Страница:
Контрольно-пропускной пункт.
*Глава 39.**Застава богатырская*
*Глава 40.**Пилорама*
*Глава 39.**Застава богатырская*
По Уставу внутренней службы, рядовые, сержанты и старшины срочной службы имели право отлучаться из расположения своей воинской части только с разрешения прямых начальников, имея при себе увольнительную записку, командировочное удостоверение или какой-то иной отпускной документ. Предусматривался также номерной знак, жетон. Все это имело смысл и применение в более или менее крупных населенных пунктах. Там вокруг военного городка, расположения воинской части, училища и т. п. возводили по всему периметру высокие заборы, иногда и с колючей проволокой, а у ворот устраивали КПП - Контрольно-пропускной пункт.
Солдат, следующий в увольнение, предъявлял дежурному по КПП свой увольнительный документ, то же делал и при возвращении. Забор мешал обойти эту контрольную инстанцию. Конечно, можно было найти местечко и перемахнуть через любую ограду - скорее всего, так и делали те, кто решался на "самоволку", но то было уже серьезное нарушение устава…
Так, однако, дело обстояло в более или менее крупных городах. А в
Чернятине, где военный городок по населению раз в десять-пятнадцать больше деревеньки, по которой назван? Куда здесь идти солдату? "Кому нести печаль свою?" Да у нас и понятий таких не было: "увольнение",
"самоволка"… Военный городок фактически ничем не был огражден.
Правда, от "дэнээсов" (домов начсостава) его отделяла дорога, ведущая из Ворошилова и Покровки куда-то к следующему селу вблизи границы с Китаем. От нее под прямым углом в расположение нашего гарнизонного городка уходила грунтовая, укрепленная гравием дорога.
У ее начала стояли чисто символические железные ворота, всегда распахнутые настежь, но возле которых, уж Бог там знает, для чего, начальство временами ставило так называемый сторожевой пост. Солдат, здесь поставленный, часовым не считался, а потому имел право и разговаривать, и даже что-нибудь жевать. Но, главное, его можно было здесь держать и три-четыре часа, и даже подольше. Именно здесь обратилась к юному, "завернутому в тулуп", Самигуллину прибывшая автобусом жена лейтенанта Решетняка: "Дяденька!.." Стаивал и я возле этих ворот - и до сих пор не понимаю: что уж там было стеречь?
(Помнится, стоял там однажды - и уминал за обе щеки вкуснейшие конфеты, присланные мне женой в очередной посылке. Я их предусмотрительно захватил с собой на этот пост в карманах. Но какой-то из вечно голодных гарнизонных псов, безошибочно угадав во мне человека с вечно неспокойной совестью, стал напротив и воззрился на меня с укором и ожиданием. Скармливать ему эту вкуснятину было бы свинством перед заботливой женой, да и просто жаль отдавать, обделяя себя самого. Но и жевать, когда на тебя смотрят с такой собачьей завистью, тоже было трудно. Поэтому я придумал выход: кину ему кусочек и, пока он нервно ищет носом на земле, а потом заглатывает своей ненасытной пастью, я скорей-скорей заталкиваю в свою (такую же, если не хуже!) по две, три, четыре конфеты - сколько поместится.
Вот так успокаивал свою больную совесть! Вдвоем мы быстро эти конфеты умяли…)
Не будь грозного курса по завинчиванию гаек в войсках, так бы и остались эти патриархальные ворота символом гарнизонной околицы. Но в ту осень новое руководство советских вооруженных сил во главе с маршалом Жуковым всесторонне усилило муштру и контроль, добиваясь укрепления воинской дисциплины. Примерно тогда были свернуты кадры политработников, сокращались должности замполитов рот, батарей и других подразделений (что позже было Жукову поставлено в вину).
Сейчас я сомневаюсь, чтобы он в этом действовал без ведома ЦК партии. Но под влиянием таких веяний все солдафоны Советской армии встрепенулись, обрели молодое дыхание и постарались себя проявить перед начальством, попасть в струю времени.
Так случилось и с нашим бравым начальником гарнизона Пупиным
(такой, первым пришедший в голову, псевдоним я дал ему взамен фамилии, которую забыл или не знал). До того как наш зенитный "батя" был повышен в звании, командир танкового полка, уже носивший погоны полковника, являлся старшим по званию в гарнизоне, а потому и его
(гарнизона) начальником. Остался таковым и на последующее время. Его творческая инициатива по переводу одиночно передвигающихся солдат на непременный бег была, как мы уже знаем, безжалостно пресечена. Но
Пупин взял реванш на другом: он приказал на дороге от автобусной остановки внутрь гарнизона - там, где заканчиваются хозяйственные постройки и начинаются чисто военные, и как раз напротив штабного здания танкистов и зенитчиков,- установить новые ворота и КПП.
Сказано - сделано: пока я отлеживался в медсанбате, работа кипела, и по возвращении моем взору предстали дивные тяжелые двустворчатые ворота, а возле них - большая пропускная будка.На уровне пешеходной дорожки в ней был сделан коридорчик с двумя прочными дверями на каждом его входе-выходе. Внутри коридорчика, со стороны помещения для состава суточного наряда, было застекленное окно с маленькой форткой: для предъявления документов. В помещении стояли столик, табуретки, топчан для отдыхающей смены наряда. Такую будку не стыдно было бы поставить даже при входе в московский
Кремль! Непонятно лишь одно: для чего ее построили в Чернятине? Ведь за трое или четверо суток нашего наряда через эту проходную не проследовал ни один солдат или сержант срочной службы! Да и зачем бы им через нее ходить, если добротный забор, выстроенный по обе стороны будки, заканчивался с каждой стороны метров через 25 - 30 от ворот и дороги. Нам было приказано: без увольнительной записки или личного знака никого из солдат и сержантов срочной службы не пропускать. Но если они и хотели выйти за пределы казарменной зоны - например, в магазин или медсанчасть, - то, пожалуйста, иди в обход забора: никто ни о чем тебя не спросит.
Зато каждое утро, даже в эти праздничные, красные числа советского календаря, на дорожке, ведущей от "дэнээсов", появлялась тучная фигура полковника Пупина. Стояла осень, вдоль дороги выстроились шеренги тополей, беспрерывно ронявших пожухлую листву, и мы, как ни старались,- подмести дорогу так чисто, чтобы на ней не было ни единого листика, были не в состоянии. Полковника это ужасно возмущало. Еще на дальнем подступе к КПП он наливался кровью от справедливой злобы, метров за 70 до ворот в нем что-то начинало неукротимо клокотать. А приблизившись на расстояние в 5 - 10 метров, начальник гарнизона принимался крыть нас (если употребить выражение
Маяковского) "пробковым матом" Показывая указательным пальцем на землю перед будкой, он спрашивал меня, дрожа от ярости всем своим осанистым телом:
- Это… Это… Вот это… - что?! Что это?! Да: это?! Да!!!
- Это - листочки, - смиренно и правдиво отвечал я, опасаясь, как бы могущественный полковник на почве своего справедливого гнева не отменил к чертовой бабушке результаты моих успешно сданных экзаменов.
- …твою мать! Я сам вижу, что листочки! А почему они здесь лежат?!
- Только что нападали, товарищ полковник, немедленно сейчас же подметем! - браво отвечал я, хватаясь за метелку.
- Убрать немедленно! Вернусь - проверю! - кричал полковник и шел в свой танкистский штаб. На обратном пути вся сцена повторялась. Не зная, когда именно он появится, мы по очереди дежурили на улице с веником в руках, демонстрируя непрерывный рабочий ритм: деревья без отдыха роняют листву, а мы без отдыха ее метем… Но полковник все равно орал и матерился.
Ближе к вечеру 7 ноября, в первый день праздника, приехал на мотоцикле майор Емельянов. Остановился перед закрытыми воротами, посигналил. Я выскочил, распахнул ворота, подождал, пока он проедет, потом закрыл… Буквально через минуту майор вернулся - и опять дудит, уже с внутренней стороны ворот. Только лишь я выпустил его, только закрыл ворота - он снова вернулся и снова сигналит. При этом хохочет надо мной: я-де спать тебе не дам!
Тут случился презабавнейший казус. Открываемые и закрываемые ворота издавали довольно противный прерывистый присвист. Вдруг из штаба вышел дежурный по танковому полку, за ним - еще кто-то…Они вглядывались и вслушивались, обратив в сторону ворот встревоженные лица. Ворота присвистнули опять.
- А-а-а! Вот в чем дело! - озаренный какой-то неожиданной догадкой, завопил офицер. - Это ворота скрипят! А мы там, в штабе, думали, - принялся он объяснять мне, - что это по радио передают сигналы точного времени, и перевели стрелки на часах. В это время слышим: опять "сигналы"! Потом - опять! У нас глаза на лоб полезли!
Здесь засигналил уже майорский мотоцикл: начальственный проказник опять требовал открыть ему ворота - и хохотал при этом до слез.
И ведь ничего не поделаешь: он в своем праве ездить, когда и где захочет, а притом остается мне прямым начальником!
Да, намучились мы в этом "легком" наряде: "посачковать" не удалось.
(Кстати, об этимологии сленгового значения слова сачок ( т. е. бездельник, лентяй, лодырь, стремящийся отлынивать от любой работы).
Когда-то один молодой человек, курсант военно-авиационного училища, ходивший к нам домой с явным прицелом на мою сестренку, но ей никак не нравившийся, расшифровывал это слово как аббревиатуру:
"Современный Авиационный Чрезвычайно Обленившийся Курсант", Однако слово сачок употреблялось не только в авиавойсках и применительно не к одним лишь курсантам. Да ведь есть у этого слова и прямое значение: "инструмент для ловли бабочек, стрекоз и других летающих насекомых". Думаю, в этом-то и секрет. В сознании людей грубого физического труда такая ловля - занятие несолидное, легкомысленное, предназначенное для лентяев. Отсюда и переносный смысл, и глагол
"сачковать" (отлынивать от работы).
Со мною вместе были тогда Матуша-Веснин, Петро Попович… И в самом деле "Застава богатырская", как на знаменитой картине русского художника. Не знаю, кто из нас больше подходил на роль Ильи Муромца, кто - на роль Добрыни Никитича… Один Попович очевиден, хотя и не
Алеша… Все мы трое - сачки страшные, не зря нас Пупин костерил.
Еще и мало досталось. Ведь так всех листьев с земли не убрали.
Разгильдяи. Рассвистяи.
Солдат, следующий в увольнение, предъявлял дежурному по КПП свой увольнительный документ, то же делал и при возвращении. Забор мешал обойти эту контрольную инстанцию. Конечно, можно было найти местечко и перемахнуть через любую ограду - скорее всего, так и делали те, кто решался на "самоволку", но то было уже серьезное нарушение устава…
Так, однако, дело обстояло в более или менее крупных городах. А в
Чернятине, где военный городок по населению раз в десять-пятнадцать больше деревеньки, по которой назван? Куда здесь идти солдату? "Кому нести печаль свою?" Да у нас и понятий таких не было: "увольнение",
"самоволка"… Военный городок фактически ничем не был огражден.
Правда, от "дэнээсов" (домов начсостава) его отделяла дорога, ведущая из Ворошилова и Покровки куда-то к следующему селу вблизи границы с Китаем. От нее под прямым углом в расположение нашего гарнизонного городка уходила грунтовая, укрепленная гравием дорога.
У ее начала стояли чисто символические железные ворота, всегда распахнутые настежь, но возле которых, уж Бог там знает, для чего, начальство временами ставило так называемый сторожевой пост. Солдат, здесь поставленный, часовым не считался, а потому имел право и разговаривать, и даже что-нибудь жевать. Но, главное, его можно было здесь держать и три-четыре часа, и даже подольше. Именно здесь обратилась к юному, "завернутому в тулуп", Самигуллину прибывшая автобусом жена лейтенанта Решетняка: "Дяденька!.." Стаивал и я возле этих ворот - и до сих пор не понимаю: что уж там было стеречь?
(Помнится, стоял там однажды - и уминал за обе щеки вкуснейшие конфеты, присланные мне женой в очередной посылке. Я их предусмотрительно захватил с собой на этот пост в карманах. Но какой-то из вечно голодных гарнизонных псов, безошибочно угадав во мне человека с вечно неспокойной совестью, стал напротив и воззрился на меня с укором и ожиданием. Скармливать ему эту вкуснятину было бы свинством перед заботливой женой, да и просто жаль отдавать, обделяя себя самого. Но и жевать, когда на тебя смотрят с такой собачьей завистью, тоже было трудно. Поэтому я придумал выход: кину ему кусочек и, пока он нервно ищет носом на земле, а потом заглатывает своей ненасытной пастью, я скорей-скорей заталкиваю в свою (такую же, если не хуже!) по две, три, четыре конфеты - сколько поместится.
Вот так успокаивал свою больную совесть! Вдвоем мы быстро эти конфеты умяли…)
Не будь грозного курса по завинчиванию гаек в войсках, так бы и остались эти патриархальные ворота символом гарнизонной околицы. Но в ту осень новое руководство советских вооруженных сил во главе с маршалом Жуковым всесторонне усилило муштру и контроль, добиваясь укрепления воинской дисциплины. Примерно тогда были свернуты кадры политработников, сокращались должности замполитов рот, батарей и других подразделений (что позже было Жукову поставлено в вину).
Сейчас я сомневаюсь, чтобы он в этом действовал без ведома ЦК партии. Но под влиянием таких веяний все солдафоны Советской армии встрепенулись, обрели молодое дыхание и постарались себя проявить перед начальством, попасть в струю времени.
Так случилось и с нашим бравым начальником гарнизона Пупиным
(такой, первым пришедший в голову, псевдоним я дал ему взамен фамилии, которую забыл или не знал). До того как наш зенитный "батя" был повышен в звании, командир танкового полка, уже носивший погоны полковника, являлся старшим по званию в гарнизоне, а потому и его
(гарнизона) начальником. Остался таковым и на последующее время. Его творческая инициатива по переводу одиночно передвигающихся солдат на непременный бег была, как мы уже знаем, безжалостно пресечена. Но
Пупин взял реванш на другом: он приказал на дороге от автобусной остановки внутрь гарнизона - там, где заканчиваются хозяйственные постройки и начинаются чисто военные, и как раз напротив штабного здания танкистов и зенитчиков,- установить новые ворота и КПП.
Сказано - сделано: пока я отлеживался в медсанбате, работа кипела, и по возвращении моем взору предстали дивные тяжелые двустворчатые ворота, а возле них - большая пропускная будка.На уровне пешеходной дорожки в ней был сделан коридорчик с двумя прочными дверями на каждом его входе-выходе. Внутри коридорчика, со стороны помещения для состава суточного наряда, было застекленное окно с маленькой форткой: для предъявления документов. В помещении стояли столик, табуретки, топчан для отдыхающей смены наряда. Такую будку не стыдно было бы поставить даже при входе в московский
Кремль! Непонятно лишь одно: для чего ее построили в Чернятине? Ведь за трое или четверо суток нашего наряда через эту проходную не проследовал ни один солдат или сержант срочной службы! Да и зачем бы им через нее ходить, если добротный забор, выстроенный по обе стороны будки, заканчивался с каждой стороны метров через 25 - 30 от ворот и дороги. Нам было приказано: без увольнительной записки или личного знака никого из солдат и сержантов срочной службы не пропускать. Но если они и хотели выйти за пределы казарменной зоны - например, в магазин или медсанчасть, - то, пожалуйста, иди в обход забора: никто ни о чем тебя не спросит.
Зато каждое утро, даже в эти праздничные, красные числа советского календаря, на дорожке, ведущей от "дэнээсов", появлялась тучная фигура полковника Пупина. Стояла осень, вдоль дороги выстроились шеренги тополей, беспрерывно ронявших пожухлую листву, и мы, как ни старались,- подмести дорогу так чисто, чтобы на ней не было ни единого листика, были не в состоянии. Полковника это ужасно возмущало. Еще на дальнем подступе к КПП он наливался кровью от справедливой злобы, метров за 70 до ворот в нем что-то начинало неукротимо клокотать. А приблизившись на расстояние в 5 - 10 метров, начальник гарнизона принимался крыть нас (если употребить выражение
Маяковского) "пробковым матом" Показывая указательным пальцем на землю перед будкой, он спрашивал меня, дрожа от ярости всем своим осанистым телом:
- Это… Это… Вот это… - что?! Что это?! Да: это?! Да!!!
- Это - листочки, - смиренно и правдиво отвечал я, опасаясь, как бы могущественный полковник на почве своего справедливого гнева не отменил к чертовой бабушке результаты моих успешно сданных экзаменов.
- …твою мать! Я сам вижу, что листочки! А почему они здесь лежат?!
- Только что нападали, товарищ полковник, немедленно сейчас же подметем! - браво отвечал я, хватаясь за метелку.
- Убрать немедленно! Вернусь - проверю! - кричал полковник и шел в свой танкистский штаб. На обратном пути вся сцена повторялась. Не зная, когда именно он появится, мы по очереди дежурили на улице с веником в руках, демонстрируя непрерывный рабочий ритм: деревья без отдыха роняют листву, а мы без отдыха ее метем… Но полковник все равно орал и матерился.
Ближе к вечеру 7 ноября, в первый день праздника, приехал на мотоцикле майор Емельянов. Остановился перед закрытыми воротами, посигналил. Я выскочил, распахнул ворота, подождал, пока он проедет, потом закрыл… Буквально через минуту майор вернулся - и опять дудит, уже с внутренней стороны ворот. Только лишь я выпустил его, только закрыл ворота - он снова вернулся и снова сигналит. При этом хохочет надо мной: я-де спать тебе не дам!
Тут случился презабавнейший казус. Открываемые и закрываемые ворота издавали довольно противный прерывистый присвист. Вдруг из штаба вышел дежурный по танковому полку, за ним - еще кто-то…Они вглядывались и вслушивались, обратив в сторону ворот встревоженные лица. Ворота присвистнули опять.
- А-а-а! Вот в чем дело! - озаренный какой-то неожиданной догадкой, завопил офицер. - Это ворота скрипят! А мы там, в штабе, думали, - принялся он объяснять мне, - что это по радио передают сигналы точного времени, и перевели стрелки на часах. В это время слышим: опять "сигналы"! Потом - опять! У нас глаза на лоб полезли!
Здесь засигналил уже майорский мотоцикл: начальственный проказник опять требовал открыть ему ворота - и хохотал при этом до слез.
И ведь ничего не поделаешь: он в своем праве ездить, когда и где захочет, а притом остается мне прямым начальником!
Да, намучились мы в этом "легком" наряде: "посачковать" не удалось.
(Кстати, об этимологии сленгового значения слова сачок ( т. е. бездельник, лентяй, лодырь, стремящийся отлынивать от любой работы).
Когда-то один молодой человек, курсант военно-авиационного училища, ходивший к нам домой с явным прицелом на мою сестренку, но ей никак не нравившийся, расшифровывал это слово как аббревиатуру:
"Современный Авиационный Чрезвычайно Обленившийся Курсант", Однако слово сачок употреблялось не только в авиавойсках и применительно не к одним лишь курсантам. Да ведь есть у этого слова и прямое значение: "инструмент для ловли бабочек, стрекоз и других летающих насекомых". Думаю, в этом-то и секрет. В сознании людей грубого физического труда такая ловля - занятие несолидное, легкомысленное, предназначенное для лентяев. Отсюда и переносный смысл, и глагол
"сачковать" (отлынивать от работы).
Со мною вместе были тогда Матуша-Веснин, Петро Попович… И в самом деле "Застава богатырская", как на знаменитой картине русского художника. Не знаю, кто из нас больше подходил на роль Ильи Муромца, кто - на роль Добрыни Никитича… Один Попович очевиден, хотя и не
Алеша… Все мы трое - сачки страшные, не зря нас Пупин костерил.
Еще и мало досталось. Ведь так всех листьев с земли не убрали.
Разгильдяи. Рассвистяи.
*Глава 40.**Пилорама*
Командование полка решило построить новые учебные классы. Для строительства понадобились доски. Дешевле всего обходилось собственное их производство: группу солдат отправили в командировку на станцию Голенки, где была пилорама. Ребята распускали там на доски лес, привезенный по железной дороге, и уже готовый тес возили в Чернятино на машинах полка. Большинство в этой группе составляли солдаты из взвода связи - ближайшие коллеги "разведчиков": у нас ведь даже комсомольская организация была общая, и я был ее комсоргом.
Хозяйственные работы в командировке, на выезде, считались большим везением: на время солдат избавлялся от муштры, жил не по уставу внутренней службы, а почти что вольно, без регламента, - как на
"гражданке". До нас доходили слухи, что хлопцы там, на пилораме, довольны жизнью.
Время от времени из полка за досками снаряжали машину, сопровождаемую кем-то из офицеров. Однажды это поручили старшему лейтенанту Ложкину - хулиганистому, бесшабашному парню, бывшему фронтовику, начавшему войну шестнадцатилетним подростком в родном
Сталинграде. Говорили, что здесь в бомбежке погибла его мать, он прибился к какой-то части, дошел с нею до Берлина, да так и остался в армии. Как и многие фронтовики, пил без меры и удержу.
Голенки были от Чернятина в нескольких десятках километров. По дороге через какой-то поселок Ложкину захотелось выпить. Он приказал солдату - водителю остановиться возле маленькой забегаловки, хватил водочки сам и, от щедрой славянской души, угостил шофера. Приехали к пилораме тепленькие. Наши ребята погрузили напиленные доски и сами залезли сверху, чтобы подъехать несколько сотен метров к столовой тамошней воинской части. Человек десять сидели на досках: радисты
Андриуца, Панов, Курбаков, Кузьменко, телефонисты Минин, Матвейчук,
- всех не помню. Радовались случаю подъехать: устали, ухайдакались, проголодались…
Водитель шибко гнал под гору. Навстречу ему внезапно из-за поворота вынырнул автобус. Наш шофер резко затормозил, грузовик перевернулся через радиатор - кто успел, тот спрыгнул, отделавшись легкими ушибами. Но долговязого Минина и грузного Кузьменко покалечило всерьез - отлежавшись в госпитале, они были комиссованы и вскоре отпущены домой.
А спокойный, дружелюбный Матвейчук, 19-летний колхозник с Волыни, был придавлен досками так, что, когда его вытащили из-под них, через десять минут скончался.
Это был тот самый Коля Матвейчук, которого наглые сержанты вместе со "стариками"-солдатами однажды загоняли по сопкам до обморока.
Бывает же судьба так безжалостна к человеку: не мытьем, так катаньем, а сживет со свету… Навсегда остался парень лежать в каменистой земле Приморья. Никто из дому не прибыл на похороны. Мне довелось в составе конвойной команды отдать товарищу последнюю воинскую почесть традиционными тремя залпами над свежей могилой.
Водителя перевернувшегося грузовика отдали под суд, старлейта
Ложкина уволили на гражданку. Состав командированных полностью сменили. Стоял конец ноября, приближалось начало нового учебного года. а на нас с Иваном все не приходил из Москвы приказ о присвоении звания "микромайоров" (так в шутку называли младших лейтенантов - чин малоприменимый, в Советской Армии редкостный).
Тоскливо было дожидаться, противно и подумать о строевом смотре, неизбежных "тревогах", невыразимо осточертела гремевшая с утра до вечера по всему гарнизону барабанная какофония, противно было чеканить строевой шаг по дороге в столовую и обратно, на вечернюю ли прогулку, на любые занятия…
И вдруг стали набирать новую группу пильщиков. Я напросился в ее состав.
Из нашего взвода поехали Попович, Манеску, одессит Витька
Пасальский, еще несколько человек. В качестве старшого послали нашего нового взводного - лейтенанта Бучацкого. Жильем нам служил старый дом, в котором были установлены, как в казарме, несколько пар двухъярусных коек. Питались, как наши предшественники, в столовой какой-то расположенной возле станции нестроевой воинской части.
Умываться лейтенант приказал только на улице, несмотря на мороз, подчас 25-градусный, притом - только ледяной водой…Вскоре у меня на руках образовались цыпки. На всю жизнь заболел тогда экземой рук
- с пальцев слазила кожа, кисти рук болели, но приходилось работать, не обращая внимания на боль.
Работа на пилораме несложная, но тяжелая. Возле сарая, в центре которого находилась сама пилочная машина, лежали штабелями бревна - прямые древесные стволы с уже обрубленными сучьями. Мы, несколько человек, накатывали бревно на вагонетку, затем по рельсам подавали его комлем вперед, к самой пилораме. Вертикально расположенные пилы, мерно снующие сверху вниз и снизу вверх, распускали ствол на доски, с обеих сторон бревна образовывались при пилке два горбыля. Мы складывали все это поодаль, а когда приезжала машина, грузили доски на нее. Садиться наверх было теперь строжайше запрещено, да мы и сами не пытались… Вся работа с утра и до вечера протекала на морозе, мы сильно мерзли, а отогреваться бегали в кочегарку, где была котельная и парогенератор, вырабатывавший электроэнергию для работы пилорамы. Здесь всем распоряжался уродливый и свирепо-добродушный "Джага" - так, именем одного из злодейских персонажей индийского кинофильма "Бродяга", мы называли кочегара. Он забавлял нас историями, из которых я запомнил одну. Дело было, еще когда Джага перед войной служил на действительной.
- …И был у нас один красноармеец - переросток 27-ми лет, - рассказывал кочегар, попыхивая цигаркой, свернутой из газеты с нашей солдатской махрой, которой мы щедро его угощали.. - Не знаю, как так у него получилось, но он в свои годы был еще целка. Да-да, ни с одной бабой не спал, живой п… не видал.
И вот однажды отправили этого парня поездом в командировку. Он в дороге познакомился с какой-то шалавой, и она его сумела расшевелить. Разговелся наш тихоня. Но за один только этот раз приобрел редчайшую венерическую болезнь - "испанский воротничок".
Есть сифилис, есть триппер - он же гонорея… есть, говорят, какая-то третья венерическая болезнь. А этот "воротничок" - четвертая. И чтобы от нее вылечиться, надо надолго отказаться от баб вовсе. Вот так подзалетел наш чистюля!
Отогревшись у Джаги, снова шли работать. Дело происходило в двух шагах от железнодорожной станции, где была и крошечная забегаловка, в которой продавалась водка в розлив. Намерзшись, мы были готовы пренебречь всеми запретами, чтобы согреться. Но выпивке препятствовали два обстоятельства. Одно - это шаставшие по станции патрули. В первый раз войдя в этот "шалманчик", я было уже заказал себе "свои боевые сто грамм", как вдруг вошел патруль: офицер и два солдата. Стакан с порцией "особой московской" был для меня уже налит, но буфетчица не успела его мне протянуть, а я не успел уплатить. Только это и спасло меня от "губы", да еще то, что офицер попался не вредный.
Второй же помехой в употреблении спиртного было для нас для всех почти полное отсутствие денег. Но тут судьба проснулась и позаботилась о нашем винно-водочном удовольствии.
Через несколько дней пребывания в командировке, в один из субботних дней, которые еще не были тогда выходными, прибежали в наше жилище несколько наших же хлопцев с таким заманчивым известием: они договорились со станционным начальством разгрузить вагон с минеральными удобрениями, прибывшими с Кольского полуострова.
Станция за сверхнормативный простой вагонов платила большие штрафы, и у железнодорожников был "безлюдный денежный фонд" на необходимые случаи оплаты. То есть, проще говоря, "живые" наличные деньги.
Несколько человек согласились поработать в виду наступавшего воскресенья, и я был в их числе.
На одном из задних путей стоял специально отогнанный туда огромный пульмановский вагон, весь чуть не до потолка загруженный порошком кольского суперфосфата, о котором я так много слышал на уроках географии буквально с 4-го класса, что даже кое-что запомнил.
Мы с жаром взялись за работу, вдохновленные пусть не очень круглой, но столь необходимой каждому суммой заработка: выходило по 80 тогдашних рублей на нос - на две с лишним "поллитры" "Московской".
Но очень скоро начали выдыхаться: фосфат загрузили влажным, потом его прихватил мороз, и теперь приходилось орудовать кайлом и ломом, прежде чем пускать в ход совковые лопаты… До глубокой ночи, часов до двух, провозились мы с разгрузкой. В течение дня ни на миг не прекращали выгрузку, бегая на обед и ужин посменно. Двое или трое, в том числе вечный "изобретатель" и авантюрист Попович, вернулись с обеда под мухой. С бешеной силой схватились за лопаты, но уже через несколько минут скисли, выдохлись: алкогольный допинг помогает лишь на краткое время… А потом следует спад, человек быстро теряет силы.
В конце работы, когда содержимое вагона оставалось лишь в его дальних концах и стало далеко и неудобно выбрасывать его через отодвинутые, раскрытые двери, пришлось кидать в окошечки, которые в товарняках находятся под самым потолком. Но у меня совершенно отказали мои интеллигентские руки: просто не поднимались выше пояса!
Наконец вагон был разгружен… Слева и справа от него лежала целая гора выгруженных удобрений, частично осыпавшись и под колеса.
Пошли за работодателем. Он явился - и сказал, что мы "не выполнили габарит": оказывается, груз должен быть удален от железнодорожного полотна на какое-то определенное расстояние - полметра или даже больше. Чтобы это сделать, нам пришлось вручную откатить вагон - маневрового паровоза в распоряжении нашего "благодетеля" не было.
Поднатужась и помогая себе бурлацкими матюками, мы с большим трудом сдвинули примерзший к рельсам вагон, повели его по колее, освобождая себе "фронт работ", затем вернулись и из последних сил выложили "габарит". Никогда за всю предыдущую и последующую жизнь я так не уставал! Хорошо, что назавтра было воскресенье, и удалось отлежаться.
Зато от наступающего мороза у нас теперь было чем защититься!
Озябнув и продрогнув, мы (с должной оглядкой) наведывались в забегаловку и с наслаждением опрокидывали в себя "свои боевые сто грамм". Раз и навсегда на собственном опыте постиг я причины того жестокого пьянства, к которому склонны северные народы. "Спиритус вини ректификати", при всех отрицательных, а зачастую и роковых последствиях его употребления, просто необходим в условиях сурового климата холодных поясов и является там совершенно незаменимым лекарством и продуктом.
Шел день за днем, мы работали и работали, и каждый раз, когда приходила машина из Чернятина, я с надеждой вглядывался в лицо сопровождавшего ее офицера: не привез ли он мне из штаба полка долгожданную весть о том, что прибыл, наконец, путешествовавший по инстанциям приказ о моем увольнении в запас? Иногда, не выдержав характер, сам подходил и спрашивал у такого офицера (а вдруг да забудет сказать?!) Но нет, пока все было тихо… Мой самый близкий в армии друг Миша Манеску тоже ждал, но не демобилизации пока, а обещанного отпуска "с выездом на родину": он списался с "заочницей", молдавской девушкой Пашей (адрес получил от нашего солдата, с нею учившегося в учительском институте) и теперь горел желанием с нею познакомиться вживую.
Манеску был моим ровесником, но на неудачный роман с еврейкой
Полиной извел массу времени и в свои 25 лет считал себя перестарком.
Заметив это, ребята во взводе над ним подтрунивали: пугали, будто он лысеет, и бедняга, приняв страшилки всерьез, бросался рассматривать свой коротко остриженный "ежик" в маленькое карманное зеркальце, которое всегда носил с собой; рассмотреть в него свою голову было невозможно, а большого зеркала ни в одной казарме не было. Еще на него напускали страху байками, будто старенький и редко включаемый локатор, при котором он был оператором, снижает мужскую потенцию, - по-моему, он и в это верил…
С некоторых пор Манеску занялся постановкой молдавских танцев в полковой художественной самодеятельности. Думаю, что и этим он старался заработать себе отпуск.
И вот однажды прибывший с машиной офицер привез-таки хорошую новость, но не мне, а Михаилу, который с этой же машиной (каким-то образом место в ней нашлось) вернулся в полк, чтобы оформить разрешенный ему отпуск и ехать в Черновцы. Как лучшие друзья, обнялись мы и расцеловались, обещая не забывать друг друга. Я выполнил это уговор…
В Голенках мне так и не удалось дождаться заветной вести.
Командировка окончилась, за нами прислали машину. На остаток денег мы, отмечая последний день свободы, все хорошо напились. Мирный и дружелюбный одессит Витька Пасальский в пьяном виде оказался сущим чертом: всю дорогу (а это, кажется, больше часу или двух) он что-то орал и все порывался стащить с каждого шапку, чтобы выбросить ее на ходу из машины. Мы с трудом его успокаивали - и приехали поздно вечером жутко усталые.
Сгрузившись, вошел я в казарму, и еще в коридоре кто-то из штабных писарей мне сказал:
- Рахлин, поздравляю: ты уже младший лейтенант! В штаб сегодня пришел приказ: на тебя и на Оленченко. *Глава 41.**Отвальная*
Сообщение писаря надо было проверить: не разыграл ли он меня? И я тут же поспешил в артмастерскую, где по-прежнему стояла койка Ивана.
Он сидел на этой койке и прикреплял золотые погоны "микромайора" к новенькой солдатской гимнастерке. Значит, шутки в сторону: едем домой!
На другое утро мы уже спозаранку были в штабе. Нас поздравляли, стали оформлять документы. Зампострой полка, маленький подполковник
Русин -тот, который кричал высоким бабьим голосом: "Сгною на гауптвахте!", путал меня с Манеску и кричал нам (да и вообще каждому чернобородому): "Пять минут- побриться - доложить!", теперь разговаривал с нами просительно, уговаривал не напиться на радостях, не принести в полк лишнее ЧП…
У меня, разумеется, тоже была отложена загодя новенькая гимнастерка, и золотые погоны, пренебрегая суеверными опасениями, я припас давно, еще до командировки. Так что тут же их пристегнул, перепоясался ремнем с портупеей - и сразу приобрел довольно бравый офицерский вид. Не надевая шинель (она все-таки была у меня солдатская), пошел по гарнизону, с удовольствием отвечая на приветствия полковых старшин и сержантов, первыми отдававших мне честь, а ведь еще вчера каждый из них мог мне устроить (а иногда и устраивали) крупную неприятность за то, что я как-нибудь не так мимо него прошел…
Какую власть имеет над человеком ощущение власти! Какое это бешеное, иррациональное, низкое чувство! Спасибо судьбе за то, что она не слишком часто искушала меня этим соблазном. Но некоторые эпизоды показали, что и я податлив на него. Как-то раз на сборе радиотелеграфистов, уже на втором году службы, один из сержантов приказал мне обучить поворотам в строю первогодка Кузьменко. У меня со строевой подготовкой проблем не было. А этот мешковатый "фазан"
(один из тех, кто осенью попадет в дорожную катастрофу, будет искалечен, комиссован и демобилизован) не умел как следует поворачиваться по команде. И я ревностно принялся за дело: стал покрикивать на вверенного мне товарища: "Равняйсь!" (а на кого бы, собственно?!), "Смирно!", "Кру-гом!"… Я вошел в раж и орал вдохновенно:
Хозяйственные работы в командировке, на выезде, считались большим везением: на время солдат избавлялся от муштры, жил не по уставу внутренней службы, а почти что вольно, без регламента, - как на
"гражданке". До нас доходили слухи, что хлопцы там, на пилораме, довольны жизнью.
Время от времени из полка за досками снаряжали машину, сопровождаемую кем-то из офицеров. Однажды это поручили старшему лейтенанту Ложкину - хулиганистому, бесшабашному парню, бывшему фронтовику, начавшему войну шестнадцатилетним подростком в родном
Сталинграде. Говорили, что здесь в бомбежке погибла его мать, он прибился к какой-то части, дошел с нею до Берлина, да так и остался в армии. Как и многие фронтовики, пил без меры и удержу.
Голенки были от Чернятина в нескольких десятках километров. По дороге через какой-то поселок Ложкину захотелось выпить. Он приказал солдату - водителю остановиться возле маленькой забегаловки, хватил водочки сам и, от щедрой славянской души, угостил шофера. Приехали к пилораме тепленькие. Наши ребята погрузили напиленные доски и сами залезли сверху, чтобы подъехать несколько сотен метров к столовой тамошней воинской части. Человек десять сидели на досках: радисты
Андриуца, Панов, Курбаков, Кузьменко, телефонисты Минин, Матвейчук,
- всех не помню. Радовались случаю подъехать: устали, ухайдакались, проголодались…
Водитель шибко гнал под гору. Навстречу ему внезапно из-за поворота вынырнул автобус. Наш шофер резко затормозил, грузовик перевернулся через радиатор - кто успел, тот спрыгнул, отделавшись легкими ушибами. Но долговязого Минина и грузного Кузьменко покалечило всерьез - отлежавшись в госпитале, они были комиссованы и вскоре отпущены домой.
А спокойный, дружелюбный Матвейчук, 19-летний колхозник с Волыни, был придавлен досками так, что, когда его вытащили из-под них, через десять минут скончался.
Это был тот самый Коля Матвейчук, которого наглые сержанты вместе со "стариками"-солдатами однажды загоняли по сопкам до обморока.
Бывает же судьба так безжалостна к человеку: не мытьем, так катаньем, а сживет со свету… Навсегда остался парень лежать в каменистой земле Приморья. Никто из дому не прибыл на похороны. Мне довелось в составе конвойной команды отдать товарищу последнюю воинскую почесть традиционными тремя залпами над свежей могилой.
Водителя перевернувшегося грузовика отдали под суд, старлейта
Ложкина уволили на гражданку. Состав командированных полностью сменили. Стоял конец ноября, приближалось начало нового учебного года. а на нас с Иваном все не приходил из Москвы приказ о присвоении звания "микромайоров" (так в шутку называли младших лейтенантов - чин малоприменимый, в Советской Армии редкостный).
Тоскливо было дожидаться, противно и подумать о строевом смотре, неизбежных "тревогах", невыразимо осточертела гремевшая с утра до вечера по всему гарнизону барабанная какофония, противно было чеканить строевой шаг по дороге в столовую и обратно, на вечернюю ли прогулку, на любые занятия…
И вдруг стали набирать новую группу пильщиков. Я напросился в ее состав.
Из нашего взвода поехали Попович, Манеску, одессит Витька
Пасальский, еще несколько человек. В качестве старшого послали нашего нового взводного - лейтенанта Бучацкого. Жильем нам служил старый дом, в котором были установлены, как в казарме, несколько пар двухъярусных коек. Питались, как наши предшественники, в столовой какой-то расположенной возле станции нестроевой воинской части.
Умываться лейтенант приказал только на улице, несмотря на мороз, подчас 25-градусный, притом - только ледяной водой…Вскоре у меня на руках образовались цыпки. На всю жизнь заболел тогда экземой рук
- с пальцев слазила кожа, кисти рук болели, но приходилось работать, не обращая внимания на боль.
Работа на пилораме несложная, но тяжелая. Возле сарая, в центре которого находилась сама пилочная машина, лежали штабелями бревна - прямые древесные стволы с уже обрубленными сучьями. Мы, несколько человек, накатывали бревно на вагонетку, затем по рельсам подавали его комлем вперед, к самой пилораме. Вертикально расположенные пилы, мерно снующие сверху вниз и снизу вверх, распускали ствол на доски, с обеих сторон бревна образовывались при пилке два горбыля. Мы складывали все это поодаль, а когда приезжала машина, грузили доски на нее. Садиться наверх было теперь строжайше запрещено, да мы и сами не пытались… Вся работа с утра и до вечера протекала на морозе, мы сильно мерзли, а отогреваться бегали в кочегарку, где была котельная и парогенератор, вырабатывавший электроэнергию для работы пилорамы. Здесь всем распоряжался уродливый и свирепо-добродушный "Джага" - так, именем одного из злодейских персонажей индийского кинофильма "Бродяга", мы называли кочегара. Он забавлял нас историями, из которых я запомнил одну. Дело было, еще когда Джага перед войной служил на действительной.
- …И был у нас один красноармеец - переросток 27-ми лет, - рассказывал кочегар, попыхивая цигаркой, свернутой из газеты с нашей солдатской махрой, которой мы щедро его угощали.. - Не знаю, как так у него получилось, но он в свои годы был еще целка. Да-да, ни с одной бабой не спал, живой п… не видал.
И вот однажды отправили этого парня поездом в командировку. Он в дороге познакомился с какой-то шалавой, и она его сумела расшевелить. Разговелся наш тихоня. Но за один только этот раз приобрел редчайшую венерическую болезнь - "испанский воротничок".
Есть сифилис, есть триппер - он же гонорея… есть, говорят, какая-то третья венерическая болезнь. А этот "воротничок" - четвертая. И чтобы от нее вылечиться, надо надолго отказаться от баб вовсе. Вот так подзалетел наш чистюля!
Отогревшись у Джаги, снова шли работать. Дело происходило в двух шагах от железнодорожной станции, где была и крошечная забегаловка, в которой продавалась водка в розлив. Намерзшись, мы были готовы пренебречь всеми запретами, чтобы согреться. Но выпивке препятствовали два обстоятельства. Одно - это шаставшие по станции патрули. В первый раз войдя в этот "шалманчик", я было уже заказал себе "свои боевые сто грамм", как вдруг вошел патруль: офицер и два солдата. Стакан с порцией "особой московской" был для меня уже налит, но буфетчица не успела его мне протянуть, а я не успел уплатить. Только это и спасло меня от "губы", да еще то, что офицер попался не вредный.
Второй же помехой в употреблении спиртного было для нас для всех почти полное отсутствие денег. Но тут судьба проснулась и позаботилась о нашем винно-водочном удовольствии.
Через несколько дней пребывания в командировке, в один из субботних дней, которые еще не были тогда выходными, прибежали в наше жилище несколько наших же хлопцев с таким заманчивым известием: они договорились со станционным начальством разгрузить вагон с минеральными удобрениями, прибывшими с Кольского полуострова.
Станция за сверхнормативный простой вагонов платила большие штрафы, и у железнодорожников был "безлюдный денежный фонд" на необходимые случаи оплаты. То есть, проще говоря, "живые" наличные деньги.
Несколько человек согласились поработать в виду наступавшего воскресенья, и я был в их числе.
На одном из задних путей стоял специально отогнанный туда огромный пульмановский вагон, весь чуть не до потолка загруженный порошком кольского суперфосфата, о котором я так много слышал на уроках географии буквально с 4-го класса, что даже кое-что запомнил.
Мы с жаром взялись за работу, вдохновленные пусть не очень круглой, но столь необходимой каждому суммой заработка: выходило по 80 тогдашних рублей на нос - на две с лишним "поллитры" "Московской".
Но очень скоро начали выдыхаться: фосфат загрузили влажным, потом его прихватил мороз, и теперь приходилось орудовать кайлом и ломом, прежде чем пускать в ход совковые лопаты… До глубокой ночи, часов до двух, провозились мы с разгрузкой. В течение дня ни на миг не прекращали выгрузку, бегая на обед и ужин посменно. Двое или трое, в том числе вечный "изобретатель" и авантюрист Попович, вернулись с обеда под мухой. С бешеной силой схватились за лопаты, но уже через несколько минут скисли, выдохлись: алкогольный допинг помогает лишь на краткое время… А потом следует спад, человек быстро теряет силы.
В конце работы, когда содержимое вагона оставалось лишь в его дальних концах и стало далеко и неудобно выбрасывать его через отодвинутые, раскрытые двери, пришлось кидать в окошечки, которые в товарняках находятся под самым потолком. Но у меня совершенно отказали мои интеллигентские руки: просто не поднимались выше пояса!
Наконец вагон был разгружен… Слева и справа от него лежала целая гора выгруженных удобрений, частично осыпавшись и под колеса.
Пошли за работодателем. Он явился - и сказал, что мы "не выполнили габарит": оказывается, груз должен быть удален от железнодорожного полотна на какое-то определенное расстояние - полметра или даже больше. Чтобы это сделать, нам пришлось вручную откатить вагон - маневрового паровоза в распоряжении нашего "благодетеля" не было.
Поднатужась и помогая себе бурлацкими матюками, мы с большим трудом сдвинули примерзший к рельсам вагон, повели его по колее, освобождая себе "фронт работ", затем вернулись и из последних сил выложили "габарит". Никогда за всю предыдущую и последующую жизнь я так не уставал! Хорошо, что назавтра было воскресенье, и удалось отлежаться.
Зато от наступающего мороза у нас теперь было чем защититься!
Озябнув и продрогнув, мы (с должной оглядкой) наведывались в забегаловку и с наслаждением опрокидывали в себя "свои боевые сто грамм". Раз и навсегда на собственном опыте постиг я причины того жестокого пьянства, к которому склонны северные народы. "Спиритус вини ректификати", при всех отрицательных, а зачастую и роковых последствиях его употребления, просто необходим в условиях сурового климата холодных поясов и является там совершенно незаменимым лекарством и продуктом.
Шел день за днем, мы работали и работали, и каждый раз, когда приходила машина из Чернятина, я с надеждой вглядывался в лицо сопровождавшего ее офицера: не привез ли он мне из штаба полка долгожданную весть о том, что прибыл, наконец, путешествовавший по инстанциям приказ о моем увольнении в запас? Иногда, не выдержав характер, сам подходил и спрашивал у такого офицера (а вдруг да забудет сказать?!) Но нет, пока все было тихо… Мой самый близкий в армии друг Миша Манеску тоже ждал, но не демобилизации пока, а обещанного отпуска "с выездом на родину": он списался с "заочницей", молдавской девушкой Пашей (адрес получил от нашего солдата, с нею учившегося в учительском институте) и теперь горел желанием с нею познакомиться вживую.
Манеску был моим ровесником, но на неудачный роман с еврейкой
Полиной извел массу времени и в свои 25 лет считал себя перестарком.
Заметив это, ребята во взводе над ним подтрунивали: пугали, будто он лысеет, и бедняга, приняв страшилки всерьез, бросался рассматривать свой коротко остриженный "ежик" в маленькое карманное зеркальце, которое всегда носил с собой; рассмотреть в него свою голову было невозможно, а большого зеркала ни в одной казарме не было. Еще на него напускали страху байками, будто старенький и редко включаемый локатор, при котором он был оператором, снижает мужскую потенцию, - по-моему, он и в это верил…
С некоторых пор Манеску занялся постановкой молдавских танцев в полковой художественной самодеятельности. Думаю, что и этим он старался заработать себе отпуск.
И вот однажды прибывший с машиной офицер привез-таки хорошую новость, но не мне, а Михаилу, который с этой же машиной (каким-то образом место в ней нашлось) вернулся в полк, чтобы оформить разрешенный ему отпуск и ехать в Черновцы. Как лучшие друзья, обнялись мы и расцеловались, обещая не забывать друг друга. Я выполнил это уговор…
В Голенках мне так и не удалось дождаться заветной вести.
Командировка окончилась, за нами прислали машину. На остаток денег мы, отмечая последний день свободы, все хорошо напились. Мирный и дружелюбный одессит Витька Пасальский в пьяном виде оказался сущим чертом: всю дорогу (а это, кажется, больше часу или двух) он что-то орал и все порывался стащить с каждого шапку, чтобы выбросить ее на ходу из машины. Мы с трудом его успокаивали - и приехали поздно вечером жутко усталые.
Сгрузившись, вошел я в казарму, и еще в коридоре кто-то из штабных писарей мне сказал:
- Рахлин, поздравляю: ты уже младший лейтенант! В штаб сегодня пришел приказ: на тебя и на Оленченко. *Глава 41.**Отвальная*
Сообщение писаря надо было проверить: не разыграл ли он меня? И я тут же поспешил в артмастерскую, где по-прежнему стояла койка Ивана.
Он сидел на этой койке и прикреплял золотые погоны "микромайора" к новенькой солдатской гимнастерке. Значит, шутки в сторону: едем домой!
На другое утро мы уже спозаранку были в штабе. Нас поздравляли, стали оформлять документы. Зампострой полка, маленький подполковник
Русин -тот, который кричал высоким бабьим голосом: "Сгною на гауптвахте!", путал меня с Манеску и кричал нам (да и вообще каждому чернобородому): "Пять минут- побриться - доложить!", теперь разговаривал с нами просительно, уговаривал не напиться на радостях, не принести в полк лишнее ЧП…
У меня, разумеется, тоже была отложена загодя новенькая гимнастерка, и золотые погоны, пренебрегая суеверными опасениями, я припас давно, еще до командировки. Так что тут же их пристегнул, перепоясался ремнем с портупеей - и сразу приобрел довольно бравый офицерский вид. Не надевая шинель (она все-таки была у меня солдатская), пошел по гарнизону, с удовольствием отвечая на приветствия полковых старшин и сержантов, первыми отдававших мне честь, а ведь еще вчера каждый из них мог мне устроить (а иногда и устраивали) крупную неприятность за то, что я как-нибудь не так мимо него прошел…
Какую власть имеет над человеком ощущение власти! Какое это бешеное, иррациональное, низкое чувство! Спасибо судьбе за то, что она не слишком часто искушала меня этим соблазном. Но некоторые эпизоды показали, что и я податлив на него. Как-то раз на сборе радиотелеграфистов, уже на втором году службы, один из сержантов приказал мне обучить поворотам в строю первогодка Кузьменко. У меня со строевой подготовкой проблем не было. А этот мешковатый "фазан"
(один из тех, кто осенью попадет в дорожную катастрофу, будет искалечен, комиссован и демобилизован) не умел как следует поворачиваться по команде. И я ревностно принялся за дело: стал покрикивать на вверенного мне товарища: "Равняйсь!" (а на кого бы, собственно?!), "Смирно!", "Кру-гом!"… Я вошел в раж и орал вдохновенно: