Раннамаа Сильвия. Приемная мать

   Каким-то образом он вылез в сверхсредние ученики. А в мастерской, говорят, непревзойденный мастер. Ру­ководитель-инженер просто не нахвалится на него. Если верить Марелле, то электричество изобрел не кто иной, как Энрико Адамсон. И это еще не все. На школь­ных вечерах он танцует в ансамбле народных танцев!
   Если бы в моем дневнике не было записано о неко­торых его похождениях, то, пожалуй, я и сама усомни­лась, уж не придумала ли я всего этого о его прошлом!
   Выходит, что ни одна девочка здесь ничуть не бо­ится и не презирает Энту. Даже наоборот, все его ува­жают. Похоже, что я — единственное исключение. Но об этом он сам заботится с завидной последовательно­стью.
   Потому что именно меня Энту по-прежнему не ос­тавляет в покое. И уже с первого дня в этой школе. Хотя бы такая выходка — на выборах классного орга­низатора он выдвинул мою кандидатуру. Причем он прекрасно знал, что хотя бы потому, что я никому неиз­вестная новенькая, я не могла получить больше, чем те три голоса, которые я получила. Да и это было для меня неожиданно много. Он не добивался ничего другого, как унизить и осмеять меня. Я тогда так на него рассерди­лась, что чуть было не рассказала Марелле о его прежних «геройствах», но потом передумала. Ведь, пожалуй, я сама не особенно обрадовалась, если бы кто-нибудь вздумал здесь рассказать, скажем, о том времени, когда меня звали растрепой.
   Мне хочется только одного — чтобы он оставил меня в покое, не обращал на меня внимания. Но как раз на это и нет никакой надежды. Получается так, словно я везде и во всем встаю ему поперек дороги.
   И хотя в классе мы сидим — он на первой парте у окна, а я на последней в ряду, что у двери, он все-таки всегда знает, что я делаю и что у меня не сделано, как будто у него дополнительные глаза на затылке, специ­ально, чтобы следить за мной. У него всегда находится, что сказать обо мне, и обязательно ироническое, прене­брежительное или обидное. И что самое глупое, я каж­дый раз меняюсь в лице. И именно это почему-то до­ставляет ему особенное удовольствие.

СУББОТА...

   Вот я и описала свои впечатления о новой школе и больше всего оо Энту. О мальчишке, о котором я в са­мом деле и думать-то не хочу. Как будто о нашей школе больше нечего писать. Но это не так. Чтобы написать о самом важном, начну с нашей классной руководитель­ницы — Прямой. Прямая — это, конечно, не настоящая фамилия. Даже прозвище у нее было сначала Прямая-между-двумя-точками, но теперь она зовется просто Прямая, и это имя подходит ей во всех отношениях.
   По нашему мнению, она могла и должна была бы уйти на пенсию уже сто лет назад. Возможно, что ее настоящий возраст можно было бы узнать из ее мет­рики, но мы склоняемся к тому, что у нее вообще нет метрики. Для этого ей надо было когда-то родиться и быть ребенком.
   По библии, первый человек был сделан из глины и Живого духа. Прямая, несомненно, потомок именно этого человека. Только глина с тех пор совершенно вы­сохла и потрескалась, а о живой душе при ее сотворе­нии просто позабыли.
   Разумеется, она преподает алгебру и тригонометрию. Уже на первом уроке Прямая вызвала меня. По-види­мому, хотела проверить как новенькую. Спросила про­стое тригонометрическое уравнение. А мы в старой школе уравнений еще не проходили. Я гак и сказала. Она не поверила. И совершенно спокойно заявила, что программа во всех школах одинаковая. Что мне остава­лось делать? Не могла же я сразу, с первого урока по­казать себя как тупица да еще и лгунья. Безусловно, я начала возражать.
   Это было плохо. Ой, как плохо! Теперь-то я знаю, что из всех человеческих слабостей самым большим поро­ком Прямая считает строптивость. Поэтому на мои воз­ражения она ответила с ледяной иронией:
   — В самом деле, интересно, что в девятом классе ре­шать уравнения вас научить не успели, а вот вступать в пререкания с учителями — научили. Во всяком слу­чае, прошу вас в нашей школе пересмотреть свое отно­шение к этому вопросу.
   А ведь на груди этого айсберга красуется значок за­служенного учителя!
   Я едва успела сесть и собиралась уже от злости и обиды прибегнуть к платку, как зазвенел звонок. Без­упречный затылок Прямой еще не успел исчезнуть за дверью, как Энту громко запел какую-то мерзкую пе­сенку:
   — Лишь потому, что правду ты сказала, намок от слез твой кружевной платок.
   Но самое плохое было впереди. На следующем уроке Прямая спросила то же самое. Она, видимо, решила заставить меня выучить уравнения. А я в простоте ду­шевной подумала, что все уже позабыто.
   Таким образом, я начала свой десятый класс двой­кой. Когда Прямая и на следующем уроке алгебры опять принялась за меня, я настолько растерялась, что опять посрамила и себя и свою прежнюю школу. И на четвертый раз получилось немногим лучше, потому что ведь по всем писаным и неписанным школьным зако­нам учитель никогда не спрашивает человека четыре раза подряд, когда в классе тридцать учеников. Навер­но, из-за этого и из-за моей врожденной бездарности я была слабо подготовлена и потому две жалкие тройки никак не исправили ту первую жирную двойку, и, тем более, первое ужасное впечатление обо мне. Я сидела за своей партой, оглушенная житейскими трудностями и, разумеется, не смогла ответить Марелле, почему Прямая именно меня выбрала своей жертвой. Вдруг Энту прорычал на весь класс:
   — Не печалься, дитя. Кого бог любит, того и нака­зывает!
   Мальчишки ухмылялись, девочки хихикали. Я, зады­хаясь, бросилась из класса и угодила прямо в объятия исторички. Пришлось вернуться и предстать перед классом. Вот тогда-то я и решила научиться ледяному выражению лица, чтобы каждый раз не выбегать из класса.
   И еще. Именно тогда я приняла решение: «Будь что будет, но к урокам Прямой я буду хорошо готовиться!» И я это делала так, словно от этого зависела моя жизнь. Нет, даже больше — моя честь!
   Я стала в своем роде центром всеобщего внимания. Даже другие классы стали интересоваться моей карли­ковой борьбой с великаном математического мира.

ВЕЧЕР...

   Совсем недавно маленькая Марью из нашей группы спросила:
   — Кадри, тебя опять вызывали?
   Я сразу поняла, о чем она думала. Для нее алгебра и тригонометрия пока еще такие недосягаемые поня­тия, что одни названия этих предметов приводят ее в трепет. На мой утвердительный ответ она озабоченно спросила:
   — И ты смогла ответить?
   К счастью у меня теперь уже хватало ума и гордо­сти не запускать занятия даже и после первой пятерки, которую мне посчастливилось получить на пятом уроке Прямой. И это было правильно. Случилась, пожалуй, самая невероятная история из всех школьных историй. Прямая спросила меня еще, и еще, и еще. Теперь по ее предметам у меня было уже семь пятерок плюс две пятерки за контрольные работы — вот тут-то и случи­лось это величайшее чудо.
   Наступил урок, когда Прямая меня не спросила. В конце урока Энту опять зачем-то вмешался в это дело:
   — А вы сегодня что-то забыли.
   Прямая подняла брови. И Энту добавил предатель­ски:
   — А Кадри Ялакас?
   По классу пронесся смешок. И тут случилось неве­роятное. Прямая улыбнулась. С ней такое слу­чается не чаще одного раза в квартал и потому подоб­ное явление — необыкновенное чудо. Наверно, так вы­глядят в солнечный день Алеутские острова, где, кстати, пасмурная погода стоит триста шестьдесят три дня в году. Во всяком случае, Прямая вмиг помолодела на целое столетие.
   Эта улыбка на мгновение приблизила ее к нам. И за эту улыбку я готова ей все простить (если такое дерз­кое желание вообще разрешено учащимся). Теперь я согласна скорее пропустить обед, чем не подготовиться к ее уроку. Так я решила раз и навсегда.
   Получилось, как будто она этой улыбкой открыла дверь в свой класс и для меня. Удивительный неписан­ный закон есть у школьников. Никто не станет смот­реть на тебя косо только потому, что ты получаешь двойки, но и круглые пятерки не могут уберечь от все­общего презрения и насмешек. А если поднимешь знамя борьбы и выкарабкаешься на поверхность — непре­менно завоюешь признание.
   Только дело-то не в одной учебе. Кроме нее сущест­вует миллион забот и одна из них будет сопровождать меня, наверное, до выпускного вечера — Энту! Все его выходки по отношению ко мне я не могу, да и не со­бираюсь здесь перечислять, потому что это не имеет никакого смысла, но последняя произошла как раз се­годня, на уроке английского языка. Ему было предло­жено придумать предложение со словом «вверх». Он совершенно спокойно сказал:
   — У Кадри Ялакас нос вверх.
   Good morning! Как будто я сама придумала свой нос и немало потрудилась, чтобы он смотрел вверх. Пре­жде всего взглянул бы в зеркало на себя самого.
   Честное слово, будь я собакой, я рычала бы каждый раз, когда Энту проходит мимо меня.

В КАНУН ОКТЯБРЬСКИХ ПРАЗДНИКОВ...

   Каникулы! Каникулы! Каникулы! Ой, какие каникулы! Какие праздники! Какое сча­стье снова оказаться дома! Это счастье не может омра­чить ничто, кроме сознания, что оно так бессовестно коротко, что скоро праздники кончатся и нужно будет снова уезжать. Но еще сегодня, и завтра, и послезавтра я могу быть так счастлива и рада, как не была уже очень давно.
   И ведь это не обычный праздник. В нашей семье он на этот раз совсем особенный. Мачеха в больнице. И не из-за болезни, а из-за моей маленькой сестренки. Про­шлой ночью родилась на свет крошечная Ялакас! О, из-за этого маленького человечка я забуду все неприят­ное, что было между мной и мачехой. И мачеха тоже как будто забыла. На мой букет, который я сразу же с утра послала ей в больницу вместе с папиными розами, она ответила прелестным письмом. В нем даже такая фраза: «У малышки твой м и л ы й! (разрядка и воскли­цательный знак мои) курносый носик». Ага, это письмо надо обязательно показать Энту.
   Вот и настал праздник. Самый большой праздник! Я тщательно прибрала квартиру и приготовила празд­ничный обед. Это у меня неплохо получается. Мне нра­вится что-нибудь делать самой — от начала до конца. Эти праздники принадлежат нам с папой. Весь сегод­няшний день я бегала и хлопотала так, словно все время занималась чем-то необыкновенно веселым и приятным. И отец тоже счастлив. Это видно по всему. Когда утром мы возвращались из больницы, он купил мне коробку шоколадных конфет, Отец, конечно, сча­стлив потому, что у нас теперь есть эта малышка, но, может быть, немножко и за меня. Во всяком случае, он обрадовался, когда я приехала домой и показала свой табель, в котором опять были одни четверки и пя­терки. Кроме, конечно, пения.
   Отец посмотрел табель и спросил: — Значит, в школе у тебя все хорошо. И тебе там все-таки нравится?
   Ой, папочка, милый-хороший, разве я смогла бы тебе сказать, что не нравится? Будь спокоен. Конечно, нра­вится. Там совсем не так ужасно, как я боялась сначала .А сейчас ,издали, мне уже кажется, чтотам и совсем хорошо. Но лучше всего дома и в праздник. Не­сколько дней не надо рано вставать, можно проваляться в постели хоть до обеда,
   А сестренка, моя крошечная, курносая сестренка, су­мела же выбрать, когда родиться. Всю жизнь день рож­дения — в канун праздника. Всю жизнь в день ее рож­дения вся страна будет радостно готовиться к празд­нику. И родиться настоящим октябренком! Это кое-что значит. Это не каждому удается. Конечно, она будет очень счастливой девочкой.
   Ой, как мне хотелось ее увидеть! Но они приедут из больницы, когда мои каникулы уже кончатся. Ничего. Сейчас и так ужасно славно, а на следующих канику­лах я ее все равно увижу. Пока лучше буду печь яб­лочные пирожные.

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ПРАЗДНИКА...

   Утром ходила смотреть демонстрацию. Помахали с папой друг другу. Все в его ряду тоже махали мне и улыбались, как доброй знакомой. Отец показался мне самым видным человеком в колонне. Он шагает легко и прямо, как юноша. Многие из моих одноклассников могли бы взять с него пример. Там, на заводе, где папа работает, даже самый старый рабочий ходит легче, чем, например, наш Ааду.
   А Урмас стал еще выше ростом и причесан теперь по-другому, И пальто у него новое. Он его купил на деньги, заработанные летом. Он выглядит просто кра­сивым. Раньше я этого и не знала. Мы с ним должны были пойти в кино, но не достали билетов, а домой идти не хотелось и мы все гуляли и гуляли. Дошли до моря. Посмотрели салют. Потом стало холодно и захотелось есть. Но это был такой замечательный вечер, что -я его никогда не забуду. А теперь мне надо побыстрее ло­житься спать, иначе упаду от усталости. Но если бы Урмас сейчас пришел и позвал меня, и если бы не было так поздно, я бы пошла с ним опять хоть бы пешком до Сааремаа, чтобы вдвоем с ним постоять на берегу моря и вновь ощутить, как прекрасен весь этот огром­ный мир! А Урмас самый лучший парень в этом пре­красном мире.

ПОСЛЕДНИЙ ВЕЧЕР...

   Вот и все. Завтра я снова буду в школе-интернате. Далеко от дома и от здешних друзей.
   Анне и Урмас приходили ко мне в гости. Папа был в кино. Мы втроем обсудили все на свете. Теперь я уже не боюсь споров Анне и Урмаса. Сама вмешиваюсь и уже не всегда соглашаюсь с Анне. Бывает даже, что у каждого из нас свое мнение. Но это как раз и здорово, когда каждый высказывает свои мысли. В новой школе я на такое никогда не решилась бы. Там у ребят словно одно мнение, и заключается оно в том, что они и только они умнее всех на свете.
   И несмотря на то, что я прекрасно понимаю, на­сколько они преисполнены самомнения, случилось так, что я сама сегодня оказалась в роли их защитника. Началось с того, что Урмас спросил, сколько у нас в классе комсомольцев. Я ответила, что только один не комсомолец (моя соседка Марелле) и только потому, что верующие родители не разрешают. Урмас на это свистнул. Я добавила, что зато девятый класс у нас стопроцентный. Анне заметила:
   — Что за чушь! Разве это дело, если в комсомоле будут все посредственные и даже отстающие! Где же тогда ведущая, передовая роль комсомольцев, как го­ворится в уставе? Там ясно сказано, что в комсомол надо принимать только молодежь, преданную советской родине.
   В глазах Анне, когда она говорила эти слова, появи­лось то суровое выражение, которое появляется, когда она отстаивает то, в чем уверена.
   — Но наш девятый стопроцентно комсомольский класс и в нем уже третий год нет отстающих, — защи­щала я свою новую школу. — Два года подряд в их классе переходящий вымпел.
   Мне не дали договорить.
   — Зачемты говоришь о девятом? Говори о своем классе. У вас тоже вымпел? У вас, может, тоже все комсомольцы? — решительно вмешалась Анне.
   — Ну, все равно, — смутилась я, — а скажи, в чем же преданность родине? Как ты ее определишь?
   — В том-то и дело, — заявила Анне. — Разве, к при­меру, какой-нибудь шалопай и вообще опустившийся тип, уже исключенный из одной школы, может быть преданным? Разве такому можно доверять?
   Понятно, куда Анне целит. Я не успела еще ничего придумать в ответ, как вмешался Урмас:
   — Я считаю так: если кто-то подает заявление о приеме в комсомол, то этим он уже достаточно подтвер­ждает свою подготовленность. Во всяком случае, ему надо дать такую возможность. Для того комсомол и есть, чтобы воспитывать, влиять, а как ты считаешь? По-твоему, получается, что существует какая-то врож­денная, «наследственная избранность».
   — Может, и есть, — Анне упрямо подняла голову и ее тон стал вызывающим. — Я скажу одно: если в ком­сомоле могут быть такие типы, как этот Адамсон, тогда я там быть не хочу.
   Крепко сказано. Но в этом было что-то, требующее возражений. Так и получилось, что я начала защищать Энту(!). Я старательно замалчивала его старые недо­статки и приводила его новые достоинства. А о тех его качествах, которые больше всего отзывались на мне, я просто не упоминала. В пылу спора всякое может слу­читься. Но я ни в чем не лгала.
   Тут пришел папа. Я накрыла на стол. Мы пили чай и ели яблочные пирожные. Было уютно и весело. Я рас­сказывала о своей новой школе и товарищах. Не знаю почему, но на словах все выглядело гораздо лучше и веселее. Может быть, дело в празднике.
   Когда Анне и Урмас ушли, настал последний вечер вдвоем с папой. В этот вечер папа говорил со мной так серьезно, как, наверно, не говорил даже с мачехой. Он так интересно рассказывал мне о своей работе и заводе. Конечно, я понимала далеко не все, но одно мне было ясно — отец очень любит свою работу. Если признаться совсем честно — я до сих пор немножко боялась за отца. Ведь он несколько лет добровольно прожил за гра­ницей. Я думала, вдруг он... ну, вдруг он не преданный. Но теперь я поняла, что мои опасения были на­прасны.
   Потом разговор опять вернулся к семейным делам. Он рассказал, как он надеялся, что с таким живым и радостным человеком, как моя мачеха, нам будет хо­рошо и мы все трое прекрасно уживемся.
   Разве же я этого не понимала! Ты, папочка, конечно, думал, что если два человека любят тебя и ты любишь их, то они обязательно должны полюбить друг друга. Но хотя ты и здорово разбираешься в алгебре, это не всегда помогает. Логика уравнения совсем не обяза­тельно применима к человеку.
   И тут я спросила о том, что уже давно было у меня на сердце:
   — Папа, ты можешь ответить мне на один вопрос? Совсем честно. Ты... скажи, ты любишь свою вторую жену больше, чем любил мою маму? Ты с ней гораздо счастливее?
   Наверно, отец заметил, как у меня перехватило ды­хание, иначе зачем бы он целую минуту смотрел мне в лицо. И только потом заговорил. Отрывисто, перескаки­вая с одной мысли на другую:
   — Как бы тебе обо всем этом сказать? Ты уже как будто взрослый человек и все-таки не совсем. У тебя еще нет своего опыта. Ты воспринимаешь жизнь так, будто читаешь книгу или смотришь фильм.
   Ну, что ж. Придется с тобой поговорить и об этих ве­щах. Во всяком случае, одно я могу тебе сказать с уве­ренностью: с молодой любовью надо обращаться бе­режно. Несбереженная в юности любовь может отра­вить всю жизнь человека. Можно любить несчастливо, но обязательно бережно, не обижая любимого. Поэтому я и тебя, доченька, предупреждаю: будь осторожна со своим сердцем. Время есть. Все еще успеется...
   Знаю, ты умная девочка, Иногда слушаю тебя и ты кажешься мне слишком уж разумной для твоих лет. А ведь ты еще не совсем взрослая. Вот тут как раз и случаются ошибки.
   Что же касается твоей мамы и меня, то я прекрасно понимаю, почему тебя это интересует. Но, дитя мое, мы ведь с тобой уже говорили об этом. Что же теперь за­ставило тебя снова усомниться? Мачеха? О, доченька-доченька,как же ты не понимаешь?.. Человеческое сердце, видишь ли, отлито не из одного куска...
   Да, вот я весь тут. Человек в годах. Моя почти взрос­лая дочка ждет от меня ответа. А мне гордиться нечем. Единственное, что у меня есть — эти рабочие руки. Но оказывается, их одних иногда маловато... Не сумел я ими построить счастье твоей мамы, не сумел и твое. Нет, нет, не перебивай. Я ведь и сам кое-что понимаю...
   Ты дочь своей мамы. От меня в тебе очень немного. Разве что ты тоже легко прощаешь людям. Ты менее гордая, чем была она. Только, может, я и в этом оши­баюсь. Не так легко узнать человека. Даже самого близ­кого. С годами я убедился, что слишком много прощать и со многим мириться совсем не хорошо. Постарайся быть похожей на свою маму. Она была прямая и гор­дая. Борец по натуре, как это теперь называют. Такие нужны сегодня, а тем более завтра. Твоя мама умела в теперешнее время жить и быть счастливой. Она не страдала от противоречий. Жаль только, очень жаль, что все так сложилось...
   Отец говорил и говорил, и хотя он не ответил на мой вопрос прямо, все же этот разговор очень меня обра­довал. И я нахожу, что у моего папы, безусловно, есть больше, чем только рабочие руки...
   И когда я теперь думаю об отце и мачехе, я понимаю, что сердце и в самом деле не из одного куска и вообще совсем не так просто быть взрослым человеком, когда нельзя ни на кого свалить свою вину, а приходится са­мой нести бремя ответственности. В особенности же, если твоя юность относится к совсем другому времени. Это тоже надо понять.
 
 

Мельница раздора

 

ВТОРНИК...

   Снова в школе. Так называемая группа и есть наш здешний дом. Дом и семья. Я не знаю, как другим, а мне трудно не заметить, насколько это разные вещи. Дома, даже в самом плохом случае, у каждого есть что-то свое, что-то для себя, и, что самое важное — всегда есть кто-то, кто тебя в самом деле любит и оберегает. А здесь у меня никого нет. Хотя я ни с кем не враждую и у меня имеется все необходимое. Но я попала сюда слишком поздно. Только в десятом классе. А большин­ство в этой школе с самого ее основания, уже четыре года.
   В нашей пятой группе двадцать четыре девочки от семи до семнадцати лет. Староста группы — Веста. Ин­тересно, какой могла быть эта девочка раньше, когда была, так сказать, рядовой? Девочки утверждают, что совсем обыкновенной, даже тихоней. Но с тех пор, как она стала старостой группы, в ней, как уверяет Анне Ундла, проснулся дух какого-то надсмотрщика. Я не могу понять, почему именно Веста должна быть старо­стой, когда здесь достаточно других хороших и испол­нительных девочек.
   Помещение у нас плохое. Именно у нашей пятой группы. У других, по крайней мере, умывальная от­дельно. А у нас все это тут же, рядом со спальней. И все время пахнет водой, мылом и мытьем. Мы, правда, знаем, что это временно и что за школой строится но­вое здание интерната, но это тянется уже четыре года и никто не знает, как долго еще протянется, а оттого, что мы знаем это, в наших комнатах не становится ни просторнее, ни уютнее.
   И воспитательница у нас тоже временная. Одна на нашу и седьмую группу мальчиков. Наша еще с осени в санатории. Так что воспитательница Сиймсон нам вроде мачехи, ее настоящее место у мальчиков, да там она, наверное, и нужнее.
   Я иногда думаю, что у нас тут где-нибудь в уголке притаилась невидимая мельница раздора. И всегда на­ходится кто-то, кому нравится ненароком или умыш­ленно ее запустить. А остановить эту мельницу не так-то просто.
   Взять хотя бы сегодняшнюю историю. Сначала мы все сидели спокойно, каждый занимался своим делом. Лики стирала чулки маленькой Реэт. Анне читала. Марелле вязала свитер. Роози вышивала салфетку. Я при­шивала к платью чистый воротничок. Веста сидела за другим столом и что-то писала, а Тинка стояла рядом и накручивала перед зеркалом волосы. Малыши были уже в спальне. Вдруг Веста набросилась на Тинку:
   — Чего ты капаешь свою грязь на чужие письма?
   — А тебе непременно надо писать письма именно пе­ред зеркалом? За другим столом сколько угодно места. Иди и пиши там, — довольно резонно посоветовала Тинка.
   — Еще бы! Пусть остальные забиваются в угол, когда наши барышни завивают свои два волоска в три ло­кона, — еще больше разозлилась Веста.
   Тинка очень хорошенькая девочка. Только волосы у нее как пух и если кто-нибудь поблизости чихнет, вся ее старательно уложенная прическа разлетается во все стороны. Можно себе представить, что подобное заме­чание Весты не особенно понравилось Тинке, и она бро­сила через плечо:
   — Прошу тебя, оставь свои пошлости.
   Веста, хотя и перебралась со своими письмами за наш стол, однако все еще не успокоилась и продолжала ворчать:
   — У нас нет другого занятия, как вертеться перед зеркалом. Людям больше не о чем думать, кроме своей внешности.
   — Ну, знаешь, и тебе было бы не вредно хоть из­редка взглянуть на себя в зеркало, — огрызнулась Тинка. Насмешка была такой явной и настолько точно попала в цель, что и без того красный нос Весты сде­лался еще краснее.
   — Я не удивлюсь, если в один прекрасный день здесь начнется потасовка из-за мальчишек.
   — Гм, — полсала плечами Тинка. — Почему именно из-за мальчишек? Ты, право, смешная. По-твоему, че­ловек заботится о своей внешности исключительно из-за мальчишек?
   — Не все, конечно, но есть и такие, — презрительно заметила Веста.
   — Оно и видно — Тинкин голос звучал уже менее уравновешенно. — Я, конечно, понимаю, ты никак не можешь забыть, что в воскресенье Ааду несколько раз приглашал меня танцевать, вот в чем дело.
   — Ах, ее приглашали! А кто сперва пригласил Ааду на дамский вальс?
   Похоже, что именно здесь и таился корень зла.
   — Подумаешь! Увели у тебя из-под носа, что ли? — Тинка так туго накрутила последний локон, что я, даже глядя со стороны, сморщилась от боли.
   — У меня из-под носа?! — хорошо, что горящий не­навистью взгляд не может испепелить. — Смотри, куда нацелилась! Уж я-то за мальчишками бегать не стану!
   — Из-за этого можешь не волноваться, за тобой тоже никто не побежит, — в том же тоне ответила Тинка.
   Брр! До чего же неприятно присутствовать при таких сценах. По спине пробегают мурашки, словно кто-то скребет ногтями по классной доске. Я беспомощно огля­нулась. Анне оторвалась от книги, Марелле широко открыла глаза и рот, Роози на мгновение подняла и опять быстро опустила глаза на рукоделие, и на ее мяг­ком, слишком румяном лице не отразилось ничего. Она вообще особенная девочка. Такое впечатление, что она живет среди нас на какой-то своей, крошечной искусст­венной планете. Хотя она и младше меня почти на три года, и должна бы быть более «ребячливой», чем я. Ино­гда я просто завидую ее способности быть выше всяких пустяков.
   На этот раз положение спасла склонившаяся над стиркой Лики: