Раннамаа Сильвия. Приемная мать

   — Ах, девочки, и что вы ссоритесь из-за таких пу­стяков. Это просто скучно. Лучше рассказали бы что-нибудь интересное, — она сказала это так естественно и деловито, что ее слова подействовали на нас, как не­видимый освежающий дождик.
   — Пусть кто-нибудь другой рассказывает интерес­ное, — сказала Веста, остывая. Растягивая чулки над тазом, Лики внесла разумное предложение:
   — Анне, почитай что-нибудь вслух.
   Анне (как мало эта Анне внешне похожа на мою Анне) обвела нас взглядом, усмехнулась и, листая стра­ницы открытой книги, сказала:
   — Подождите. Сейчас.
   Немного погодя она начала лукаво:
 
     «Всегда называй по имени того,
    На кого намекаешь в своих стихах.
    Иначе все стадо серых
    Подымает ослиный крик.
    Меня ты дразнишь —
    Ведь я узнал свои длинные уши...».
 
   Все шесть девочек насторожились. Что же это такое? Я попросила Анне повторить. Она делает это охотно, потому что ужасно любит выступать, декламировать, играть на сцене. И она снова начала с таинственной многозначительностью.
    «Всегда называй по имени...»
   Конечно, здесь таился намек. Ведь у нашей Весты и вправду есть манера говорить не прямо, а намеками. А такие туманные обвинения часто действуют сильнее, чем откровенные слова, и недоразумения приводят к «ослиным крикам».
   Веста, казалось, поняла, что эта басня прочитана не­спроста и как-то относится к ней. По ее лицу было за­метно, что она не знает, смеяться ли вместе с нами или рассердиться. Наконец она подозрительно спросила:
   —  Что ты хочешь этим сказать? Что это за ослы?
   Весту больше всего испугало слово «осел», а смысла прочитанного, она, пожалуй, толком и не уловила. Но у Анне никогда не поймешь, что она затеяла, когда, сверкая своими белыми зубами, она начинает расска­зывать или декламировать что-нибудь на первый взгляд очень забавное, такое, что просто глупо не сме­яться со всеми вместе. И только потом вдруг пони­маешь, что смеялся над самим собой.
   Анне оторвалась от книги и, приподняв бровь (с ка­кой завидной легкостью она это делает!), ответила Ве­сте:
   —  Честное слово, Веста, я тут не при чем. Я ничего не хочу этим сказать. Это Гейне. Ты, конечно, знаешь, кто такой Гейне?
   —  Пожалуйста, не считай всех дураками, — пробор­мотала Веста, но в ее тоне не чувствовалось  уверен­ности.
   Известно, что Веста не слишком сильна в поэзии, тем более слабое представление она имеет о Гейне. Анне кивнула в высшей степени серьезно.
   —  Так я и думала. Возможно, ты с ним лично знакома. Быть может, у вас в Соометсаском доме   куль­туры был организован его творческий вечер?
   Я содрогнулась, представив, к чему этот разговор мо­жет привести, и быстро вмешалась:
   — Я очень мало читала Гейне. Ты не могла бы про­честь что-нибудь еще? Очень приятно тебя слушать.
   Анне полистала книгу и начала читать вслух. По-своему, не так, как обычно читают стихи, а легко и рит­мично, словно рассказывала волшебную восточную сказку.
    «Золотые — и серебряные люди есть на свете...»
   Это была удивительная история о поэте Фирдоуси и вероломном шахе. Эти стихи очаровали не только меня. Нас всех словно бы заворожил волшебный сон Бело­снежки, и мы слушали, как зачарованные. Наша хло­потунья, всегда деятельная Лики, так и застыла, опу­стив руки в воду и наклонившись над тазом. Тинка неподвижно сидела спиной к зеркалу. С лица Весты исчезло выражение превосходства и важности. На румяные щеки Роози упала тень от длинных ресниц, а пяльцы лежали теперь у нее на коленях. Марелле спу­стила петлю на своем вязанье и когда Анне замолкла, спросила чуть дрогнувшим голосом:
   —  Все это, наверное, так и было на самом деле?
   —  А ты думаешь, приснилось, что ли?   — насмеш­ливо сказала Анне. Марелле, кстати, из всех нас чаще всего видит сны. Она без конца рассказывает всем о своих сновидениях и ищет в них таинственные  пред­знаменования. Постоянно надоедает своими утвержде­ниями, что тот или иной сон у нее сбылся, но никто из нас не может уловить связи между ее сновидениями и действительностью.  Даже  если  она   рассказывает   об этом задним числом.
   И правда, до чего же разные люди жили и сейчас живут на свете. Из золота и серебра, и из совсем тон­кого алюминия, а иногда вдруг замечаешь, что просто из обыкновенной фольги. С золотых людей наш раз­говор перескочил на славу и знаменитостей. Кто же из нас когда-нибудь сможет прославиться? Конечно, Анне. Когда-нибудь мы прочтем на афише: «В главной роли заслуженная артистка ЭССР Анне Ундла...». И тогда все мы пойдем в театр и будем вспоминать этот вечер и как Анне читала нам стихи Гейне. С озабоченным видом в разговор вмешалась Марелле: — Ой, Анне, ведь ты это не серьезно? Я всегда счи­тала, что это самая ужасная профессия на свете. Поду­мать только, прежде всего человек должен выучить наизусть разные слова, а потом на сцене, при всех... О, нет! Сама подумай, тебе придется при всех обнимать чужого мужчину и...
   Тут Марелле покраснела и запнулась на слове «це­ловать».
   — Ха-ха-ха! — громко рассмеялись девочки. «Цело­вать», — подсказала Тинка. Марелле нахмурилась. Я поняла ее. Она не выговорила этого слова совсем не потому, что не сумела. А ведь нам здесь не много надо для того, чтобы рассердиться и еще меньше, чтобы рас­смеяться. И долго еще девочки продолжали закатывать глаза и вздыхать: «О, милый, поцелуй меня! Поцелуй меня!»
   — Все равно. Во всяком случае, я не пойду в театр смотреть Анне, — совсем по-детски защищалась Ма­релле. Анне усмехалась. Каким-то своим мыслям. Боль­шой мечте о далеком будущем. Тому, чем она могла по­делиться только с лучшим другом, да и то не всегда. Это было видно по ее глазам. Мне-то ведь тоже зна­комы такие мысли, потому что и у меня есть свое, со­кровенное. Только здесь никто и не подозревает об этом.
   Тем временем Лики выстирала чулки и, вешая их у печки, заявила:
   — А у нас в школе есть еще один кандидат на афишу.
   — Ты сама, конечно, — сказала Марелле. — Твое имя всегда в газете.
   Дело в том, что у нас в школе Лики самая яркая спортивная звезда среди девочек, и на прошлогодней республиканской спартакиаде школьников она завое­вала по легкой атлетике второе место. Почти половина спортивных дипломов, вывешенных внизу, в школь­ном коридоре, получила Лигиа Салус, т. е. Лики.
   — Ах, глупости, — засмеялась Лики, — я говорю о настоящих величинах. Ну, о Свене.
   — О Свене? — в свою очередь удивилась я. — Ты имеешь ввиду нашего Свена? Свена Пурре?
   Какие же у него таланты? Я до сих пор считала, что внешность человека — это еще не талант, а больше за ним ничего выдающегося мне заметить не удалось. На уроках литературы он выглядит довольно бледно, да и по другим предметам не выше среднего. В своем неве­дении я выглядела довольно глупо. Неужели я ничего не слышала? Я осмелилась напомнить, что учусь в этой школе всего около двух месяцев. Так неужели я раньше нигде не встречала имя Свена? Ведь он так много вы­ступал по радио, и в «Ноорте хяэль» было о нем напи­сано. Я приняла всезнающий вид, как Веста относи­тельно Гейне, и понемногу выяснилось, что Свен уже почти зрелый пианист.
   — Но почему же он учится в этой школе? Тогда бы ему следовало быть в музыкальном училище, — недо­умевала я.
   — Ой, ты, значит, не слышала, что с ним произо­шло? — на меня смотрели почти с сожалением. Ока­зывается, Свен и учился в музыкальном училище. Но у него получилась там с одной девочкой ужасная драма, такая, что он должен был даже жениться(!!!). Но роди­тели Свена в последний момент вмешались в эту исто­рию, тогда-то он и попал в нашу школу. Здесь в районе у него влиятельный родственник, который беспрестанно его контролирует, так сказать, присматривает за ним. Тинка (а она двоюродная сестра Свена) знала, по-ви­димому, гораздо больше, чем изволила сообщить. Од­нако, чтобы удовлетворить наше любопытство, она за­явила, что та девочка была здорово интересная, а дру­гая девочка набивалась к ней, Тинке, в подруги и пишет ей письма и, конечно, исключительно из-за Свена.
   Анне вздохнула и закатила глаза:
   — Сколько разбитых сердец в одной школе! Такого мальчика следовало бы запретить законом!
   — Что ты вздыхаешь? — засмеялась Тинка. — Ведь у тебя сердце огнеупорное и ударостойкое. И от баков тебя тошнит — Тинка подразумевала две «элегантные» полоски на щеках, украшавшие лицо Свена (и многих других мальчиков), как признак их исключительности.
   И Анне опять не нашлась, что ответить. Второй раз за один вечер. А это ведь совсем на нее не похоже. Тем больше болтали о Свене другие девочки. Даже у Роози вырвался протяжный вздох, когда обсуждалась игра Свена. Ну да, ведь совершенно бесспорно, что у Свена Пурре глаза, как у кубинца, костюм словно с демонст­рации мод и вообще для обыкновенного школьника вы­дающаяся внешность. К тому же, как выяснилось еще, и исключительная для десятиклассника анкета.
   У нас тут вообще очень много людей с интересными анкетами. Особенно, если подумать, что многие приехали сюда издалека и многие из лучших условий, чем здеш­ние. Большинство, конечно, просто ребята из соседних и этого района, те, у кого дома по той или иной причине какие-либо затруднения. Но возьмем хотя бы Тинку. Я спросила, что ее привело из столицы в эту школу. И ее откровенный ответ просто ошеломил меня.
   — Знаешь, — сверкнула Тинка зубами, — я для них дома была просто невыносимой девчонкой. Они больше не могли со мной справиться. У папаши для меня нет времени, бабушка сама хворая, а тетя Эме... Ты пред­ставить себе не можешь, что такое эта тетя Эме. Она и теперь квохчет, как курица, когда я появляюсь дома. Ей бы только держать меня в купальной простыне и греть у радиатора. Просто невозможно было в этих ус­ловиях оставаться нормальной, поверь мне.
   — Но если бы ты знала, как я сначала ревела и скри­пела зубами, когда папаша меня сюда привез! Целые полгода не писала домой ни строчки. И папашины пе­реводы отправляла назад. Они узнавали обо мне только от Свена. Тогда тетя Эме лично явилась на место и шефство надо мной передала Анне. С тех пор Анне за меня пишет домой. О, какая это задушевная коррес­понденция!
   Когда тетя Эме была здесь, я не обмолвилась с ней ни одним словом. Теперь это смешно. Теперь я не ска­зала бы ни слова, если бы они решили забрать меня отсюда. Я бы просто не поехала. Ни в коем случае.
   Интересно, на оттаивание уходит полгода. Если уж у Тинки это продолжалось так долго, то боюсь, что у меня вообще ничего не получится. Хотя я никогда не сердилась на то, что приходится быть в этой школе. Но я бы не рассердилась, если бы можно было уйти из нее.

ПЯТНИЦА...

   По-видимому, в тот вечер в «мельнице раздора» за­стряло одно зернышко недовольства и его пришлось-таки перемолоть. А именно, сегодня я была дежурной. Веста на этот раз провела проверку очень поверхностно и после завтрака вообще не заходила в группу. Я ста­ралась, как умела.
   Наконец, когда я собралась сменить домашнее пла­тье на школьное, выяснилось, что кто-то так основа­тельно перевернул все в платяном шкафу, что я с тру­дом разыскала свою форму. На дне шкафа нашла.
   Ох, беда! Ничего не поделаешь! Пришлось поставить утюг. В последнюю минуту и в страшной спешке. Все уже ушли, а я еще возилась с утюгом. Только малень­кая Сассь копошилась в спальне.
   Кстати, у нас все малыши распределены между стар­шими, которым поручено о них заботиться. Моя под­шефная как раз и есть эта Сассь. На самом деле ее зо­вут Тийна, а Сассь — это фамилия, но Тийной ее ни­кто не называет даже, наверное, и дома. И голова у нее почему-то недавно острижена под ноль и сейчас она ходит, как карманная щетка. Всегда она какая-то надутая и нахохленная и всегда у нее какие-то свои права, которых она самозабвенно добивается и которые по­чему-то никогда не совпадают с правами других.
   Я, по правде говоря, просто замучилась. Никак не могу с ней справиться. Вечно она придумывает что-то недозволенное и при этом всегда уверена, что абсо­лютно права.
   Утро у нас обычно начинается со споров. Чаще всего потому, что она сама хочет стелить свою постель. Я бы и разрешила это, но мы уже научены горьким опытом. Постланная ею постель выглядит, как опрокинувшийся на бок верблюд в пустыне, причем обязательно дву­горбый. Потом она ни за что не позволяет проверять ее шкафчик. А я не могу с этим согласиться, потому что отвечаю за чистоту и порядок в ее шкафчике. И чего только там нет. Как-то я нашла там завернутую в папиросную бумагу дохлую мышь!
   Однажды страшно испугалась, нащупав что-то жид­кое и мягкое. Вскрикнула и быстро отдернула руку. Вспомнив о дохлом мышонке, я представила себе что-то еще более противное. Набросилась на Сассь с требова­нием немедленно вытащить на свет эту гадость. Сассь обиженно оттопырила нижнюю губу:
   — Сама в десятом классе, а орет из-за какой-то каши, — и, разъясняя мне, что каша — это совсем не гадость и укусить не может, она вытащила из шкафа картонку, в которой была оставшаяся от обеда манная каша. Я так и не дозналась, зачем она притащила ее в спальню. Кормят нас здесь очень хорошо. И запасы де­лать нет никакого смысла. Особенно такой малышке, как она.
   От нее никогда не добиться толку. Тем более правды. Так и сегодня, когда утром я крикнула ей из своей спальни: «Скоро девять, что ты копаешься?», она про­бормотала в ответ что-то вроде «сама ты копаешься», а потом более внятно: «ищу носовой платок».
   Теперь-то я совершенно уверена, что никакой платок она не искала, а просто ей во что бы то ни стало надо было задержаться в комнате, пока все уйдут. В тот момент мне некогда было об этом задумываться. Я очень спешила. Где уж там с ней разбираться.
   Так, платье более-менее отглажено! Быстро надеть! Застегнуть кнопки! Передник! Взглянуть в зеркало! Кое-как причесаться!
   Но это еще что? В зеркале отражается стенная полка, на которой в ряд стоят наши стаканчики с зубными щетками и коробки с порошком. Все щетки на верхней полке смотрят в разные стороны. Как же я этого не за­метила? Быстро-быстро выстроить их в ряд, как это полагается. Сегодня можно ждать проверки. Вот исто­рия — когда и без того некогда, вечно случаются всякие неожиданности. Ну, теперь порядок! Поскорее убрать на место утюг и одеяло. Так. Оглядеть комнату. Поря­док!
   — Сассь, нашла? Если нет, возьми из ящика мой.
   — Иди, иди! Я сейчас догоню, — послышалось из со­седней комнаты. — Не беспокойся, я свет всегда гашу. Честное слово.
   Я махнула рукой. Первый урок — алгебра. Еще опо­здаю! На всякий случай погасила свет в умывальной и, крикнув Сассь: «Скоро девять. Поторопись!» — пу­стилась бежать. Во время урока я вдруг стала беспо­коиться. Поди знай эту Сассь! Погасила она свет в спальне или нет, а вдруг в спешке включила свет в умывальной? Ведь каждая лампочка, которую забыли . погасить, на целое очко снижает оценку дежурства.
   На большой перемене я на всякий случай побежала проверить. Запыхавшись, открыла дверь в нашу ком­нату и... обмерла.
   Стенная полка (та самая, которую я утром привела в образцовый порядок) свисала со стены, держась на одном крючке. Зубные щетки разлетелись по всему полу. Большинство коробок раскрылось и зубной по­рошок рассыпался. Тут же валялись стаканчики и ос­колки.
   Было уже не до вздохов. Схватила швабру и совок. Как раз, когда я занималась побелкой (потому что, как только я стала мыть пол, порошок размок и образова­лась густая смесь), дверь отворилась и санитарная ко­миссия во всем своем величии пожаловала в ком­нату.
   Никакие мои объяснения не помогли. По правде го­воря, что тут было объяснять, когда факты громозди­лись друг на друга и достаточно убедительно говорили сами за себя. Никто из всей комиссии, казалось, не же­лал считаться ни с какими чрезвычайными обстоятель­ствами. Меньше всех, конечно, Веста, которая тоже входит в комиссию. Она фыркала и кипела в справед­ливом и праведном гневе. Я тоже слегка кипела, только ведь эти наши душевные кипения ни одного минуса не могли превратить в плюс.
   Я ничем не могла опровергнуть факт — пол был действительно грязный. Хотя и белый. Но им нужен был не белый, а просто чистый пол, и я получила два жирных минуса. Не могла я опровергнуть и тот факт, что мусорная корзина была полна — ведь я сама только что выбросила туда пустые коробки и осколки, и за это появился еще один вполне законный минус. Беспоря­док в уголке игр? Конечно, опять минус!
   Тряпка, которая в это время должна была сохнуть на крючке, хорошо выполосканная и отжатая, сейчас, вопреки всяким правилам, была судорожно зажата у меня в руке, и с нее капало на пол, разумеется, это тоже привлекло внимание Весты. И, конечно, нашли еще многое, раз уж принялись искать.
   Одним словом, это был небывалый для нашей группы поток минусов! Со своего обычного второго-третьего места мы скатились на последнее.
   Но больше всего возмутила меня Веста вечером, ко­гда мы вместе с воспитательницей обсуждали эту исто­рию и искали следы главного виновника. Хорошо, я по­нимаю, что честный человек, каковым Веста является и каким обязан быть каждый староста группы, не мо­жет по своему положению особенно горячо вступаться за свою группу. Земной поклон за такую честность и принципиальность!
   Но морщить нос и заявлять:
   — Я сама тоже виновата. И в первую очередь. Я, как староста группы, обязана уходить последней. (Поду­маешь, какое открытие!) Но сегодня мне необходимо было быть в школе пораньше. Один единственный раз положилась на других — и вот результат. Известное дело: если сама не проверяешь, то дело пускается на самотек...
   — А кто же сегодня ушел последним? — прервала ее воспитательница.
   — Должно быть, дежурная, — ответила Веста. Не­ужели она не может хоть раз просто, по-человечески сказать «Кадри». Не знаю, почему, но сегодня все в ней раздражает меня.
   И вдруг я вспомнила, что после меня здесь еще оста­валась Сассь. Тут только я сообразила, что ведь полка не могла сама по себе так перевернуться. В этот мо­мент маленькая Айна шепнула мне:
   — Но ведь Сассь еще была здесь, когда мы уходили в школу.
   Сассь опять пришлось выйти на середину. До чего же обычной стала эта картина в нашей группе по вече­рам. Сидим все в кружке — кто на стульях, кто на та­буретках, а кто и на столах, словом, где придется, а посередине стоит Сассь, заложив руки за спину, пере­минаясь с ноги на ногу. Она смотрит своими глазами-пуговками куда-то поверх наших голов. Так и се­годня.
   На вопрос воспитательницы: — Ты можешь что-либо рассказать об этом? — Сассь приняла крайне обижен­ный вид.
   — Может, это тетенька-истопник.
   Глупости, тетя-истопник, конечно, сама убрала бы, если бы у нее случилось что-либо подобное, но сегодня она к нам вообще не приходила. И вдруг лицо Сассь слегка просветлело: — А может быть, было землетрясение! — Она, мол, даже почувствовала, как во время урока пол в классе словно бы покачнулся. Наши усмешки ничуть не сму­тили ее.
   — А, может, в каком-нибудь порошке были атомы.
   — А, может, это духи?
   Одним словом, могло быть все, что угодно, только не Сассь. Она здесь совершенно не при чем, она и к полке-то не подходила.
   — И зачем мне это? — заявила Сассь, еще выше за­дирая остренький подбородок. — Не стану же я по ут­рам два раза подряд чистить зубы.
   — Хорошо. Но скажи, Сассь, откуда у тебя на за­тылке такая шишка? — неожиданно спросила воспита­тельница. Казалось, этот вопрос на минуту привел Сассь в замешательство, и она ощупала рукой шишку на своем затылке. Но тут же овладела собой и выпа­лила:
   — Выходит, и шишек уже получать нельзя?
   Ну, в самом деле, неужели человеку нельзя иметь на затылке здоровенную шишку, если ему этого так хо­чется?
   Воспитательница встала, подошла к злополучной полке, которая к этому времени уже обрела свое рав­новесие, и просто сказала:
   — Видишь, вот здесь, под полкой, ты чем-то занима­лась. Резко поднялась, ударилась головой о полку и она соскочила одним концом с крючка — (воспитательница все это наглядно продемонстрировала) — и полка с гро­хотом упала. Ты же подумала, что это духи и убежала, как зайчонок.
   — Не подумала, — запротестовала Сассь. Взрыв смеха еще больше рассердил ее.
   — Чего вы, дураки, смеетесь. Я же знаю, что духов не бывает.
   Только теперь она, казалось, поняла, что все-таки выдала себя, и замолчала. Сассь велели в наказание Десять дней подряд каждое утро убирать полку и на месяц отобрали разрешение выходить в город.
   Но это, конечно, не исправит Сассь. Во-первых, я давно поняла, что она и не хочет ходить по субботам домой, хотя живет тут же, в городе, а во-вторых, теперь я уже совершенно твердо знаю наперед, что, если полка и будет содержаться в порядке, то делать это за Сассь буду я.
   В конце концов, этим маленьким ручонкам трудно справиться с такой работой, да Сассь и не дотянуться до полки.

ЧЕТВЕРГ...

   Сегодня нам выдали зимние пальто. Тем, конечно, кому они нужны. И теплые шапки. Сколько тут было примеривания, да и недовольства.
   Получилось, что Тинка случайно не присутствовала при раздаче и ей пришлось выбирать из двух остав­шихся шапок. Ни серых, ни бежевых уже не осталось — только две черные. А Тинка считает, что черное ей со­всем не к лицу. И, конечно, она тут же помчалась к вос­питательнице. Но воспитательница ничем не могла помочь, потому что на складе уже ничего не осталось.
   — Раз не поспела вовремя, придется смириться.
   Но Тинка не собиралась смиряться. Она забросила свою шапку на шкаф и капризничала, как трехлетний ребенок, которого заставляют есть на завтрак геркуле­совую кашу. Я попыталась ее утешить тем, что боль­шинству девочек достались черные шапки, и мне, кстати, тоже и, кроме того, черные даже практичнее и очень подходят к ее темным глазам. Но это не помогло. На Тинку опять нашло упрямство.
   — По-твоему, мне и рубашку надо черную? Папка платит за меня каждый месяц полную сумму, а мне тут дают этот черный колпак! По ком этот траур?! Это все проделки Сиймсон. Нарочно. Ведь она знала, что я еще не получила. Почему же она оставила для меня именно черную? Она терпеть меня не может, я знаю. Опять заявила, что я, мол, самая избалованная мод­ница. Модница? Как будто в нашей школьной казенной форме вообще можно модничать. Ее послушать, так мы все должны носить такой, как у нее, дореволюцион­ный костюм. Ничего не поделаешь, придется обо всем написать папе. Уж он-то их всех разнесет по кочкам.
   Тут вошла Анне и спросила Тинку подчеркнуто участливо:
   — В чем дело? Здесь кто-то, видимо, собирается пи­сать доносы? Уж не ты ли?
   Тинка резко повернулась к Анне спиной, но даже по ее спине было видно, что все эти угрозы никогда осу­ществлены не будут.
   Анне спросила с наигранным сочувствием:
   — Чем же они тебя опять обидели?
   Энергичным шагом Тинка направилась к шкафу, сняла с него свою шапку, нахлобучила ее до бровей и уставилась из-под нее, словно кошка из-под корзинки.
   — Ну, ты бы решилась в таком виде показаться на улице? — вызывающе спросила она Анне.
   С сосредоточенным лицом Анне ходила вокруг нее, наклоняя голову то вправо, то влево и изучала свою подругу так, как учительница Вайномяэ изучает наши рисунки на занятиях художественного кружка.
   — Н-да... это точно! — наконец заявила Анне дело­вито.
   — Что точно? — насторожилась Тинка.
   — Точно как обезьяна в скафандре во время меж­планетного полета. Я тебе могу принести картинку из этого фильма.
   Тинка сорвала с головы шапку и хотела запустить ею в Анне. А у самой глаза смеялись. У нее эти при­ступы упрямства проходят хотя и бурно, но быстро. Вообще она была бы ничего девчонка, если бы не носи­лась со своей внешностью и если бы сумела забыть, что она дочка такого важного папаши. Может, здесь беда и в том, что она совсем малюткой лишилась мамы.
   Тем временем две подружки затеяли дикую возню, которая закончилась тем, что, гоняясь друг за другом, они сбили с ног маленькую Айну, поднявшую дикий рев. Обе они пытались успокоить пострадавшую, но та твердо придерживалась принципа, что никакая боль не утихнет, пока о ней не узнает воспитательница.
   Вдруг Марелле спросила:
   — Тинка, хочешь серую шапку?
   — Нет, парчевую, — ответила Тинка, улыбаясь.
   — Нет, серьезно, хочешь серую? У меня ведь серая. Поменяемся, если хочешь. — Это так похоже на Марелле. Прежде всего думать медленно, гораздо медленнее, чем другие, и потом удивить своим благородст­вом, которое в общем-то всегда остается неоцененным, И на этот раз Тинка без зазрения совести надела шапку Марелле, которая, кстати, и в самом деле была ей больше к лицу, и, не дожидаясь, подойдет ли ее шапка Марелле, подхватив Анне, выскочила из комнаты.
   Необыкновенная девочка эта моя соседка Марелле. Такая же необыкновенная, как ее имя. А получила она его вот как. Обе ее крестные непременно хотели, чтобы ее назвали в их честь. Одну из них звали Маре, вторую — Хелле. А мать, не желая обидеть ни ту, ни дру­гую, назвала дочку Маре-Хелле, так и образовалось новое имя — Марелле.
   Анне, когда сердится на Марелле, каждый раз пере­именовывает ее по-новому — то Пиретелле, то Анни-Манни, то Вийутийу. Но Марелле никогда не вступает с ней в пререкания. Скорее наоборот. Вообще, когда кто-нибудь острит на ее счет, она всегда улыбается как-то униженно, заискивающе. Пожалуй, именно из-за этого и я в чем-то не могу принять ее, и между нами пролегла какая-то пустота, хотя мы и сидим за одной партой.

ПОЗДНЕЕ...

   К тому времени, когда Тинка и Анне вернулись из города, мы уже успели позабыть о них. Еще из прихо­жей было слышно, что они о чем-то спорят.
   — За кого ты меня принимаешь? Что я, дурочка, что ли? Ведь я тебе сказала, что паспорт всегда у меня в сумке. Я никуда не могла его засунуть, понимаешь?