какого-то огромного хранилища духовной жизни — иначе она не могла бы быть столь всеобщей и могущественной. Но величие и красота языка, в который он облекает ее, — это его чистая заслуга».
Я всегда любил это утверждение Брегдона, хотя и не согласен с ним.
Не нужно соглашаться с прекрасным цветком; не нужно соглашаться с небом, полным звезд, — можно только ценить их. Я делаю четкое различие между согласием и высокой оценкой, — а человек цивилизован, если он может различить. Если он не умеет различать, он все еще живет в первобытном, нецивилизованном состоянии сознания.
Я согласен в том смысле, что все сказанное Брегдоном прекрасно; отсюда моя высокая оценка. Но я не могу согласиться, поскольку все, о чем он говорит, просто догадки. Это не его собственное переживание.
Вы заметили? — он говорит: «Его сила пришла из какого-то огромного хранилища духовности, духовной жизни, иначе она не могла бы быть столь всеобщей и могущественной».
Это рационально, логично, но не имеет корней в переживании. Он чувствует, как что-то за пределами понимания ума приходит через Халиля Джебрана, но он не уверен. И он не может быть уверенным, ведь это не его опыт. Он чрезвычайно впечатлен прекрасным языком: каждое слово — само по себе поэзия. Но сам он не осознает это огромное хранилище духовности. Сам он не испробовал его. Он любил Халиля Джебрана, но он не жил им.
У меня ситуация совершенно другая. Поэтому некоторые вещи мне хотелось бы сказать вам прежде, чем давать комментарии на изречения Халиля Джебрана.
Первое: он великий поэт, быть может, величайший из когда-либо рожденных на Земле — но он не мистик; а различие между поэтом и мистиком огромно. Поэт время от времени обнаруживает себя в том же пространстве, что и мистик. В такие редкие мгновения розы сыплются на него. В таких редких случаях он почти Гаутама Будда — но помните, я говорю: почти.
Эти редкие мгновения приходят и уходят. Он не хозяин тех редких мгновений. Они приходят подобно ветерку и аромату, и со временем вы осознаете — они ушли.
Гениальность поэта в том, что он схватывает те мгновения и облекает их в слова. Такие мгновения приходят и в вашу жизнь тоже. Это свободные дары сущего — или, другими словами, проблески, побуждающие вас к поиску, к достижению момента, когда это пространство станет вашей истинной жизнью, вашей кровью, вашими костями, вашим костным мозгом. Вы будете дышать этим, ваше сердце будет биться этим. Вы никогда не сможете утратить этого, даже если захотите.
Поэт — это мистик на мгновения, а мистик — это поэт навсегда.
Но это всегда порождало очень трудный вопрос, и никто не смог разрешить его.
У меня есть простое решение. Проблема ставилась снова и снова тысячи раз во всем мире: если поэт получает только проблески и все же творит столько красоты, столько поэзии — слова оживают вмиг, когда он дотрагивается до них, — почему же мистики не могут предъявить поэзию такого уровня? Они пребывают двадцать четыре часа в сутки, день и ночь, в этом творческом состоянии, но их слова не несут такой красоты. Даже слова Гаутамы Будды или Иисуса Христа тускнеют перед словами таких людей, как Халиль Джебран, Михаил Нейми, Рабиндранат Тагор. Это, разумеется, кажется странным: люди, у которых есть только мгновения, создают так много, а те, кто обладает универсальным сознанием, доступным для них наяву или во сне... Что происходит? Почему среди них нет Халилов Джебранов? Никто не ответил на это.
Мой собственный опыт говорит, что если нищий найдет золотую жилу, он будет петь, он будет плясать, он сойдет с ума от радости. Нищий — но не император.
Поэт время от времени становится императором, но только время от времени — вот почему он не может считать это само собой разумеющимся. Мистик же не просто на мгновение сливается с универсальным сознанием — он поглощен, обратного пути не существует.
Те небольшие проблески еще можно перевести в слова, ведь это только капли. Но мистик стал океаном, и поэтому безмолвие становится его песней. Все слова кажутся такими бессильными, и ничто не способно свести его переживание к какому-нибудь виду сообщения. Океан так огромен, а он непрерывно — одно с ним; естественно, он сам забывает, что отделен.
Для творчества должны быть вы, чтобы творить.
Чтобы петь песню, должны быть вы.
Но мистик стал песней сам.
Его присутствие — это его поэзия. Вы не в силах напечатать ее, вы не в силах изобразить ее, вы можете лишь пить ее.
Общаться с поэтом — это одно дело, но быть в общении с мистиком — совершенно другое. Но начинать хорошо с поэтов, потому что, если вы не способны впитать даже капли, — океан не для вас. Или, лучше сказать, вы не для океана.
Вам даже капля покажется подобной огромному океану.
Разговор о Халиле Джебране — настоящая редкость, вещь почти невозможная, ведь я не поэт.
Я — поэзия.
Я не художник; я — живопись. Где художник затерялся в живописи? — я не знаю.
Есть древняя история. Один японский император объявил всем художникам своей страны и соседних стран, что хочет картину, которая выглядела бы как реальность: «Если вы изобразите дверь, она не должна выглядеть как нарисованная. Всякий должен принять ее за настоящую и попытаться войти туда. Если картина не будет настолько реальной, я не признаю такую живопись. Тот, кому удастся изобразить такую вещь, чего бы он ни захотел, даже если предмет его желания — вся моя империя, — будет вознагражден». Тысячи художников прибыли во дворец. Они пытались... но как написать картину, которая даст полное впечатление реальности?
И все же один художник вызвался писать, но при одном условии: пока он пишет, его не должны беспокоить и он не должен быть ограничен временем. Кроме того, он будет писать не на холстах, а на внутренней стене дворца, и пока картина не завершена, никому нельзя входить. Первым человеком, увидевшим ее завершенной, должен быть император.
Условия были приняты. Это заняло у художника около шести лет. Император старился, но он пообещал не вмешиваться, и он сдержал свое слово. Через шесть лет художник пришел и сказал императору: «Можете войти».
Художник проводил императора в комнату. Император не мог поверить... это действительно выглядело реальным. На картине были высокие деревья и небольшая извилистая тропинка. Император спросил: «Куда ведет эта тропа?»
Художник сказал: «Можете пройтись по ней...»
И хотите верьте, хотите нет (я не верю, хоть это так красиво) — художник пошел с императором, чтобы показать тропу, и они не возвратились.
Если вы попытаетесь думать об этом как об историческом событии, вы упустите всю суть. Это притча. И она абсолютно истинна — не фактична.
Настоящий художник растворяется в своей живописи, а настоящий поэт исчезает в своей поэзии. Однако именно такой вид творчества у мистика, а поскольку мистик исчезает в своем творчестве, у него нет времени даже подписать свою живопись или свою поэзию. Поэты могут сделать это, потому что на мгновение окно приоткрывается — они видят запредельное — и сразу закрывается.
Халиль Джебран, написал почти тридцать книг. «Пророк», которого мы собираемся обсуждать, это его первая книга; остальное — ерунда. Это удивительное явление. Что произошло с человеком? Когда он написал это, он был совсем молод — двадцать один год. Можно было подумать, что дальше сила его творчества будет нарастать, и он старался упорно, всю свою жизнь писал, — но ничто даже не приблизилось к красоте и истине «Пророка». Возможно, окно так и не открылось вновь.
Поэт — мистик волей случая. Просто нечаянно... какое-то дуновение... — вы не в силах вызвать его.
А поскольку он стал мировой знаменитостью — одну эту книгу перевели почти на все языки мира, — он упорно пытался создать что-то еще лучшее, в чем и потерпел неудачу. К несчастью, он так и не столкнулся с человеком, который высказал бы ему простую истину: «Ты не старался, создавая «Пророка», — это случилось.А сейчас ты пытаешься сделатьэто».
Это случилось; это не ваше действие. Вы, возможно, были средством. Нечто, не принадлежащее вам... точно ребенок, рожденный матерью... Мать не творит ребенка, она лишь проход. «Пророк» относится к категории очень немногих книг, которые не зависят от вашей деятельности, вашего разума, от вас; напротив, они возможны, лишь когда вас нет, когда вы позволяете им случиться, когда вы не стоите на дороге. Вы настолько расслаблены, что не препятствуете.
Это одна из таких редчайших книг. Здесь вы не найдете Халиля Джебрана, и в этом красота книги. Он позволил Вселенной течь через себя; он просто медиум, проход, — полый бамбук, не препятствующий флейтисту.
Мой опыт говорит, что такие книги, как «Пророк», более святы, чем ваши так называемые святые книги. А поскольку такие книги подлинно святы, они не создали религий вокруг себя. Они не дают вам никакого ритуала, они не дают вам никакой дисциплины, они не дают вам никаких заповедей. Они просто позволяют вам испытать проблеск того же переживания, которое описано в них.
Полное переживание не может прийти через слова, но кое-что... возможно, не вся роза, но несколько лепестков... Они — достаточное доказательство того, что роза существует. Ваше окно должно быть открытым, чтобы дуновение ветерка иногда могло занести лепестки.
Те лепестки, занесенные ветерком в ваше существо, на самом деле есть приглашения неведомого. Бог зовет вас в долгое паломничество. И пока это паломничество не свершилось, вы остаетесь лишенными смысла, вы влачите существование, но не живете на самом деле. В вашем сердце не будет смеха.
Халиль Джебран избегает собственного имени, создав вымышленное, Альмустафа. Это и есть начало «Пророка». Альмустафа — пророк.
Альмустафа, избранный и возлюбленный, заря своего дня, двенадцать лет ждал в городе Орфалесе возвращения корабля, который должен был увезти его на остров, где он родился...
Великие истины могут быть высказаны только в притчах.
Альмустафа — просто вымышленное имя. Почему он назван избранным и возлюбленным!Почему о нем сказано заря своего дня?Потому что он ждал двенадцать лет...
Весь секрет Альмустафы в ожидании.
Он не спешил, не требовал, не просил. Он просто ожидал. Чтобы ждать, требуется огромное доверие, при котором все происходящее не имеет значения. Если ваше ожидание тотально, ваш корабль все-таки придет однажды, чтобы забрать вас обратно к вашему началу, к истокам вашей жизни, любви, смеха.
Каждое зерно должно научиться только одному: ждать подходящего сезона, прихода весны. Нет ничего, что могло бы сделать зерно. Оно не в силах привести весну; весна придет сама собой.
А если зерно старается слишком сильно, от самих своих усилий оно может стать невосприимчивым, закрытым. Зерну следует быть просто открытым, восприимчивым, ожидающим... когда бы весна ни пришла. Одно несомненно в сердце сердец зерна: весна приходит, потому что зерно видело цветы повсюду, целый сад.
Вы видели цветение Гаутамы Будды, но доверие не возникло. Вы заглянули в мои глаза, но доверие не возникло — по-прежнему есть вопросы, есть сомнения, есть недоверие.
Обычно цветы не говорят с зернами. Но я пытаюсь... кто знает? — вдруг кто-то услышит, вдруг кто-то увидит, вдруг кто-то научится искусству пробуждения. И это единственная религия, известная мне.
На двенадцатый год в седьмой день Айлула, месяца урожая...
Есть время, когда вы должны сеять зерна, и есть время, когда вы должны пожинать урожай. Когда Альмустафа увидел, что время года пришло, пришел Айлул — время жатвы... он поднялся на холм, лежащий за стенами города, обратил взор к морю и заметил свой корабль, приближающийся в тумане.
Так это и происходит, почти дословно. Если вы ожидаете и ожидаете, ваше доверие продолжает расти; а когда доверие созревает в вас, будьте уверены — пришло время возвращаться к своим истокам. Поиски Бога — это не поиски некоей цели впереди. Это поиски истоков, это поиски пространства, откуда вы приходите.
Ожидание означает, что вы не просите, не желаете, не стремитесь, не говорите, что уже достаточно. Когда ваше ожидание углубляется, это означает, что вы приближаетесь к истоку, а исток — в самом центре вашего существа.
Кстати, в санскрите для обозначения человека употребляется слово пуруш.Пуруш происходит от корня город — пур.Вот как образованы названия Канпур, Нагпур, Джабалпур: пурозначает город.
И вы — это обнесенный стеной город. Прямо в центре вашего обнесенного стеной города находится ваш истинный исток; это оттуда вы выросли. Однажды вы возвратитесь к своим истокам.
Когда вы появились из своих истоков, вы были бессознательны. Религия — это путешествие обратно — вы все пришли с обратным билетом. Но на этот раз, возвращаясь, вы будете двигаться вполне осознанно, бдительно, сознательно. Это и было целью всего паломничества: завершить круг от бессознательного к сознанию, от темноты к свету, от смерти к вечности. В этом и состоит вся цель нашего пребывания здесь.
И он заметил свой корабль, приближающийся в тумане...
И, естественно, выходя из бессознательного, вам придется всегда проходить период, полный тумана.
Если вы хоть раз были под хлороформом, вы поймете это. Поскольку у меня не было опыта с хлороформом, я обратился к одному из моих друзей, очень известному доктору. Он спросил: «Что ты предлагаешь? Без операции? Зачем это надо?»
Я сказал: «Я просто хочу увидеть круг — от сознания к бессознательному, от бессознательного к сознанию. Я увидел его в себе, но я хочу это пройти, чтобы давать пример людям, которые не являются бдительными, осознающими и сознательными».
Он сказал: «Но это идет вразрез с нашей медицинской практикой. Невиданное дело...»
Я ответил: «Кто говорит о медицинской практике? Не бойся, никто и не узнает об этом». Он покрылся испариной. Я продолжал: «Не бойся! Но если ты не поможешь мне, я непременно расскажу».
Он воскликнул: «Но это же шантаж!»
Я ответил: «Это не "черная", а "белая почта"! Говори "да" или говори "нет!"»*
Он взмолился: «Погоди! Ведь если ты расскажешь людям, все поверят этому. Будь по-твоему».
Итак, он провел меня к себе в хирургию, дал мне хлороформ и сказал: «Считай: один, два, три и т. д.» Я продолжал... когда я достиг пятидесяти одного, он сказал: «Постой! Я никогда не видел никого, кто бы вышел за пределы семи-восьми, самое большее девяти».
Я сказал: «Твоей дозы недостаточно, тебе придется дать дозу, по крайней мере, втрое большую».
Он ответил: «Боже мой... но, во-первых, хлороформ уже не действует. И тройная доза! Но я же вижу... то состояние, в котором ты повторял, и когда я сказал постой — ты сразу открыл глаза».
Наконец он дал мне хорошую дозу. Я сказал: «Я сочту это хорошей дозой, только если остановлюсь на девяти».
Он спросил: «Что ты имеешь в виду? Ты еще и будешь знать, что останавливаешься на девяти?»
Я ответил: «Я буду знать это, и я скажу тебе, когда остановился. Так что не пытайся провести меня».
Игра слов: blackmail —шантаж; дословно «черная почта».
Он дал мне хорошую дозу, и я помню, что начал двигаться медленнее, глубже; числа как бы приходили издалека, и когда пришло девять, я сказал: «Порядок».
Он сказал: «Ты не должен разговаривать под хлороформом!»
Я ответил: «Нужно было предупредить об этом; я очень послушный пациент. Твоя доза все еще не годится».
Я почувствовал, как мои числа становились неразборчивыми. Но это неважно — и после трех я смог кое-как невнятно выговаривать их. Под хлороформом я был точен, безошибочно дойдя до пятидесяти одного; без хлороформа я не пройду дальше трех!
Ему пришлось дать мне пятикратную дозу, но это был хороший опыт. При возвращении можно увидеть весь круг, если вы достаточно внимательны. Если вы и недостаточно внимательны, вы сможете почувствовать многое: когда вы остановились, когда вы снова вспоминаете, что останавливались на девяти. А когда сознание возвращается, вы видите, что проходите сквозь темный туннель.
Это всего лишь забава.
Но и в реальном переживании это происходит подобным образом. Когда вы появляетесь из своего бессознательного, есть период, который может быть назван только периодом тумана. Все неясно, окружено туманом.
Тогда распахнулись врата его сердца, и радость его полетела далеко над морем. Он закрыл глаза и молился в безмолвиях своей души.
В то мгновение, когда он увидел, как корабль прибывает, подходя все ближе, распахнулись врата его сердца.Если сможете ожидать в безмолвии, гость обязательно постучится однажды в ваши двери; корабль обязательно придет. Он всегда приходит, без всяких исключений. А доказательство и основание того, что вы не спите, не галлюцинируете, состоит в том, что вы вдруг впервые видите врата своего сердца распахнутыми. До сих пор ваше видение своей открытости было лишь поверхностным. А теперь радость возвращения домой так сильна, что сила радости, изобилие радости распахивает все двери сердца настежь.
Ваше сердце — зерно.
Когда оно раскрывает свои двери с радостью, оно становится цветком.
Вы приходите домой.
Было много темных ночей и было много мучений и кошмаров, но все это кончено. Ваша радость так велика, что охватывает весь океан. Она океанична. Это и есть то чувство, которое Уильям Джеймс назвал океаническим.
Только один психолог этого века слегка прикоснулся к вашему внутреннему существу, и этот человек — не Зигмунд Фрейд, этот человек не Альфред Адлер, этот человек не Карл Густав Юнг. Этот человек — Уильям Джеймс, который никого не интересует. Он определил религиозное переживание как «океаническое». Это не может быть чисто логическим; вам не добраться до определения «океанический» через логику, через вывод, через психоанализ, пока вы не почувствовали нечто настолько значительное и безбрежное, что не сможете подыскать никакого слова в языке...