Раткевич Элеонора. Меч без рукояти (Деревянный меч - 3)

   Байхину казалось, что он сейчас умрет от стыда. Умрет или сойдет с ума. О да, конечно, у киэн раскрашивать себе лица в обычае. Он и сам не раз видел киэн с лицом, покрытым гримом куда более густо, чем его собственное. И не находил в том ничего постыдного или неестественного. Но сам-то он еще не киэн... хотя уже и не воин, конечно... он... кто он такой? Ему чудилось, что он смотрит на себя со стороны: долговязый юнец, размалеванный, как шлюха в борделе, неизвестно зачем и почему. Вот если бы он неким волшебством сразу перенесся из "Свиного подворья" да прямо на площадь - там он мог бы перестать стыдиться, там он был бы при деле, и краска на его щеках перестала бы быть краской и сделалась бы одним из орудий его ремесла, как потертые деревянные шарики, как канат, как одолженная у Хэсситая головная повязка с изображением разноцветных мячиков и колец. Но здесь, на улице, посреди толпы... Байхин не видел, что никакой толпы по раннему времени и не было: нельзя же, в самом деле, называть толпой пару-тройку прохожих, озабоченных своими делами куда больше, нежели физиономией встречного подмастерья киэн. Байхин и вообще почти ничего не видел: стыд укрыл от него действительность знойным звенящим маревом... и очень жаль, что не видел. Возможно, взгляды прохожих привели бы его в чувство, ибо ничего особенного в них не было - даже удивления.
   Когда под негнущимися ногами Байхина заскрипели деревянные ступеньки помоста, марево схлынуло. Свет ударил в глаза, звуки хлынули в уши, разлетелись на сотни голосов, шумов, писков и грохотов, дрогнули и слились окончательно в нестройное "а-а-а...". Байхин даже зажмуриться не посмел. Он застыл посреди помоста в самой что ни на есть нелепой позе, ослепленный, оглушенный, неподвижный.
   Хэсситай что есть силы огрел его промеж лопаток.
   - Ч-что? - выдавил из себя Байхин, неудержимо моргая.
   - Глотни, - велел Хэсситай и протянул ему флягу.
   Байхин послушно глотнул, закашлялся и очнулся. Вода во фляге была прохладная, с освежающей кислинкой.
   - Еще глоток, - скомандовал Хэсситай. - Вот теперь хватит. - Он отобрал у Байхина флягу и плотно завинтил ее. - Давай сюда канат.
   Он снял канат с плеча остолбеневшего подмастерья, прошел к двум массивным шестам, торчавшим посреди помоста, и сноровисто закрепил на них канат - но не на высоте колена, как привык Байхин, а на высоте собственного роста.
   - С ума сойти, - вырвалось у Байхина не то испуганно, не то восхищенно.
   Хэсситай обернулся к нему.
   - Это тот же самый канат, - с какой-то особой вескостью произнес Хэсситай. - Ты понял.
   Байхин недоуменно кивнул.
   - Ничего ты не понял, - процедил сквозь зубы Хэсситай и повторил настойчиво: - Это тот же самый канат. А теперь полезай. Да не по шесту, дурья башка.
   Хэсситай приспустился на одно колено и протянул ладонь, огромную и твердую, как разделочная доска. Поначалу Байхин не понял - но Хэсситай повелительно скосил взгляд, и, повинуясь этому взгляду, Байхин подошел и ступил левой ногой на его ладонь, а с нее правой - на подставленное плечо.
   - Медленно, - шептал Хэсситай, пока его тело выпрямлялось, вознося Байхина вверх. - Плавно. Без рывков, но отчетливо. Не мельтеши. Каждый шаг показывай четко. И-раз, и-и-два...
   На счете "три" Байхин ступил на канат. На тот же самый канат, как ему только что напомнил Хэсситай... тот же самый? Как бы не так! Сердце Байхина трепыхнулось отчаянно, оборвалось и ухнуло вниз, вниз, в тошнотворно бесконечное падение, в бездонную пропасть, все быстрей и быстрей, - а на его месте под ребрами икало и захлебывалось что-то маленькое и бугристое. И сам Байхин едва не сорвался вослед за своим сердцем вниз с каната... пожалуй, он даже хотел бы сорваться и упасть, но не сумел: плечо Хэсситая почти касалось его босых ног, и падать было некуда. Словно во сне Байхин сделал шаг по канату... и еще шаг... и еще... и еще один.
   Нечто отдаленно подобное Байхин испытывал лишь раз в жизни, когда совсем еще мальчонкой только-только начинал обучаться искусству верховой езды. Его толстенькая лошаденка, едва способная на вялую рысцу, испугалась вспорхнувшей из-под копыт перепелки, прянула в сторону и понеслась с небывалой для себя резвостью. Впоследствии Байхину доводилось скакать во весь опор на горячем коне - и все же никогда он не летел с такой непосильной для него быстротой, никогда тугой встречный воздух не стремился с такой силой выбросить его из седла и никогда ни прежде, ни потом злобно выпучившая камни земля не вставала перед ним на дыбы в откровенном желании со всего маху ударить его по лицу.
   Но тогда смотреть на него было некому. А теперь... теперь все во сто крат хуже. Что бы там ни говорил Хэсситай, канат определенно не был тем же самым... не был тем же самым и Хэсситай. Его плечи находились вровень с канатом - но его ноги касались дощатого помоста... помоста, до которого так далеко падать... люди ведь не бывают такого роста, не могут быть - или все-таки могут? Он ростом от земли до неба, он совсем рядом - и одновременно там, внизу, в немыслимой дали, которая в такт шагам Байхина содрогается и колышется, и помост покачивается на ней, словно крохотная утлая лодочка.
   - Шарики, - напомнил Хэсситай, и его негромкий голос вновь притянул небо к земле.
   Байхин кинул один шарик, за ним другой, третий, четвертый. Шарики взлетали в воздух легко и уверенно. Для них это было делом привычным, давно знакомым, они не стыдились и не боялись. Они кружили знакомыми путями - а Байхин шел, держась за них, хватаясь то за один, то за другой, хватаясь и снова отпуская.
   Когда Байхин трижды прошел канат из конца в конец, Хэсситай сделал несколько шагов и сел, скрестив ноги, прямо на помост. Он сидел совершенно неподвижно - и все же приковывал к себе взгляды. Он сидел как бы посреди незримой картины, очерченной, словно рамкой, двумя шестами и канатом. По верхнему краю этой странной рамки разгуливал жонглер, но сама картина оставалась недвижимой - и оттого еще более значимой. На нее просто необходимо было взглянуть... нельзя было не взглянуть.
   Не глядел на него лишь Байхин. Он смотрел только на шарики. Но мало-помалу сквозь их кружение начал проступать какой-то блеск, словно бы под ним и вокруг него сияло звездами опрокинутое небо... чушь, вздор! Откуда днем взяться звездам? Да и блеск совсем другой... острый и в то же время неуловимо текучий, тяжелый и прыткий, как ртуть, и... и жаждущий чего-то! Этот блеск перекатывался следом за ним подобно взгляду... какое там "подобно" - это и есть взгляд, это блестят глаза тех, кто внизу... внизу, под канатом, под помостом... там люди, и все они толкаются глазами, толкаются, раскачивают взглядом канат, хватают за руки...
   Байхин вздрогнул, едва не потерял равновесие, покачнулся, с трудом выровнялся - но шарик скользнул мимо его ладони и рухнул вниз. Байхин сдуру едва не нагнулся подхватить его, но не успел: рука Хэсситая поймала шарик и сильным уверенным броском вернула его на то место в воздухе, где ему и полагалось быть, когда бы не оплошка Байхина, туда, откуда Байхин сможет его взять без единого лишнего движения.
   Байхин и Хэсситай знали, что ученик только что упустил шарик и чуть не сверзился следом за ним прямехонько мастеру на загривок, - но со стороны их встречное движение показалось прекрасно задуманным и с великолепной согласованностью исполненным трюком. Толпа восторженно взревела - и лишь Байхин за этим ревом услышал, как его наставник, почти не разжимая губ, велел ему: "Повтори!"
   На обратном пути Байхин и повторил - на сей раз сознательно, и оттого скованно. Он едва не промазал, но Хэсситаю удалось все же поймать шарик. На третий, а тем более четвертый раз трюк прошел без сучка без задоринки. После пятого Хэсситай промолвил сквозь сжатые губы: "Хватит" - и встал.
   Он сделал несколько шагов вперед, и в его руках словно сами собой появились расписные кольца. Хэсситай помедлил немного и плавным неуловимым движением послал их в полет.
   Теперь Байхин вдвойне остерегался смотреть на что-то, кроме своих шариков. Он и смотрел только на них, хотя искушение скосить глаза вниз и вправо было почти непреодолимым. И боязнь его, и восторг, который Байхин ощутил лишь тогда, когда он схлынул, исчезли - осталась сосредоточенная отрешенность да легкая печаль.
   Байхин уже не гордился и не страшился того, что он вознесен над публикой на канате. Он почти по-детски печалился оттого, что он не может раздвоиться и оказаться не только на канате, но и внизу, посреди той самой публики, которая взирает с радостным восхищением, не может это восхищение разделить... оттого, что он не стоит посреди толпы, задрав голову... оттого, что все-все вокруг глазеют на искусство его мастера, а ему это удовольствие заказано. Он только и может, что ходить по канату взад-вперед и ловить шарики, покуда там, внизу и справа, вершится настоящее чудо.
   Спустя не то минуту, не то час - Байхин совершенно утратил ощущение времени - толпу сотряс особенно густой и мощный рев. Сквозь этот восторженный гул прорезалось короткое и повелительное: "Прыгай". Байхин собрал из воздуха все четыре шарика и неловко соскочил в подставленные руки Хэсситая. У него мгновенно закружилась голова... странно, с чего бы это? На канате ведь не кружилась...
   - Кланяйся, - шепнул ему на ухо Хэсситай, и Байхин покорно переломился в поклоне одновременно с ним. Толпа в ответ взвыла так радостно, что задыхающийся Байхин одарил публику столь ослепительно небрежной улыбкой бывалого комедианта, будто ему и вовсе не впервой ходить над головами по веревке.
   - Можешь отдохнуть, - негромко произнес Хэсситай, взглядом указывая, где именно - возле шеста. Там, где лежала его сумка, из которой торчала наружу оплетенная кожаными ремешками фляга. Лишь теперь Байхин ощутил, как мучительно пересохло у него в горле.
   - И не вздумай пить, - предостерег Хэсситай, без труда сообразив, на что Байхин смотрит с таким вожделением. - Горло только прополощи. Если совсем станет худо - один глоток, не больше. Тебе еще работать.
   И снова Байхин ничего толком не увидел. Он отдыхал, привалясь спиной к шесту, покуда Хэсситай показывал фокусы и смешил толпу. Он был совсем рядом и мог бы увидеть... но он был весь во власти того возбуждения, которое во время битвы заменяет страх, а после битвы нередко сменяется им. Он был без остатка поглощен безрадостным восторгом победителя, и мир плыл перед его глазами, делаясь то режуще-угловатым, то туманно-расплывчатым, и отдельные детали проступали сквозь этот туман с искажающей ясностью. Где уж ему отдать должное мастерству фокусника, когда площадь извлекает из себя, словно из шкатулки с потайным дном, то чье-то лицо, то кошку на дальней крыше, то заплатанный башмак, то канат... рассекающий небо надвое канат... Байхина внезапно затрясло, и он, позабыв запрет Хэсситая, судорожно глотнул из фляги.
   - Отдохнул? - Хэсситай склонился к нему, Байхин дернулся и вскочил на ноги. Вода из фляги плеснула ему в ухо.
   Хэсситай усмехнулся, отобрал у Байхина флягу, тщательно укупорил ее и положил в сумку.
   - Готов? - спросил он. Байхин кивнул.
   - Тогда полезай наверх. - И Хэсситай снова преклонил колено перед канатом.
   Так повторялось четырежды. Сначала Байхин ходил по канату, потом, упрочив внимание зрителей, в дело вступал Хэсситай, потом Байхин покидал канат на время фокусов и клоунских трюков, отдыхал и делал глоток-другой из оплетенной фляги. С каждым разом вода становилась все теплее, а фляга все тяжелее. Байхин и не замечал, как в его тело постепенно вливается усталость: он был так измотан, что напрочь лишился способности ощущать. Во время последней ходки по канату он чувствовал только одно: канат не то свернулся змеей, не то и вовсе завязался узлом. По такому канату невозможно ходить, с него можно только упасть... он и упал бы - но глаза толпы по-прежнему толкали его снизу... толкали вверх и вперед... неотрывным взглядом переставляли его ноги... эти глаза блестели прежней радостью, и радость плотным мерцанием окутывала его, не давая упасть, низвергнуться, свалиться, рухнуть вниз на распростертые доски и отдаться изнеможению, как отдаются на милость победителя... вверх и вперед... вверх и вперед... пока хриплый от усталости голос Хэсситая не прокаркал снизу долгожданное "Прыгай!".
   Глава 5
   - Улыбайся! - хрипел в самое ухо тихий повелительный голос. Кланяйся!
   Одеревеневшие мускулы не просто отказывались повиноваться - Байхин не ощущал их вовсе. И все же приказ Хэсситая он исполнить попытался. Он проделал что-то такое со своим лицом без малейшей уверенности, что это и есть улыбка, и придал своему телу некое новое положение, отчаянно надеясь, что совершил именно поклон. Он почти ожидал, что Хэсситай повторит приказ, а то и разразится приглушенной бранью... но нет, хвала всем и всяческим Богам, молчит мастер! Значит, Байхину и впрямь удалось поклониться и улыбнуться.
   Больше ему не удалось ничего. Он только и мог, что стоять с открытым ртом и пытаться дышать. Хэсситай слегка стукнул его по челюсти кончиками пальцев.
   - Носом дыши, - строго приказал он и проследовал к шестам. Выступление Хэсситая было чередой поразительных трюков - и все же самый поразительный из них киэн продемонстрировал, когда оно уже окончилось: зрители немало подивились, глядя, как мастер собственноручно снимает с шестов и сматывает канат, покуда подмастерье спокойно стоит в сторонке.
   - Пойдем, - скомандовал Хэсситай, водрузив на одно плечо канат и сумку, а на другое - шатающегося от изнеможения Байхина.
   Байхин и не думал протестовать: думать было куда трудней, чем идти.
   Идти не так уж и сложно: всего-то и надо, что переставлять вперед то одну ногу, то другую... и ног только две. А мыслей в голове гораздо больше двух, и все они спят свинцово-тяжелым сном. К тому же идти Байхину помогает Хэсситай, а думать ему пришлось бы самому.
   Мостовая, прохожие, стены домов представлялись Байхину зыбкими туманными, почти бесформенными и как бы не вполне существующими. Единственно сущим и бесспорно твердым во всеобщем тумане оставалось лишь плечо Хэсситая, и Байхин брел, держась за это плечо, словно за гранитный выступ горы во время оползня.
   В чувство Байхина привела прохлада. Он сидел в густой тени раскидистого клена, привалясь спиной к его могучему стволу, а на лбу у него сочилась влагой холодная мокрая тряпка.
   - Что со мной? - спросил Байхин куда более внятно, чем ожидал.
   - Похоже, голову тебе с непривычки напекло, - ответил Хэсситай, поднося к его губам открытую флягу с водой. - Пей. Хоть всю выпей. Теперь можно.
   Байхин жадно выглотал тепловатую воду и попытался было привстать, протягивая флягу, но Хэсситай опередил его: сам нагнулся поспешно, сам и флягу вынул из рук ученика, не дожидаясь, покуда тот встанет.
   - Куда вскочил? - Хэсситай опустил руку на плечо Байхина. - Лежи.
   - Да мне вроде как бы и получше, - не очень твердо запротестовал Байхин, снова пытаясь приподняться.
   - Как говорят в моих родных краях - не суетись, тебя не замуж выдают, - отрезал Хэсситай. - Кому сказано, лежи. Ты хоть когда-нибудь станешь делать, как я тебе велю, или мне тебя всякий раз уламывать придется?
   - Буду, - ответил Байхин и полусмежил глаза.
   Он уже убедился, что Хэсситай прав. С его телом вновь творилось нечто странное и непривычное. Знобкий холодок наполнил его с ног до головы, будто в его жилах текла не кровь, а мятный отвар... а потом холод усилился. Байхин слегка вздрогнул - и с этой минуты уже не мог остановить дрожь, мелкую, недовольно болезненную. Мокрая насквозь рубаха то отлипала от его потной спины, то снова приклеивалась, и от ее холодной липкой влажности Байхина начинало трясти еще пуще.
   Хэсситай поглядел на него пристально, почти беззвучно присвистнул, развернулся и куда-то ушел, так ни слова и не сказав. Вскорости он вернулся, бережно держа в руках огромную чашку. Над чашкой подымался густой пар.
   - Пей, - приказал Хэсситай, наклоняясь к ученику. - Только осторожно... куда руки тянешь? Уронишь, разольешь, обваришься... я сам подержу, а ты пей.
   Байхин отхлебнул самую малость, стараясь не обжечься, и едва не поперхнулся, настолько крепким оказалось варево. На чашку такого бульона ушло полкурицы, никак не меньше, а уж кореньев всяких и вовсе без счета. Наверняка не у разносчика куплено, а в дорогом заведении где-нибудь по соседству.
   Поначалу Байхин пил очень медленно: его так трясло, что прыгающие губы не всегда попадали на край чашки. Пару раз ему даже пришлось прихватить ускользающую чашку зубами. Но когда чашка опустела примерно на треть, дело мало-помалу пошло на лад. От желудка по всему животу, а потом и по телу разлилось тепло, словно Байхин проглотил кусочек солнца. Тряский озноб унялся. Остаток бульона Байхин прикончил, держа чашку собственноручно.
   - Полегчало немного? - спросил Хэсситай, отбирая у него опустевшую чашку.
   Байхин вяло кивнул. Полегчать-то ему полегчало, но на такой лад, что уж лучше бы его и дальше лихорадка колотила. Его тело вновь обрело былую чувствительность - и ни одно из его ощущений нельзя было назвать приятным даже с натяжкой.
   - Погоди немного, я сейчас. - Хэсситай удалился и почти сразу же вернулся, уже без чашки. - А теперь пойдем. Это недалеко.
   - Да я помню, что недалеко, - закряхтел Байхин, подымаясь на ноги. Вроде вон за тем углом "Свиное подворье".
   - А кто тебе сказал, что нам туда и надо? - возразил Хэсситай. - Эй, да ты никак опять спорить собрался?
   - Нет, - устало отозвался Байхин.
   - А это правильно, - кивнул Хэсситай. - Я понимаю, тебе бы сейчас только до постели доползти да рухнуть в нее. Но если ты сейчас ляжешь и уснешь... поверь мне, когда ты проснешься, тебе будет во сто крат хуже, чем теперь. И выступать ты сможешь еще очень не скоро... это если, конечно, ты не передумал.
   - Не передумал, - упрямо вскинул голову Байхин. - И не передумаю.
   - Ого, - весело удивился Хэсситай. - Крепко сказано.
   - А ты думал отпугнуть меня? - прищурился Байхин. - Столько на меня навалить, чтоб я испугался и решил, что мне эта ноша невподъем? Чтоб я пощады запросил и сбежал? Даже и не надейся.
   - Если я на что-то такое и рассчитывал, - ухмыльнулся Хэсситай, - то просчитался. А значит, тут и говорить не о чем.
   Идти и в самом деле далеко не пришлось. Вывеску Байхин углядел еще с полпути. Обычно владельцы лавок, постоялых дворов, питейных и прочих заведений приколачивают ярко раскрашенный щит с названием прямо над дверью - но эта вывеска торчала поперек на толстом штыре, и на ней, вопреки обыкновению, ничего не было намалевано. Видать, резчик по дереву над ней потрудился изрядный: он очень похоже изобразил свисающее со штыря небрежными крупными складками полотенце.
   - Баня! - ахнул Байхин, сообразив, куда ведет его Хэсситай. - Да я ж сварюсь! Упрею!
   - Не сваришься, - заверил его Хэсситай, открывая тяжелую добротную дверь.
   Баня по раннему времени пустовала. Двое банщиков в набедренных повязках сидели на скамье и закусывали большими тонкими лепешками. Завидев посетителей, один из банщиков поднялся, неспешно отряхнул руки и зашагал клиентам навстречу сквозь влажную, приглушенно гулкую жару. Дороден он был настолько, что трудно было понять, как он ухитряется носить столь грузные телеса, - а между тем его могучие пятки касались мокрого дубового настила мягко и бесшумно. Да и вообще все движения толстяка обладали текучей плавностью, отчего он казался совершенно бескостным.
   Толстый банщик поздоровался, и Хэсситай ответил взаимным приветствием, сопроводив его учтивым кивком: кланяться почти голому человеку в бане как-то нелепо.
   - Какой разряд желаете? - деловито поинтересовался банщик, едва лишь с приветствиями было покончено. - Первый, второй, общий, отдельный, с парильней, со льдом?
   - Первый, - ответил Хэсситай. - Отдельный. Мне - полный, ученику моему - попрохладней. Он недавно на солнце перепекся. И массаж.
   - Понял, - кивнул толстяк. - Одну минуточку, господин киэн.
   Второй банщик тем временем доел свою лепешку и подошел поближе. То был бледный, почти бескровный на вид юноша из тех, что лет после тридцати изумляют взоры невесть откуда взявшейся редкостной мужской красотой и неповторимостью облика, а до тех пор если и поражают чем, так только отменным безобразием удивительно несоразмерного лица, мнимым худосочием и нелепой походкой новорожденного жирафа... да еще, пожалуй, старческой проницательностью взгляда.
   - Прошу, господин киэн. - Толстяк сделал округлый жест в сторону своего подручного.
   Хэсситай сбросил сандалии и зашагал вслед за юношей куда-то в глубь бани, туда, где томно колыхалось и потягивалось облачко густого пара.
   - А вам сюда. - Толстяк повел могучим плечом в сторону широкой бамбуковой занавески.
   Байхин по примеру Хэсситая скинул обувь, отвел рукой занавеску и шагнул внутрь. Спустя мгновение толстяк с ведром в руках поднырнул под занавеску, да так, что ни одна бамбуковина не стукнула.
   - Вы покуда разоблокайтесь, - пробасил толстяк и вылил ведро в громадную дубовую бадью с горячей водой. Потом он попробовал воду локтем точь-в-точь заботливая мамаша перед купанием своего дитяти, удовлетворенно хмыкнул и удалился.
   Байхин сноровисто сбросил пропотевшую рубаху, штаны и набедренную повязку и недоуменно огляделся по сторонам, не зная, куда девать одежду: ему как отпрыску богатого знатного дома прежде не было нужды посещать банные заведения, и он понятия не имел, как в них следует себя вести.
   - Одежду сюда давайте, - провозгласил толстый банщик, вновь возникая из-за занавески. В руках он держал огромный ушат, полный до краев. - Ковш вон там лежит. Ополоснитесь и полезайте в воду.
   Он окатил Байхина водой, и на грудь юноше обильно закапало красным, синим и мутно-розовым. Байхин ахнул и рассмеялся. Он и забыл совсем, что у него лицо раскрашено.
   Смыв с помощью банщика пот и грязь, Байхин погрузился в огромную бадью до самого подбородка. Прикосновение воды к усталому телу оказалось невыразимо приятным. В бадье было тепло, словно жарким летним днем на мелководье, и Байхин блаженствовал, ощущая, как усталость мало-помалу покидает его, растворяясь в этом ласковом тепле, а следом растворяется и само его тело, и даже кости словно истончаются, тают... и вот он уже весь исчез без остатка будто горсть соли, и сонное колыхание воды вобрало его в себя.
   Несколько раз толстый банщик подходил к бадье, доливал горячей воды и вновь исчезал бесшумно. Байхин почти не замечал его появлений до тех самых пор, пока толстяк не возник совсем уже рядом с громадным полотенцем.
   - Извольте в массажную, - прогудел он.
   Байхин нехотя вылез из воды. Банщик ловко укутал его полотенцем с ног до головы и быстро растер.
   - Накиньте вот это, - посоветовал толстяк, протягивая Байхину банное одеяние - короткий фисташково-зеленый нижний кафтан из тонкой ткани.
   Байхин облачился в кафтан, небрежно повязал пояс и последовал за толстяком в массажную. Там банщик вновь совлек с него одежду и указал на стоящие бок о бок три лежанки - мол, выбирай, которая по душе.
   Байхин опустился на ближайшую лежанку. Толстяк немного постоял над ним, как бы примериваясь, - а потом принялся за дело.
   Конечно, в доме Байхина было множество слуг, обученных нелегкому искусству целительного растирания. Но с мастерством толстого банщика их усилия не шли ни в какое сравнение. Слугам-то, кроме своих господ, никого массировать не доводилось, а через руки банщика ежедневно проходила уйма самых разнообразных людей. Опыта и сноровки ему было не занимать. Мягкие, будто и впрямь бескостные пальцы толстяка обладали поразительной силой. Он мял и месил Байхина, то словно бы превращая юношу в податливый глиняный ком, то вылепливая из безвольной бесформенной глины его тело заново всякий раз все более сильным и здоровым. Байхину то и дело казалось, что там, где по всем понятиям должна бы находиться его спина, под руками банщика возникает то неуместное здесь ухо, а то и еще одна нога, причем совершенно безболезненно. Байхин веселился вовсю - мало ли что почудится с устатку? Но когда толстый банщик перевернул его на спину, Байхин только охнул от изумления, глядя, как огромные руки толстяка погружаются в его тело едва ли не по локоть, и подумал невольно - а так уж ли ему почудилось?
   Коротко брякнула бамбуковая занавесь, и Байхин чуть скосил глаза на звук.
   - Не дергайтесь, - с укоризной произнес толстяк. - Лежите себе спокойненько.
   В массажную вошел его подручный. Следом шел Хэсситай, облаченный точно в такое же банное одеяние, что и Байхин, только не зеленое, а бледно-лиловое. Небрежно запахнутый банный кафтан открывал татуировку на груди - котенок, умильно взирающий на свою миску. Наколка была выполнена с отменным искусством - пожалуй, даже с большим, нежели те, что красовались на лицах известных Байхину киэн.
   - Оживаешь понемногу? - добродушно поинтересовался Хэсситай у ученика.
   Байхин блаженно промычал нечто утвердительное.
   - Еще самую малость, и будет как новенький, - заверил банщик. Сами-то не желаете?
   - Нет, - резко ответил Хэсситай.
   Не прекращая своих трудов, банщик откинул голову и посмотрел на Хэсситая в упор.
   - А может, не стоит отказываться? - как-то по-особенному, со значением, спросил он. - Как говорится, нос на лице не спрячешь... а уж в бане так и вовсе.