Страница:
Примерно в те годы или немного раньше на экранах страны демонстрировался фильм, который в СССР шел под назидательным названием "Судьба солдата в Америке". Герой фильма, действие которого происходит после первой мировой войны, Эди Бартлет, не может найти себе применения в обстановке "великой депрессии" двадцатых-тридцатых годов и вынужден стать на путь преступлений…
Вся советская пропаганда утверждала, что у нас, в стране социализма, все иначе. И я, смешно сказать, верил, что это так! Я полагал, что у меня, вчерашнего воина, есть преимущества. Тем более. что родители мои, невинно пострадавшие при "культе личности", сейчас так нуждаются в моей поддержке. Партийные, советские, комсомольские органы, конечно. помогут мне…
Все оказалось не так! Заведующий кадрами областного отдела народного образования Максим Андреевич Свидан в ответ на мой лепет о больном отце сказал мне буквально так:
- Товарищ! Хотя бы ваш отец и умер (?!), у нас нет для вас в городе места учителя. Отправляйтесь опять в деревню! Не в Андреевку, так в другую!
Одна за другой срывались попытки найти в городе какую-то иную, не учительскую работу. Например, заведующего клубом, "политвоспитателя" в рабочем общежитии, ответственного секретаря студенческой многотиражки…
Мое "сватовство" на последнее из отмеченных поприщ вспоминать сейчас мне особенно забавно. Старая, косомольских времен, мамина подруга Римма Гирш договорилась со своим знакомым, доцентом сельскохозяйственного института, что он побеседует со мной как с кандидатом на должность ответственного секретаря институтской газеты, редактором которой этот человек является по поручению партбюро. Для солидности я взял у своего друга Фимы Бейдера его шляпу, которую мы с ним уже когда-то носили посменно, водрузил себе на голову и отправился к доценту на переговоры. Я нашел его в сельхозинституте, в кабинете кафедры, которой он заведовал. Стремясь выглядеть по-светски непринужденно, я вошел к нему в кабинет, позабыв снять шляпу. Так я сделал первую роковую ошибку. Второй было то, что, подойдя к доценту, я первым протянул ему руку:
- Здравствуйте! Я - Рахлин… С Вами обо мне говорила Римма
Яковлевна… Вы назначили мне встречу…
Даже сейчас полагаю, что текст совершенно нормальный. Но едва я начал говорить, как почтенный доцент замахал руками и закричал на меня:
- Подождите-подождите-подождите! Молодой человек! Разве вас не учили, что, входя в помещение, надо снимать головной убор?
Я опешил и растерялся. Действительно, учили. И до армии я никогда бы так себя не повел. Но теперь сказалась армейская привычка: ведь там положено было, представляясь, отдавать честь, а по давней русской пословице, "К пустой голове не прикладывают!", то есть без головного убора, с головой обнаженной, честь не отдашь. Конечно, промах, но - разве уж столь непростительный, чтобы из-за него немедленно отбраковать неловкого претендента? Однако суровый доцент продолжал резонерствовать:
- …И запомните, юноша: когда вы входите в кабинет к человеку незнакомому, да еще если он явно старше вас, - никогда не протягивайте руку первым - подождите, пока вам предложат обменяться рукопожатием. А не предложат - значит, и не надо…
Я смущенно молчал. Конечно, он был прав. Но и теперь полагаю, что главное было не в этом. Римма Яковлевна была ему то ли соседкой, то ли учительницей его сына, дочери или внука. Отказать ей он не хотел, вот и согласился на разговор со мною. Но, увидав мою физиономию, сразу же решил отказать. Сделать это было для него проще простого:
- Скажите. вы когда-нибудь работали в печати?
Нет, я не работал… Тут он оживился и засыпал меня кучей вопросов: известно ли мне, что такое верстка? Как составить макет газеты? Как рассчитать размеры статьи, выбрать нужный шрифт? Кто такой метранпаж? Имел ли я дело с полиграфической линейкой? Знаю ли корректорские знаки?
Нет, ничего этого я не знал - и, разумеется, ушел, блестя потертыми штанами. Так бесславно завершилась моя первая и весьма случайная попытка стать журналистом. Месяца через два с половиной я
(снова сработал случай!) все-таки стал им, и притом - на всю жизнь.
Где бы потом ни работал - всюду были мною довольны. Освоил, и довольно споро, и верстку, и правку, и расчет газетной площади, и макетирование номера. Думаю, что уже через пару лет свободно мог бы заткнуть господина доцента (все же совершенно случайного человека на редакторском поприще - просто обладателя партбилета) за свой солдатский пояс. Да ведь и партбилетом потом обзавелся…
Но в тот раз я получил поворот на 180 градусов от ворот журналистики.
В те времена еще не наступил тот психологический сдвиг, который даст возможность где-то на рубеже 70-х - 80-х годов не только свежеиспеченным, но и опытным, квалифицированным специалистам, порой даже кандидатам наук, бросить свои науки, свои насиженные, но теряющие реальную цену места в институтах и лабораториях и заняться гораздо лучше оплачиваемой ручной работой: укладкой и циклевкой паркета, строительством коровников, даже установкой ограждений вокруг предприятий, школ, могил… И мне, с большим трудом получившему высшее образование, и в голову не приходило им пренебречь. Вот и искал работу только там, где без диплома на должность не зачисляли.
Не буду вспоминать каждое мое несостоявшееся поприще - скажу лишь, что долго и безрезультатно толокся в "Дорпрофсоже" - областном профсоюзе железнодорожников; наконец, там мне сказали,. что в станционном клубе вокзала Харьков-Балашовский нужен заведующий клубом на более чем скромную зарплату. Но мне уж было не до жиру - после трех месяцев со дня демобилизации (для меня этот срок официально истекал 7 апреля 1957 г.) я терял предоставленную демобилизованным льготу на непрерывный трудовой стаж, а с нею и ряд преимуществ - например, стопроцентную оплату пропущенных дней на случай болезни… Маленький клуб находился в одноэтажном домике под виадуком на улице Плехановской возле завода имени Малышева, - в глуховатом, плохо освещенном по вечерам, чреватом происшествиями районе. Но я был готов на все. Однако оказалось, что должность заведующего клубом - в номенклатуре райкома партии, а там мне отказали: заведующий клубом, было мне объяснено, должен быть членом партии, а я всего лишь комсомолец… Правда, инструктор райкома партии сообщила мне, что в одно из общежитий завода имени Малышева требуется "политвоспитатель". Эта должность - в штате жилищно-коммунального отдела этого завода - одного из самых больших в городе и, должно быть, в стране. Я отправился в заводской поселок, где находилось руководство ЖКО. Но и здесь, едва взглянув на меня, от моих услуг отказались под каким-то незначительным предлогом.
В отчаянии я обратился в юридическую консультацию: какими правами я могу воспользоваться как демобилизованный воин? Несколько утрируя ситуацию, воспроизвожу список дежурных адвокатов, которых я застал в этой конторе: Абрамсон, Цифринович, Марголин и Петренко. Первые три были в тот момент заняты другими клиентами, без дела пребывал один
Петренко. К нему я и пришел со своим вопросом: "Какие у меня льготы при трудоустройстве?"
- НИКАКИХ, ответил адвокат - и засмеялся от удовольствия.
Но и моя жена не могла устроиться на работу… Что делать?!
Посоветовавшись с родителями, я написал письмо первому секретарю
Харьковского обкома партии товарищу Подгорному. Пожаловался на свое бедственное положение, невозможность уехать от больных родителей, пострадавших от "культа"…И вот, по приглашению из обкома. явился к председателю областной партийной комиссии товарищу Гринчук (фамилия подлинная) Марии Денисовне (имя и отчество - вымышленные, только для указания на ее женский пол).
В обком вход только по пропускам, которые выписывают в специальном бюро, а на дверях тщательно проверяет милиция. Внутри здания - чистые пустые коридоры. полная тишина, не верится, что в кабинетах сидят живые люди. Через приемную с секретарем-машинисткой попадаю в просторный кабинет, где за столом сидит пожилая, седая женщина, а поодаль. на диване, какой-то мужчина, хранивший молчание на протяжении всей моей беседы с "Марьей Денисовной".
Гринчук спрашивает у меня:
- Почему вы не хотите уехать из Харькова, где для вас нет работы, и получить ее где-нибудь на периферии?
- Мои родители, - отвечаю я терпеливо этой явно опытной партийной чиновнице, - невинно пострадали, на пять-шесть лет были отторгнуты от семьи и брошены в лагеря, их здоровье совершенно расстроено, отец парализован и госпитализирован, им обоим нужна поддержка, я не могу сейчас их оставить, а сестра родила второго ребенка и не в состоянии меня заменить…
- Не знаю, не знаю, - пожимает плечами товарищ Гринчук, - вот у меня тоже есть сын, он не побоялся поехать на периферию - в
Черновцы, и успешно там работает… доцентом в университете…
У меня немедленно завяли уши. Что она говорит?! Неужели не понимает разницу между селом Захлюпанка, Харьковской области, и столицей Буковины? Между должностями сельского учителя - и университетского доцента. Кроме того, его мама в эти пять-шесть лет не хлебала лагерную баланду, не долбила вечную мерзлоту, а пользовалась закрытым обкомовским распределителем и обедала в комфортабельной, чистой, дешевой обкомовской столовой. Не говоря уже о прочих привилегиях партийного функционера… И сейчас не лежит в постели, потеряв способность двигаться, как наш отец, не приобрела в неволе душевное заболевание, как наша мать… Неужели я должен ей сейчас растолковывать эту разницу? Мотнув головой (мол, ну и ну!), я лишь коротко заметил:
- Ну, вы и сравнили… Они же сидели там, за решеткой, а вы, уж извините, здесь, в обкоме. По-моему, есть разница!
Однако чертова баба продолжила свое наступление:
- Вот смотрите, что получается, - принялась она меня стыдить. -
Ваши родители сидели, а вам советская власть дала возможность окончить институт. Но вы теперь все забыли и не хотите отдать ей долг.
Я очень вспыльчив. Люди, не знающие моей натуры, но испытавшие на себе эту тяжелую ее особенность, иногда говорят мне:
- Ну-ну, полегче, небось. на начальство ты не кричишь…
Какая ошибка! В том-то и дело, что, охваченный внезапным гневом, я не разбираю, кто передо мной. Начальство так начальство! Вот и теперь негодование комом подступило к горлу и вырвалось оттуда со взрывом:
- Что вы говорите?! Да если бы я не скрыл в институте, что мои родители сидят, да еще и по 58-й статье, разве же удалось бы мне получить институтский диплом?! Уволили же меня с работы старшего пионервожатого школы, когда я там рассказал все! Так уж в институте помалкивал, а то бы и оттуда выгнали!!!
Боже, как возмутили мои слова эту коммунистическую фашистку!
Старая нахалка аж подпрыгнула в своем кресле:
- Ага! - завизжала она злорадно. - Значит, вы сами признались, что обманули Советскую власть, скрыли от нее, что родители репрессированы1!!
Холодное бешенство охватило меня. Безрассудство не очень присуще моей натуре, но в жизни моей бывали моменты, когда я забывал обо всем и высказывал врагам напрямик.все. что думаю.
- Да вы слышите ли сами себя? И помните ли, что сейчас не 37-й год на дворе, а не 57-й?! - перешел я в естественное наступление. -
У меня отобрали родителей, оклеветали их, бросили в лагерь. Теперь их реабилитировали, вернули честное имя, восстановили в партии. Но я и тогда знал, что они ни в чем не виноваты, так что же должен был раскрывать, в чем признаваться?! Вы потеряли представление о времени и сами не понимаете, что происходит. Вижу, что напрасно пришел сюда
- вы просто надо мной издеваетесь.
В течение всей моей тирады эта злобная дура не произнесла ни слова - по-моему, она просто обомлела. Молчал и ее посетитель. Я встал и вышел. Меня не задерживали, и мой визит не имел никаких последствий: ни положительных. ни отрицательных. Мама потом вспомнила: эта Гринчук исключала ее из партии в 1937 году. Она еще тогда была "партследователем"…
В августе 1991 года завершилась деятельность КПСС. Харьковский обком партии был закрыт и опечатан. Мне доставляет глубокое удовлетворение то обстоятельство, что это необходимое и назревшее действие произвел своими руками мой родной племянник - сывн моей сестры, в то время депутат харьковского городского совета.
Через несколько лет он же, возглавив харьковскую правозащитную группу, приобрел для ее офиса квартиру на первом этаже одного из зданий в центре города. Прежде эта квартира принадлежала полковнику харьковского облуправления КГБ, некоему Рыбальченко. В 1950 году он был одним из следователей по "делу" наших с сестрой родителей.
Именно он подготовил документы на рассмотрение особого совещания при министре госбезопасности СССР, которое и вынесло папе и маме заочный приговор: по 10 лет лагерей особо строгого режима.
Скажите теперь, что на свете нет справедливости!
*
*Послесловие к послесловию*
Вся советская пропаганда утверждала, что у нас, в стране социализма, все иначе. И я, смешно сказать, верил, что это так! Я полагал, что у меня, вчерашнего воина, есть преимущества. Тем более. что родители мои, невинно пострадавшие при "культе личности", сейчас так нуждаются в моей поддержке. Партийные, советские, комсомольские органы, конечно. помогут мне…
Все оказалось не так! Заведующий кадрами областного отдела народного образования Максим Андреевич Свидан в ответ на мой лепет о больном отце сказал мне буквально так:
- Товарищ! Хотя бы ваш отец и умер (?!), у нас нет для вас в городе места учителя. Отправляйтесь опять в деревню! Не в Андреевку, так в другую!
Одна за другой срывались попытки найти в городе какую-то иную, не учительскую работу. Например, заведующего клубом, "политвоспитателя" в рабочем общежитии, ответственного секретаря студенческой многотиражки…
Мое "сватовство" на последнее из отмеченных поприщ вспоминать сейчас мне особенно забавно. Старая, косомольских времен, мамина подруга Римма Гирш договорилась со своим знакомым, доцентом сельскохозяйственного института, что он побеседует со мной как с кандидатом на должность ответственного секретаря институтской газеты, редактором которой этот человек является по поручению партбюро. Для солидности я взял у своего друга Фимы Бейдера его шляпу, которую мы с ним уже когда-то носили посменно, водрузил себе на голову и отправился к доценту на переговоры. Я нашел его в сельхозинституте, в кабинете кафедры, которой он заведовал. Стремясь выглядеть по-светски непринужденно, я вошел к нему в кабинет, позабыв снять шляпу. Так я сделал первую роковую ошибку. Второй было то, что, подойдя к доценту, я первым протянул ему руку:
- Здравствуйте! Я - Рахлин… С Вами обо мне говорила Римма
Яковлевна… Вы назначили мне встречу…
Даже сейчас полагаю, что текст совершенно нормальный. Но едва я начал говорить, как почтенный доцент замахал руками и закричал на меня:
- Подождите-подождите-подождите! Молодой человек! Разве вас не учили, что, входя в помещение, надо снимать головной убор?
Я опешил и растерялся. Действительно, учили. И до армии я никогда бы так себя не повел. Но теперь сказалась армейская привычка: ведь там положено было, представляясь, отдавать честь, а по давней русской пословице, "К пустой голове не прикладывают!", то есть без головного убора, с головой обнаженной, честь не отдашь. Конечно, промах, но - разве уж столь непростительный, чтобы из-за него немедленно отбраковать неловкого претендента? Однако суровый доцент продолжал резонерствовать:
- …И запомните, юноша: когда вы входите в кабинет к человеку незнакомому, да еще если он явно старше вас, - никогда не протягивайте руку первым - подождите, пока вам предложат обменяться рукопожатием. А не предложат - значит, и не надо…
Я смущенно молчал. Конечно, он был прав. Но и теперь полагаю, что главное было не в этом. Римма Яковлевна была ему то ли соседкой, то ли учительницей его сына, дочери или внука. Отказать ей он не хотел, вот и согласился на разговор со мною. Но, увидав мою физиономию, сразу же решил отказать. Сделать это было для него проще простого:
- Скажите. вы когда-нибудь работали в печати?
Нет, я не работал… Тут он оживился и засыпал меня кучей вопросов: известно ли мне, что такое верстка? Как составить макет газеты? Как рассчитать размеры статьи, выбрать нужный шрифт? Кто такой метранпаж? Имел ли я дело с полиграфической линейкой? Знаю ли корректорские знаки?
Нет, ничего этого я не знал - и, разумеется, ушел, блестя потертыми штанами. Так бесславно завершилась моя первая и весьма случайная попытка стать журналистом. Месяца через два с половиной я
(снова сработал случай!) все-таки стал им, и притом - на всю жизнь.
Где бы потом ни работал - всюду были мною довольны. Освоил, и довольно споро, и верстку, и правку, и расчет газетной площади, и макетирование номера. Думаю, что уже через пару лет свободно мог бы заткнуть господина доцента (все же совершенно случайного человека на редакторском поприще - просто обладателя партбилета) за свой солдатский пояс. Да ведь и партбилетом потом обзавелся…
Но в тот раз я получил поворот на 180 градусов от ворот журналистики.
В те времена еще не наступил тот психологический сдвиг, который даст возможность где-то на рубеже 70-х - 80-х годов не только свежеиспеченным, но и опытным, квалифицированным специалистам, порой даже кандидатам наук, бросить свои науки, свои насиженные, но теряющие реальную цену места в институтах и лабораториях и заняться гораздо лучше оплачиваемой ручной работой: укладкой и циклевкой паркета, строительством коровников, даже установкой ограждений вокруг предприятий, школ, могил… И мне, с большим трудом получившему высшее образование, и в голову не приходило им пренебречь. Вот и искал работу только там, где без диплома на должность не зачисляли.
Не буду вспоминать каждое мое несостоявшееся поприще - скажу лишь, что долго и безрезультатно толокся в "Дорпрофсоже" - областном профсоюзе железнодорожников; наконец, там мне сказали,. что в станционном клубе вокзала Харьков-Балашовский нужен заведующий клубом на более чем скромную зарплату. Но мне уж было не до жиру - после трех месяцев со дня демобилизации (для меня этот срок официально истекал 7 апреля 1957 г.) я терял предоставленную демобилизованным льготу на непрерывный трудовой стаж, а с нею и ряд преимуществ - например, стопроцентную оплату пропущенных дней на случай болезни… Маленький клуб находился в одноэтажном домике под виадуком на улице Плехановской возле завода имени Малышева, - в глуховатом, плохо освещенном по вечерам, чреватом происшествиями районе. Но я был готов на все. Однако оказалось, что должность заведующего клубом - в номенклатуре райкома партии, а там мне отказали: заведующий клубом, было мне объяснено, должен быть членом партии, а я всего лишь комсомолец… Правда, инструктор райкома партии сообщила мне, что в одно из общежитий завода имени Малышева требуется "политвоспитатель". Эта должность - в штате жилищно-коммунального отдела этого завода - одного из самых больших в городе и, должно быть, в стране. Я отправился в заводской поселок, где находилось руководство ЖКО. Но и здесь, едва взглянув на меня, от моих услуг отказались под каким-то незначительным предлогом.
В отчаянии я обратился в юридическую консультацию: какими правами я могу воспользоваться как демобилизованный воин? Несколько утрируя ситуацию, воспроизвожу список дежурных адвокатов, которых я застал в этой конторе: Абрамсон, Цифринович, Марголин и Петренко. Первые три были в тот момент заняты другими клиентами, без дела пребывал один
Петренко. К нему я и пришел со своим вопросом: "Какие у меня льготы при трудоустройстве?"
- НИКАКИХ, ответил адвокат - и засмеялся от удовольствия.
Но и моя жена не могла устроиться на работу… Что делать?!
Посоветовавшись с родителями, я написал письмо первому секретарю
Харьковского обкома партии товарищу Подгорному. Пожаловался на свое бедственное положение, невозможность уехать от больных родителей, пострадавших от "культа"…И вот, по приглашению из обкома. явился к председателю областной партийной комиссии товарищу Гринчук (фамилия подлинная) Марии Денисовне (имя и отчество - вымышленные, только для указания на ее женский пол).
В обком вход только по пропускам, которые выписывают в специальном бюро, а на дверях тщательно проверяет милиция. Внутри здания - чистые пустые коридоры. полная тишина, не верится, что в кабинетах сидят живые люди. Через приемную с секретарем-машинисткой попадаю в просторный кабинет, где за столом сидит пожилая, седая женщина, а поодаль. на диване, какой-то мужчина, хранивший молчание на протяжении всей моей беседы с "Марьей Денисовной".
Гринчук спрашивает у меня:
- Почему вы не хотите уехать из Харькова, где для вас нет работы, и получить ее где-нибудь на периферии?
- Мои родители, - отвечаю я терпеливо этой явно опытной партийной чиновнице, - невинно пострадали, на пять-шесть лет были отторгнуты от семьи и брошены в лагеря, их здоровье совершенно расстроено, отец парализован и госпитализирован, им обоим нужна поддержка, я не могу сейчас их оставить, а сестра родила второго ребенка и не в состоянии меня заменить…
- Не знаю, не знаю, - пожимает плечами товарищ Гринчук, - вот у меня тоже есть сын, он не побоялся поехать на периферию - в
Черновцы, и успешно там работает… доцентом в университете…
У меня немедленно завяли уши. Что она говорит?! Неужели не понимает разницу между селом Захлюпанка, Харьковской области, и столицей Буковины? Между должностями сельского учителя - и университетского доцента. Кроме того, его мама в эти пять-шесть лет не хлебала лагерную баланду, не долбила вечную мерзлоту, а пользовалась закрытым обкомовским распределителем и обедала в комфортабельной, чистой, дешевой обкомовской столовой. Не говоря уже о прочих привилегиях партийного функционера… И сейчас не лежит в постели, потеряв способность двигаться, как наш отец, не приобрела в неволе душевное заболевание, как наша мать… Неужели я должен ей сейчас растолковывать эту разницу? Мотнув головой (мол, ну и ну!), я лишь коротко заметил:
- Ну, вы и сравнили… Они же сидели там, за решеткой, а вы, уж извините, здесь, в обкоме. По-моему, есть разница!
Однако чертова баба продолжила свое наступление:
- Вот смотрите, что получается, - принялась она меня стыдить. -
Ваши родители сидели, а вам советская власть дала возможность окончить институт. Но вы теперь все забыли и не хотите отдать ей долг.
Я очень вспыльчив. Люди, не знающие моей натуры, но испытавшие на себе эту тяжелую ее особенность, иногда говорят мне:
- Ну-ну, полегче, небось. на начальство ты не кричишь…
Какая ошибка! В том-то и дело, что, охваченный внезапным гневом, я не разбираю, кто передо мной. Начальство так начальство! Вот и теперь негодование комом подступило к горлу и вырвалось оттуда со взрывом:
- Что вы говорите?! Да если бы я не скрыл в институте, что мои родители сидят, да еще и по 58-й статье, разве же удалось бы мне получить институтский диплом?! Уволили же меня с работы старшего пионервожатого школы, когда я там рассказал все! Так уж в институте помалкивал, а то бы и оттуда выгнали!!!
Боже, как возмутили мои слова эту коммунистическую фашистку!
Старая нахалка аж подпрыгнула в своем кресле:
- Ага! - завизжала она злорадно. - Значит, вы сами признались, что обманули Советскую власть, скрыли от нее, что родители репрессированы1!!
Холодное бешенство охватило меня. Безрассудство не очень присуще моей натуре, но в жизни моей бывали моменты, когда я забывал обо всем и высказывал врагам напрямик.все. что думаю.
- Да вы слышите ли сами себя? И помните ли, что сейчас не 37-й год на дворе, а не 57-й?! - перешел я в естественное наступление. -
У меня отобрали родителей, оклеветали их, бросили в лагерь. Теперь их реабилитировали, вернули честное имя, восстановили в партии. Но я и тогда знал, что они ни в чем не виноваты, так что же должен был раскрывать, в чем признаваться?! Вы потеряли представление о времени и сами не понимаете, что происходит. Вижу, что напрасно пришел сюда
- вы просто надо мной издеваетесь.
В течение всей моей тирады эта злобная дура не произнесла ни слова - по-моему, она просто обомлела. Молчал и ее посетитель. Я встал и вышел. Меня не задерживали, и мой визит не имел никаких последствий: ни положительных. ни отрицательных. Мама потом вспомнила: эта Гринчук исключала ее из партии в 1937 году. Она еще тогда была "партследователем"…
В августе 1991 года завершилась деятельность КПСС. Харьковский обком партии был закрыт и опечатан. Мне доставляет глубокое удовлетворение то обстоятельство, что это необходимое и назревшее действие произвел своими руками мой родной племянник - сывн моей сестры, в то время депутат харьковского городского совета.
Через несколько лет он же, возглавив харьковскую правозащитную группу, приобрел для ее офиса квартиру на первом этаже одного из зданий в центре города. Прежде эта квартира принадлежала полковнику харьковского облуправления КГБ, некоему Рыбальченко. В 1950 году он был одним из следователей по "делу" наших с сестрой родителей.
Именно он подготовил документы на рассмотрение особого совещания при министре госбезопасности СССР, которое и вынесло папе и маме заочный приговор: по 10 лет лагерей особо строгого режима.
Скажите теперь, что на свете нет справедливости!
*
…Но вот, наконец, мне повезло. Моя подруга юности, а потом и всей жизни, ныне друг нашей семьи Нина Меламед рассказала, что на заводе имени Малышева освободилась должность редактора заводского радиовещания. Школьный мой друг Толя Новик уже работал там после окончания института и даже был членом заводского комитета комсомола.
Он переговорил с секретарем комитета, тот - с заместителем секретаря парткома Еленой Ивановной Юшкевич. И вот я в ее кабинете. Елена
Ивановна рассматривает заполненную мною анкету. Мой минус - полное отсутствие стажа журналистской работы и журналистского же специального образования. Беспомощно бормочу. что в армии участвовал в выпуске полковой радиогазеты… один раз! Елена Ивановна в раздумье снова и снова листает заполненный мною "личный листок по учету кадров", останавливая взгляд на тощем послужном списке, состоящем из трех строчек… и вдруг, уподобившись Архимеду, щелкает себя пальцами по лбу: дескать, "эврика!", - ее озарила идея:
- Вы работали старшим пионервожатым школы! - говорит она (это была первая из трех строк моего послужного списка). - А старшим вожатым заводского пионерского лагеря поедете?
Что за вопрос! Я готов был поехать хоть на край света, лишь бы определиться хотя бы на какую-нибудь работу! По Лермонтову: пусть хоть к черту, лишь бы к месту! Даже если платят только 740 рублей в месяц (после реформы 1961 года это будет 74 рубля…)
Вот так решился вопрос моей профессиональной ориентации. Так я попал на стезю журналистики. Совсем-совсем случайно…
С 23 апреля 1957 года приступил к работе. Перед этим редактором заводского радио была выпускница университетского отделения журналистики Рая Рубежанская. Но с 1 января, в связи с огромным расширением заводской многотиражной газеты и увеличением штатов редакции, она перевелась на должность литсотрудника многотиражки, и заводское радио почти четыре месяца молчало. Производство от этого не остановилось, завод продолжал тайно выпускать много танков и открыто - мало тепловозов, но, быстро включившись в курс дел, я обнаружил умение поставлять нужную не только радио, но и газете информацию, что очень устроило редактора газеты - человека, к журналистике имевшего весьма косвенное отношение, но на заводе очень авторитетного. Когда я ему рассказал о своей договоренности с
Юшкевич и о том. что мне предстоит начиная с половины мая быть откомандированным на семинар пионервожатых, а потом все лето работать в пионерском лагере, он пошел к Елене Ивановне и устроил ей скандал. В результате быстро нашли на пост вожатого другого, как у нас говорили, "заводчанина", а меня оставили в покое… Редактором заводского радио я проработал 15 лет. А в журналистике остаюсь и теперь.
Он переговорил с секретарем комитета, тот - с заместителем секретаря парткома Еленой Ивановной Юшкевич. И вот я в ее кабинете. Елена
Ивановна рассматривает заполненную мною анкету. Мой минус - полное отсутствие стажа журналистской работы и журналистского же специального образования. Беспомощно бормочу. что в армии участвовал в выпуске полковой радиогазеты… один раз! Елена Ивановна в раздумье снова и снова листает заполненный мною "личный листок по учету кадров", останавливая взгляд на тощем послужном списке, состоящем из трех строчек… и вдруг, уподобившись Архимеду, щелкает себя пальцами по лбу: дескать, "эврика!", - ее озарила идея:
- Вы работали старшим пионервожатым школы! - говорит она (это была первая из трех строк моего послужного списка). - А старшим вожатым заводского пионерского лагеря поедете?
Что за вопрос! Я готов был поехать хоть на край света, лишь бы определиться хотя бы на какую-нибудь работу! По Лермонтову: пусть хоть к черту, лишь бы к месту! Даже если платят только 740 рублей в месяц (после реформы 1961 года это будет 74 рубля…)
Вот так решился вопрос моей профессиональной ориентации. Так я попал на стезю журналистики. Совсем-совсем случайно…
С 23 апреля 1957 года приступил к работе. Перед этим редактором заводского радио была выпускница университетского отделения журналистики Рая Рубежанская. Но с 1 января, в связи с огромным расширением заводской многотиражной газеты и увеличением штатов редакции, она перевелась на должность литсотрудника многотиражки, и заводское радио почти четыре месяца молчало. Производство от этого не остановилось, завод продолжал тайно выпускать много танков и открыто - мало тепловозов, но, быстро включившись в курс дел, я обнаружил умение поставлять нужную не только радио, но и газете информацию, что очень устроило редактора газеты - человека, к журналистике имевшего весьма косвенное отношение, но на заводе очень авторитетного. Когда я ему рассказал о своей договоренности с
Юшкевич и о том. что мне предстоит начиная с половины мая быть откомандированным на семинар пионервожатых, а потом все лето работать в пионерском лагере, он пошел к Елене Ивановне и устроил ей скандал. В результате быстро нашли на пост вожатого другого, как у нас говорили, "заводчанина", а меня оставили в покое… Редактором заводского радио я проработал 15 лет. А в журналистике остаюсь и теперь.
*Послесловие к послесловию*
Армия не оставила меня своим вниманием: через три года, в 1960-м, тот же Кагановичский райвоенкомат, который призвал в солдаты и отправил на Дальний Восток (но теперь, после "разоблачения"
Кагановича как "члена антипартийной группы", переименованный в
Киевский), прислал мне повестку. Явившись в военкомат, встретил там майора Охапкина - он по-прежнему занимался призывниками-срочниками, но я теперь подлежал не его ведению, а числился по третьей - офицерской - части этого учреждения.
И вот я отправился на двухмесячные сборы офицеров запаса в
Днепропетровск. Наша харьковская группа младших и просто лейтенантов-связистов прибыла в этот город ночью, вместе с сопровождавшим нас офицером военкомата мы явились в военный городок отдельного полка связи 6-й, если правильно помню, танковой армии когда там все в полку спали. Но на территории городка в большом четырех- или пятиэтажном доме помещалась гарнизонная гостиница.
Сопровождающий, заручившись нашим согласием оплатить места в ней, определил нас на постой, а сам убыл в Харьков, мы же улеглись спать.
"Мы" - это группа харьковчан, из которых один, Сергей Шагов, горластый детина с круглым, гладким лицом, оказался бывшим офицером, разжалованным на одну звездочку и вычищенным из армии за пьянство; другой, Виктор Жогов, наоборот, выслужился в младшие лейтенанты из старшин, но попал несколько лет назад под сокращение - впрочем, тоже дружил с бутылочкой; третий, Саша Решетняк, и четвертый, Толя
Крютченко, в свое время получили свои звездочки младших лейтенантов, как и я, в итоге срочной службы… Я назвал сейчас четверых харьковчан, которые вместе со мною составили через день или два население одной из палаток лагерного сбора. Но из нашего города были и другие люди - например, участник Отечественной войны Николай
Симкин… Каждый из них теперь был оторван для прохождения сборов от какой-то работы: Решетняк - из проектного института, Крютченко - с телецентра, Жогов был рабочим на одном заводе, Симкин - мастером на другом…
Утром нас разбудил крепчайший матюк, которым Сергей Шагов, проснувшийся первым, выразил свой восторг по поводу великолепного вида, открывавшегося взору из окна гостиницы: вдали под нами виднелась широкая гладь Днепра… Зато когда мы, выйдя в коридор, выглянули в окно, выходившее на противоположную сторону,. то увидели, что под гостиничным зданием, прямо перед его фасадом, солдаты ставят палатки - рядами, как принято в военных лагерях, а поодаль уже построены в несколько шеренг какие-то люди в штатском, которые, как мы правильно догадались, тоже прибыли на сбор. Перед строем расхаживал бравый подполковник - нетрудно было понять, что он дает новоприбывшим "накачку". Между тем, по гостинице ходило много людей, и большинство - в цивильной одежде. Откуда подполковнику знать, кто мы такие? Ведь не все обитатели гостиницы вызваны для прохождения службы! И мы дружно приняли решение: наскоро умывшись - улизнуть, пока суд да дело, из военного городка, побродить по городу, нам вовсе незнакомому, но такому красивому и манящему.
Дружной гурьбой спустились мы по лестнице, выскользнули из гостиницы и независимой деловой походкой направились к выходу из гостиницы - полковому КПП. Миновав проходную, оказались на улице, спустились с горы и сели в троллейбус, идущий к парку культуры и отдыха.
А там, очутившись на Комсомольском острове - одном из лучших пляжей Днепропетровска, позабыли до вечера, для чего, собственно, приехали в этот город. На другой день успешно повторили операцию исчезновения. Правда, теперь подполковник, человек, как видно, тертый, попытался нас остановить, покричав нам вслед: "Товарищи, товарищи…", но мы сделали вид, что к нам это не относится, и снова улизнули по тому же "комсомольскому" пляжному адресу. И только на третий день "сдались властям".
Обмундировали, как и обычно, в бане, однако штатскую одежду отбирать не спешили. Хотя вскоре было приказано сдать ее на хранение полковому каптенармусу, но мы, пятеро харьковчан (конечно, не мы одни), припрятали в палатке, о чем после нисколько не жалели.
Последующие два месяца вспоминаются мне как некий своеобразный курорт. Нас одели после бани во все новое, но - солдатское, однако погоны выдали офицерские, полевые (защитного цвета), а на пилотку, вместо звездочки, - офицерскую кокарду. Для местных граждан вдруг появившиеся в городе непривычного вида военные составили некую загадку: откуда-де эти странные войска? Некоторые предположили почему-то, что из Болгарии…
Занятия не были для нас обременительны, тем более, что некоторые из них мы, при помощи приставленного к нам командира взвода - офицера полка связи старшего лейтенанта Портнова - к общему удовольствию, превращали в развлечение. По одному из предметов - кажется, по топографии - предполагалось провести "хождение по азимуту" в пригородном лесу, но вместо этого, выведя нас строем за ворота, старлей Портнов повел всех к троллейбусу, который привез нас, опять-таки, на Комсомольский остров! Пробыв там до полудня, возвращаться только для обеда лень было, и двух добровольцев откомандировали за вторым блюдом (первым решено было пренебречь).
Они привезли на пляж огромную кастрюлю с пловом и несколько буханок хлеба. Мы все это съели, а кастрюлю из дюралюминия не нести же назад: могут поймать, и тогда откроется вся наша проделка. Поэтому решено было эту посудину закопать в песок на пляже. Допускаю, что она там и сейчас лежит.
Еще одним памятным приключением было ознаменовано полевое учение по радиосвязи. Нас разделили на две численно неравные группы, одна из которых, большая (в ее состав вошел и я), должна была посменно работать на установленной в поле за городской чертой радиостанции
Р-118, смонтированной в будке армейской машины, а другая - несколько человек - за такой же радиостанцией, но внутри бронетранспортера, должна была передвигаться по определенному маршруту, - с нею мы и поддерживали связь.
Ожидать своей очереди без дела было невыносимо, тем более, что вокруг точки, где заняла позицию наша радиостанция, простирались прекрасные пригородные, никем не охраняемые сады. Зайдя в один из них, мы стали обирать сочные вишни со склонившихся под их тяжестью ветвей. Вдруг увидели работающего в саду мужчину, который оказался хозяином этого прекрасного сада. Против нашего ожидания, он вовсе не обругал нас, не попытался выгнать из сада, а,. напротив, очень приветливо сказал:
- Куштуйте, хлопчики, вишню, iжте, cкiльки схочете - та тiльки з собою не берiть!
Хитрый дядько рассчитал правильно: много мы не съедим, а унести в карманах или в пилотках он не дал.
Там же мы ходили по окрестным полям, пересеченным полезащитными лесополосами, одна из них наполовину состояла из абрикосовых деревьев, с которых уже упала на землю половина плодов, однако много еще висело на ветвях, и мы буквально объелись ими.
Но пиршество наше, как после выяснилось, не могло сравниться с тем, что вытворили наши корреспонденты, разъезжающие в бронетранспортере. Кто-то из них поддерживал с нами связь, а остальные рыскали по окрестностям тех мест, где то и дело останавливался их вездеход. Возле какого-то колхозного птичьего двора обнаружили в кустах место кладки куриных яиц - и реквизировали эти яйца (их оказалось несколько десятков) "в пользу Советской
Армии". Набрали также полно всяких фруктов, где-то выкрали ящики - и всю эту добычу привезли в лагерь.
Наши тоже даром не сидели: утащили прямо с края дороги только что собранные колхозниками помидоры. Вечером, в предвидении могущего разразиться (если бы колхозники пожаловались) скандала мы все под покровом темноты перетаскали ящики с фруктами-овощами из автопарка в палатки…Но все обошлось.
Рядом с нашим военным городком располагался большой стадион
"Металлург", но нас отделял от него высокий кирпичный забор.
Некоторые из наших все же перебирались через него, чтобы посмотреть матч или какие-нибудь интересные соревнования. Но это было как бы самоволкой, да уже и неудобно, несолидно было в нашем, как-никак, 30
- 40-летнем возрасте лазить через забор. Однако природа нам благоприятствовала. Как-то раз ночью разразилась страшная гроза с ливнем, подмывшим забор так, что часть его рухнула. И мы получили возможность беспрепятственно и бесплатно ходить на стадион. В это время проводились работы по его расширению и благоустройству за счет бывшего кладбища. И наш путь к трибунам лежал мимо разрытых бульдозером старых могил, где взгляду открывались останки давно отживших людей. Одно зрелище особенно запомнилось мне: череп, увенчанный целой шапкой огненно-рыжих длинных волос. По-видимому, военный городок и гарнизонная гостиница тоже располагались на территории бывшего кладбища. потому что рядом с палатками лежала большая, из белого мрамора, надмогильная плита с остатком какой-то надписи, прочесть которую никто не мог, потому что это были, как мне теперь кажется, еврейские буквы. Эту плиту офицеры запаса, приехавшие на сбор, использовали, чтобы чистить на ней сапоги…Стыдно признаться: в то время мне не виделось в данной ситуации ничего странного или кощунственного, и лишь теперь, на склоне лет, пришло ко мне понимание дикости того, что там делалось..
Между тем, хотя нам и была сохранена средняя зарплата на все время сбора, однако мы имели право и на некоторую сумму денег по месту прохождения воинской - пусть и временной - службы. И вот, где-то уже более чем через месяц-полтора после ее начала, каждому выплатили причитающуюся небольшую, но приятную сумму. По русскому обычаю, кому-то пришла мысль "обмыть" выплаченные деньги. Кто-то из наших офицеров договорился со старшиной - начальником столовой - о том, что тот предоставит нам закусь и даст приют в доме, где с недавних пор поселились несколько семей сверхсрочников, и он - в том числе. Оказалось, что это дом бывшей комендатуры и гауптвахты.
Кагановича как "члена антипартийной группы", переименованный в
Киевский), прислал мне повестку. Явившись в военкомат, встретил там майора Охапкина - он по-прежнему занимался призывниками-срочниками, но я теперь подлежал не его ведению, а числился по третьей - офицерской - части этого учреждения.
И вот я отправился на двухмесячные сборы офицеров запаса в
Днепропетровск. Наша харьковская группа младших и просто лейтенантов-связистов прибыла в этот город ночью, вместе с сопровождавшим нас офицером военкомата мы явились в военный городок отдельного полка связи 6-й, если правильно помню, танковой армии когда там все в полку спали. Но на территории городка в большом четырех- или пятиэтажном доме помещалась гарнизонная гостиница.
Сопровождающий, заручившись нашим согласием оплатить места в ней, определил нас на постой, а сам убыл в Харьков, мы же улеглись спать.
"Мы" - это группа харьковчан, из которых один, Сергей Шагов, горластый детина с круглым, гладким лицом, оказался бывшим офицером, разжалованным на одну звездочку и вычищенным из армии за пьянство; другой, Виктор Жогов, наоборот, выслужился в младшие лейтенанты из старшин, но попал несколько лет назад под сокращение - впрочем, тоже дружил с бутылочкой; третий, Саша Решетняк, и четвертый, Толя
Крютченко, в свое время получили свои звездочки младших лейтенантов, как и я, в итоге срочной службы… Я назвал сейчас четверых харьковчан, которые вместе со мною составили через день или два население одной из палаток лагерного сбора. Но из нашего города были и другие люди - например, участник Отечественной войны Николай
Симкин… Каждый из них теперь был оторван для прохождения сборов от какой-то работы: Решетняк - из проектного института, Крютченко - с телецентра, Жогов был рабочим на одном заводе, Симкин - мастером на другом…
Утром нас разбудил крепчайший матюк, которым Сергей Шагов, проснувшийся первым, выразил свой восторг по поводу великолепного вида, открывавшегося взору из окна гостиницы: вдали под нами виднелась широкая гладь Днепра… Зато когда мы, выйдя в коридор, выглянули в окно, выходившее на противоположную сторону,. то увидели, что под гостиничным зданием, прямо перед его фасадом, солдаты ставят палатки - рядами, как принято в военных лагерях, а поодаль уже построены в несколько шеренг какие-то люди в штатском, которые, как мы правильно догадались, тоже прибыли на сбор. Перед строем расхаживал бравый подполковник - нетрудно было понять, что он дает новоприбывшим "накачку". Между тем, по гостинице ходило много людей, и большинство - в цивильной одежде. Откуда подполковнику знать, кто мы такие? Ведь не все обитатели гостиницы вызваны для прохождения службы! И мы дружно приняли решение: наскоро умывшись - улизнуть, пока суд да дело, из военного городка, побродить по городу, нам вовсе незнакомому, но такому красивому и манящему.
Дружной гурьбой спустились мы по лестнице, выскользнули из гостиницы и независимой деловой походкой направились к выходу из гостиницы - полковому КПП. Миновав проходную, оказались на улице, спустились с горы и сели в троллейбус, идущий к парку культуры и отдыха.
А там, очутившись на Комсомольском острове - одном из лучших пляжей Днепропетровска, позабыли до вечера, для чего, собственно, приехали в этот город. На другой день успешно повторили операцию исчезновения. Правда, теперь подполковник, человек, как видно, тертый, попытался нас остановить, покричав нам вслед: "Товарищи, товарищи…", но мы сделали вид, что к нам это не относится, и снова улизнули по тому же "комсомольскому" пляжному адресу. И только на третий день "сдались властям".
Обмундировали, как и обычно, в бане, однако штатскую одежду отбирать не спешили. Хотя вскоре было приказано сдать ее на хранение полковому каптенармусу, но мы, пятеро харьковчан (конечно, не мы одни), припрятали в палатке, о чем после нисколько не жалели.
Последующие два месяца вспоминаются мне как некий своеобразный курорт. Нас одели после бани во все новое, но - солдатское, однако погоны выдали офицерские, полевые (защитного цвета), а на пилотку, вместо звездочки, - офицерскую кокарду. Для местных граждан вдруг появившиеся в городе непривычного вида военные составили некую загадку: откуда-де эти странные войска? Некоторые предположили почему-то, что из Болгарии…
Занятия не были для нас обременительны, тем более, что некоторые из них мы, при помощи приставленного к нам командира взвода - офицера полка связи старшего лейтенанта Портнова - к общему удовольствию, превращали в развлечение. По одному из предметов - кажется, по топографии - предполагалось провести "хождение по азимуту" в пригородном лесу, но вместо этого, выведя нас строем за ворота, старлей Портнов повел всех к троллейбусу, который привез нас, опять-таки, на Комсомольский остров! Пробыв там до полудня, возвращаться только для обеда лень было, и двух добровольцев откомандировали за вторым блюдом (первым решено было пренебречь).
Они привезли на пляж огромную кастрюлю с пловом и несколько буханок хлеба. Мы все это съели, а кастрюлю из дюралюминия не нести же назад: могут поймать, и тогда откроется вся наша проделка. Поэтому решено было эту посудину закопать в песок на пляже. Допускаю, что она там и сейчас лежит.
Еще одним памятным приключением было ознаменовано полевое учение по радиосвязи. Нас разделили на две численно неравные группы, одна из которых, большая (в ее состав вошел и я), должна была посменно работать на установленной в поле за городской чертой радиостанции
Р-118, смонтированной в будке армейской машины, а другая - несколько человек - за такой же радиостанцией, но внутри бронетранспортера, должна была передвигаться по определенному маршруту, - с нею мы и поддерживали связь.
Ожидать своей очереди без дела было невыносимо, тем более, что вокруг точки, где заняла позицию наша радиостанция, простирались прекрасные пригородные, никем не охраняемые сады. Зайдя в один из них, мы стали обирать сочные вишни со склонившихся под их тяжестью ветвей. Вдруг увидели работающего в саду мужчину, который оказался хозяином этого прекрасного сада. Против нашего ожидания, он вовсе не обругал нас, не попытался выгнать из сада, а,. напротив, очень приветливо сказал:
- Куштуйте, хлопчики, вишню, iжте, cкiльки схочете - та тiльки з собою не берiть!
Хитрый дядько рассчитал правильно: много мы не съедим, а унести в карманах или в пилотках он не дал.
Там же мы ходили по окрестным полям, пересеченным полезащитными лесополосами, одна из них наполовину состояла из абрикосовых деревьев, с которых уже упала на землю половина плодов, однако много еще висело на ветвях, и мы буквально объелись ими.
Но пиршество наше, как после выяснилось, не могло сравниться с тем, что вытворили наши корреспонденты, разъезжающие в бронетранспортере. Кто-то из них поддерживал с нами связь, а остальные рыскали по окрестностям тех мест, где то и дело останавливался их вездеход. Возле какого-то колхозного птичьего двора обнаружили в кустах место кладки куриных яиц - и реквизировали эти яйца (их оказалось несколько десятков) "в пользу Советской
Армии". Набрали также полно всяких фруктов, где-то выкрали ящики - и всю эту добычу привезли в лагерь.
Наши тоже даром не сидели: утащили прямо с края дороги только что собранные колхозниками помидоры. Вечером, в предвидении могущего разразиться (если бы колхозники пожаловались) скандала мы все под покровом темноты перетаскали ящики с фруктами-овощами из автопарка в палатки…Но все обошлось.
Рядом с нашим военным городком располагался большой стадион
"Металлург", но нас отделял от него высокий кирпичный забор.
Некоторые из наших все же перебирались через него, чтобы посмотреть матч или какие-нибудь интересные соревнования. Но это было как бы самоволкой, да уже и неудобно, несолидно было в нашем, как-никак, 30
- 40-летнем возрасте лазить через забор. Однако природа нам благоприятствовала. Как-то раз ночью разразилась страшная гроза с ливнем, подмывшим забор так, что часть его рухнула. И мы получили возможность беспрепятственно и бесплатно ходить на стадион. В это время проводились работы по его расширению и благоустройству за счет бывшего кладбища. И наш путь к трибунам лежал мимо разрытых бульдозером старых могил, где взгляду открывались останки давно отживших людей. Одно зрелище особенно запомнилось мне: череп, увенчанный целой шапкой огненно-рыжих длинных волос. По-видимому, военный городок и гарнизонная гостиница тоже располагались на территории бывшего кладбища. потому что рядом с палатками лежала большая, из белого мрамора, надмогильная плита с остатком какой-то надписи, прочесть которую никто не мог, потому что это были, как мне теперь кажется, еврейские буквы. Эту плиту офицеры запаса, приехавшие на сбор, использовали, чтобы чистить на ней сапоги…Стыдно признаться: в то время мне не виделось в данной ситуации ничего странного или кощунственного, и лишь теперь, на склоне лет, пришло ко мне понимание дикости того, что там делалось..
Между тем, хотя нам и была сохранена средняя зарплата на все время сбора, однако мы имели право и на некоторую сумму денег по месту прохождения воинской - пусть и временной - службы. И вот, где-то уже более чем через месяц-полтора после ее начала, каждому выплатили причитающуюся небольшую, но приятную сумму. По русскому обычаю, кому-то пришла мысль "обмыть" выплаченные деньги. Кто-то из наших офицеров договорился со старшиной - начальником столовой - о том, что тот предоставит нам закусь и даст приют в доме, где с недавних пор поселились несколько семей сверхсрочников, и он - в том числе. Оказалось, что это дом бывшей комендатуры и гауптвахты.