Страница:
Главное из них - одиночество. Парадоксально, но факт: именно в обстановке казармы и строя, когда и минуты не выдается побыть одному, ощущение оторванности от людей, собственной заброшенности, забытости ощущаешь с незнакомой ранее силой и болью.
От гарнизона в сторону села Чернятино и далее на Покровку уходит дорога. Бывало, глядишь на нее с тоской, и в голову лезут мысли о том, что если все идти да идти по этому убитому шинами гравию, то через месяц или два притопаешь в Хабаровск. А там - по великой транссибирской магистрали - все на запад, на запад… Глядишь - через год-полтора и дотащишься до родных мест. А если еще и в поезд сесть? Ведь совсем быстро можно доехать… Как на краю пропасти или с высокого этажа всегда тянет вниз, в бездну, - так и молодому солдату все лезут в голову мысли от побеге. И знаешь ведь, что не убежишь, но не думать об этом - не получается, как не удавалось богачу в сказке о Ходже Насреддине не думать про обезьяну.
На этой дороге весной или в начале лета 1955 года выстроилась колонна отслуживших свой армейский срок американских
"Студебеккеров", "демобилизованных" из всех четырех воинских частей нашего гарнизона, - десятки машин! Медленно и величественно одна за другой потянулись они в сторону Покровки, а дальше - на станцию железной дороги, где их погрузили на платформы и повезли в срединные степные районы страны: начиналось освоение целинных и залежных земель, нужен был автотранспорт для вывоза первого урожая… В поразительно короткий срок, буквально за несколько дней эти полученные в войну по ленд-лизу автомобили были заменены отечественными новенькими ЗИСами и ГАЗами… В те времена советское государство еще не исчерпало своего могучего ресурса и могло себе позволить столь впечатляющие пертурбации. Но мы не знали еще, куда направят старую нашу технику, и я с тоской смотрел на эту мощную колонну, потому что она устремилась долой из этого скучного, распостылого гарнизона в ту сторону, куда рвалась и моя душа.
Безысходная тоска оторванного от родимых мест рекрута - излюбленная тема русской фольклорной лирики. Вспомним старинную песню:
/Среди долины ровныя, /
/На гладкой высоте,/
/Цветет-расте//т высокий дуб/
/В могучей красоте./
/Высокий дуб, развесистый, /
/Один у всех в глазах, /
/Стоит, стоит, бедняжечка, /
/Как рекрут на часах./
//
/Ах, скучно одинокому/
/И дереву расти./
/Ах, скучно-грустно молодцу/
/Без милой жизнь вести./
//
/Ни роду нет, ни племени/
/В чужой мне стороне./
/Не ластится любезная/
/Подруженька ко мне./
//
/Возьмите вы все золото, /
/Все почести назад - /
/Мне родину, мне милую, /
/Мне милой дайте взгляд!/
//
Сколько раз вспоминалась мне эта трогательная, жалобная песня.
Особенно в томительные часы на одиноком посту где-нибудь возле дальних складов, под равнодушными звездами, под пекучим ли солнцем, на пронзительном ветру или на лютом морозе.
Климат Приморья - тяжелый, изматывающий, муссонный. Зима - малоснежная, сухая, морозы в январе могут достигать и сорока градусов, но даже 25-градусные переносятся труднее, чем в Сибири, где очень часто ветра подолгу не бывает вовсе. Поэтому прославленные своей морозостойкостью сибиряки у нас страдали от холода сильнее, чем привычные к равнинным ветрам украинцы и русские. Бывало, во время коротких перерывов в занятиях никто так, как именно сибиряки, не спешил заскочить в казарму погреться. Но не очень-то это удавалось под сводами, где зимой в спальном помещении температура никогда, даже при растопленных печах, не бывала выше 12-ти градусов.
И вот типичная картина: к печке, кто - спиной, кто - грудью, прислонились несколько солдат, расставив руки, как будто распятые, вжимаясь в теплую стенку. Как правило, это сибиряки! "Сибиряк без печки не живет!" - такова одна из самых употребительных в армии пословиц.
Дрожь, бывало, бьет целый день - от нее не спасешься, и единственный способ борьбы с холодом - движение. Я, правда, открыл еще один источник сохранения тепла: живительную силу горячего чая.
Опытным путем обнаружил: если утром, во время завтрака, напился чаю, насколько возможно, близкого к температуре кипятка - потом целый день будешь мерзнуть гораздо меньше, чем после чая едва-едва тепленького… Так же и на ночь, после ужина: добудешь чай горячий - не закоченеешь во сне. Поэтому я не ленился бегать со своей кружкой по огромной столовой в поисках только что наполненного, не успевшего остыть чайника.
Множество занятий проходило на улице, под открытым небом.
Особенно донимала нас всех строевая подготовка. Мороз, сумасшедший ветер, дующий всегда в одном и том же направлении: летом - со стороны океана, зимой - с гор Китая. А командир, иной раз по долгу службы, а то и от собственной властолюбивой вредности, медлит с командой "Опустить клапана!" (то есть наушники шапки-ушанки из искусственного "рыбьего" меха), - но и ладошкой не прикроешь замерзшие уши, щеки, нос, и не отвернешься от злого ветра - стой и терпи: "Строй - святое место для солдата!"
А мороз, несмотря на две навернутые на каждую ступню теплые портянки, быстро сковывает пальцы на ногах. И ведь не потанцуешь, как танцуют горожане на остановках в ожидании трамвая… Ах ты ж божечки, ну сколько еще так стоять?!
Земля, не прикрытая снегом, вся растрескалась от лютой стужи.
Трещины на ней шириною чуть ли не в ладонь! И лед на Сейфуне - не такой, к какому привыкли на Украине и в большинстве районов России: здесь никакого на нем снега, а ледостав проходил во время сильнейшего ветра, гнавшего по реке большую волну. Вот так и намерзло языками, любители покататься на коньках не могут себе выбрать в воскресенье даже небольшую гладкую площадку. А толща льда от сильного мороза чуть ли не метровая, и весь лед - зеленоватый, полупрозрачный… Побродишь немного - и в казарму заспешишь: распластаться у печки, как последний сибиряк!
Но вот оно - лето красное… Первая его половина - относительно сухая, и очень скоро сопки, зазеленевшие было по весне, рыжеют, пейзаж становится унылым и однообразным.. Часто раздается команда:
"Тревога - пожар!" - и мы бежим куда-то на сопку: затаптывать пламя собственными сапогами. Разворачивается бесчисленное множество земляных работ: там надо копать овощехранилище, здесь - строить каптерку, а то вдруг садимся в кузов бортовой машины и едем куда-то километров за пять или десять. Выгрузившись вместе с шанцевым инструментом - бегом на сопку и там, "на гладкой высоте", едва отдышавшись, принимаемся за рытье котлована под большой блиндаж: здесь будет командный пункт маршала Малиновского на каких-то больших учениях. Грунт в Приморье всегда для рытья очень сложный: весь из гравия, а то и сплошных базальтов. Главные орудия труда - ломик и кайло, совковая лопата, а порой и динамит.
Как-то решил я схитрить. Во время развода на хозяйственные работы майор - начпохоз полка спросил, кто умеет малярничать, и я вызвался.
Какой-то опыт у меня и в самом деле был: в школе, которую после войны ученики ремонтировали собственными силами, работал в малярной бригаде. Ну, думаю, дело нехитрое, и все же полегче, чем на строительстве овощехранилища. Напрасно я так думал. Оказалось, что красить надо в казарме панели, а краска - на дихлорэтане: растворителе очень токсичном, попросту сказать - ядовитом. Да притом и летучем, быстросохнущем.
- Работать только в противогазе! - приказал майор. - В четвертой батарее один уже от этой краски угорел, чуть Богу душу не отдал. Я за вас отвечать не намерен. Слышишь? Я предупредил! Повторить приказание!
- Красить только в противогазе… - повторил я упавшим голосом.
Перспектива мне совсем не улыбалась: стояла жара градусов за тридцать - в резиновой маске умаешься… Но пути назад не было: сам напросился в маляры!
- Смотри: приду - проверю! Увижу, что красишь без противогаза - посажу на губу, так и знай! - еще раз предупредил майор. Я вздохнул, напялил на лицо противогазовую маску (благо, прошел в ней проверку в
"камере окуривания"), отлил из большой канистры немного краски в консервную баночку - и принялся за работу.
Главная трудность задачи стала мне ясна уже в первые мгновения.
Краска высыхала моментально - надо было ее энергично растирать, пока она не высохла ни под кистью, ни на самой кисточке. Я моментально взмок. Лицо покрылось потом, дышать стало трудно, то и дело приходилось выскакивать на свежий воздух и уже там, сняв маску, отдыхать в тенечке. Дело двигалось медленно. То и дело я подливал в банку новые порции из канистры, под кистью все время обнаруживались изъяны, незакрашенные места. Я клал на одно и то же место слой за слоем - и все равно оставались проплешины. Впоследствии, поработав на машиностроительном заводе, где подобной краской красили танки и тепловозы, я узнал, что делается это при помощи специальных пульверизаторов, вручную же красить - одно мучение… Вот я и мучился. И каждые десять минут был вынужден подливать краску из канистры…
Часа через два появился майор. Я за все это время не успел выкрасить даже одну стенку в маленьком коридорчике.Но помпохоза слабый темп моей работы ничуть не смутил. Он благосклонно осмотрел свежевыкрашенную панель.
- Во-о-о! Хо-ро-шо-о-о! - протянул, проокал он. - Ты и в самом деле мастер! Мо-ло-ток!
- Служу Советскому Союзу! - провыл я из-под противогаза.
- Ну, а краски-то много уходит? - поинтересовался майор. И, открыв горловину посудины, чуть наклонил ее над моей баночкой. Но оттуда и не закапало. Майор наклонил больше, потом еще больше…
Краски почти не было! Майор посмотрел на меня диким взглядом, я - через окуляры маски - так же точно на него…
- Ка-а-ак? - рявкнул майор. - Неужели всю краску смылил?! Да где ж я тебе столько возьму? Советскому Союзу он служит… Да тебе только волю дай - ты всю страну без краски оставишь… А ну, убирайся отсюда к такой-то матери! (Майор точно сказал - к какой).
Чтоб я тебя в казарме не видел! Ма-а-астер, называется!
Назавтра я уже орудовал киркой на копке котлована под
"овощегноилище", как шутили наши юмористы…
Вернусь к первым дням службы. В один из них нас послали копать ямки под столбики для ремонта ограждения вокруг топливного склада. Я мужественно единоборствовал с не поддающейся моему искусству землекопа штыковой лопатой, когда к нам приблизился какой-то одетый во все гражданское не слишком молодой мужчина.
- Ты кем на гражданке был? - вдруг спросил он меня, сверкнув золотыми коронками.
- Учителем…
- Оно и видно! - засмеялся незнакомец. - Кто ж так лопату держит?
Дай покажу!
Показал. И. тронутый, по-видимому, моим смущением, подбодрил: -
Да ты не тушуйся: научишься!
Оказалось, он служит инженером, вольнонаемным, надзирает за коммунальным хозяйством гарнизона. Позже мы не раз с ним встречались, однажды он даже зазвал меня к себе домой, в какую-то неописуемую хибару, где он жил одиноко и где иногда писал дневник своей холостяцкой жизни, выдержки из которого принялся мне зачитывать:
"…Вчера приходила ко мне Машка…"
На этом пристойная часть текста завершалась.
И вот теперь, когда я долбил киркой кремнистый грунт на месте будущего овощного склада, вдруг услышал за спиной одобрительный возглас:
- Вот! Я же говорил: научишься! Смотри, как здорово получается…
Что да, то да: чему-то меня армия все-таки научила. И прежде всего - терпению и умению следить за собой, не распускаться, не раскисать. Особенно это важно было зимой во время учений.
Как-то раз в разгаре зимы, после многочасового колесного марша, мы ночью, в полной тьме, остановились посреди заснеженного поля и, по приказу командира, стали прямо на снегу, на промерзлой земле, устанавливать палатки для ночлега. Быстро справившись с этим несложным делом, поставили в центре своей палатки чугунную печку, вывели наружу трубу через отверстие в металлическом листе, вставленном в свод палаточного полотна - и помкомвзвода Крюков скомандовал:
- Кто доброволец: всю ночь за печкой присматривать? Назавтра дам ему отоспаться: все уйдут на станцию - технику грузить на платформы, а он будет отдыхать!
Мгновенно у меня пронеслось в мозгу: ночь перемучаюсь, может, и передремлю потихоньку, зато утром останусь в палатке, и тулуп (один на весь взвод!) будет в моем распоряжении: завернусь в него - и высплюсь на славу!
- Я! - вырвалось из моих уст… Ребята повалились на мерзлую землю и уснули, как убитые, я же присел к печурке, стал подсыпать в нее уголька… Но уже через две минуты заметил: печка почему-то накренилась на одну сторону… Присветив огоньком, быстро обнаружил причину: под раскалившейся "буржуйкой" земля подтаяла - и постепенно превращалась в жиденькую кашицу… Оказывается, мы расположились… на болоте!
Но не будить же мне было измотавшихся товарищей. Пришлось целую ночь то и дело выправлять крен проклятой печки, подкладывая под нее деревянные чурки то с одной, то с другой стороны. Намучился, ухайдакался вконец. Зато расчет мой полностью оправдался: утром все ушли, а я, подстелив под себя на мерзлую землю все, что только можно было, и напялив на себя тулуп, уснул сном праведника.
На одном из привалов, в конце дня, мы вдруг услыхали близкие выстрелы. Вскоре стала ясна причина - тревожная и, может быть, даже трагическая. Дело было возле какой-то железнодорожной станции, рядом располагался склад боеприпасов, охраняемый солдатом с винтовкой - обыкновенной русской трехлинейкой образца "дробь забытого года". Во многих частях еще была в то время на вооружении и эта устаревшая техника. В непосредственной близости от склада загорелся жилой дом и сарай. Часовой, как и положено, принялся вызывать подмогу.
По-видимому, средств сигнализации на складе не было, и он стал палить в воздух. Уйти с поста он права не имел, тушить пожар… так ведь на охраняемом объекте пожара пока что не было! Но если ветер подует в эту сторону, то недалеко до беды…
Пламя пожара озаряло вечернюю полутьму, часовой всаживал в небо выстрел за выстрелом, но никто не спешил тушить огонь. Наблюдая за происшествием, разыгравшимся в непосредственной близости от нас, мы были готовы к тому, что сейчас наш "батя" (командир полка Якимов) отправит нас на помощь солдату, на спасение склада…
Однако вместо этого последовала команда: сниматься с привала, садиться по машинам и уезжать поскорее прочь!
Со временем, хорошенько поразмыслив, мы поняли: подполковник был прав. Не зная обстановки, он мог погубить собственный полк: и людей, и технику. А удалось бы или не удалось помочь спасти склад другой части - это еще вопрос.
Так и не знаю, чем закончилось ЧП: мы уехали от греха подальше! И как раз тогда произошел со мною вот какой драматичный случай.
В распоряжении командира полка была специально оборудованная штабная машина с будкой, внутри которой имелся удобный, во всю ее ширину, топчан, на котором лежал широкий матрац, застеленный одеялами. То была спальня на колесах, с отоплением и электрическим освещением.
И вот в этот-то рай усадил меня начальник разведки полка майор
Емельянов, дав мне в руки большой трехлитровый чайник, почти до краю заполненный горячим свежезаваренным чаем.
- Держи крепкО, чтобы не расплескать, - своей нижневолжской, на
"о", скороговоркой приказал майор. - Батя любит на марше пОбалОваться чайком, но терпеть не может ОстылОгО! Заглянет - нальешь ему в кружку. Тут и сахар уже разведен. ТвОя задача - сОхранить и угОстить. Понял? Ну, старайся!
Я прикрыл изнутри дверь будки, сел на табурет, держа чайник на весу, машина тронулась с места. Уже в следующую минуту мне стало ясно, что сохранить содержимое чайника не удастся. По грунтовой дороге Приморья, да притом и зимней, машину трясло и бросало из стороны в сторону так, что я и сам еле удерживался на табурете, норовившем вырваться из-под моего зада, чай выплескивался и через верх, и через носик мне на сапоги, на пол машины… Несколько раз колонна останавливалась, один раз в машину заглянул майор:
- Ну, как ты здесь?
- Товарищ майор, полчайника выплеснулось, бросает сильно…
- Но-но, ты гляди у меня! - весело прикрикнул майор. Он ушел, колонна двинулась дальше. Чай остыл, да и осталось его на самом донышке… "Батя" все не появлялся. Я поставил чайник на пол - и завалился спать на ложе командира полка! Прекрасно провел остаток ночи, а подполковник так и не пришел: весь марш провел в своем командирском "газике".
….
От гарнизона в сторону села Чернятино и далее на Покровку уходит дорога. Бывало, глядишь на нее с тоской, и в голову лезут мысли о том, что если все идти да идти по этому убитому шинами гравию, то через месяц или два притопаешь в Хабаровск. А там - по великой транссибирской магистрали - все на запад, на запад… Глядишь - через год-полтора и дотащишься до родных мест. А если еще и в поезд сесть? Ведь совсем быстро можно доехать… Как на краю пропасти или с высокого этажа всегда тянет вниз, в бездну, - так и молодому солдату все лезут в голову мысли от побеге. И знаешь ведь, что не убежишь, но не думать об этом - не получается, как не удавалось богачу в сказке о Ходже Насреддине не думать про обезьяну.
На этой дороге весной или в начале лета 1955 года выстроилась колонна отслуживших свой армейский срок американских
"Студебеккеров", "демобилизованных" из всех четырех воинских частей нашего гарнизона, - десятки машин! Медленно и величественно одна за другой потянулись они в сторону Покровки, а дальше - на станцию железной дороги, где их погрузили на платформы и повезли в срединные степные районы страны: начиналось освоение целинных и залежных земель, нужен был автотранспорт для вывоза первого урожая… В поразительно короткий срок, буквально за несколько дней эти полученные в войну по ленд-лизу автомобили были заменены отечественными новенькими ЗИСами и ГАЗами… В те времена советское государство еще не исчерпало своего могучего ресурса и могло себе позволить столь впечатляющие пертурбации. Но мы не знали еще, куда направят старую нашу технику, и я с тоской смотрел на эту мощную колонну, потому что она устремилась долой из этого скучного, распостылого гарнизона в ту сторону, куда рвалась и моя душа.
Безысходная тоска оторванного от родимых мест рекрута - излюбленная тема русской фольклорной лирики. Вспомним старинную песню:
/Среди долины ровныя, /
/На гладкой высоте,/
/Цветет-расте//т высокий дуб/
/В могучей красоте./
/Высокий дуб, развесистый, /
/Один у всех в глазах, /
/Стоит, стоит, бедняжечка, /
/Как рекрут на часах./
//
/Ах, скучно одинокому/
/И дереву расти./
/Ах, скучно-грустно молодцу/
/Без милой жизнь вести./
//
/Ни роду нет, ни племени/
/В чужой мне стороне./
/Не ластится любезная/
/Подруженька ко мне./
//
/Возьмите вы все золото, /
/Все почести назад - /
/Мне родину, мне милую, /
/Мне милой дайте взгляд!/
//
Сколько раз вспоминалась мне эта трогательная, жалобная песня.
Особенно в томительные часы на одиноком посту где-нибудь возле дальних складов, под равнодушными звездами, под пекучим ли солнцем, на пронзительном ветру или на лютом морозе.
Климат Приморья - тяжелый, изматывающий, муссонный. Зима - малоснежная, сухая, морозы в январе могут достигать и сорока градусов, но даже 25-градусные переносятся труднее, чем в Сибири, где очень часто ветра подолгу не бывает вовсе. Поэтому прославленные своей морозостойкостью сибиряки у нас страдали от холода сильнее, чем привычные к равнинным ветрам украинцы и русские. Бывало, во время коротких перерывов в занятиях никто так, как именно сибиряки, не спешил заскочить в казарму погреться. Но не очень-то это удавалось под сводами, где зимой в спальном помещении температура никогда, даже при растопленных печах, не бывала выше 12-ти градусов.
И вот типичная картина: к печке, кто - спиной, кто - грудью, прислонились несколько солдат, расставив руки, как будто распятые, вжимаясь в теплую стенку. Как правило, это сибиряки! "Сибиряк без печки не живет!" - такова одна из самых употребительных в армии пословиц.
Дрожь, бывало, бьет целый день - от нее не спасешься, и единственный способ борьбы с холодом - движение. Я, правда, открыл еще один источник сохранения тепла: живительную силу горячего чая.
Опытным путем обнаружил: если утром, во время завтрака, напился чаю, насколько возможно, близкого к температуре кипятка - потом целый день будешь мерзнуть гораздо меньше, чем после чая едва-едва тепленького… Так же и на ночь, после ужина: добудешь чай горячий - не закоченеешь во сне. Поэтому я не ленился бегать со своей кружкой по огромной столовой в поисках только что наполненного, не успевшего остыть чайника.
Множество занятий проходило на улице, под открытым небом.
Особенно донимала нас всех строевая подготовка. Мороз, сумасшедший ветер, дующий всегда в одном и том же направлении: летом - со стороны океана, зимой - с гор Китая. А командир, иной раз по долгу службы, а то и от собственной властолюбивой вредности, медлит с командой "Опустить клапана!" (то есть наушники шапки-ушанки из искусственного "рыбьего" меха), - но и ладошкой не прикроешь замерзшие уши, щеки, нос, и не отвернешься от злого ветра - стой и терпи: "Строй - святое место для солдата!"
А мороз, несмотря на две навернутые на каждую ступню теплые портянки, быстро сковывает пальцы на ногах. И ведь не потанцуешь, как танцуют горожане на остановках в ожидании трамвая… Ах ты ж божечки, ну сколько еще так стоять?!
Земля, не прикрытая снегом, вся растрескалась от лютой стужи.
Трещины на ней шириною чуть ли не в ладонь! И лед на Сейфуне - не такой, к какому привыкли на Украине и в большинстве районов России: здесь никакого на нем снега, а ледостав проходил во время сильнейшего ветра, гнавшего по реке большую волну. Вот так и намерзло языками, любители покататься на коньках не могут себе выбрать в воскресенье даже небольшую гладкую площадку. А толща льда от сильного мороза чуть ли не метровая, и весь лед - зеленоватый, полупрозрачный… Побродишь немного - и в казарму заспешишь: распластаться у печки, как последний сибиряк!
Но вот оно - лето красное… Первая его половина - относительно сухая, и очень скоро сопки, зазеленевшие было по весне, рыжеют, пейзаж становится унылым и однообразным.. Часто раздается команда:
"Тревога - пожар!" - и мы бежим куда-то на сопку: затаптывать пламя собственными сапогами. Разворачивается бесчисленное множество земляных работ: там надо копать овощехранилище, здесь - строить каптерку, а то вдруг садимся в кузов бортовой машины и едем куда-то километров за пять или десять. Выгрузившись вместе с шанцевым инструментом - бегом на сопку и там, "на гладкой высоте", едва отдышавшись, принимаемся за рытье котлована под большой блиндаж: здесь будет командный пункт маршала Малиновского на каких-то больших учениях. Грунт в Приморье всегда для рытья очень сложный: весь из гравия, а то и сплошных базальтов. Главные орудия труда - ломик и кайло, совковая лопата, а порой и динамит.
Как-то решил я схитрить. Во время развода на хозяйственные работы майор - начпохоз полка спросил, кто умеет малярничать, и я вызвался.
Какой-то опыт у меня и в самом деле был: в школе, которую после войны ученики ремонтировали собственными силами, работал в малярной бригаде. Ну, думаю, дело нехитрое, и все же полегче, чем на строительстве овощехранилища. Напрасно я так думал. Оказалось, что красить надо в казарме панели, а краска - на дихлорэтане: растворителе очень токсичном, попросту сказать - ядовитом. Да притом и летучем, быстросохнущем.
- Работать только в противогазе! - приказал майор. - В четвертой батарее один уже от этой краски угорел, чуть Богу душу не отдал. Я за вас отвечать не намерен. Слышишь? Я предупредил! Повторить приказание!
- Красить только в противогазе… - повторил я упавшим голосом.
Перспектива мне совсем не улыбалась: стояла жара градусов за тридцать - в резиновой маске умаешься… Но пути назад не было: сам напросился в маляры!
- Смотри: приду - проверю! Увижу, что красишь без противогаза - посажу на губу, так и знай! - еще раз предупредил майор. Я вздохнул, напялил на лицо противогазовую маску (благо, прошел в ней проверку в
"камере окуривания"), отлил из большой канистры немного краски в консервную баночку - и принялся за работу.
Главная трудность задачи стала мне ясна уже в первые мгновения.
Краска высыхала моментально - надо было ее энергично растирать, пока она не высохла ни под кистью, ни на самой кисточке. Я моментально взмок. Лицо покрылось потом, дышать стало трудно, то и дело приходилось выскакивать на свежий воздух и уже там, сняв маску, отдыхать в тенечке. Дело двигалось медленно. То и дело я подливал в банку новые порции из канистры, под кистью все время обнаруживались изъяны, незакрашенные места. Я клал на одно и то же место слой за слоем - и все равно оставались проплешины. Впоследствии, поработав на машиностроительном заводе, где подобной краской красили танки и тепловозы, я узнал, что делается это при помощи специальных пульверизаторов, вручную же красить - одно мучение… Вот я и мучился. И каждые десять минут был вынужден подливать краску из канистры…
Часа через два появился майор. Я за все это время не успел выкрасить даже одну стенку в маленьком коридорчике.Но помпохоза слабый темп моей работы ничуть не смутил. Он благосклонно осмотрел свежевыкрашенную панель.
- Во-о-о! Хо-ро-шо-о-о! - протянул, проокал он. - Ты и в самом деле мастер! Мо-ло-ток!
- Служу Советскому Союзу! - провыл я из-под противогаза.
- Ну, а краски-то много уходит? - поинтересовался майор. И, открыв горловину посудины, чуть наклонил ее над моей баночкой. Но оттуда и не закапало. Майор наклонил больше, потом еще больше…
Краски почти не было! Майор посмотрел на меня диким взглядом, я - через окуляры маски - так же точно на него…
- Ка-а-ак? - рявкнул майор. - Неужели всю краску смылил?! Да где ж я тебе столько возьму? Советскому Союзу он служит… Да тебе только волю дай - ты всю страну без краски оставишь… А ну, убирайся отсюда к такой-то матери! (Майор точно сказал - к какой).
Чтоб я тебя в казарме не видел! Ма-а-астер, называется!
Назавтра я уже орудовал киркой на копке котлована под
"овощегноилище", как шутили наши юмористы…
Вернусь к первым дням службы. В один из них нас послали копать ямки под столбики для ремонта ограждения вокруг топливного склада. Я мужественно единоборствовал с не поддающейся моему искусству землекопа штыковой лопатой, когда к нам приблизился какой-то одетый во все гражданское не слишком молодой мужчина.
- Ты кем на гражданке был? - вдруг спросил он меня, сверкнув золотыми коронками.
- Учителем…
- Оно и видно! - засмеялся незнакомец. - Кто ж так лопату держит?
Дай покажу!
Показал. И. тронутый, по-видимому, моим смущением, подбодрил: -
Да ты не тушуйся: научишься!
Оказалось, он служит инженером, вольнонаемным, надзирает за коммунальным хозяйством гарнизона. Позже мы не раз с ним встречались, однажды он даже зазвал меня к себе домой, в какую-то неописуемую хибару, где он жил одиноко и где иногда писал дневник своей холостяцкой жизни, выдержки из которого принялся мне зачитывать:
"…Вчера приходила ко мне Машка…"
На этом пристойная часть текста завершалась.
И вот теперь, когда я долбил киркой кремнистый грунт на месте будущего овощного склада, вдруг услышал за спиной одобрительный возглас:
- Вот! Я же говорил: научишься! Смотри, как здорово получается…
Что да, то да: чему-то меня армия все-таки научила. И прежде всего - терпению и умению следить за собой, не распускаться, не раскисать. Особенно это важно было зимой во время учений.
Как-то раз в разгаре зимы, после многочасового колесного марша, мы ночью, в полной тьме, остановились посреди заснеженного поля и, по приказу командира, стали прямо на снегу, на промерзлой земле, устанавливать палатки для ночлега. Быстро справившись с этим несложным делом, поставили в центре своей палатки чугунную печку, вывели наружу трубу через отверстие в металлическом листе, вставленном в свод палаточного полотна - и помкомвзвода Крюков скомандовал:
- Кто доброволец: всю ночь за печкой присматривать? Назавтра дам ему отоспаться: все уйдут на станцию - технику грузить на платформы, а он будет отдыхать!
Мгновенно у меня пронеслось в мозгу: ночь перемучаюсь, может, и передремлю потихоньку, зато утром останусь в палатке, и тулуп (один на весь взвод!) будет в моем распоряжении: завернусь в него - и высплюсь на славу!
- Я! - вырвалось из моих уст… Ребята повалились на мерзлую землю и уснули, как убитые, я же присел к печурке, стал подсыпать в нее уголька… Но уже через две минуты заметил: печка почему-то накренилась на одну сторону… Присветив огоньком, быстро обнаружил причину: под раскалившейся "буржуйкой" земля подтаяла - и постепенно превращалась в жиденькую кашицу… Оказывается, мы расположились… на болоте!
Но не будить же мне было измотавшихся товарищей. Пришлось целую ночь то и дело выправлять крен проклятой печки, подкладывая под нее деревянные чурки то с одной, то с другой стороны. Намучился, ухайдакался вконец. Зато расчет мой полностью оправдался: утром все ушли, а я, подстелив под себя на мерзлую землю все, что только можно было, и напялив на себя тулуп, уснул сном праведника.
На одном из привалов, в конце дня, мы вдруг услыхали близкие выстрелы. Вскоре стала ясна причина - тревожная и, может быть, даже трагическая. Дело было возле какой-то железнодорожной станции, рядом располагался склад боеприпасов, охраняемый солдатом с винтовкой - обыкновенной русской трехлинейкой образца "дробь забытого года". Во многих частях еще была в то время на вооружении и эта устаревшая техника. В непосредственной близости от склада загорелся жилой дом и сарай. Часовой, как и положено, принялся вызывать подмогу.
По-видимому, средств сигнализации на складе не было, и он стал палить в воздух. Уйти с поста он права не имел, тушить пожар… так ведь на охраняемом объекте пожара пока что не было! Но если ветер подует в эту сторону, то недалеко до беды…
Пламя пожара озаряло вечернюю полутьму, часовой всаживал в небо выстрел за выстрелом, но никто не спешил тушить огонь. Наблюдая за происшествием, разыгравшимся в непосредственной близости от нас, мы были готовы к тому, что сейчас наш "батя" (командир полка Якимов) отправит нас на помощь солдату, на спасение склада…
Однако вместо этого последовала команда: сниматься с привала, садиться по машинам и уезжать поскорее прочь!
Со временем, хорошенько поразмыслив, мы поняли: подполковник был прав. Не зная обстановки, он мог погубить собственный полк: и людей, и технику. А удалось бы или не удалось помочь спасти склад другой части - это еще вопрос.
Так и не знаю, чем закончилось ЧП: мы уехали от греха подальше! И как раз тогда произошел со мною вот какой драматичный случай.
В распоряжении командира полка была специально оборудованная штабная машина с будкой, внутри которой имелся удобный, во всю ее ширину, топчан, на котором лежал широкий матрац, застеленный одеялами. То была спальня на колесах, с отоплением и электрическим освещением.
И вот в этот-то рай усадил меня начальник разведки полка майор
Емельянов, дав мне в руки большой трехлитровый чайник, почти до краю заполненный горячим свежезаваренным чаем.
- Держи крепкО, чтобы не расплескать, - своей нижневолжской, на
"о", скороговоркой приказал майор. - Батя любит на марше пОбалОваться чайком, но терпеть не может ОстылОгО! Заглянет - нальешь ему в кружку. Тут и сахар уже разведен. ТвОя задача - сОхранить и угОстить. Понял? Ну, старайся!
Я прикрыл изнутри дверь будки, сел на табурет, держа чайник на весу, машина тронулась с места. Уже в следующую минуту мне стало ясно, что сохранить содержимое чайника не удастся. По грунтовой дороге Приморья, да притом и зимней, машину трясло и бросало из стороны в сторону так, что я и сам еле удерживался на табурете, норовившем вырваться из-под моего зада, чай выплескивался и через верх, и через носик мне на сапоги, на пол машины… Несколько раз колонна останавливалась, один раз в машину заглянул майор:
- Ну, как ты здесь?
- Товарищ майор, полчайника выплеснулось, бросает сильно…
- Но-но, ты гляди у меня! - весело прикрикнул майор. Он ушел, колонна двинулась дальше. Чай остыл, да и осталось его на самом донышке… "Батя" все не появлялся. Я поставил чайник на пол - и завалился спать на ложе командира полка! Прекрасно провел остаток ночи, а подполковник так и не пришел: весь марш провел в своем командирском "газике".
….
…Ну, что поделаешь: даже о пережитых трудностях не могу рассказать, не вспомнив смешных положений, в которые то и дело ставила меня судьба.
Стужа, усталость, боль - все это теперь не опишешь, да и кому интересно? Но ведь все это было, было… Например, всю службу меня, как и многих однополчан, одолевали ужасные фурункулы, - говоря по-русски, чирьи. С болючим чирьем на заду - не велико удовольствие кататься дни и ночи напролет по тряским дорогам, да притом и поддерживать радиосвязь с батареями, другими частями, выполнять вводные команды начальства. Несколько раз пришлось лежать в медсанбате, один раз мне оперировали флегмону, другой раз - карбункул на шее, на самом горле…
А все равно не могу настроить себя на жалобный, минорный лад.
Армия запомнилась в ярких, цветастых красках, в бодром, жизнелюбивом свете…
Свете молодости!
У капитана Гриши Шутовских был маленький член. Об этом знал весь гарнизон. Гришу в полку все любили: и офицеры, и солдаты, и начальство. Невысокого росточка, белокурый, плотненький, широколицый, улыбчивый, он с каждым вступал в приветливый разговор, каждому искренне желал добра. Коротышка, он напоминал большого ребенка - по-видимому, страдал каким-то гормональным дефектом, недоразвитием, - может быть, половым инфантилизмом… Он и говорил-то жидковатым голосом подростка, и пел (а петь очень любил!) тенорком, стремящимся к фальцету.
При всем этом, было очевидно, что секс его одолевает и мучает.
Уже при первом знакомстве (а капитан в это время был "освобожденным" комсоргом нашего полка, то есть в этом состояли его должностные, служебные обязанности) более всего во мне он заинтересовался тем, что я женат. Почему-то его особенное уважение вызвал род занятий моей жены.
- Она учительница? Да? - с каким-то детским или деревенским почтением спрашивал Шутовских. - А какого предмета? О! Литературы?!
А где ты с нею познакомился?
Все в обстоятельствах моей женитьбы занимало этого колобка, этого симпатичного живчика, и ни одному собеседнику не приходило в голову возмутиться бесцеремонной настырностью его интереса.
- Ну, как жена? - неизменно спрашивал он у меня при каждой встрече… С течением времени Шутовских продвинулся в должности: стал полковым парторгом. Попав когда-то на фронт воспитанником части, "сыном полка" (каким образом это случилось - не знаю; родом он был не с Запада, а как раз наоборот - из Сибири), Гриша проделал потом офицерскую карьеру, армию считал своей семьей, домом родным, - да оно так и было.
Примерно через год после моего прибытия в полк Шутовских съездил в родные сибирские края и… привез оттуда себе жену. Учительницу!!!
Он сиял от гордости. Едва увидев меня, подбежал и радостно сообщил:
- А я теперь тоже женат! И тоже на учительнице! Только не литературы, а - математики!
Жена его оказалась необъятной, бесформенной бабищей неопределенного возраста, с глуповатым выражением лица и голодным блеском темных маленьких глазок, заблудившихся на обширной лоснящейся физиономии. Ей удалось устроиться на работу в местной школе. Все как будто складывалось благополучно, однако вскоре капитан явно загрустил. Должно быть, он не скрывал причин от своих ближайших друзей и, вероятно, друзей у него было много, потому что вскоре о причинах его тягостного настроения не говорили только самые молчаливые. Весь гарнизон знал: с женою Гриша не ужился исключительно из-за своего известного несовершенства.
Тем не менее, должностные свои обязанности капитан выполнял добросовестно. Мне уже довелось рассказать, как помог он мне навести порядок во взводе связи - прекратить издевательства старослужащих сержантов и солдат над молодыми, пресечь на корню зарождавшуюся уже тогда "дедовщину". Еще один связанный с ним эпизод произошел перед самым концом моей службы: вдохновленный происходившим тогда "Большим
Реабилитансом", в ходе которого были освобождены из лагерей и восстановлены в партии и мои родители, я и сам надумал вступить в ее
"ряды". Стал оформлять документы, договорился о рекомендациях, снискал, как будто, и одобрение парторга (то есть - Гриши Шутовских)…
Но потом болезнь привела меня в медсанбат, а провалявшись там около месяца, я был послан в длительную хозяйственную командировку, и пришлось отложить свое намерение.
Незадолго до моей демобилизации жена капитана Шутовских оставила его и уехала в свою родную Новосибирскую область. А его самого перевели (догадываюсь, что он сам об этом попросил) в другую часть и гарнизон.
Примерно в это время я и сдружился с Иваном Оленченко, который, в свою очередь, был близким другом рядового Степана Меленченко, - и неожиданно узнал о дальнейшем развитии личной драмы нашего парторга.
Степан был парень развитой, башковитый и по-мужски соблазнительный. Сблизившись с капитаном на почве общего интереса к технике, он стал бывать у Шутовских в доме - и вскоре сошелся с
Гришиной женой. Похоже, муж и сам не возражал: он тихо уходил из дому, оставляя ее наедине с гостем. Должно быть, понимая свою несостоятельность, надеялся на то, что наличие любовника поможет сохранить хотя бы видимость семьи. Надежда оказалась призрачной.
Степке толстая, малопривлекательная и липучая баба быстро надоела,
Он и не считал нужным скрыть это от нее. Вконец разочарованная женщина покинула чужую глушь - и возвратилась в собственную, привычную.
Степан, между тем, ничуть не считал себя в чем-либо виноватым - в том числе и перед Гришей. Самое пикантное, что и тот не предъявлял товарищу никаких претензий. Их мужская дружба продолжалась вплоть до того момента, как капитан покинул нашу часть - его перевели куда-то в совсем другой гарнизон и соединение. И вот что Ваня Оленченко мне рассказал. У них как-то речь зашла обо мне, о моем намерении вступить в партию.
- Хорошо, что он заболел, и прием в партию сорвался, - убежденно сказал парторг Шутовских Ивану. - Понимаешь, Рахлин - парень хороший, честный. Сейчас, когда его родителей реабилитировали, он, конечно, на седьмом небе и считает себя полностью советским человеком.*Но он никогда не простит коммунистической партии и советскому государству судьбу своих родителей. Я бы, например, на его месте не простил.*
А ведь правда, неглупо рассуждал наш колобок?!
Великий драматург - жизнь! Она позаботилась о том, чтобы мы с
Иваном, одновременно демобилизовавшись из армии после сдачи экстерном на звание младших лейтенантов запаса, при отъезде еще раз встретились с капитаном… нет, теперь уже с майором Шутовских.
В своем солдатском - правда, новеньком - обмундировании, но при золотых офицерских погонах мы с Ваней сидели в вокзальном ресторане станции Ворошилов Уссурийский в ожидании поезда и, конечно, выпивали. Делали это с тем большим удовольствием, что не боялись теперь никаких патрулей. Солдатам выпивка была воспрещена под страхом ареста и гауптвахты. Но выпивающий за столом ресторана офицер - ничуть не преступник, лишь бы не хулиганил, не дебоширил.
Так что мы боговали, наслаждаясь обретенной независимостью. Заказали бутылочку, распили ее под хорошую закусь и собрались уже было идти на перрон, как вдруг со стороны одного из столиков услышали радостный возглас:
- Кого я вижу! Оленченко! Рахлин!
Да, это был наш Гриша, наш полковой симпатяга! Он провожал в отпуск старшину-сверхсрочника из своей новой части, и они оба тоже уже достаточно клюкнули. А тут вдруг нашелся еще один повод!
- Товарищ майор, да мы спешим - у нас ведь поезд сейчас придет!
- Ни-ни-ни, что вы, я вас так не отпущу: надо обмыть ваши звездочки!
Минут пятнадцать времени у нас еще было, пришлось подсесть к майору и его старшине, тут же на столе появилась новая бутылка, и мы
"добавили": и за свои звездочки, и за его - тоже.
Мы как мы, но майор набрался изрядно. Веселый до предпоследней степени, вошел он с нами в солдатский вагон поезда "Владивосток -
Харьков" (пусть мы и в офицерских погонах, но проезд нам оплатили по солдатской расценке) и, после прощальных пожеланий, вдруг запел своим тенором, сбивающимся на фальцет:
- Проща-а-айте, друзья-а-а, ведь за-втра-а в по-хо-о-о-од!!!
Пассажиры, слушая эти рулады, снисходительно и доброжелательно поглядывали на коротышку майора. От него, даже пьяного, исходили необъяснимые флюиды симпатии и харизмы. Вдруг он прервал свои трели и с неожиданной грустью в голосе сказал:
- Эх, Рахлин, Рахлин, ты едешь к своей учительнице литературы, а я…
Махнув безнадежно рукой, вдруг с новой и пьяной радостью опять запел:
- Первым делом, первым делом самоле-о-о-ты, ну а девушки, а девушки пото-о-ом!!!
Поезд тронулся - пьяный майор едва успел выскочить…
Грустная эта история - лишь одна из тех, какие поневоле довелось узнать за время службы в дальнем гарнизоне.
Много лет о быте военнослужащих, заброшенных в медвежьи углы советских просторов, ничего не говорили, не писали, не показывали.
Стужа, усталость, боль - все это теперь не опишешь, да и кому интересно? Но ведь все это было, было… Например, всю службу меня, как и многих однополчан, одолевали ужасные фурункулы, - говоря по-русски, чирьи. С болючим чирьем на заду - не велико удовольствие кататься дни и ночи напролет по тряским дорогам, да притом и поддерживать радиосвязь с батареями, другими частями, выполнять вводные команды начальства. Несколько раз пришлось лежать в медсанбате, один раз мне оперировали флегмону, другой раз - карбункул на шее, на самом горле…
А все равно не могу настроить себя на жалобный, минорный лад.
Армия запомнилась в ярких, цветастых красках, в бодром, жизнелюбивом свете…
Свете молодости!
*Глава 30.**Частная жизнь*
У капитана Гриши Шутовских был маленький член. Об этом знал весь гарнизон. Гришу в полку все любили: и офицеры, и солдаты, и начальство. Невысокого росточка, белокурый, плотненький, широколицый, улыбчивый, он с каждым вступал в приветливый разговор, каждому искренне желал добра. Коротышка, он напоминал большого ребенка - по-видимому, страдал каким-то гормональным дефектом, недоразвитием, - может быть, половым инфантилизмом… Он и говорил-то жидковатым голосом подростка, и пел (а петь очень любил!) тенорком, стремящимся к фальцету.
При всем этом, было очевидно, что секс его одолевает и мучает.
Уже при первом знакомстве (а капитан в это время был "освобожденным" комсоргом нашего полка, то есть в этом состояли его должностные, служебные обязанности) более всего во мне он заинтересовался тем, что я женат. Почему-то его особенное уважение вызвал род занятий моей жены.
- Она учительница? Да? - с каким-то детским или деревенским почтением спрашивал Шутовских. - А какого предмета? О! Литературы?!
А где ты с нею познакомился?
Все в обстоятельствах моей женитьбы занимало этого колобка, этого симпатичного живчика, и ни одному собеседнику не приходило в голову возмутиться бесцеремонной настырностью его интереса.
- Ну, как жена? - неизменно спрашивал он у меня при каждой встрече… С течением времени Шутовских продвинулся в должности: стал полковым парторгом. Попав когда-то на фронт воспитанником части, "сыном полка" (каким образом это случилось - не знаю; родом он был не с Запада, а как раз наоборот - из Сибири), Гриша проделал потом офицерскую карьеру, армию считал своей семьей, домом родным, - да оно так и было.
Примерно через год после моего прибытия в полк Шутовских съездил в родные сибирские края и… привез оттуда себе жену. Учительницу!!!
Он сиял от гордости. Едва увидев меня, подбежал и радостно сообщил:
- А я теперь тоже женат! И тоже на учительнице! Только не литературы, а - математики!
Жена его оказалась необъятной, бесформенной бабищей неопределенного возраста, с глуповатым выражением лица и голодным блеском темных маленьких глазок, заблудившихся на обширной лоснящейся физиономии. Ей удалось устроиться на работу в местной школе. Все как будто складывалось благополучно, однако вскоре капитан явно загрустил. Должно быть, он не скрывал причин от своих ближайших друзей и, вероятно, друзей у него было много, потому что вскоре о причинах его тягостного настроения не говорили только самые молчаливые. Весь гарнизон знал: с женою Гриша не ужился исключительно из-за своего известного несовершенства.
Тем не менее, должностные свои обязанности капитан выполнял добросовестно. Мне уже довелось рассказать, как помог он мне навести порядок во взводе связи - прекратить издевательства старослужащих сержантов и солдат над молодыми, пресечь на корню зарождавшуюся уже тогда "дедовщину". Еще один связанный с ним эпизод произошел перед самым концом моей службы: вдохновленный происходившим тогда "Большим
Реабилитансом", в ходе которого были освобождены из лагерей и восстановлены в партии и мои родители, я и сам надумал вступить в ее
"ряды". Стал оформлять документы, договорился о рекомендациях, снискал, как будто, и одобрение парторга (то есть - Гриши Шутовских)…
Но потом болезнь привела меня в медсанбат, а провалявшись там около месяца, я был послан в длительную хозяйственную командировку, и пришлось отложить свое намерение.
Незадолго до моей демобилизации жена капитана Шутовских оставила его и уехала в свою родную Новосибирскую область. А его самого перевели (догадываюсь, что он сам об этом попросил) в другую часть и гарнизон.
Примерно в это время я и сдружился с Иваном Оленченко, который, в свою очередь, был близким другом рядового Степана Меленченко, - и неожиданно узнал о дальнейшем развитии личной драмы нашего парторга.
Степан был парень развитой, башковитый и по-мужски соблазнительный. Сблизившись с капитаном на почве общего интереса к технике, он стал бывать у Шутовских в доме - и вскоре сошелся с
Гришиной женой. Похоже, муж и сам не возражал: он тихо уходил из дому, оставляя ее наедине с гостем. Должно быть, понимая свою несостоятельность, надеялся на то, что наличие любовника поможет сохранить хотя бы видимость семьи. Надежда оказалась призрачной.
Степке толстая, малопривлекательная и липучая баба быстро надоела,
Он и не считал нужным скрыть это от нее. Вконец разочарованная женщина покинула чужую глушь - и возвратилась в собственную, привычную.
Степан, между тем, ничуть не считал себя в чем-либо виноватым - в том числе и перед Гришей. Самое пикантное, что и тот не предъявлял товарищу никаких претензий. Их мужская дружба продолжалась вплоть до того момента, как капитан покинул нашу часть - его перевели куда-то в совсем другой гарнизон и соединение. И вот что Ваня Оленченко мне рассказал. У них как-то речь зашла обо мне, о моем намерении вступить в партию.
- Хорошо, что он заболел, и прием в партию сорвался, - убежденно сказал парторг Шутовских Ивану. - Понимаешь, Рахлин - парень хороший, честный. Сейчас, когда его родителей реабилитировали, он, конечно, на седьмом небе и считает себя полностью советским человеком.*Но он никогда не простит коммунистической партии и советскому государству судьбу своих родителей. Я бы, например, на его месте не простил.*
А ведь правда, неглупо рассуждал наш колобок?!
***
Великий драматург - жизнь! Она позаботилась о том, чтобы мы с
Иваном, одновременно демобилизовавшись из армии после сдачи экстерном на звание младших лейтенантов запаса, при отъезде еще раз встретились с капитаном… нет, теперь уже с майором Шутовских.
В своем солдатском - правда, новеньком - обмундировании, но при золотых офицерских погонах мы с Ваней сидели в вокзальном ресторане станции Ворошилов Уссурийский в ожидании поезда и, конечно, выпивали. Делали это с тем большим удовольствием, что не боялись теперь никаких патрулей. Солдатам выпивка была воспрещена под страхом ареста и гауптвахты. Но выпивающий за столом ресторана офицер - ничуть не преступник, лишь бы не хулиганил, не дебоширил.
Так что мы боговали, наслаждаясь обретенной независимостью. Заказали бутылочку, распили ее под хорошую закусь и собрались уже было идти на перрон, как вдруг со стороны одного из столиков услышали радостный возглас:
- Кого я вижу! Оленченко! Рахлин!
Да, это был наш Гриша, наш полковой симпатяга! Он провожал в отпуск старшину-сверхсрочника из своей новой части, и они оба тоже уже достаточно клюкнули. А тут вдруг нашелся еще один повод!
- Товарищ майор, да мы спешим - у нас ведь поезд сейчас придет!
- Ни-ни-ни, что вы, я вас так не отпущу: надо обмыть ваши звездочки!
Минут пятнадцать времени у нас еще было, пришлось подсесть к майору и его старшине, тут же на столе появилась новая бутылка, и мы
"добавили": и за свои звездочки, и за его - тоже.
Мы как мы, но майор набрался изрядно. Веселый до предпоследней степени, вошел он с нами в солдатский вагон поезда "Владивосток -
Харьков" (пусть мы и в офицерских погонах, но проезд нам оплатили по солдатской расценке) и, после прощальных пожеланий, вдруг запел своим тенором, сбивающимся на фальцет:
- Проща-а-айте, друзья-а-а, ведь за-втра-а в по-хо-о-о-од!!!
Пассажиры, слушая эти рулады, снисходительно и доброжелательно поглядывали на коротышку майора. От него, даже пьяного, исходили необъяснимые флюиды симпатии и харизмы. Вдруг он прервал свои трели и с неожиданной грустью в голосе сказал:
- Эх, Рахлин, Рахлин, ты едешь к своей учительнице литературы, а я…
Махнув безнадежно рукой, вдруг с новой и пьяной радостью опять запел:
- Первым делом, первым делом самоле-о-о-ты, ну а девушки, а девушки пото-о-ом!!!
Поезд тронулся - пьяный майор едва успел выскочить…
***
Грустная эта история - лишь одна из тех, какие поневоле довелось узнать за время службы в дальнем гарнизоне.
Много лет о быте военнослужащих, заброшенных в медвежьи углы советских просторов, ничего не говорили, не писали, не показывали.