Страница:
Еще бы не пообещать! Все свободное время будет теперь маршировать, сам себе командуя "смирно", "вольно" и "кругом", сам же и выполняя собственные команды…
(Мы с Иваном потом встретимся, и он мне расскажет: военкомат много раз после действительной службы вызывал его на сборы по специальности, и он успешно осваивал новую и новую сложную технику и вооружения, но освоить путем повороты на месте и на марше так и не удосужился. Да никто этого от него и не требовал).
Все четверо мы по окончании экзаменов сфотографировались, и снимок этот сохранился. На мне гимнастерка - "на вырост", на два номера больше моего размера: новой у меня не оказалось, и пришлось у кого-то из солдат одолжить такую, какая у него была.
Экзамены на чин мы сдали где-то в середине августа. И началось томительное ожидание: документы должны были пропутешествовать в
Москву, в министерство обороны (первичное офицерское звание присваивается только приказом министра), затем все документы, вместе с выпиской из приказа, проделают обратный путь, и лишь тогда нас отпустят домой.
Весь наш взвод был на полигоне вместе с полком. Один я оставался в казарме. Как вдруг приехал кто-то с полигона и передал мне устный вызов замполита полка.
- Езжай на полигон, - было сказано мне, - тебя зачем-то подполковник Койлер вызывает.
Ослушаться я не мог - и на другое утро выехал попутной машиной на расположенный где-то в уссурийской тайге знаменитый, окружного значения, зенитно-артиллерийский полигон, почему-то носивший имя великого русского поэта.
Пока еду в открытом кузове грузовика мимо длинной гряды сопок, над которыми господствует хорошо видная из нашей чернятинской дали причудливая гора, именуемая "Сенькиной Шапкой" (а вблизи она совсем утрачивает с шапкой сходство - просто бесформенная громада, покрытая лесом); пока офицеры - мои попутчики - наседают на лейтенанта
Решетняка, выговаривая ему за распутное поведение его молодой жены, а он вяло отбрехивается; пока въезжаем в настоящую, почти еще не виданную мною уссурийскую тайгу, по которой хаживал писатель
Арсеньев со своим верным другом Дерсу Узала, - пожалуй, есть время рассказать одну. вроде бы, не идущую к делу историю, случившуюся со мной как раз в период подготовки к только что сданным офицерским экзаменам.
Этот рассказик - про обыкновенную солдатскую ложку.
Я потерял свою ложку. Обыкновенную ложку из легкого сплава белых металлов - такие выдавали каждому солдату. Вообще-то их выдавали по две штуки, но одну было положено держать в вещевом мешке на случай выезда по внезапной тревоге. И воспользоваться ею было опасно: вдруг посеешь и вторую? Именно такая беда случилась со мною: у меня не осталось ни одной.
В солдатской столовой таким "сокровищем" тоже невозможно было разжиться, поскольку там водились только дюралюминиевые миски, бачки и чайники. Ну, не станешь же хлебать прямо из этой посуды! Не пес ведь какой, все-таки, а звучишь гордо - правда, это пока ты при ложке. Без нее же остается только сидеть и ждать, пока кто-либо из ребят, самый спорый, покончит с едой - и униженно просить: "Слышь,
/керя/ (или еще лучше, /земеля/), дай мне ложку: /порубать…/
Давали, но - неохотно: в силу естественной человеческой брезгливости. Ты и сам, по той же причине, должен ее сначала помыть для себя. А потом, из вежливости, после себя. Только все равно хозяин ложки ее тут же, на твоих глазах, перемывает… Уж такова свинская человеческая природа!
Сказать по правде, я этих ложек за два года службы потерял штук пятнадцать. Да и не один я был такой. Дело в том, что носили мы их - знаете, где? А вот и нет, вовсе не "за голенищем", - тоже мне, нашли самое гигиеничное место! Нет, ложку держали в кармане солдатских шаровар - среди крошек махры и рядом с припрятанной от вороватых товарищей баночкой асидола для чистки пуговиц. Чтобы удобнее было, обычно легко гнущуюся рукоятку загибали плотно к ее же середине.
Получался держачок, им зацепляли за край кармана, а "едовая" часть - та, что и делает ложку ложкой - находилась внутри. Вот это - гигиена!
Но ведь солдат все бегает - по слову нашего генерала, "как соленый заяц": то - кросс, то - наряд какой-нибудь: через день - на ремень, через два - на кухню.. А занятия по "физо", где приходится и с высокой вышки прыгать в песок, развивая смелость, и на турнике висеть вниз головой. И не заметишь, как ее, родимую, где-то обронил.
Тогда спешишь в военторговскую лавку, за свои кровные покупаешь замену.
И как раз ко времени той последней потери в нашем Военторге запас ложек кончился. Купить было негде. А тут еще весь полк выехал на полигон, оставив на зимних квартирах считанных людей - меня в том числе. У кого ни спрошу - нет ли ложки запасной? - все головами отрицательно мотают.
И только один /керя,/ или, лучше сказать, /земеля/, ответил мне утвердительно: "Да, запасная есть". Но тут же засомневался:
- Только, знаешь, едва ли ты ею воспользуешься…
- Почему? - воззрился я на него с изумлением.
- Да на ней, - говорит, - слово одно написано… Из трех букв.
- Какое такое слово? - спрашиваю, а сам думаю: "Неужто - "жид"?"
Но это опасение не подтвердилось. Он назвал мне словечко, которое часто произносят на Руси "для связки слов" и солдат, и слесарь, и интеллигент, а иной раз даже глухонемые. Употреблял его неоднократно и я, грешный, когда надо и не надо. Поэтому, отмахнувшись от предостережений, сказал кере-земеле самоуверенно: "Неси ложку"!
"Подумаешь - "слово"! - рассуждал я сам с собой, пока он бегал в казарму за моим спасением. - Это если б в натуре… Суп с таким содержимым, конечно, есть не станешь, - недаром существует в солдатском фольклоре прибаутка: "Суп "рататуй" - сверху юшка, а в середине…". Но слово - чем оно мне помешает? Я его и читать-то не буду!"
Как же я ошибся! Нельзя ведь повернуть ложку тылом к себе, опуская ее во щи или кашу. А на пустом ложечном дне поневоле каждый раз, когда ешь, прочитывалось краткое русское ругательство. "Русский символ", как назвал это слово, кажется, Андрей Вознесенский или кто-то из его критиков. Едва вытащив ложку изо рта, каждый раз перед своими глазами я видел перед глазами нацарапанное на ее внутренней стороне охальное слово. Сам себе удивляясь, стал терять аппетит, неприязненно ожидая каждую очередную трапезу.
С каким же наслаждением я выбросил клятую ложку, когда, наконец, завезли новые в Военторг! Забросил, как говорится, "по адресу", а по какому - сами догадайтесь. *Глава 37.**Спасение утопающих*
Машина углубилась в тайгу. Я жадно рассматривал обступившие дорогу заросли, вспоминая все, что читал об уссурийской тайге: книги
Арсеньева, Фадеева, Фраермана… Уже перед самым концом пути мы вброд пересекли три рукава горной речушки Шуфан - мелкой-мелкой: нашему грузовику до половины колес. Каждый из рукавов имел свою нумерацию: Первый Шуфан, Второй, Третий… Как назвали эту речку позже, во время кампании замены китайских топонимов на русские, - не знаю.
Сразу после речки нам открылся огромный лагерь Пушкинского полигона - ряды стандартных армейских палаток над хорошо оборудованными, рассчитанными на многолетнюю эксплуатацию палаточными гнездами, обшитыми ровным, дощечка к дощечке, тесом.
Сюда съезжались на учебные стрельбы зенитчики чуть ли не со всех концов Дальневосточного военного округа.
Мне повезло: спрыгнув с машины, я сразу увидел приземистую фигуру замполита нашего полка подполковника Койлера. Молодцеватым шагом подошел к нему, попросил, как положено, разрешения обратиться и браво доложил:
- Товарищ подполковник! Рядовой Рахлин по вашему приказанию прибыл!
Подполковник взглянул на меня с недоумением:
- Я тебе ничего не приказывал…
Как тут было не растеряться? Да ведь мне накануне ясно сказали:
"Тебя замполит полка вызывает"!
- Нет, не вызывал, - еще раз подтвердил Койлер.
Что было делать? Трамваи и троллейбусы на полигон не ходят, обратная попутка когда еще будет…Я поплелся в палатку родного взвода. Едва вошел - раздался громовой хохот моих товарищей.
Оказалось, они, во главе с новым командиров взвода лейтенантом
Бучацким, меня "прикупили". Здесь, в условиях военного лагеря, очень много всяких нарядов: и в караул, и на кухню, и на всякие хозяйственные работы, а между тем, для проявления "солдатской находчивости", при обилии воинских частей, самый великий соблазн и самые широкие возможности. Так что надо и день и ночь охранять палатку, чтобы не разворовали имущество. И каждый лишний человек здесь вот уж никак не лишний.
На ребят из родного взвода я ничуть не обиделся. И даже рад был их проделке: как уважающий себя "старик", почти переваливший на третий год службы, вряд ли сам бы решился проявить служебное рвение и отправиться на полигон, а болтаться без дела в пустых казармах было невыносимо скучно. Так что я, подчиняясь правилам игры и разыгрывая добродушное возмущение, с удовольствием вписался в общие заботы и тут же заступил на ночь дневальным возле палаток (взвод занимал их две или три).
Как раз, как будто я его с собою привез, зарядил дождь. Сезонные муссонные дожди в Приморье, отделяющие жаркое, нередко с грозовыми ливнями, лето от сухой, ясной, прозрачной осени, приходятся чаще всего на конец августа - начало сентября. Именно в это время я и попал на полигон. Сильный, ровный. "рясный", как говорят украинцы, дождь лил, не переставая ни на минуту,* трое или четверо суток*, вызвав, как это часто бывает в том краю, настоящее стихийное бедствие. Мелкие горные речушки, заполнившись ливневыми водами, стремительно понеслись с вершин на равнины, сметая все на своем пути.
Одним из первых в военном лагере полигона прибывание воды почувствовал наш "Матуша" (Юрка Веснин), о котором подробно рассказано в 17-й главе ("Мыльная опера"). На полигоне его заботам поручили походную баню, которая была развернута на берегу самого ближнего из Шуфанов и где мылись по очереди все прибывшие на стрельбы полки. То была длинная палатка с системой смонтированных внутри труб с кранами и душами и - уж не знаю каким способом осуществлявшимся - подогревом воды. Веснин выполнял при этом сооружении примерно те же обязанности, как когда-то на маневрах Петя
Попович, - но, в отличие от него, не разово, а ежедневно. Так и жил при бане. Когда вода стала катастрофически прибывать, он принялся демонтировать все доверенное ему хозяйство, снимать палатку - и во-время успел, потому что, не сделай он этого, все унес бы поток.
Едва успел Матуша справиться, как тут же, на его глазах, разыгралось драматическое ЧП. Не зная прогноза, наши командиры снарядили полкового киномеханика в Покровку, в штаб дивизии, для обмена кинофильмов. Туда отправился грузовик, в который и погрузился со своими коробками киномеханик Мордхэ Нудельман - еврей из
Молдавии. Шофером был наш, из взвода разведки, Папакин. По дороге к ним в кузов напросились какие-то колхозники с мешками картошки. Едва машина стала переезжать первый из Шуфанов (именно возле Матушиной бани), как на самой середине стремительно мчавшегося потока мотор заглох - и никакими силами Папакину не удавалось его завести. А вода прибывает прямо на глазах… А случайные пассажиры и даже водитель не умеют плавать…
Их спасителем стал маленький Мордхэ. Он взял у Папакина веревку, привязал ее к машине, сплавал вперед - на остров между двумя
Шуфанами - и там привязал к дереву другой конец. А потом, одного за другим, сопроводил от машины к островку всех пассажиров, каждый из которых, держась за веревку, ни за что не хотел спастись без груза и волок за собой еще и картошку. Последним покинул "судно" его
"капитан" - шофер Папакин.
Вот эту сцену и наблюдал с берега банщик Матуша. Более того, с помощью все того же отважного киномеханика он тоже перебрался на остров Спасения, переправив туда и все банное имущество.
Дождь прекратился, с неба брызнуло яркое солнце, а вода все еще прибывала. Вдруг наш взвод в полном составе построили возле палаток, и кто-то из старшего начальства объявил, что теперь мы назначены быть "спасательной командой", которой приказано немедленно эвакуировать на "большую землю" наших застрявших на острове товарищей.
Над чисто промытой, сверкающей яркими красками землей светило солнышко, сияло голубое, безоблачное небо, а мне на душу легла черная туча страха. Дело в том, что плавать я научусь, да и то кое-как, только спустя года три после армии. В момент же, когда меня, в составе нашего взвода, назначили спасателем, я держался на воде не лучше топора. Объявить о своей непригодности к осводовским подвигам мне показалось немыслимым, но и утонуть не хотелось…
Однако пока что - "нале-во! Шагом - марш!" - команда последовала привычная и выполнимая, и взвод деловито зашагал к переправе.
Там мимо берега, таща на себе сломанные ветки, целые стволы бурелома и всякий плавающий хлам, стремительно неслась река, в которой невозможно было узнать тот меленький, воробью по колено, ручеек, через который машины шутя переезжали еще несколько дней назад. На другом берегу этого довольно широкого потока видна была группа людей, среди которых мы увидели и нашего Матушу.
В это время с нашей стороны в воду въехал большой гусеничный тягач. Офицер, распоряжавшийся спасательной операцией, полусерьезно, полушутя спросил:
- Ну, орлы, кто возьмется доставить туда питание?
Без памяти обрадованный, что не придется отыскивать
"плавсредства", я взял из его рук наволочку с харчами, взгромоздился на тягач, который легко пересек стремнину, и завтрак на всю компанию робинзонов был передан мною из рук в руки Юре Веснину.
Застрявший грузовик, с которого спасся сам и спас всех других
Мордхэ Нудельман, ночью перевернуло и унесло. Потом его, сильно помятым о камни, обнаружили метрах в 600-х ниже по течению реки.
А вода все не убывала, и в положении бедствующих оказались все находившиеся на полигоне воинские части. Запасы круп и, может быть, консервов здесь были, но возникла острая необходимость в хлебе.
Легче всего решить проблему оказалось нам - зенитчикам ближайшей к полигону дивизии: ее командир, генерал Слюсаренко, приказал доставить нам хлеб из Покровки на дивизионных самолетах. В его распоряжении было два маленьких самолетика - таких, какие в народе называют "кукурузниками". Вдруг командир нашего полка приказал выложить на большом поле, зеленевшем совсем близко от палаток, букву
Т из белых простыней. Солдаты весело и дружно выполнили приказание, после чего поступила команда: всем покинуть поле. Мы решили, что самолеты прилетят и сядут на поле, а нам предстоит их разгрузить.
Они действительно оба прилетели, покружились над подготовленной посадочной площадкой и улетели обратно. Но вскоре вернулись, на бреющем полете пролетели над полем и… выбросили на него по мешку свежевыпеченных буханок! Каждый мешок, ударяясь о землю, лопался, и содержимое фонтаном взлетало на воздух, кусками разлетаясь вокруг.
Самолеты улетали за следующими мешками, а мы толпой бежали на поле - собирать "урожай".
Примечательно, что никто не клал себе в рот ни крошки. Хлеб, оприходованный начальником ПФС (продуктово-фуражного снабжения) полка, выдавался затем, как обычно, в столовой на завтрак, обед и ужин.
Вскоре мы вернулись на зимние квартиры. У меня к этому времени образовалась на шее у подбородка огромная флегмона. Командир полка, оправдывая свое прозвище "Батя", повстречав меня однажды, ужаснулся величине опухоли и приказал мне немедленно обратиться в медсанчасть.
Полковой врач, не взявшись лечить такой огромный абсцесс, немедленно отправил в медсанбат, где я и пролежал около месяца. Флегмону мне оперировали, след от нее остался на всю жизнь.
*Глава 38.**В медсанбате*
(Мы с Иваном потом встретимся, и он мне расскажет: военкомат много раз после действительной службы вызывал его на сборы по специальности, и он успешно осваивал новую и новую сложную технику и вооружения, но освоить путем повороты на месте и на марше так и не удосужился. Да никто этого от него и не требовал).
Все четверо мы по окончании экзаменов сфотографировались, и снимок этот сохранился. На мне гимнастерка - "на вырост", на два номера больше моего размера: новой у меня не оказалось, и пришлось у кого-то из солдат одолжить такую, какая у него была.
Экзамены на чин мы сдали где-то в середине августа. И началось томительное ожидание: документы должны были пропутешествовать в
Москву, в министерство обороны (первичное офицерское звание присваивается только приказом министра), затем все документы, вместе с выпиской из приказа, проделают обратный путь, и лишь тогда нас отпустят домой.
Весь наш взвод был на полигоне вместе с полком. Один я оставался в казарме. Как вдруг приехал кто-то с полигона и передал мне устный вызов замполита полка.
- Езжай на полигон, - было сказано мне, - тебя зачем-то подполковник Койлер вызывает.
Ослушаться я не мог - и на другое утро выехал попутной машиной на расположенный где-то в уссурийской тайге знаменитый, окружного значения, зенитно-артиллерийский полигон, почему-то носивший имя великого русского поэта.
***
Пока еду в открытом кузове грузовика мимо длинной гряды сопок, над которыми господствует хорошо видная из нашей чернятинской дали причудливая гора, именуемая "Сенькиной Шапкой" (а вблизи она совсем утрачивает с шапкой сходство - просто бесформенная громада, покрытая лесом); пока офицеры - мои попутчики - наседают на лейтенанта
Решетняка, выговаривая ему за распутное поведение его молодой жены, а он вяло отбрехивается; пока въезжаем в настоящую, почти еще не виданную мною уссурийскую тайгу, по которой хаживал писатель
Арсеньев со своим верным другом Дерсу Узала, - пожалуй, есть время рассказать одну. вроде бы, не идущую к делу историю, случившуюся со мной как раз в период подготовки к только что сданным офицерским экзаменам.
Этот рассказик - про обыкновенную солдатскую ложку.
*Глава 36.** Ложка*
Я потерял свою ложку. Обыкновенную ложку из легкого сплава белых металлов - такие выдавали каждому солдату. Вообще-то их выдавали по две штуки, но одну было положено держать в вещевом мешке на случай выезда по внезапной тревоге. И воспользоваться ею было опасно: вдруг посеешь и вторую? Именно такая беда случилась со мною: у меня не осталось ни одной.
В солдатской столовой таким "сокровищем" тоже невозможно было разжиться, поскольку там водились только дюралюминиевые миски, бачки и чайники. Ну, не станешь же хлебать прямо из этой посуды! Не пес ведь какой, все-таки, а звучишь гордо - правда, это пока ты при ложке. Без нее же остается только сидеть и ждать, пока кто-либо из ребят, самый спорый, покончит с едой - и униженно просить: "Слышь,
/керя/ (или еще лучше, /земеля/), дай мне ложку: /порубать…/
Давали, но - неохотно: в силу естественной человеческой брезгливости. Ты и сам, по той же причине, должен ее сначала помыть для себя. А потом, из вежливости, после себя. Только все равно хозяин ложки ее тут же, на твоих глазах, перемывает… Уж такова свинская человеческая природа!
Сказать по правде, я этих ложек за два года службы потерял штук пятнадцать. Да и не один я был такой. Дело в том, что носили мы их - знаете, где? А вот и нет, вовсе не "за голенищем", - тоже мне, нашли самое гигиеничное место! Нет, ложку держали в кармане солдатских шаровар - среди крошек махры и рядом с припрятанной от вороватых товарищей баночкой асидола для чистки пуговиц. Чтобы удобнее было, обычно легко гнущуюся рукоятку загибали плотно к ее же середине.
Получался держачок, им зацепляли за край кармана, а "едовая" часть - та, что и делает ложку ложкой - находилась внутри. Вот это - гигиена!
Но ведь солдат все бегает - по слову нашего генерала, "как соленый заяц": то - кросс, то - наряд какой-нибудь: через день - на ремень, через два - на кухню.. А занятия по "физо", где приходится и с высокой вышки прыгать в песок, развивая смелость, и на турнике висеть вниз головой. И не заметишь, как ее, родимую, где-то обронил.
Тогда спешишь в военторговскую лавку, за свои кровные покупаешь замену.
И как раз ко времени той последней потери в нашем Военторге запас ложек кончился. Купить было негде. А тут еще весь полк выехал на полигон, оставив на зимних квартирах считанных людей - меня в том числе. У кого ни спрошу - нет ли ложки запасной? - все головами отрицательно мотают.
И только один /керя,/ или, лучше сказать, /земеля/, ответил мне утвердительно: "Да, запасная есть". Но тут же засомневался:
- Только, знаешь, едва ли ты ею воспользуешься…
- Почему? - воззрился я на него с изумлением.
- Да на ней, - говорит, - слово одно написано… Из трех букв.
- Какое такое слово? - спрашиваю, а сам думаю: "Неужто - "жид"?"
Но это опасение не подтвердилось. Он назвал мне словечко, которое часто произносят на Руси "для связки слов" и солдат, и слесарь, и интеллигент, а иной раз даже глухонемые. Употреблял его неоднократно и я, грешный, когда надо и не надо. Поэтому, отмахнувшись от предостережений, сказал кере-земеле самоуверенно: "Неси ложку"!
"Подумаешь - "слово"! - рассуждал я сам с собой, пока он бегал в казарму за моим спасением. - Это если б в натуре… Суп с таким содержимым, конечно, есть не станешь, - недаром существует в солдатском фольклоре прибаутка: "Суп "рататуй" - сверху юшка, а в середине…". Но слово - чем оно мне помешает? Я его и читать-то не буду!"
Как же я ошибся! Нельзя ведь повернуть ложку тылом к себе, опуская ее во щи или кашу. А на пустом ложечном дне поневоле каждый раз, когда ешь, прочитывалось краткое русское ругательство. "Русский символ", как назвал это слово, кажется, Андрей Вознесенский или кто-то из его критиков. Едва вытащив ложку изо рта, каждый раз перед своими глазами я видел перед глазами нацарапанное на ее внутренней стороне охальное слово. Сам себе удивляясь, стал терять аппетит, неприязненно ожидая каждую очередную трапезу.
С каким же наслаждением я выбросил клятую ложку, когда, наконец, завезли новые в Военторг! Забросил, как говорится, "по адресу", а по какому - сами догадайтесь. *Глава 37.**Спасение утопающих*
Машина углубилась в тайгу. Я жадно рассматривал обступившие дорогу заросли, вспоминая все, что читал об уссурийской тайге: книги
Арсеньева, Фадеева, Фраермана… Уже перед самым концом пути мы вброд пересекли три рукава горной речушки Шуфан - мелкой-мелкой: нашему грузовику до половины колес. Каждый из рукавов имел свою нумерацию: Первый Шуфан, Второй, Третий… Как назвали эту речку позже, во время кампании замены китайских топонимов на русские, - не знаю.
Сразу после речки нам открылся огромный лагерь Пушкинского полигона - ряды стандартных армейских палаток над хорошо оборудованными, рассчитанными на многолетнюю эксплуатацию палаточными гнездами, обшитыми ровным, дощечка к дощечке, тесом.
Сюда съезжались на учебные стрельбы зенитчики чуть ли не со всех концов Дальневосточного военного округа.
Мне повезло: спрыгнув с машины, я сразу увидел приземистую фигуру замполита нашего полка подполковника Койлера. Молодцеватым шагом подошел к нему, попросил, как положено, разрешения обратиться и браво доложил:
- Товарищ подполковник! Рядовой Рахлин по вашему приказанию прибыл!
Подполковник взглянул на меня с недоумением:
- Я тебе ничего не приказывал…
Как тут было не растеряться? Да ведь мне накануне ясно сказали:
"Тебя замполит полка вызывает"!
- Нет, не вызывал, - еще раз подтвердил Койлер.
Что было делать? Трамваи и троллейбусы на полигон не ходят, обратная попутка когда еще будет…Я поплелся в палатку родного взвода. Едва вошел - раздался громовой хохот моих товарищей.
Оказалось, они, во главе с новым командиров взвода лейтенантом
Бучацким, меня "прикупили". Здесь, в условиях военного лагеря, очень много всяких нарядов: и в караул, и на кухню, и на всякие хозяйственные работы, а между тем, для проявления "солдатской находчивости", при обилии воинских частей, самый великий соблазн и самые широкие возможности. Так что надо и день и ночь охранять палатку, чтобы не разворовали имущество. И каждый лишний человек здесь вот уж никак не лишний.
На ребят из родного взвода я ничуть не обиделся. И даже рад был их проделке: как уважающий себя "старик", почти переваливший на третий год службы, вряд ли сам бы решился проявить служебное рвение и отправиться на полигон, а болтаться без дела в пустых казармах было невыносимо скучно. Так что я, подчиняясь правилам игры и разыгрывая добродушное возмущение, с удовольствием вписался в общие заботы и тут же заступил на ночь дневальным возле палаток (взвод занимал их две или три).
Как раз, как будто я его с собою привез, зарядил дождь. Сезонные муссонные дожди в Приморье, отделяющие жаркое, нередко с грозовыми ливнями, лето от сухой, ясной, прозрачной осени, приходятся чаще всего на конец августа - начало сентября. Именно в это время я и попал на полигон. Сильный, ровный. "рясный", как говорят украинцы, дождь лил, не переставая ни на минуту,* трое или четверо суток*, вызвав, как это часто бывает в том краю, настоящее стихийное бедствие. Мелкие горные речушки, заполнившись ливневыми водами, стремительно понеслись с вершин на равнины, сметая все на своем пути.
Одним из первых в военном лагере полигона прибывание воды почувствовал наш "Матуша" (Юрка Веснин), о котором подробно рассказано в 17-й главе ("Мыльная опера"). На полигоне его заботам поручили походную баню, которая была развернута на берегу самого ближнего из Шуфанов и где мылись по очереди все прибывшие на стрельбы полки. То была длинная палатка с системой смонтированных внутри труб с кранами и душами и - уж не знаю каким способом осуществлявшимся - подогревом воды. Веснин выполнял при этом сооружении примерно те же обязанности, как когда-то на маневрах Петя
Попович, - но, в отличие от него, не разово, а ежедневно. Так и жил при бане. Когда вода стала катастрофически прибывать, он принялся демонтировать все доверенное ему хозяйство, снимать палатку - и во-время успел, потому что, не сделай он этого, все унес бы поток.
Едва успел Матуша справиться, как тут же, на его глазах, разыгралось драматическое ЧП. Не зная прогноза, наши командиры снарядили полкового киномеханика в Покровку, в штаб дивизии, для обмена кинофильмов. Туда отправился грузовик, в который и погрузился со своими коробками киномеханик Мордхэ Нудельман - еврей из
Молдавии. Шофером был наш, из взвода разведки, Папакин. По дороге к ним в кузов напросились какие-то колхозники с мешками картошки. Едва машина стала переезжать первый из Шуфанов (именно возле Матушиной бани), как на самой середине стремительно мчавшегося потока мотор заглох - и никакими силами Папакину не удавалось его завести. А вода прибывает прямо на глазах… А случайные пассажиры и даже водитель не умеют плавать…
Их спасителем стал маленький Мордхэ. Он взял у Папакина веревку, привязал ее к машине, сплавал вперед - на остров между двумя
Шуфанами - и там привязал к дереву другой конец. А потом, одного за другим, сопроводил от машины к островку всех пассажиров, каждый из которых, держась за веревку, ни за что не хотел спастись без груза и волок за собой еще и картошку. Последним покинул "судно" его
"капитан" - шофер Папакин.
Вот эту сцену и наблюдал с берега банщик Матуша. Более того, с помощью все того же отважного киномеханика он тоже перебрался на остров Спасения, переправив туда и все банное имущество.
Дождь прекратился, с неба брызнуло яркое солнце, а вода все еще прибывала. Вдруг наш взвод в полном составе построили возле палаток, и кто-то из старшего начальства объявил, что теперь мы назначены быть "спасательной командой", которой приказано немедленно эвакуировать на "большую землю" наших застрявших на острове товарищей.
Над чисто промытой, сверкающей яркими красками землей светило солнышко, сияло голубое, безоблачное небо, а мне на душу легла черная туча страха. Дело в том, что плавать я научусь, да и то кое-как, только спустя года три после армии. В момент же, когда меня, в составе нашего взвода, назначили спасателем, я держался на воде не лучше топора. Объявить о своей непригодности к осводовским подвигам мне показалось немыслимым, но и утонуть не хотелось…
Однако пока что - "нале-во! Шагом - марш!" - команда последовала привычная и выполнимая, и взвод деловито зашагал к переправе.
Там мимо берега, таща на себе сломанные ветки, целые стволы бурелома и всякий плавающий хлам, стремительно неслась река, в которой невозможно было узнать тот меленький, воробью по колено, ручеек, через который машины шутя переезжали еще несколько дней назад. На другом берегу этого довольно широкого потока видна была группа людей, среди которых мы увидели и нашего Матушу.
В это время с нашей стороны в воду въехал большой гусеничный тягач. Офицер, распоряжавшийся спасательной операцией, полусерьезно, полушутя спросил:
- Ну, орлы, кто возьмется доставить туда питание?
Без памяти обрадованный, что не придется отыскивать
"плавсредства", я взял из его рук наволочку с харчами, взгромоздился на тягач, который легко пересек стремнину, и завтрак на всю компанию робинзонов был передан мною из рук в руки Юре Веснину.
Застрявший грузовик, с которого спасся сам и спас всех других
Мордхэ Нудельман, ночью перевернуло и унесло. Потом его, сильно помятым о камни, обнаружили метрах в 600-х ниже по течению реки.
А вода все не убывала, и в положении бедствующих оказались все находившиеся на полигоне воинские части. Запасы круп и, может быть, консервов здесь были, но возникла острая необходимость в хлебе.
Легче всего решить проблему оказалось нам - зенитчикам ближайшей к полигону дивизии: ее командир, генерал Слюсаренко, приказал доставить нам хлеб из Покровки на дивизионных самолетах. В его распоряжении было два маленьких самолетика - таких, какие в народе называют "кукурузниками". Вдруг командир нашего полка приказал выложить на большом поле, зеленевшем совсем близко от палаток, букву
Т из белых простыней. Солдаты весело и дружно выполнили приказание, после чего поступила команда: всем покинуть поле. Мы решили, что самолеты прилетят и сядут на поле, а нам предстоит их разгрузить.
Они действительно оба прилетели, покружились над подготовленной посадочной площадкой и улетели обратно. Но вскоре вернулись, на бреющем полете пролетели над полем и… выбросили на него по мешку свежевыпеченных буханок! Каждый мешок, ударяясь о землю, лопался, и содержимое фонтаном взлетало на воздух, кусками разлетаясь вокруг.
Самолеты улетали за следующими мешками, а мы толпой бежали на поле - собирать "урожай".
Примечательно, что никто не клал себе в рот ни крошки. Хлеб, оприходованный начальником ПФС (продуктово-фуражного снабжения) полка, выдавался затем, как обычно, в столовой на завтрак, обед и ужин.
Вскоре мы вернулись на зимние квартиры. У меня к этому времени образовалась на шее у подбородка огромная флегмона. Командир полка, оправдывая свое прозвище "Батя", повстречав меня однажды, ужаснулся величине опухоли и приказал мне немедленно обратиться в медсанчасть.
Полковой врач, не взявшись лечить такой огромный абсцесс, немедленно отправил в медсанбат, где я и пролежал около месяца. Флегмону мне оперировали, след от нее остался на всю жизнь.
*Глава 38.**В медсанбате*
В медико-санитарном батальоне дивизии мне пришлось лечиться дважды. В первый раз я туда попал по возвращении из отпуска. Уехав из Харькова с очередным фурункулом на ноге, я с ним намучился еще в поезде, а по приезде стал лечиться в полковой медсанчасти.
Санинструктор Михеев, удалив наклейку, присохший к коже клеол принялся оттирать, за отсутствием спирта, авиационным бензином - и внес инфекцию. Старший лейтенант Мищенко самостоятельно справиться с лечением не мог - и отправил меня в кожно-венерологическое отделение медсанбата - к подполковнику медицинской службы Дороганову.
Добряк подполковник лечил основательно, но медленно. С месяц я у него тогда провалялся, он применил и аутогемотерапию (внутримышечное вливание мне моей же, взятой из вены, крови), но от фурункулеза вылечить не мог - один за другим выскакивали и донимали все новые чирьи… Избавился от них только по возвращении из армии, да и то не сразу.
Медсанбат для всей дивизии играл роль своего рода районной больницы. Вплоть до того, что один из хирургов, майор Полтавцев, специализировался как гинеколог, обслуживая офицерских и старшинских жен. Говорили, что и аборты делает, - а кто бы еще мог за них взяться в тех местах?!
Любопытные типы там мне повстречались. Забавных историй наслушался. Рядом со мною лежал татарин Самигуллин - тот, к кому, если помните, обратилась прибывшая к мужу молодая жена: мол,
/дяденька, /где найти лейтенанта Решетняка? "Дяденька", безусый парнишка, очень смешно ломавший русскую речь, теперь чуть ли не ежедневно лежал под капельницей - ему то и дело переливали донорскую кровь: лечили от фурункулеза - куда более тяжелого, чем мой.
Надеюсь, читатель помнит мой рассказ о том, как на два полка напал понос от сваренной на мыльной воде каши (глава 17 - "Мыльная опера", стр. 53). Вот дополнение, сделанное моим соседом по койке в медсанбате:
- Я в тот ночь на первый пост охранял, - рассказывал Самигуллин.
- У меня курсак заболел, а я стоял-терпил у знамени и денежный ящик.
Думал - терпить нада: знамя, всетки, честь полку… А курсак - шурум-бурум, шурум-бурум - крутит-вертит… Не могу больше терпить!
Позвал дежурний писарь: "Земляк, звони в караульный помещений - я в уборнуй хачу!" Он позвонил, но я не мог терпить - усрался в штаны.
На другой день на вечерний поверка мне командир благодарность объявил: "Рядовой Самигуллин - за отличный служба…". Я: "Служу
Советскому Союзу!" А сам думаю: "Вот, на первый пост у полковой знамени полный шаровары наслужил!"
Слева - Самигуллин, а справа от меня лежал красивый и глупый парень из другого полка - дезертир, состоящий под следствием.
История такова: он был переведен из части в часть. Свою часть оставил, а до другой не дошел: поехал к знакомой девке в
Ворошилов… Через несколько дней его, конечно, хватились, стали искать - и нашли у нее в доме. Более суток "самоволки" - это дезертирство несомненное, его и посадили на губу, "дело" завели.
Парень струхнул и, чтобы оттянуть расплату, симулировал приступ острого аппендицита. Доставили его в медсанбат, а там (жалко, что ли?!) - вырезали здоровый аппендикс. Оставили на недельку отлежаться. А он: "У меня гонорея недолеченная!" Вот с нею и находился теперь в нашем кожно-венерологическом отделении. Небось, подружке об этом своем заболевании смолчал, а тут признался - для того лишь, чтобы оттянуть момент суда.
- Слушай, - допытывается он у меня, - как ты думаешь: если я себе кость сломаю, отправят меня на суд или сперва лечить будут?
- Да как ты сам себе кость сломаешь?
- А я на "губе" попрошусь в туалет, а сам возьму с собой молоток и там как вдарю себе молотком по ноге! Что: думаешь, не смогу? Это ты меня просто не знаешь…У меня знаешь какая / сила воли/? А молоток в парашу кину. И - с концами!
Все его планы оказались, разумеется, пустой болтовней. Вскоре он получил срок за дезертирство. Должно быть, молотка не сумел достать…
Второе мое пребывание в медсанбате принесло новые впечатления. В нашей палате лежал - лечился от того же триппера - лейтенант из дислоцированного в Чернятине танкового полка, страшный матерщинник, но добрейший малый. Я рассказал, что после сдачи экзаменов на младшего лейтенанта жду демобилизации. Не посоветует ли он, где мне достать портупею?
Не имея никаких видов на личное оружие в виде пистолета - для чего бы мне понадобилось обзавестись портупеей? Разве что для фасона… Но - не будьте строги: ведь мне не исполнилось и 26 лет.
Лейтенант рад был мне помочь: есть у него лишний офицерский ремень с портупеей. А кобура нужна? - От кобуры у меня хватило ума отказаться.
(Выписавшись из санбата, поспешил к лейтенанту. Застал его дома.
Он стал искать портупею, пока что беседуя со мною и при этом обильно пересыпая свою речь матюками, хотя тут же находился его маленький сынишка. Правда, к ребенку он относился с нежностью. Я подумал: как же его, такого семейственного, угораздило "подцепить на конец"?
Впрочем, он еще в палате сам рассказывал мне об этом: поехал в отпуск, познакомился, гульнул… "Хорошо хоть то, что рано проявилось: еще до возращения домой. Я сразу решил: немедленно лягу в медсанбат")
Познакомился я и с одесситом Мишей Хармацом из батальона связи Он приятельствовал с моим дружком Гришей Юстом. Этот Юст был вовсе не из Тивериады, а тоже, как и Миша, из Одессы. Хармац до армии учился в техникуме по специальности "холодильные установки" и сказал, что после армии хочет продолжить учебу в Харькове, где есть институт советской торговли. Я с готовностью продиктовал ему свой харьковский адрес.
(Прошло несколько лет. В квартиру, где мы с женой и ее родителями и, кажется, уже и сыном жили впятером в единственной комнате, постучали. В дверях стоял молодой человек, которого я узнал в лицо лишь тогда, когда он объявил:
- Я Миша Хармац.
По обычаям гостеприимства мы предоставили ему ночлег, для чего пришлось мне его положить с собой. Оказалось, он во сне скрипит зубами, и я утром ушел на работу не выспавшись как следует.
Назавтра, однако, он опять явился ночевать. На третью ночь - тоже.
Между тем, Миша сам рассказал, что у него есть в Харькове родственники, однако ему у нас жить удобнее…
Но мне удобнее было спать с женой, да и ей со мною - тоже.
Посовещавшись, мы решили намекнуть гостю, что надо бы и честь знать.
Тем более, что, кроме нас, в доме были и родители Инны, и наш ребенок.
Миша все понял - и исчез. Но вскоре появился вновь - и не один: привел познакомить с нами свою невесту, которой стремительно обзавелся в Харькове.. Ее семья жила очень далеко от нас, в поселке
Тракторного завода, Миша вскоре женился, как-то раз я к ним съездил, а потом мы многие годы не виделись. Встретились уже в пожилом возрасте - где-то в конце 70-х в автобусе. Миша рассказал, что работает техником по ремонту холодильников, обслуживает магазины всего поселка ХТЗ.
- Однако… - Он посмотрел на меня с некоторым сомнением - видно, опасался моей реакции на то, что собирается мне сообщить. Наконец решился и проговорил жестко, с вызовом. - Я подал документы на выезд в Израиль!
Дело было где-то в 1978 - 1979, я к тому времени уже и сам
"дрогнул", готовились к выезду мои близкие друзья и родня, а некоторые и выехали… Поэтому я решительно ответил: "Правильно сделал!" Миша с явным облегчением стал мне рассказывать: "Понимаешь, мне надоело бояться ОБХСС…" Эта фраза в его устах была вполне понятна: должность техника по обслуживанию и ремонту холодильников -
"калымная работенка", "могарычевое дело", тут и в самом деле можно угодить в тюрьму по обвинению в "левых" доходах.
Позднее, продолжая работать в этом районе, я от кого-то узнал, что Миша с семьей свернул в США. Дальнейшей его судьбы не знаю).
Выздоровление мое шло медленно. Помещение медсанбата освобождали для ремонта, почти всех выписали, а оставшуюся горстку больных перевели в большую "лазаретную" палатку, где было множество лишних постелей. Содрав с пустых кроватей тюфяки, мы на ночь укрывались ими, потому что по ночам уже подмораживало.
Одним из больных был ефрейтор Легочкин с Северного Кавказа. Он поразил меня сочным и откровенным рассказом о своей первой любви.
Овладев впервые своей возлюбленной, он застыл, не зная, что делать дальше: застыл - и не двигался… Уж такой, казалось бы, бесстыдный рассказ, а вместе с тем предельно целомудренный! С нежностью и восторгом вспоминал ефрейтор о ждавшей его девчонке.
Чуть ли не до конца октября пролежал я в медсанбате. Вернувшись в
Чернятино, застал в самом разгаре строевую лихорадку, обуявшую всю армию после знаменитого приказа маршала Малиновского. Наш военный городок с утра до вечера был наполнен барабанной дробью. В столовую каждое подразделение шло строевым шагом, печатая шаг. С каждым днем гайки муштры закручивались все туже и туже, а ведь впереди было начало учебного года, парад 7 ноября, строевые смотры…
Парады в нашем гарнизоне проходили на плацу. Обычно собирались все части и в строю, по команде "Вольно!", ожидали прибытия генерала
- командира дивизии. Как правило, приходили поглазеть женщины и дети из семей офицеров и старшин-сверхсрочников. Чтобы людям веселей было ждать, играл оркестр танкового полка. Почему-то на музыку сбегались своры собак и под бравурные марши устраивали у всех на глазах свои собачьи свадьбы, вгоняя в краску стыдливо-разнузданных офицерш и вызывая жеребячий хохот у нескольких тысяч солдат.
Все это до того мне приелось, что перед ноябрьскими праздниками в честь очередной годовщины "Великого Октября" сам напросился на все три праздничных дня в совершенно новый и, как мне мнилось, вполне спокойный наряд: на только что выстроенный гарнизонный КПП -
Санинструктор Михеев, удалив наклейку, присохший к коже клеол принялся оттирать, за отсутствием спирта, авиационным бензином - и внес инфекцию. Старший лейтенант Мищенко самостоятельно справиться с лечением не мог - и отправил меня в кожно-венерологическое отделение медсанбата - к подполковнику медицинской службы Дороганову.
Добряк подполковник лечил основательно, но медленно. С месяц я у него тогда провалялся, он применил и аутогемотерапию (внутримышечное вливание мне моей же, взятой из вены, крови), но от фурункулеза вылечить не мог - один за другим выскакивали и донимали все новые чирьи… Избавился от них только по возвращении из армии, да и то не сразу.
Медсанбат для всей дивизии играл роль своего рода районной больницы. Вплоть до того, что один из хирургов, майор Полтавцев, специализировался как гинеколог, обслуживая офицерских и старшинских жен. Говорили, что и аборты делает, - а кто бы еще мог за них взяться в тех местах?!
Любопытные типы там мне повстречались. Забавных историй наслушался. Рядом со мною лежал татарин Самигуллин - тот, к кому, если помните, обратилась прибывшая к мужу молодая жена: мол,
/дяденька, /где найти лейтенанта Решетняка? "Дяденька", безусый парнишка, очень смешно ломавший русскую речь, теперь чуть ли не ежедневно лежал под капельницей - ему то и дело переливали донорскую кровь: лечили от фурункулеза - куда более тяжелого, чем мой.
Надеюсь, читатель помнит мой рассказ о том, как на два полка напал понос от сваренной на мыльной воде каши (глава 17 - "Мыльная опера", стр. 53). Вот дополнение, сделанное моим соседом по койке в медсанбате:
- Я в тот ночь на первый пост охранял, - рассказывал Самигуллин.
- У меня курсак заболел, а я стоял-терпил у знамени и денежный ящик.
Думал - терпить нада: знамя, всетки, честь полку… А курсак - шурум-бурум, шурум-бурум - крутит-вертит… Не могу больше терпить!
Позвал дежурний писарь: "Земляк, звони в караульный помещений - я в уборнуй хачу!" Он позвонил, но я не мог терпить - усрался в штаны.
На другой день на вечерний поверка мне командир благодарность объявил: "Рядовой Самигуллин - за отличный служба…". Я: "Служу
Советскому Союзу!" А сам думаю: "Вот, на первый пост у полковой знамени полный шаровары наслужил!"
Слева - Самигуллин, а справа от меня лежал красивый и глупый парень из другого полка - дезертир, состоящий под следствием.
История такова: он был переведен из части в часть. Свою часть оставил, а до другой не дошел: поехал к знакомой девке в
Ворошилов… Через несколько дней его, конечно, хватились, стали искать - и нашли у нее в доме. Более суток "самоволки" - это дезертирство несомненное, его и посадили на губу, "дело" завели.
Парень струхнул и, чтобы оттянуть расплату, симулировал приступ острого аппендицита. Доставили его в медсанбат, а там (жалко, что ли?!) - вырезали здоровый аппендикс. Оставили на недельку отлежаться. А он: "У меня гонорея недолеченная!" Вот с нею и находился теперь в нашем кожно-венерологическом отделении. Небось, подружке об этом своем заболевании смолчал, а тут признался - для того лишь, чтобы оттянуть момент суда.
- Слушай, - допытывается он у меня, - как ты думаешь: если я себе кость сломаю, отправят меня на суд или сперва лечить будут?
- Да как ты сам себе кость сломаешь?
- А я на "губе" попрошусь в туалет, а сам возьму с собой молоток и там как вдарю себе молотком по ноге! Что: думаешь, не смогу? Это ты меня просто не знаешь…У меня знаешь какая / сила воли/? А молоток в парашу кину. И - с концами!
Все его планы оказались, разумеется, пустой болтовней. Вскоре он получил срок за дезертирство. Должно быть, молотка не сумел достать…
Второе мое пребывание в медсанбате принесло новые впечатления. В нашей палате лежал - лечился от того же триппера - лейтенант из дислоцированного в Чернятине танкового полка, страшный матерщинник, но добрейший малый. Я рассказал, что после сдачи экзаменов на младшего лейтенанта жду демобилизации. Не посоветует ли он, где мне достать портупею?
Не имея никаких видов на личное оружие в виде пистолета - для чего бы мне понадобилось обзавестись портупеей? Разве что для фасона… Но - не будьте строги: ведь мне не исполнилось и 26 лет.
Лейтенант рад был мне помочь: есть у него лишний офицерский ремень с портупеей. А кобура нужна? - От кобуры у меня хватило ума отказаться.
(Выписавшись из санбата, поспешил к лейтенанту. Застал его дома.
Он стал искать портупею, пока что беседуя со мною и при этом обильно пересыпая свою речь матюками, хотя тут же находился его маленький сынишка. Правда, к ребенку он относился с нежностью. Я подумал: как же его, такого семейственного, угораздило "подцепить на конец"?
Впрочем, он еще в палате сам рассказывал мне об этом: поехал в отпуск, познакомился, гульнул… "Хорошо хоть то, что рано проявилось: еще до возращения домой. Я сразу решил: немедленно лягу в медсанбат")
Познакомился я и с одесситом Мишей Хармацом из батальона связи Он приятельствовал с моим дружком Гришей Юстом. Этот Юст был вовсе не из Тивериады, а тоже, как и Миша, из Одессы. Хармац до армии учился в техникуме по специальности "холодильные установки" и сказал, что после армии хочет продолжить учебу в Харькове, где есть институт советской торговли. Я с готовностью продиктовал ему свой харьковский адрес.
(Прошло несколько лет. В квартиру, где мы с женой и ее родителями и, кажется, уже и сыном жили впятером в единственной комнате, постучали. В дверях стоял молодой человек, которого я узнал в лицо лишь тогда, когда он объявил:
- Я Миша Хармац.
По обычаям гостеприимства мы предоставили ему ночлег, для чего пришлось мне его положить с собой. Оказалось, он во сне скрипит зубами, и я утром ушел на работу не выспавшись как следует.
Назавтра, однако, он опять явился ночевать. На третью ночь - тоже.
Между тем, Миша сам рассказал, что у него есть в Харькове родственники, однако ему у нас жить удобнее…
Но мне удобнее было спать с женой, да и ей со мною - тоже.
Посовещавшись, мы решили намекнуть гостю, что надо бы и честь знать.
Тем более, что, кроме нас, в доме были и родители Инны, и наш ребенок.
Миша все понял - и исчез. Но вскоре появился вновь - и не один: привел познакомить с нами свою невесту, которой стремительно обзавелся в Харькове.. Ее семья жила очень далеко от нас, в поселке
Тракторного завода, Миша вскоре женился, как-то раз я к ним съездил, а потом мы многие годы не виделись. Встретились уже в пожилом возрасте - где-то в конце 70-х в автобусе. Миша рассказал, что работает техником по ремонту холодильников, обслуживает магазины всего поселка ХТЗ.
- Однако… - Он посмотрел на меня с некоторым сомнением - видно, опасался моей реакции на то, что собирается мне сообщить. Наконец решился и проговорил жестко, с вызовом. - Я подал документы на выезд в Израиль!
Дело было где-то в 1978 - 1979, я к тому времени уже и сам
"дрогнул", готовились к выезду мои близкие друзья и родня, а некоторые и выехали… Поэтому я решительно ответил: "Правильно сделал!" Миша с явным облегчением стал мне рассказывать: "Понимаешь, мне надоело бояться ОБХСС…" Эта фраза в его устах была вполне понятна: должность техника по обслуживанию и ремонту холодильников -
"калымная работенка", "могарычевое дело", тут и в самом деле можно угодить в тюрьму по обвинению в "левых" доходах.
Позднее, продолжая работать в этом районе, я от кого-то узнал, что Миша с семьей свернул в США. Дальнейшей его судьбы не знаю).
Выздоровление мое шло медленно. Помещение медсанбата освобождали для ремонта, почти всех выписали, а оставшуюся горстку больных перевели в большую "лазаретную" палатку, где было множество лишних постелей. Содрав с пустых кроватей тюфяки, мы на ночь укрывались ими, потому что по ночам уже подмораживало.
Одним из больных был ефрейтор Легочкин с Северного Кавказа. Он поразил меня сочным и откровенным рассказом о своей первой любви.
Овладев впервые своей возлюбленной, он застыл, не зная, что делать дальше: застыл - и не двигался… Уж такой, казалось бы, бесстыдный рассказ, а вместе с тем предельно целомудренный! С нежностью и восторгом вспоминал ефрейтор о ждавшей его девчонке.
Чуть ли не до конца октября пролежал я в медсанбате. Вернувшись в
Чернятино, застал в самом разгаре строевую лихорадку, обуявшую всю армию после знаменитого приказа маршала Малиновского. Наш военный городок с утра до вечера был наполнен барабанной дробью. В столовую каждое подразделение шло строевым шагом, печатая шаг. С каждым днем гайки муштры закручивались все туже и туже, а ведь впереди было начало учебного года, парад 7 ноября, строевые смотры…
Парады в нашем гарнизоне проходили на плацу. Обычно собирались все части и в строю, по команде "Вольно!", ожидали прибытия генерала
- командира дивизии. Как правило, приходили поглазеть женщины и дети из семей офицеров и старшин-сверхсрочников. Чтобы людям веселей было ждать, играл оркестр танкового полка. Почему-то на музыку сбегались своры собак и под бравурные марши устраивали у всех на глазах свои собачьи свадьбы, вгоняя в краску стыдливо-разнузданных офицерш и вызывая жеребячий хохот у нескольких тысяч солдат.
Все это до того мне приелось, что перед ноябрьскими праздниками в честь очередной годовщины "Великого Октября" сам напросился на все три праздничных дня в совершенно новый и, как мне мнилось, вполне спокойный наряд: на только что выстроенный гарнизонный КПП -