Раннамаа Сильвия. Приемная мать

   В том же необычном тоне она обратилась и к Весте:
   — Почему же ты не кушаешь?
   Веста ответила ей как всегда спокойно:
   — Говорят, суп сегодня опять пригорел.
   Воспитательница подняла брови:
   — Говорят? А может быть, и не пригорел. Значит, ты сама в этом не убедилась.
   — В этом каждого убеждает его собственный нос, — вставила Анне.
   Но воспитательница прервала ее на этот раз тоном, не допускающим возражений:
   — Анне Ундла, у  т е б я  я сейчас ничего не спраши­вала. Спокойно дождись своей очереди.
   Я заметила, как густо покраснели у Анне лицо и шея, что было для нее совершенно необычным. Воспитательница опять обратилась к Весте:
   — Веста Паю, ты мне можешь ответить на один во­прос? Предположим, что кому-то из вашего класса не нравится какой-то предмет, ну, скажем, химия (химию в нашем классе ненавидят все девочки, в особенности Веста). И случилось, что по этому предмету несколько раз подряд получена плохая отметка. Как, по-твоему, быть? Может быть, следует исключить этот предмет из программы, как ты считаешь?
   Веста только сощурилась и еще не успела ответить, как опять вмешалась Анне:
   — Но это же совсем не то...
   — Я уже сказала — подожди своей очереди. Твое мнение я могу прочесть над твоей головой.
   И тут же она обратилась ко мне.
   — Кадри Ялакас, ты можешь мне сказать, что было у вас на обед вчера?
   — Гороховый суп и блинчики с вареньем.
   — Вкусные?
   — Да...
   — А позавчера?
   — Картошка, мясной соус, салат из капусты и ком­пот, — вспомнила я.
   — Ну и как? Есть можно?
   — Да-а. Я... мне...
   Я опустила глаза. Не хватало еще, чтобы я призна­лась, что больше всего люблю ягодные кисели и ком­поты. Ведь упомянуть об этом именно сейчас было со­вершенно невозможно.
   — А в воскресенье вечером у вас была ватрушка, а днем почти каждая из вас попросила вторую порцию мусса, — продолжала воспитательница. — Интересно, почему тогда вы не выступили с лозунгами и демонстрациями. Думаю, что нашей поварихе, пожилому человеку, у которой от постоянного стояния у плиты опухают ноги, а от кухонного чада развилась астма, было приятно, если бы вы хоть раз, в полном составе, вот как сейчас, пришли в кухню и поблагодарили за вкусную пищу.
   В этих словах ни разу не прозвучали обычные для нее насмешливые нотки, а, наоборот, словно бы удив­ление и раздумье...
   Вдруг она наклонилась к Сассь:
   — Тийна Сассь! — Пожалуй, впервые в жизни Сассь назвали так официально, полным именем. Сассь надула губы еще до того, как воспитательница заговорила с ней. — Скажи, почему ты сама не ешь и другим не разрешаешь? Ведь у тебя обычно прекрасный аппе­тит.
   Но прежде чем упрямая Сассь успела что-либо отве­тить, в разговор неожиданно вмешалась Марью.
   — А Сассь и не запрещала. Я с а м а не хочу есть. Я вообще никогда не ем молочный суп. И дома не ела.
   Ох ты маленький, храбрый друг! Как мужественно ты умеешь сдерживать слезы, хотя они вот-вот готовы затопить тебя! Воспитательница, явно желая успокоить Марью, погладила ее по голове, и сказала:
   — Тогда нам с тобой придется сходить к врачу. Если ребенок по утрам не хочет есть и именно молочный суп, значит, с ним что-то не в порядке. Как ты ду­маешь, Сассь, не сходить ли и тебе к врачу? Может быть, у вас глисты?
   Сассь стояла отвернувшись, так что мы видели только ее затылок и мочку маленького уха. Она явно реши­лась на что-то необыкновенное. А именно — молчать. Но это оказалось свыше ее сил. И она пробормотала:
   — Глисты бывают от молока! А у нас тут как в тикесовском работном доме!
   И тут произошло сверхнеожиданное. Воспитательница неудержимо засмеялась. Засмеялась, как человек, долго сдерживавший смех. Я заметила усмешку и на лице дежурной учительницы — глядя на Сассь, действи­тельно, трудно было удержаться от смеха. Было что-то невозможно забавное в том, как она стояла, ма­ленькая упрямица, самоуверенная и сердитая, и погля­дывала на воспитательницу с таким видом, словно вот-вот готова сказать свое обычное: «чего вы, дураки, сме­етесь, ведь я-то знаю...».
   Смех воспитательницы, казалось, отразился на всех лицах. Словно теплая вода журчала вокруг нас и поне­многу смягчала нашу скованность. Неловкость, царив­шая во время вопросов учительницы, сменилась чувст­вом облегчения. Послышался шепот и голоса. Воспи­тательница перестала смеяться и, энергично хлопнув в ладоши, сказала:
   — Ну, хорошо! Кто хочет продолжать голодовку — пожалуйста! Только тогда вставайте и уходите. Я не препятствую. Но во всяком случае, от первого до пя­того класса все будут кушать. Сейчас же. По крайней мере, хлеб с маслом. Я не могу позволить, чтобы дети начинали рабочий день голодными. Старшие пусть по­ступают, как находят нужным. Только быстро, маль­чики уже ждут у дверей. Может быть, и они задумали забастовку. Когда же мы тогда сможем начать занятия? Ну, марш, марш!
   Большинство глаз вопросительно устремились к Анне. Малыши искали поддержки у меня. Забастовка забастовкой, но ведь и я не имею права позволить ма­лышам идти в школу голодными. Я посоветовала им выполнить приказание воспитательницы.
   Мы, старшие, одна за другой направились из столо­вой. Впервые в четырехлетней истории нашей школы мы начинали день с бурчанием в желудках, и к тому же у всех было очень смутно на душе.

ВТОРНИК...

   За это время кое-что случилось. Прежде всего, ко­нечно, неизбежные для нас посещения директора. Потом бурное собрание педагогического совета, где, как мы слышали, наша Сиймсон играла главную роль, но — на стороне защиты, а не обвинения. У нас не все верят этому. А я все-таки убеждена, что это именно так и было и что именно благодаря ей мы так легко отдела­лись.
   Из всех нас труднее всех пришлось Лики. На нее легла двойная ответственность. И вторая по организационной линии. Споров было много. Все-таки удалось добиться, чтобы никто не был наказан в отдельности. Поэтому мы относительно спокойно восприняли сооб­щение о том, что никакой надежды на обещанные курсы танцев у нас больше нет. В результате этого решения совершенно невинно пострадали, конечно, мальчики, но все же создается впечатление, что они немножко вос­хищаются нами. Второе решение, принятое в отноше­нии нас, и которое по существу не является наказа­нием, разозлило ребят гораздо больше.
   Дело в том, что для трех старших классов создаются специальные хозяйственные комитеты. Что это значит, мы пока точно не знаем. Во всяком случае, нам при­дется практически знакомиться с составлением меню, заказом продуктов и даже с денежными расчетами и с бухгалтерским учетом расходов на питание.
   Вся история с забастовкой на этом бы и закончилась, если бы не было этой Айны и вдобавок чрезмерного усердия нашей Сассь. Ведь именно Сассь было пору­чено в то утро следить за тем, чтобы Айна не вмеша­лась в это дело. Мы все были настолько заняты, что никто не успел проверить, как она выполняет пору­чение.
   В тот памятный «день забастовки» классная руково­дительница спросила у третьеклассников, не больна ли Айна, раз она отсутствует на уроке. Никто в классе ничего не знал. Стали искать Айну и наконец нашли ее в полуобморочном состоянии в нашей уборной. Чем вся эта канитель закончится, пока неизвестно, потому что в четверг приезжает Айнина мама. До тех пор Айна засунута в изолятор, где она коротает время в полном одиночестве. Единственное развлечение — жажда на­ябедничать.
   Естественно, Сассь утверждает, что сделала это со­вершенно неумышленно. Никакая педагогическая власть пока не смогла вынудить у Сассь признание в том, что, мол, дело было не совсем так, или что ее на это дело подбили старшие девочки.
   — Что ты врешь, — истерически кричала Айна. — Ты мне сама сказала, что там на стенке что-то напи­сано, и когда я пошла посмотреть, сразу закрыла за мной дверь на щеколду и сама убежала.
   — Может быть, я случайно и задвинула щеколду, —
   почти печально соглашалась Сассь, — Я уже больше не помню, потому что очень тогда торопилась, а потом за­была...
   — Но ведь ты наврала, что на стенке что-то напи­сано.
   — Не наврала.
   — Конечно, наврала, там ничего не было.
   — Как же не было. А эта записка о спускании воды и гашении света и соблюдении чистоты, ты этого не видела, что ли?
   — Так это там всегда было, с самого начала.
   — Конечно, было. А ты думала, что там еще может быть? Чудачка ты, разве я говорила, что там висит записка, которой раньше не было?
   — Но зачем же мне надо было на нее смотреть?
   — А я не знаю, зачем ты пошла, — в недоумении пожимала плечами Сассь.

ЧЕТВЕРГ...

   Итак, мать Айны, известная пианистка Ренате Вилльман, была сегодня у наг в гостях. Невероятно, что у такого человека такая дочь! Если человек может так играть всякие там грезы любви, вальсы и фантазии, то у него должна быть совсем другая дочь.
   Хорошо, что воспитательница прежде всего попро­сила мать Айны что-нибудь сыграть для нас. Я думаю, что именно это сказалось на решении, принятом отно­сительно Сассь. Было решено поручить Сассь особой, усиленной заботе коллектива, иными словами, нашей группы. Как же это будет выглядеть в действитель­ности? Неужели теперь все будут помыкать Сассь? Сначала ее даже хотели перевести от нас в другую группу, но вступилась воспитательница. Даже в глазен­ках Сассь мелькнуло что-то вроде благодарности.
   И вообще, воспитательница в нашей группе с каж­дым днем «покоряет» все больше сердец. Она, правда, качала головой, когда говорила: «Вот что вы умудри­лись натворить!» Но все же было не совсем ясно, было это только порицание или еще что-то, потому что она тут же добавила: «Как все-таки вы все разом очутились под одной шапкой?» А в этом вопросе звучало что-то, похожее на признание.
   — А Марью-то вы у меня скоро совсем вышко­лите, — сказала она в заключение, протянула руку и с особенной, необъяснимой улыбкой обняла маленькую смущенную Марью.

ПОЗДНЕЕ...

   И еще об одном нельзя умолчать, хотя другие собы­тия уже стремятся заслонить это, и вообще было бы лучше совсем забыть об этом. Во всяком случае, ни­чего хорошего в этом нет. Итак, знаменитое и обречен­ное на провал соревнование со второй средней школой состоялось у нас в субботу.
   Все было именно так, как предсказывала Анне. Об этом и писать-то нечего. Настолько убогим выглядело выступление нашей команды. И только блестящая игра Лики спасла нас от полного разгрома. Как Анне, так и Тинка играли ниже своих возможностей, но осо­бенно мазала Мелита, которая вообще-то считается одной из лучших волейболисток. Они с Анне с порази­тельной последовательностью забивали мячи в сетку. Потом, когда девочки из второй школы начали пере­одеваться, а мы обменивались впечатлениями и обо всем расспрашивали, в их разговоре с нами чувство­вался какой-то странный тон. Словно богатый разго­варивает с бедным родственником. Они спрашивали, есть ли у нас возможности тренироваться или нас застав­ляют без конца скрести пол и стирать, и все в таком духе. Когда же их лучший игрок спросила: «Скажите, как вам тут живется? В городе говорят, что вы каж­дый день получаете только манный отвар?». — Анне, сверкнув глазами, резко бросила в ответ: «Нет, что вы, разве вы не слышали, что мы питаемся только водой из крана? Утром холодной, вечером горячей. А по вос­кресеньям — газированной».
   На что высокая девочка из их команды заметила, обращаясь к своей подруге: «Ну, теперь слышала?»
   — Что? — пожала та плечами. — Ведь не я же по­падала только в сетку... Выходит, и впрямь они живут на одной воде.
   И уже из-за двери донесся ее громкий голос:
   — Ну, кто же этого не знает. Ведь в этой школе учатся те, кого из других выгнали, хулиганы и недораз­витые... Знаешь, из сомнительных семей...
   Я поймала Сассь буквально на лету. И может же человек производить такие звуки! Это было похоже на вой. Она царапалась, отбивалась, кусала меня за руку и отчаянно кричала вслед уходившим девочкам:
   — Кто обзывается, тот сам и называется! — и рас­плакалась. Мы впервые видели, что Сассь плачет. Сердито, всхлипывая, и в то же время так жалобно. Ее бессильное отчаяние и горько-соленые слезы, казалось, жгли нам щеки.

ЧЕТВЕРГ...

   «Ведь болезнь не спросит срока, а беда придет не­жданно», вздыхала моя бабушка, когда была больна и ей приходилось лежать в постели. Так теперь взды­хаю и я. Именно теперь, когда жить стало настолько интереснее и дел по горло — именно теперь надо же было, пробегая через двор в одном платье и с непокры­той головой, подхватить какой-то вирус!
   Конечно, я не единственная жертва. В своей группе, правда, я была первая, но недолго. Через несколько дней ко мне сюда привели Марью и Сассь. Теперь, го­ворят, по утрам у дверей в столовую стоит медсестра и все, кто приходят без пальто и без шапки, тут же получают «первую помощь» — т. е. ложку какой-то горькой микстуры. Для меня это, конечно, уже поздно.
   Того, что я пережила за первые две ночи болезни, я не пожелала бы злейшему врагу, если бы у меня такой и был. Даже Энту не пожелала бы.
   Из первой ночи помню только, как я беспрерывно старалась проглотить какую-то резину и никак не могла ни проглотить, ни выплюнуть ее. А на вторую ночь я пережила состояние невесомости. Это было совсем не страшно. Во всяком случае, я собираюсь, ко­гда поправлюсь, записаться на полет в космос, когда туда будут брать пассажиров. Конечно, сначала будет огромная очередь, и чем раньше записаться — тем лучше.
   Днем, в промежутке между этими двумя ночами, я ничего не ела, много пила, немножко плакала и очень хотела, чтобы бабушка была жива и пришла ко мне, или чтобы я умерла и встретилась с ней.
   К счастью, последнего все-таки не случилось. А на следующее утро на меня, по всем признакам, снизошло вдохновение, нет, конечно, не такое высокое, как у Пушкина или у Толстого, но все-таки как раз такое, как требуется для школьной самодеятельности.
   Я придумала вещь, которую мы с малышами можем исполнить на новогодней елке. Они давно ко мне при­стают. Им тоже хочется выступать. Почему всегда только взрослые! Они, все без исключения, рвутся иг­рать на сцене. Даже в общем-то очень застенчивая Марью. Но она, конечно, прежде всего потому, что Сассь этого хочется. Она и заболела-то наверно потому, что Сассь была больна.
   К счастью, им не так плохо, как было мне сначала. И к тому же я им немножко помогаю, когда им ка­жется, что одеяло давит, а чтобы они не так тосковали по материнской ласке, я рассказала им все сказки, какие только знаю, и постаралась увлечь их предстоя­щей пьесой. Она их заинтересовала больше всего. То и дело — а что потом и кто это будет? И когда ты ее закончишь? и т. д.
   Фактически же дело в том, что я просто переделала на новый лад старые истории. Красивая мачеха наря­жается и красуется перед зеркалом. Приходит ее под­руга, которой она жалуется на свой первый седой волос и на то, что старость подкралась слишком быстро. Она объясняет это своими заботами. У нее, мол, недавно умер муж, который не оставил ей в наследство ничего, кроме почти взрослой дочери. Мачеха хочет выйти за­муж. На заводе, где она работает лаборанткой, ей очень приглянулся молодой талантливый инженер, правда, он много моложе ее, но мачеха надеется на свою кра­соту. Единственное препятствие — падчерица. В те дни, когда мачехе удавалось заманить его к себе в гости, он был к девушке гораздо внимательнее, чем к ней.
   Мачеха затем и позвала к, себе подругу, чтобы та, использовав свои знакомства, как можно скорее, среди учебного года, отправила ее падчерицу в другой город, в школу-интернат. Подруги придумали план действий.
   Зовут падчерицу. Объясняют ей, в чем дело. И мачеха с подругой уходят. Девушка остается одна. Выполняя приказания мачехи, она начинает укладывать свои вещи. Разбирая книги, она случайно находит старинную песню и взволнованно читает вслух:
 
    Была я в доме радостью,
    Любимицей и ягодкой,
    Пока жива была моя матушка...
 
   Заканчивая чтение, она горько плачет и опускает го­лову на стол. Она всхлипывает и затихает. Сцена посте­пенно темнеет... Почти в сумерках словно бы издали доносится тихое, как колыбельная песня, пение:
 
    Приходите, сон и дрема,
    Ты, забвения сестрица,
    Утешитель, тихий братец!
    Сон придет к постели мягкой,
    Приласкает, как родная,
    От ненастия укроет.
    Нет у сна забот печальных,
    Не солжет он, не обманет.
    В нем переплелись с мечтами
    Сказки детские и песни,
    И чудесные напевы,
    И заветные сказанья...
    К падчерице-сиротинке
    Сон приходит от порога.
    И ее уносит в поле,
    Где цветут под солнцем травы,
    В синих волнах отражаясь.
    Нет без матери дороги,
    Нет сиротке в мире счастья.
    Тяжело она вздыхает
    От сиротской, горькой доли.
    Вдруг откуда ни возьмися
    Перед нею мост хрустальный
    Над широкою рекою,
    Словно радуга сверкая,
    Семицветной встал дугою.
    Робко подошла сиротка,
    И пошла она тихонько
    По сверкающему мосту
    На другой, прекрасный берег.
    Что же там, за светлой речкой
    Увидала сиротинка,
    Унесённая мечтою?
    Там темнеет лес еловый,
    Шелестят вокруг березы
    И звенят, дрожат осинки.
    А за ними в свете зорьки
    Засияла гора счастья!
    Что там видится на склоне,
    Все яснее и яснее
    Различается в тумане?
    Это крошечная хатка,
    И к дверям ведет тропинка,
    А крылечко расписное.
    И к нему спешит девица,
    Все быстрее через речку,
    Словно крылья вырастают,
    И летит она как птица,
    Позабыв свои печали,
    Злые мачехины козни,
    Прямо к домику у склона,
    Прямо в сказочные земли.
 
   Эта народная песня, прочитанная падчерицей в книге, мне всегда очень нравилась. Мне кажется, что только так сироты и могут разговаривать со своей покойной матерью. По-моему, я сумела правильно и даже хо­рошо пересказать ее. Уж очень она мне близка. Всю пьесу я прочувствовала так глубоко, потому что во­ображаю себя героиней этой сказки, сиротой. И именно эта песня натолкнула меня на мысль о пьесе.
   Мне захотелось самой написать что-нибудь в подоб­ном духе. Эта вторая песня, которую я здесь полностью написала — мой собственный опыт. Я просто счастлива, что она у меня получилась. По-моему, она совсем уж не так плоха, хотя учительница литературы, конечно, нашла бы в ней много ошибок. Вряд ли наши девочки поймут, что это не настоящая народная песня... но сочинить ее оказалось совсем не просто. Прежде всего я прочитала триста восемьдесят шесть страниц старин­ных народных песен. Во что бы то ни стало я хотела понять, почему наша народная поэзия такая чудесная и откуда в ней такая мечтательная и убаюкивающая прелесть. Пожалуй, теперь я все-таки поняла это, хотя и не умею объяснить.
   Беспрерывное чтение народных песен так меня за­хватило, что в конце концов мне даже стало трудно говорить обычным языком. Сассь и Марью просто ва­лились от смеха, когда я им отвечала что-нибудь в стиле народной песни. А я, чтобы доставить им удовольствие, иногда говорила так и умышленно.
   Один раз я даже медсестре сказала:
 
    — И когда минует горе,
    Я опять с постели встану,
    Выберусь из карантина?
 
   Медсестра взглянула на кривую температуры и понимающе улыбнулась.
   Сейчас я работаю над вторым действием пьесы. Дела еще много. Но кое-что совсем готово. Во всяком случае, Сассь и Марью свои роли уже выучили, и у них они получаются очень забавно.
   Еще нужно доработать сцену о раскопках на горе Счастья. Каждый из гномов добывает драгоценные камни своего цвета, а каждый цвет символизирует семь самых лучших качеств человека — честность, трудо­любие, смелость, верность, товарищество, чуткость и скромность.
   Над этим, на первый взгляд, простым делом, при­шлось немало поломать голову. Раз гномов семь, то и качества, которые приносят человеку счастье, при­шлось распределить на семь драгоценных камней. Че­стность и трудолюбие без всяких раздумий сразу нашли свое место.
   А вот смелость. Знаю по себе, что отсутствие этого качества не раз мешало моему счастью. Бывает, что и честность требует смелости. И если бы не было сме­лости, то не было бы и революции, и люди томились бы в вечном бесправии.
   Насчет верности я колебалась. Определяет ли это слово то, о чем хочу сказать? Хотела было назвать это чувством долга. А потом решила, что верность все-таки больше. Верность благородной идее, коммунизму, своей родине и народу — именно она заставляет честного, смелого и трудолюбивого человека в любых условиях исполнять свой долг. Хорошо исполнять.
   А товарищество, по-моему, как раз и есть качество, определяющее, хороший человек или плохой. Яснее всего это видно на примере нашей Лики. Товарищество объединяет друзей, пробуждает любовь и вообще рож­дает коллектив, а ведь это для каждого отдельного человека самое главное.
   Чуткость и скромность я бы объединила в одном дра­гоценном камне, потому что все семь очень уж быстро заполнились.
   Может быть, скромность и не стоит того, чтобы упо­минать о ней отдельно? Ведь не всегда это и доброде­тель. Например, если она от робости или беспомощ­ности (что не раз замечала за собой), но если подумать о наших мальчиках, то выходит, что никак нельзя не упомянуть о скромности. Скромность нужна такая, в основе которой лежит человеческое достоинство.
   Чуткость тоже совершенно необходима. Если бы найти для двух этих качеств одно определение. Потому что, конечно же, каждый чуткий человек скромен и, наверно, скромный — чуток. Первая, как цветок, кото­рый мы посадили в саду соседа, чтобы доставить ему радость, а вторая, как бубенчик, который мы снимаем, чтобы он своим звоном не мешал другим. Все-таки они близнецы.
   Но когда я думаю о Весте, то никак не могу разоб­раться, чего же ей больше всего не достает.
   Нельзя сказать, что она не честная или не смелая. Свое мнение, то, что она считает правильным, она всегда смело высказывает всем — будь то учительница, воспитательница или все равно кто. О ее нечестности не может быть и речи. И таких трудолюбивых, как она, надо поискать, и в ее верности никак нельзя усомниться. Что касается товарищества, то здесь, на первый взгляд, дело сомнительное, однако факт, что мало кто менее эгоистичен, чем Веста. Ее личные интересы — всегда лишь интересы старосты группы. Таким образом, инте­ресы коллектива. В отношении своей личности она скромна. И даже ее «безличная» манера говорить обус­ловлена какой-то странной, поставленной с ног на го­лову скромностью или своеобразным чувством такта. А может быть, ей просто не хватает воображения? Во­ображения, которое должно быть врожденным свойст­вом человека, как, скажем, разум. Конечно, нет людей, совершенно лишенных воображения. Если бы не было воображения, то разве человечество прошло бы путь от каменного топора до первого искусственного спутника? И разве была бы тогда на свете красота? А что за жизнь без красоты? Тогда не стоило бы и родиться человеком. С тем же успехом можно было бы быть бараном, кошкой или моллюском.
   Нет, теперь язнаю, какого качества больше всего не достает Весте. Жизнерадостности. Чувства юмора. Оп­тимизма! Боюсь, что именно это выбили из нее в дет­стве. Как ужасно, ужасно грустно! Но может быть, это еще вернется?
   Оптимизм совершенно необходим. Иначе о каком же счастливом человеке может идти речь!
   Я еще должна придумать, какого цвета все эти драгоценные камни, которые гномы добывают в горе счастья.
   Во всяком случае, оптимизм — золотисто-желтый и сверкающий, как солнце. А честность — самый чистый, прозрачный хрусталь.
   Смелость лучше всех цветов — огненно-алая!
   Трудолюбие — самого важного для существования жизни цвета — зеленого. Как трава, как все растения, вечно обновляющиеся и связывающие землю и солнце!
   Для товарищества, конечно, больше всего подходит цвет безбрежного моря!
   Верность должна быть как алмаз — самый прочный из камней, которым можно шлифовать все другие само­цветы.
   Для чуткости и скромности я тоже кое-что нашла. Когда недавно воспитательница зашла нас навестить, я спросила, бывают ли драгоценные камни двух цветов, не очень броские, но красивые. Воспитательница отве­тила — опал, или лунный камень. В основе он белый, но искрится огненными лучами.
   Гномы обещают дать все семь драгоценных камней в приданое сироте, если она поможет им работать и не станет общаться с мачехой.
   Конец пьесы, когда падчерица лежит в гробу и гномы стоят в кружке и оплакивают ее и тут появляется принц (тот самый избранник ее мачехи) и, преклонив перед ней колено, прекрасными словами говорит о своих чувствах, у меня уже готов. Об этом месте я много думала. Пока гномы стоят вокруг меня и поют свою печальную песню (или говорят хором), я бы пробралась за кулисы и переоделась. Вот где я наконец смогла бы использовать во всем блеске свое «маленькое вечернее платье»! Когда же гномы удалятся, прекрасные слова коленопреклоненного принца разбудят меня (принца мог бы играть Свен). Представляю себе, какой захваты­вающе красивой могла бы быть эта картина.
   Сирота смущается и просит принца не говорить о своих чувствах. Но принц отвечает, что скоро-скоро кончится сон, падчерица-сирота проснется и уйдет от него. Потому-то он и просит, чтобы она не забывала его.