Рахлин Феликс. Грудь четвертого человека

   Не могу похвастаться, что я этим расчетливо воспользовался, но минута оказалась исключительно удачная. Постучавшись в его кабинет, я, как положено, попросил разрешения к нему обратиться - и сказал:
   - Товарищ полковник, ваш заместитель подполковник Койлер обещал предоставить мне отпуск с выездом на родину и сказал, что вы не возражаете.
   - Так точно: поедешь! - весело отвечал "Батя", и смушки-мерлушки его новенькой полковничьей шапки, которую он не снял и в помещении, радостно сверкнули у него над головой.
   - А когда вы приказ подпишете? - снахальничал я.
   - Да вот сейчас и подпишу, - ответил Якимов. - Давай зови Рожко!
   Рожко был одним из писарей - он как раз сидел в соседней комнате за своим столом и по "батиному" приказанию тут же отстукал одним пальцем на машинке с "полутурецким" акцентом" (буква "Е", в отличие от машинки Остапа Бендера, в ней была, но отсутствовал мягкий знак) такой текст:
 
   /Полагат отбывшим в краткосрочный отпуск с выездом на родину рядового Рахлина Ф. Д. на срок 10 дней, исключая время на дорогу до города Харков. Выплатит Рахлину денежное содержание за… суток// на питание и проезд в оба конца от ст. Ворошилов-Уссурийский до станции Харков в общем вагоне. Снят на время с… по… рядового
   Рахлина с доволствия в //части//. Командир// части// - полковник
   Якимов"./
   //
   Тут же "Батя" свой приказ подмахнул - и дело в шляпе!

Да нет, пожалуй, что не в шляпе, а - в папахе!!!

***

 
   Многие из получаемых мною писем (от жены, от некоторых друзей) были необыкновенно пухлыми, объемными, за что наш курносый помкомвзвода младший сержант Крюков называл их "шпиенскими".
   - Рахлин, - шутил он, застав меня за чтением очередной почты. - вам опять пришло шпиенское письмо?
   И вот в таком-то послании, которое написал мне закадычный друг
   Ленька, - тоже Сержан, но без буквы "Т" в конце этой своей фамилии,
   - этот мой корреспондент обронил некую загадочную фразу, - что-то такое насчет "кровавого тирана" и "властолюбивого генсека", по чьей злой воле тысячи людей "гнили в лагерях", "были раскулачены и сосланы", "оклеветаны и раздавлены" и что-то еще в том же духе. К тому времени такие формулировки в печати еще отсутствовали, а по опыту совсем недавнего прошлого было известно, что за подобные высказывания можно легко схлопотать зловещий и продолжительный
   "срок". По тону Ленькиного письма стало ясно: что-то произошло на официальном или, скорее всего, полуофициальном уровне. Но - что?!
   Мой интерес, понятное дело, не был праздным: отец продолжал еще томиться в лагере, никто не снял с него клейма "врага народа"; мама, хотя и вернулась из заключения со снятой судимостью, но ведь всего лишь по амнистии… Ошибочность их ареста или даже хотя бы вероятность такой ошибки никто не признал.
   Немедленно я написал письмо домой, заклиная ответить на единственный вопрос: "Что там у вас произошло?" В том, что некая сенсация была объявлена - сомнений не было. С нетерпением ждал ответа - он, наконец, пришел: жена сообщала, что на заводах и в учреждениях проведены массовые читки некоего "секретного письма" ЦК
   КПСС с текстом доклада Хрущева на закрытом заседании ХХ съезда партии. В этом докладе - страшные факты и цифры террора, который был развязан в годы культа личности Сталина: необоснованные репрессии, пытки, казни, оговоры, расправы над тысячами безвинных людей.
   Меня - сына и племянника доброго десятка таких несчастных - нельзя было удивить такими фактами. Но что о них рассказывает власть
   - это меня потрясло. Однако почему же у нас, в армии, обо всем об этом - полный молчок? Я быстро рассудил: надо прямо об этом спросить. Государство-то одно. Теперь можно не бояться.
   И я обратился к тогдашнему парторгу полка капитану Андреянову
   (вскоре его сменит уже знакомый читателю Шутовских).
   - Да, - подтвердил капитан, - такое письмо есть, но - секретное; в армии его "доводят" только до коммунистов.
   - Но, товарищ капитан, поймите мое состояние, - сказал я ему. -
   Этот доклад слышали на "гражданке" моя жена, сестра, приятели, самые разные люди, и все они - беспартийные. А я, которому эти сведения нужны, как воздух, я, сын тех безвинных, о которых там как раз и говорится, - я ничего не знаю и вынужден пробавляться теми крохами правды, которые обронили в письмах мои родственники и друзья…
   Прошу вас: дайте мне это письмо почитать!
   И капитан - о чудо! - обещал поговорить с кем-то в политотделе, и, если там разрешат… И там - о чудо! - разрешили… Впрочем, не стоит уж слишком сильно удивляться: к этому времени на мое имя то и дело приходили телеграммы с радостными для меня новостями: "Папа реабилитирован", "Мама реабилитирована", "Восстановлены в партии без перерыва в стаже поздравляем целуем мама папа". Политотдельцы, безусловно, все это знали и отказать мне не решились.
   И вот я сижу в здании нашей казармы, в комнате партбюро, и капитан Андреянов вынимает при мне из обитого железом ящика тоненькую брошюру в розовой мягкой обложке, предупреждает меня о том, что я не должен разглашать то, что сейчас прочитаю (но расписку об этом с меня не берет), затем оставляет меня одного в этом своем кабинете, на окнах которого - решетки, и уходит,*заперев дверь с той стороны!*
   Осмыслим ситуацию: полстраны (если не три четверти) уже осведомлены о содержании этого "секретного" доклада, вся заграница только о нем и говорит, партийно-государственная тайна превратилась в стопроцентный "секрет Полишинеля"… А на краю огромной страны, на ее юго-восточной границе, невдалеке от Великой китайской стены сидит под замком в зарешеченной комнате швейкообразный солдатик еврейской национальности, запертый на ключ, на два поворота, чтобы, не дай
   Бог, не сбежал с этим секретом, известным всему свету!
   Однако признаюсь откровенно: ни такие шедевры великого Жюль
   Верна, как "Дети капитана Гранта" или "500 миллионов Бегумы", ни
   "Морской волк" Джека Лондона, ни обольстительную для шестиклассников
   "Тайну профессора Бураго" Николая Шпанова или повесть Александра
   Беляева "Голова профессора Доуэля" не читал я на таком едином дыхании, как стенограмму этого доклада кремлевского болтуна, интригана, авантюриста и прожектера, великого освободителя миллионов советских рабов, пионера демократических преобразований в России
   Никиты "Кукурузного"!
   Я, как и большинство советских и антисоветских людей, не понял тогда еще ничего. Но одно стало ясно: к прошлому возврата уже не будет, родителей, как и тысячи других несчастных узников, реабилитировали навсегда.
   Я еще не понимал, что и погубили их - тоже навсегда.
 

***

 
   Прошло совсем немного времени, и весь личный состав полка - за исключением разве что тех, кто находился в суточном наряде - собрали в одной из казарм, и два-три офицера, сменяя друг друга, чтобы не пересохло в глотке (но все равно варварски перевирая слова) прочитали нам вслух этот доклад. С тех пор едва ли не вплоть до
   "перестройки" у "нашего родного ленинского ЦК" вошло в обыкновение по разным поводам посылать народу такие вот "откровенные" письма: о прорыве в сельском хозяйстве, "походе за качество продукции", о пьянстве и хулиганстве, о необходимости срочного технического прогресса "на современном этапе", обострении идеологической борьбы
   "на международной арене" и т. д., и т.п. С течением времени становилось все более ясно: каждый из поводов, вызвавших руководство на откровенность с народом, гораздо значительнее и катастрофичнее, чем изображается в этих "закрытых письмах". Почему-то в течение всех этих лет такие документы выпускались всегда в розовых корочках, и у меня сочинилась такая строка:
   /Полуправда в розовой обложке…/
   Дальше я ничего не придумал, да и нужно ли?
   Очень еще далеко было до осознания всей глубины того провала, в котором находилась страна. Многие и по сей день ничего не поняли и сваливают все беды на "трех мужиков", которые, собравшись в охотничьем домике Беловежья да приняв там для храбрости по доброй чарке, выполнили заказ проклятых имперьялистов из Цэ-Рэ-У Сэ-Шэ-А и распустили "созданный волей народов великий могучий Советский Союз".
   Глубинные причины развала: утопичность идеи, невозможность отстоять ее каким бы ни было путем, в том числе и внеэкономическим принуждением масс, жесточайшим, неслыханным террором, неизбежное при этом появление у власти и все большее торжество самых мерзких и своекорыстных, глупых и бессовестных человекообразных не осмыслены многими и сегодня.
   А истина - именно в утопичности великой мечты человечества о всеобщем рае. Мечтает ли человек стать Богом или хотя бы ангелом?
   Вряд ли кто-нибудь хоть слегка рассчитывает на это. А создать земной рай - вознамерились. Нелогично!!!
 

***

 
   Сосредоточенные и помрачневшие, шли мы строем с того собрания в нашу землянку-каптерку. В это время у нас опять помкомвзводом стал
   Гена Фетищев. Он ли произнес те запомнившиеся мне слова? Да нет, кажется они вырвались у молчаливого, добродушного, но и вспыльчивого
   Витьки Андреева. Но само это пророчество помню четко: *- Скоро Маркса разоблачат! -*сказал кто-то из них, потемнев лицом.
   А ведь, право, так, в конце концов, и случилось… *Глава 32.**Отпуск с выездом на родину*
 
   Лето и осень 1955 года ознаменовались для меня двумя счастливыми событиями, ярко озарившими будни моей военной службы. Первое - приезд Инны, наш запоздалый "медовый месяц" (календарный пришелся на последнюю студенческую сессию, мы его совсем не распробовали, а вот теперь это был настоящий "месяц в деревне" - с приключениями, неожиданными трудностями, их счастливым преодолением, с поездкой в
   Ворошилов-Уссурийский "для сопровождения жены", с молодой и пылкой любовью.
   А уже осенью вернулась мама, и мне дали отпуск для свидания с нею. Прошу оценить щедрость советской власти: продолжительность отпуска - десять суток, да еще двадцать - дорога в оба конца страны!
   Перед моим отъездом парторг капитан Андреянов сказал:
   - Каждый отпускник все хитрит: как бы дома побыть подольше, справки всякие себе добывают… Но ты-то, верю, обманывать не станешь.
   Я уверенно пообещал: не стану, вернусь во-время.
   В Ворошилове на вокзале познакомился с попутчиком - младшим сержантом Колей, вместе влезли в солдатский бесплацкартный вагон, заняли места. Долгий сладкий путь домой, предвкушение встреч, на станциях - особенно крупных - осторожничанье: не попасться бы на платформе патрулю, не сесть бы по пути на "губу". В Чите, помню, хотел выскочить - купить чего-нибудь вкусненького, но лишь высунул нос из вагона - заметил вдали офицера и двух солдат с красными повязками на рукавах и… как мышь, кинулся на свое место.
   Зато в вагоне была полная свобода. В одном с нами отсеке ехал матросик с Тихоокеанского флота, а еще - юная и прехорошенькая синеглазка, которую родители усадили в вагон на маленькой станции где-то в Сибири. Усадили - тайно от всех жителей своего маленького поселка: там в нее смертельно влюбился местный уголовник, не давал ей проходу, дико ревновал, и мама с папой решили отправить дочку от греха подальше к родственникам в Челябинск, чтобы спасти от его преследований, от вязкой, докучливой и опасной уголовной любви.
   От него-то, возможно, и уберегли, а вот от матросика - не очень: уж так эта парочка быстро спелась, так страстно целовалась… Нашел себе "объект" и младший сержант Коля: стал ухаживать за еще одной пассажиркой нашего купе - спокойной молодайкой, ехавшей к мужу в какой-то из попутных городов. Из нас троих, служивых парней, держащих путь в одной и той же вагонной ячейке, лишь я остался без пары, но ведь мне и не положено: к жене еду!
   Однако где-то под Тайшетом на меня положила глаз влезшая на очередной станции разбитная бабенка. Не в меру говорливая, она сообщила всем нам, что возвращается со свидания с мужем, отбывающим срок в лагере. Вульгарная донельзя, все рассказывала о том, как у них в городке дразнят бурят: называют почему-то "налимами" и ладошки складывают лодочкой, показывая: "Налим, налим…" Меня, по-еврейски чувствительного к любому проявлению национальной травли или недружелюбия, внутри передергивало от этих шуточек. К вечеру Коля притулился к своей молодке, матросик - к своей девушке, а скуластая блядь (кстати, сама сильно смахивавшая на бурятку) стала усиленно со мной заигрывать - кидалась с верхней полки подушками… Явно ей не повезло: я остался равнодушен к ее кокетству.
   Утром, проснувшись, мы ее не обнаружили: сошла ночью на какой-то станции. Но Колина молодушка недосчиталась своего чемодана, в котором и деньги лежали… На очередной узловой станции сходила в отдел железнодорожной милиции - подала заявление…
   Без дальнейших приключений приехал я в Харьков, встретился с мамой, с женой, с родней и друзьями. И дальше все десять дней отпуска прошли в сплошном тумане. Смутно помню, что каждый день бывал у кого-то в гостях. А к последнему дню у меня невыносимо разболелся зуб. Пришлось идти в гарнизонную стоматологическую поликлинику, там мне положили в зуб мышьяк и велели явиться через день.
   - Да ведь у меня отпуск кончается…
   - А мы тебе его продлим, - легко предложил майор-стоматолог. Я был вынужден согласиться. Со справкой из поликлиники являюсь к военному коменданту. Тот прочел справку и - издевательски-недоверчивым тоном:
   - Что, зубки болят?
   Явно не поверил, что болят на самом деле. Но на отпускное удостоверение пришлепнул печать: "Отпуск продлен на четверо суток".
   Правильно сказано: "Не клянись!" Не оправдал я надежд парторга.
   Тот мне так и сказал:
   - Я-то думал, хоть ты химичить не будешь…
   Пытался я его заверить, что, действительно, у меня зуб болел ужасно, однако он так и не поверил.
 

*Глава 33.**Учения*

 
   Время от времени - и довольно часто - то одна, то другая батарея нашего полка вместе с ротами соседнего танкового выезжали на учения.
   Сколько помню, тема разрабатывалась одна и та же: "Марш танковой дивизии в предвидении встречного боя". Нам эту тему "доводили" (так, пренебрегая стилистикой, говорят в армии), объясняли в общих чертах боевую задачу. Но всегда как-то так выходило, что задача сама по себе, а мы, солдаты, сами по себе, совсем от нее отдельно, и наши ближайшие задачи никак не сопрягаются с той, объявленной. Недаром в батальных романах хороших писателей война генеральская и война солдатская выглядят по-разному.
   Как правило, выезд на учения начинался одинаково: с тревоги. Вот первая в моей жизни: только что начался воинский учебный год (то есть это был декабрь 1954-го), мы всем взводом находимся в нашем учебном классе - глинобитной каморке, примерно за километр от казармы, и вдруг в класс прибегает долгоносый "младшой" нашего взвода - Гришин. Ворвался, запыхавшись от бега по морозу, жарко выдохнул:
   - Тревога!
   И все мы, после продлившегося долю секунды осмысления этого
   (грозного для нас, "фазанищ") слова молча и дружно высыпали на улицу и что есть сил побежали к казарме. Каждый знал назубок свои обязанности: во-первых, отвязать распяленный на лямках под сеткой нижней кровати вещмешок; во-вторых, получить из пирамиды
   (специального шкафа) личное оружие; в-третьих, отнести и погрузить во взводную машину, стоявшую в автопарке, закрепленное за каждым имущество или технику. У меня и у Петра Поповича это была радиостанция, хранившаяся здесь же, в казарме, в длинном деревянном ящике и весившая 42 килограмма.
   Прибежав в казарму, мы увидели в разных ее углах и в центре на проходе незнакомых офицеров - поверяющих, которые стояли с хронометрами в руках и по их стрелкам засекали время: укладываемся ли мы в нормативы. Мы с Поповичем ухватили ящик за железные скобы и поволокли его к машине - метров 250 от казармы. Только лишь притащили, только забросили в кузов, как последовала команда
   "Отбой!" - и мы потянули ящик обратно.
   Тем не менее, для какой-то части полка и эта "тревога оказалась реальной - несколько машин выехали из автопарка и, вытянувшись в колонну, отправились по заданному маршруту. Учения продолжались для уехавших, чаще всего, два-три дня, но бывало, что и подольше. Лично мне пришлось участвовать в учениях дважды: один раз в зимнее время - неделю, другой раз осенью - почти полмесяца.
   Осенью, кажется, 1955-го то были большие корпусные маневры. И по сей день не знаю, что это значит: "корпусные", но участвовали в них большие массы разных родов войск: и танки, и пехота, и артиллерия, и авиация. Причем, явно отрабатывались задачи взаимодействия между этими родами войск. Мне, например, в какой-то момент была поставлена задача держать в микрофонном режиме связь с авиацией.
   Мы долго ехали длинной колонной по грунтовым дорогам, ведущим через тайгу то вверх, то вниз. На одном из участков подъем был столь крут, что машины пришлось втаскивать наверх при помощи троса и лебедки. Наконец, прибыли на холмистую местность, пересеченную оврагами - "падями". Одну из таких падей занял наш полк, и мы стали зарывать машины "в противоатомном отношении", то есть выкапывать глубокие заезды в склонах оврага и закатывать туда наши грузовики так, чтобы сверху их можно было замаскировать ветками кустов и деревьев и охапками травы. Рядом поставили палатки, их тоже замаскировали, внутри выстелили сочной и мягкой травой - словом, устроились на славу. В нашей взводной палатке поместились мы с
   Поповичем, несколько планшетистов и разведчиков, а также и химики со своим снаряжением: врывпакетами и легкими слезоточивыми средствами для создания в определенный момент учений "обстановки, приближенной к боевой".
   Первым же вечером мне не повезло: был назначен в "дозор". Звучит романтично, а на деле - просто вид караульной службы. Все спят - должен же кто-нибудь охранять покой и безопасность отдыхающих. В отличие от караульного устава (а. возможно, и в нарушение устава полевого) стоять было приказано всю ночь - лишь на рассвете кто-то из наших ребят должен был меня сменить.
   С интересом городского человека наблюдал я, как сгущался туман в распадке, как под утро он рассеивался постепенно, и маленькие облачка проплывали прямо тут же, рядом со мной: протяни руку - и поймаешь…
   Вот и смена пришла. В отличие от караула - без разводящего.
   Притащился один из наших химразведчиков, Нестеров, злой-презлой, явился с бранью, но не по моему адресу, а в "честь" нашего нового взводного, лейтенанта Сергиенкова. Лейтенант был рослый детина, должность взводного в полку, вооруженном "допотопными" зенитками военных лет, рассматривал как скучный эпизод: он все ждал (и вскоре дождался!), направления на учебу в качестве ракетчика (в то время официально, кажется, еще и не было в Советской Армии ракетных войск
   - во всяком случае, о них помалкивали в открытой печати). В ожидании столь крутого поворота своей карьеры Сергиенков проявлял умеренное равнодушие к текущей службе и все искал, чем бы развлечься.
   - Лейтенант, люби его мать, залез к нам, к химикам, в ящик, вытащил, клять, слезоточивый порошок и растрес его по всей палатке, прямо в траву постеленную, - с обидой и раздражением в голосе рассказывал мой сменщик. - Не уснешь, блин, зелена мать, все наружу выскочили, на хрен, а на дворе уже холодно, лезем опять в палатку греться, а там - невозможно, клять, туды его мать, ни сидеть, ни лежать: глаза, блин, слезятся, в глотке першит, хлебанный в рот, на хрен!…
   Нестеров, паренек очень вежливый, уважительный к товарищам, чистоплотный, умел, однако, выражаться затейливо, когда злился на обстоятельства.
   Сильно расстроился и я. Так мечтал отоспаться. Но деваться некуда
   - поплелся в палатку. Улегся на свое место, попытался дышать через полотенце - сперва показалось, что можно, однако нет, уснуть не получилось…
   Не помню, на сколько у нас хватило терпения, но вскоре - кажется, на следующий день - решили всю траву выкинуть вон и сжечь.
   Получилась огромная куча, ну прямо стог: рвали-то от души, для себя!
   Трава вяленая, сырая, еле разгорелась, да и то: дым от стога - столбом! А мы, стоя на четвереньках, дуем на огонь во всю мощь своих молодых легких: раздуваем костер!
   Вдруг видим - бежит к нам "батя", командир полка. Кричит издали, матерится, на чем свет стоит, не слабей моего сменщика: и про нашу общую мать, хлебанную и гребанную, и про хрен, и про блин…
   - Загасить костер сию же минуту! - еще издали приказывает он.
   Оказывается, вот-вот командир дивизии Герой Советского Союза генерал-майор Сюсаренко должен появиться в личном дивизионном
   "кукурузнике" над позициями своего соединения, чтобы проверить тщательность маскировки. Генерал знает, где что вкопано и закамуфлировано, он будет придирчиво искать: не выдает ли хоть что-нибудь присутствия людей на данной местности И вдруг заметит столб дыма… Да ведь это скандал, оббить вашу медь, солдатушки, бравы ребятушки. Ничего не скажешь, удружили, блин вам туда и сюда!
   Кинулись мы гасить и затаптывать траву - и едва успели: над позициями показался самолет. Мы сами полезли в кусты и в заросли травы - к счастью, такой высокой и буйной в Приморье. Ну, обошлось…
   Так начался новый этап подготовки к "встречному бою". Днем, в своем "районе сосредоточения", мы спали в палатке (так до конца учений и сохранившей удушливый запах и слезоточивый эффект сергиенковского озорства!), а ночью, едва стемнеет, садились в бортовую машину и ехали куда-то километров за двадцать - на
   "передовую". Приезжали на указанное нам командованием место - где-то совсем близко от шахтерского городка Артема, и, таясь ("аки тать в нощи", вспоминались мне еще недавние мои институтские штудии по древнерусской литературе), всю ночь долбили кирками и ломами богатую гравием землю, выбрасывали лопатами грунт - готовили убежище "в противоатомном отношении" для штабной машины. До сих пор не понимаю смысла этой операции: да если б настоящая война, враг нас неизбежно обнаружил бы - уже по одному стуку шанцевого инструмента о каменистую землю.
   Утром, едва начинало светать, оставляли разрытую яму, садились в кузов машины и уезжали на прежнее место - отдыхать.
   Правда, успевали и выспаться. И еще время оставалось, так что некуда было себя девать. Я, со своим пристрастием к чтению газет, как-то раз сам напросился сходить в штаб дивизии за свежей почтой.
   Кто-то из начальства мне объяснил, как туда пройти: надо лишь поглядывать, куда ведет вьющийся по земле провод полевого телефона - он меня и приведет к штабу. Отправился я уже близко к вечеру, до места добрался засветло, а на обратном пути в сгущающихся сумерках потерял из виду провод и сбился с дороги. Один распадок был похож на другой, мне показалось - выхожу к своим, но издали заметил ошибку
   (солдаты, возившиеся там, были мне не знакомы) - и свернул в сторону.
   Но и они меня заметили и, "проинструктированные до слез", приняли меня за "вражеского" лазутчика. Ведь войска, участвовавшие в маневрах, были разделены на две группы, под звездочку на пилотке мы нашили специальный знак отличия "наших" от "не наших" - белую квадратную тряпочку… У солдат "противника" тряпочки были круглые. Но меня, хотя по нашивке видно было, что "наш", задержала целая гурьба сверхбдительных воинов и повела к своему начальству. В свежевыкопанной землянке меня встретил бравый офицер, проверил мою служебную книжку, объяснил, что зенитный полк - "вот тут, рядышком", и я побрел наугад в полутьме. Вскоре наткнулся на запрятанный в землю и хорошо замаскированный танк - там возле него в яме, прикрытой ветками, кто-то возился.
   - Слышь, друг, не знаешь, как мне к зенитчикам выйти? - спросил я наугад. Из укрытия вышел парень в комбинезоне и шлемофоне, по выговору - украинец, спокойно и обстоятельно объяснил дорогу. Точно следуя его указаниям, я шел и шел, как вдруг в еще более густой полутьме наткнулся на точно такое же укрытие, из которого ко мне вышел полчаса назад тот любезный танкист. Здесь тоже кто-то в яме возился.
   - Эй, земляк, - снова крикнул я в темноту. - Не поможешь ли найти зенитный полк?
   - Тю, мать-перемать нехай! - послышалось из недр. - Это опять ты?!
   Сам не пойму, как это получилось, но я снова пришел на то же место, где совсем недавно побывал…
   - Слушай, друг, покажи дорогу! - взмолился я. - А то опять вернусь!
   Танкист добродушно ругнулся. Но пошел со мной по тропке и буквально через пять минут вывел меня прямо к нашей походной кухне.
   Я еще и поужинать успел.
   …Да, хотя я во время строевых смотров и откликался браво на приветствие "Здравствуйте, товарищи разведчики!", но в следопыты явно не годился…
 
   Так прошло дней десять походной жизни. После чего произошло событие почти чрезвычайное: нам - всей дивизии! - устроили баню.
   Баня была не походная (такие тоже бывают), а стационарная, действовавшая в совхозном поселке, только очень маленькая. Самая настоящая баня, в которой было лишь два недостатка: во-первых, очень мало воды (на каждого приходилось не больше шайки), во-вторых, весь
   "моечный зал" был рассчитан на пять-шесть человек, а запускали человек по двадцать враз. Мы, стоя каждый со своей шайкой воды, терлись друг о друга, а помыться как следует не могли. Да ведь и время поджимало - своей очереди дожидались следующие двадцать солдат.
   Мой друг Петро Попович, который всегда искал, где бы выгадать и как бы сачкануть, а если поработать, то с приятностью для себя, и тут решил пристроиться: напросился топить баню, целый день торчал в кочегарке и время от времени, используя свое "служебное положение", забегал в мойку, чтобы освежиться. К чему это привело - еще расскажу…