Райс Энн. Скрипка

   Платье тетушки Элвии… Воспоминание, вызывающее отвращение, не слишком сильное, но все же незабываемое, — последний отвратительный штрих, горькое свидетельство невнимания.
   Почему я не накупила ей платьев, почему не вымыла ее, не помогла ей, не поставила ее на ноги? Что со мной было не так? Одним неразделимым, целостным потоком музыка несла с собой обвинение и наказание.
   «А разве у нее были вещи?» — холодно спросила я у отца. Черная шелковая комбинация была — я помнила. Летними ночами мать сидела в ней под лампой, с сигаретой в руке. Вещи? Пальто, старое пальто.
   Господи, как я допустила, что она так умерла? Мне ведь было четырнадцать. Достаточно взрослая, чтобы помочь ей, любить ее, вернуть ее к жизни.
   Пусть себе слова тают. Это особый талант: позволить словам растаять. Пусть великий звук расскажет всю историю.
   — Отдай скрипку! — вскричал Стефан. — Иначе, предупреждаю, я заберу тебя с собой.
   Я остановилась в изумлении.
   — Что ты сказал? Он молчал.
   Я начала напевать, по-прежнему легко удерживая скрипку между плечом и подбородком.
   — Куда? — мечтательно спросила я, — куда ты меня заберешь?
   Я не стала дожидаться ответа.
   Я заиграла тихую песню, не нуждавшуюся ни в каких сознательных стимулах, — просто сладостные короткие ноты, следовавшие одна за другой с легкостью, словно поцелуи, когда мы приникаем губами к ручкам, щечкам, горлышку младенца. Я словно держала маленькую Фей на руках и целовала ее, целовала, целовала… Боже мой, мама, смотри: Фей проскользнула сквозь рейки своего манежа! Она снова у меня на руках. Но ведь это Лили! Или Катринка, сидевшая в темном доме одна с маленькой Фей, когда я вернулась из школы. Рвота на полу.
   Что с нами стало?
   Куда девалась Фей?
   — Мне кажется… Наверное, тебе следует начать наводить справки, — сказал когда-то Карл. — Уже два года, как твоя сестра исчезла. Думаю… Боюсь, она не вернется.
   — Вернется.
   Вернется! Вернется! Вернется!!! Именно эти слова произнес врач, когда Лили неподвижно застыла под кислородной маской: Она не вернется.
   Пусть об этом кричит музыка, пусть она откроет путь безысходному горю, придав ему новую форму.
   Я открыла глаза, продолжая играть и глядя вокруг — на все, что было в этом странном сияющем и чудесном мире. Я не называла вещи, которые видела, а просто рассматривала их очертания в свете, струившемся из окон. Трюмо из моей жизни с Карлом, а на нем портрет Льва и его красивого сына, высокого старшего мальчика со светлой шевелюрой, как у Льва и Челси, того самого, которого назвали Кристофером. На меня набросился Стефан. Он схватил скрипку, но я держала ее крепко.
   — Она сейчас сломается! — сказала я и рывком высвободила инструмент. Твердая, легкая, ощутимая вещь, полная жизни, словно оболочка сверчка, прежде чем она от него отделится. Скрипку можно было раздавить быстрее, чем стекло.
   Я попятилась к окнам.
   — Я сейчас ее разобью — и тогда кому будет хуже? Он обезумел.
   — Ты не знаешь, что такое призрак, — сказал он. — Ты не знаешь, что такое смерть. И ты что-то бормочешь о смерти, словно это колыбелька. А смерть — это вонь, ненависть и распад. Твой муж, Карл, превратился в прах. В прах! А твоя дочь? Ее тело разбухло от газов и…
   — Нет, — возразила я. — Скрипка у меня, и я умею на ней играть.
   Он пошел на меня, весь подобравшись, на какую-то секунду его лицо смягчилось от удивления. Темные гладкие брови вовсе не хмурились, а глаза с длинными темными ресницами неподвижно уставились мне в лицо.
   — Предупреждаю, — сказал он глухим суровым голосом, хотя до сих пор его взгляд не был таким открытым и полным боли. — Ты завладела вещью, которая досталась тебе от мертвых. Ты завладела вещью, которая родом из моего царства, отнюдь не из твоего, и если сейчас ты ее не вернешь, то я заберу тебя с собой. Я заберу тебя в свой мир, в свои воспоминания, в свою боль — и тогда ты узнаешь, что такое страдания, ты, несчастная дуреха, ты, никчемная тварь, воровка, жадное мрачное, отчаявшееся существо; ты больно ранила тех, кого любила, ты позволила умереть Лили. Ты причинила ей боль. Вспомни ее бедро, ее лицо, когда она взглянула на тебя снизу вверх. Ты была пьяна, а взялась укладывать ее на кроватку, и тогда она…
   — Заберешь меня в царство мертвых? И это не ад? Личико Лили… Я слишком грубо опустила ее в кроватку; от лекарств все ее косточки стали хрупкими. В спешке я причинила ей боль, а она просто посмотрела на меня снизу вверх, безволосая, больная, испуганная, — крошечное пламя свечи, а не ребенок, прекрасная в болезни и здравии. А я действительно напилась, Господи, из-за этого гореть мне в аду вечно, всегда, ибо я сама стану раздувать огонь собственных вечных мук. Я с шумом втянула воздух. Я не делала этого! Не делала!
   — Нет, делала! В тот вечер ты была с ней груба, ты толкнула ее, напившись. И это ты! Ты, которая клялась, что никогда не позволишь ребенку пережить то, что по вине пьяной матери довелось выстрадать тебе самой…
   Я подняла скрипку и ударила смычком по струне ля, которая пронзительно вскрикнула, — высокая струна, металлическая струна. Возможно, любая песня — это всего лишь вид крика, причесанный вопль; когда скрипка берет верхнюю магическую ноту, может быть резкой, как сирена.
   Он не сумел меня остановить, ему просто не хватило сил; рука затрепетала поверх моей, но он ничего не сделал. Вот видишь, призрак, фантом, скрипка оказалась сильнее тебя самого!
   — Ты разорвала завесу, — выругался он. — Предупреждаю. То, что ты держишь в руках, принадлежит мне, и эта вещь, и я сам — мы оба из другого мира, как тебе известно. Одно дело понимать, и совсем другое — отправиться со мной.
   — И что я увижу, когда пойду с тобой? Такую боль, что отдам тебе скрипку? Ты приходишь сюда, предлагая мне скорее безысходность, чем отчаяние, и при этом думаешь, что я стану тебя оплакивать?
   Он прикусил губу, не решаясь сразу заговорить, ему хотелось придать вес своим словам.
   — Да, ты увидишь, ты увидишь… что отличает боль, а что такое… они…
   — Кто это — они? Кто эти ужасные создания, которые изгнали тебя из жизни, чтобы ты потом, прихватив эту скрипку, явился ко мне в личине утешителя и поверг меня в уныние, когда я видела плачущие лица, мою мать? Я тебя ненавижу… мои худшие воспоминания.
   — Ты наслаждалась, мучая себя, ты сама придумывала кладбищенские картины и поэмы, ты распевала хвалу смерти своим жадным ртом. Так ты считаешь, что смерть — это цветочки? Отдай мою скрипку. Чтобы вопить, используй голосовые связки, а мне отдай мою скрипку.
   Мама явилась ко мне во сне два года спустя после своей смерти:
   — Ты видела цветочки, моя девочка.
   — То есть ты не умерла? — выкрикнула я во сне, но тут же поняла, что эта женщина не настоящая, это не она, я разглядела это по ее кривой улыбке, это не моя мама, она на самом деле умерла.
   Эта самозванка была слишком жестока, когда сказала:
   — Все эти похороны — сплошное притворство… Ты видела цветочки.
   — Отойди от меня, — прошептала я.
   — Это моя скрипка.
   — Я тебя не звала!
   — Нет, звала.
   — Я тебя не заслуживаю.
   — Это не так.
   — Я молилась и фантазировала, как ты говоришь. Я несла свою дань на могилы, и эта дань была с лепестками. Я рыла могилы по своим меркам. Ты вернул меня обратно, ты вернул меня к неприукрашенной, неприлизанной правде, и от этого я сделалась больной. Ты лишил меня дыхания! И теперь я умею играть. Я умею играть на этой скрипке!
   Я отвернулась от него и заиграла. Смычок летал над скрипкой еще более грациозно, песня лилась. Мои руки знали, что делают! Да, знали.
   — Только потому, что она моя, только потому, что она ненастоящая. Ты, строптивица, отдай сейчас же!
   Я отступила, продолжая играть неблагозвучную мелодию, не обращая внимания на его отчаянные толчки. Затем, вздрогнув, я от него вырвалась. Мой мозг и мои руки были связаны магическим кольцом, таким же, какое связывало мое намерение и пальцы, мою волю и мастерство; хвала Господу, это случилось.
   — Скрипка играет, потому что она моя! — сказал он.
   — Нет. Тот факт, что ты не можешь ее вырвать, достаточно красноречив. Ты пытаешься. И все напрасно. Ты умеешь проходить сквозь стены. Ты умеешь играть на этой скрипке. Ты унес ее с собою в смерть, никто не спорит. Но сейчас тебе ее у меня не отнять.
   Я сильнее тебя. Скрипка в моих руках. Она остается осязаемой, смотри. Послушай, как она поет! А что, если она каким-то образом и была предназначена мне? Ты когда-нибудь думал об этом, ты, злобное хищное существо, ты когда-нибудь любил до или после смерти, настолько любил, чтобы…
   — Неслыханно, — сказал он. — Ты ничто, ты случайность, ты одна из сотен, ты воплощение тех людей, которых все восхищает, но которые сами ничего не создают, ты всего лишь…
   — Умник какой. И в лице твоем выражается боль, совсем как у Лили, совсем как у матери.
   — Это ты виновата, — прошептал он. — Так не должно быть, я бы ушел, я бы исчез, если бы ты попросила. Ты меня обманула!
   — Но ты ведь никуда не ушел, тебе понадобилась я, тебе понадобилось меня мучить, ты не уходил до тех пор, пока не стало слишком поздно, и тогда уже я нуждалась в тебе; как ты смеешь так глубоко погружаться в чужие раны. А теперь у меня есть скрипка, и я оказалась сильнее, чем ты! Что-то заставило меня забрать ее, и теперь я не выпущу скрипку из рук. Я умею на ней играть.
   — Нет, эта скрипка часть меня, в той же степени, что мое лицо, мое пальто или мои руки, или мои волосы. Мы призраки, эта скрипка и я, ты даже не можешь себе представить, что они сделали, ты не имеешь права, ты не можешь встать между мной и этим инструментом, ты отдаленно не понимаешь, что это за мука, и они…
   Он прикусил губу, его лицо создавало иллюзию, что он сейчас упадет в обморок, так сильно оно побелело, вся кровь, которая не была на самом деле кровью, отхлынула от лица. Он открыл рот.
   Мне было невыносимо видеть его боль. Невыносимо. Мне казалось, что я совершила последнюю ошибку, нечто очень дурное, когда увидела, как ему больно, Стефану, которого я едва знала и которого ограбила. Но я все равно не могла вернуть ему скрипку.
   Перед глазами все заволокло туманом. Я ничего не чувствовала, кроме прохладной пустоты. Ничего. В голове звучала моя музыка, повтор той самой музыки, которую я сама создала. Я склонила голову и закрыла глаза. Сыграй снова…
   — Раз так, ладно, — сказал он.
   Я очнулась от пустоты, взглянула на него, и руки крепче сжали скрипку.
   — Ты сделала свой выбор, — сказал он, приподняв брови и всем своим видом выражая удивление.
   — Какой выбор?

ГЛАВА 11

   Свет приглушил все краски в комнате; блестящие листья за окнами теряли свои очертания. Запах в комнате и на улице перестал быть одинаковым.
   — Какой выбор?
   — Пойти со мной. Теперь ты в моем царстве, ты со мной! Я обладаю силой и слабостью, но не могу тебя поразить намертво, зато я могу не хуже ангела сковать тебя чарами и низвергнуть в истинное прошлое, точно так, как это делает твое собственное сознание. Ты довела меня до этого, вынудила силой.
   Обжигающий ветер откинул мои волосы назад. Кровать исчезла. Стены тоже. Стояла ночь, и деревья еще какое-то время были видны, а потом тоже исчезли. Холод, лютый холод, а еще перед нами разгорался пожар! Огромное яркое пламя на фоне облаков.
   — О Боже, ты не поведешь меня туда! — сказала я. — Только не это! О Боже, тот горящий дом, тот страх, тот старый детский страх пожара! Я разобью эту скрипку в щепки…
   Людские крики, звон колоколов. В ночи метались лошади, запряженные в кареты, суетились люди. Пожар был огромный. Горел большой длинный прямоугольный дом в пять этажей, из всех окон верхнего этажа вырывались языки пламени.
   Толпа была из прошлого: женщины с высокими прическами и пышными юбками, расклешенными прямо от высокого лифа, мужчины в камзолах — все охвачены страхом.
   — Боже мой! — воскликнула я.
   Мне было холодно, ветер хлестал в лицо. Вокруг летал пепел, искры гасли о мое платье. Люди бегали с ведрами воды. Люди вопили. Я разглядела крошечные фигурки в окне огромного дома; они выкидывали вещи в темную толпу, прыгавшую внизу. Вот полетела огромная картина, словно темная почтовая марка, и люди кинулись ее ловить.
   Вся просторная площадь была заполнена теми, кто глазел, кричал и стонал, и теми, кто стремился помочь. С верхних этажей полетели стулья. Из одного окна тяжело повисла большая смятая шпалера.
   — Где мы? Ответь.
   Я присмотрелась к одежде тех, кто пробегал мимо. Мягкие ниспадающие платья прошлой эпохи, до появления корсетов, а на мужчинах камзолы с большими карманами! Даже рубашка на человеке, растянувшемся на носилках, обгоревшая и покрытая кровью, была с мягкими пышными рукавами.
   Солдаты носили свои шляпы с широкими полями чуть набок. К пожарищу подъехали большие неуклюжие скрипучие кареты, дверцы с шумом распахнулись, и оттуда повыскакивали люди, чтобы помочь. Это был десант из простолюдинов и благородных господ.
   Стоявший неподалеку от меня человек снял с себя тяжелый камзол и набросил на плечи поникшей рыдающей женщины, чье платье было похоже на длинную лилию из мягкого шелка, просторный камзол закрыл оголенную замерзшую шею.
   —Разве тебе не хочется зайти внутрь! — сказал Стефан, окидывая меня злобным взглядом. Он дрожал. Он не остался безучастным к тому, что вызвал сам! Он дрожал, но в то же время его терзала ярость. Я по-прежнему держала скрипку, не собираясь расставаться с ней. — Ну же, разве ты не хочешь посмотреть?
   Люди толкали, пихали нас и, видимо, не замечали, и все же толчки были такие, словно мы существовали из плоти и крови в их мире, хотя очевидно, что это было не так; такова, видимо, природа иллюзии: обманчивая осязаемость, такая же реальная, как рев пожара.
   Люди бегали вокруг горящего дома, а затем к нам приблизился удивительный человек, маленький, рябой, седовласый, неряшливый и в то же время очень властный и сердитый. Он подошел и уставился маленькими круглыми черными глазками на Стефана.
   — Боже мой, — сказала я, — я знаю, кто вы. — Секунду он оставался в тени, стоя спиной к пламени, затем переместился так, что огонь высветил его хмурое лицо.
   — Стефан, зачем мы здесь? — разгневанно поинтересовался человек. — Почему все это снова происходит?
   — Она забрала мою скрипку, Маэстро! — сказал Стефан, с трудом стараясь говорить ровным голосом. — Она ее забрала.
   Маленький человечек покачал головой, а когда осуждающе отступил назад, толпа поглотила его, моего ангела-хранителя, моего Бетховена.
   — Маэстро! — вскричал Стефан. — Маэстро, не покидайте меня!
   Это Вена. Это другой мир. То, что я вижу, не сон: пламя под облака, ведра с водой, мокрая мостовая, в которой отражается пожар, люди, поливающие огонь водой, вещи, передаваемые из окон: беспорядочная череда зеркал, подсвечников, звенящей утвари, переходящей от одного к другому человеку на приставных лестницах.
   Из нижнего окна вырвался огонь. Лестница повалилась. Крики. Какая-то женщина сгибается пополам и истошно ревет.
   Сотни людей кидаются вперед, но тут же вынуждены отпрянуть, когда тот же самый огонь брызжет из всех нижних окон. Дом вот-вот взорвется. Высокая крыша буквально сожрана огнем! Мне в лицо ударяет порыв ветра, несущий сажу и искры.
   — Маэстро! — в панике кричит Стефан, но тот уже скрылся.
   Он повернулся разъяренный, убитый горем, жестом позвал меня за собой.
   — Идем, ты ведь хочешь увидеть пожар, а еще тебе следует посмотреть, как я впервые чуть не умер ради того, что ты украла у меня, идем…
   Мы вошли внутрь.
   Вестибюль с высоким потолком был заполнен дымом. По этой причине арочные своды над нами казались призрачными, но в остальном реальными, такими же реальными, как полный гари воздух, от которой мы задохнулись.
   Нарисованный языческий рай на потолке, рассекаемый одной аркой за другой, был населен божествами, стремившимися, чтобы их снова было видно, чтобы ослеплять своим цветом, своим телом и крыльями. Огромная лестница была отделана белым мрамором, выпуклая балюстрада, Вена, барокко, рококо, тут не нашлось места ни для парижского изящества, ни для английской строгости, нет, это была Вена — почти русская в своей чрезмерности.
   А вот кто-то свалил статую на пол, и я вижу разбившееся мраморное одеяние, разрисованное дерево. Вена на передних подступах Западной Европы, а это один из ее величественных дворцов.
   — Да, ты правильно определила, — сказал он, и губы его дрогнули. — Мой дом, мой дом! Отцовский дом. — Его шепот внезапно потонул в топоте ног и треске.
   Все, что нас окружало, вскоре тоже почернеет: эти высокие портьеры из кроваво-красного бархата и эта позолоченная отделка. Куда ни взгляни, я везде видела дерево — раскрашенное под золото и гипс дерево, резное дерево в венском стиле, дерево, которое будет гореть, источая характерный запах, как будто никто и не украшал эти стены картинами домашнего блаженства и военных побед в прямоугольных рамах из недолговечного материала.
   Жар взорвал толпу, живущую на разрисованных стенах, рифленые колонны, римские своды. Даже своды сделаны из дерева, оно просто раскрашено под мрамор. Разумеется. Это не Рим. Это Вена.
   Посыпалось стекло. Осколки летели, кружась и смешиваясь с искрами вокруг нас.
   По лестнице с грохотом мчались мужчины на полусогнутых ногах, выставив в стороны локти, они тащили огромное бюро из слоновой кости, серебра и золота, чуть не уронили его, но потом с криками и руганью вновь подхватили.
   Мы оказались в огромном зале. О Господи, какое великолепие, но его уже не спасти. Пожар слишком далеко продвинулся, пламя чересчур ненасытно.
   — Стефан, идем сейчас же! — Чей это голос?
   Повсюду слышен кашель, мужчины и женщины кашляли так, как когда-то кашляла она, моя мать, только здесь был дым, настоящий густой ужасающий дым разрушительного пожара. Дым спускался вниз, хотя ему полагалось оставаться под потолком.
   Я увидела Стефана — не того, что был рядом, не того, что впился мне в плечо твердой рукой, не того призрака, что не отходил от меня ни на шаг, словно возлюбленный. Я увидела живого Стефана, воспоминание о нем, запечатленное плотью и кровью, в белой рубашке с жабо и высоким воротником, в жилете. Вся одежда в саже, в другом конце этого зала он разбил стекло большого шкафа и, выхватывая из него скрипки, передавал какому-то человеку, а тот следующему — и так по цепочке, пока скрипка не исчезала в окне.
   Сам воздух здесь был врагом, огненным, зловещим.
   — Быстрее.
   Остальные бросились собирать, что только можно. Стефан передал скрипку, вырвав из цепочки затейливый золоченый стул. Он кричал и ругался, остальные несли, что могли, даже стопки нот. Листы неожиданно рассыпались и погибли в сполохе огня — столько музыки.
   А над арками высокого потолка нарисованные боги и богини чернели и покрывались морщинами. Со стен шелушился нарисованный лес. Искры поднимались красивыми волнами на фоне обгоревших белых деревянных медальонов.
   В потолке образовалась уродливая трещина, из которой тут же вылез отвратительный язык пламени.
   Я вцепилась в руку своего спутника, прижалась к нему и оттянула к стене, откуда уставилась на этот новый костер.
   Повсюду картины, огромные, в рамах, вделанных в стены, мужчины и женщины в белых париках беспомощно и холодно взирали с этих полотен на нас; посмотри на них, вот эта картина начинает вываливаться из рамы, раздается громкий щелчок, а вот, смотри, стулья, искусно украшенные завитушками, все погибло, дым валом валит из дыры в потолке, клубится и хочет снова подняться, а сам растекается под потолком, закрывая навсегда Елисейские поля в стиле рококо.
   Люди хотели собрать виолончели и скрипки, разбросанные по цветастому ковру, словно их кто-то уронил, спасаясь бегством. Скособочившийся стол. Бальный зал, до блеска натертый пол, выставленные угощения — так и кажется, что сейчас придут гости и начнется веселье. Дым покрывалом спускается вокруг стонущего банкетного стола. Серебро, серебро и фрукты.
   Свечи в раскачивающихся люстрах превратились в потоки горячего воска, стекавшего на ковры, стулья, инструменты. Вот капли попали на лицо мальчишки, тот закричал, задрал голову вверх, затем умчался, унося в руках позолоченный рог. А снаружи ревела толпа — как на параде.
   — Боже мой, — вскричал кто-то. — Уже стены горят, даже стены!
   Мимо нас промчался какой-то человек в накидке с капюшоном, с него капала вода, пробегая, он коснулся тыльной стороны моей ладони, промелькнули начищенные сапоги; ворвавшись в комнату, он накрыл широкой мокрой простыней Стефана, а потом схватил лютню с пола и метнулся к окну, где стояла лестница.
   — Стефан, сейчас же уходи! — приказал он.
   Лютня исчезла, спущенная за окно. Человек обернулся, глаза его слезились, лицо было красным, он протянул руку к виолончели, которую в этот момент подавал ему Стефан.
   По всему дому прокатилось оглушительное эхо обрушения.
   Глаза слепил невероятно яркий свет. За дальней дверью слева бушевал огонь. Шторы на последнем окне со свистом поглотило пламя и дым, на пол, словно копья, посыпались изогнутые карнизы.
   Я увидела прекрасные инструменты, музыкальные шедевры, столь блестяще выполненные, что после уже никто, при всей современной технологии электронного века не смог добиться такого совершенства. Кто-то уже наступил на скрипку. Кто-то раздавил виолу — и священная вещь лежит, разломанная в щепки.
   И все это через минуту поглотит огонь!
   Люстра опасно раскачивалась в ядовитом тумане, а весь потолок над ней заметно подрагивал.
   — Уходим! — прокричал какой-то человек. Другой схватил маленькую скрипку, скорее всего детский инструмент, и спасся через окно, тут еще один мужчина с густой шевелюрой и высоким воротником упал на колени на деревянный паркет в елочку. Он кашлял, задыхался.
   Молодой Стефан, растрепанный, в камзоле, сплошь усеянном крошечными искрами, умирающими искрами настоящего пламени, накинул яркое мокрое покрывало на кашляющего человека.
   — Вставай, вставай! Иосиф, идем, иначе ты здесь погибнешь!
   Я чуть не оглохла от рева пожара.
   — Слишком поздно! — прокричала я. — Помоги ему! Не оставляй его!
   Стефан, мой призрак, стоял рядом со мной и смеялся, закинув руки мне на плечи. Нас разделяла завеса дыма, мы оба стояли в этом облаке, огражденные от опасности и чудовищно разделенные друг от друга; его красивое лицо ничуть не старше того, что принадлежало его двойнику, презрительно улыбалось, глядя на меня, но это была лишь бледная маска страдающего существа, невинная маска того, кто терпел невыносимые муки.
   Затем он повернулся и указал на своего энергичного двойника, мокрого, орущего во всю глотку, которого на наших глазах пытались увести из комнаты двое людей, только что появившихся из окна. «Я знаю, я знаю, ты не можешь дышать. Он умрет. Тот, кого ты назвал Иосиф. Он уже мертв, для него слишком поздно. О Боже! Между нами рухнула балка».
   Стеклянные двери шкафчиков разлетелись на осколки. Я видела повсюду брошенные скрипки и блестящие яркие трубы. Валторна. Поднос с конфетами. Кубки, сверкающие, нет, полыхающие на свету.
   Молодой Стефан вырывался от своих спасителей, протягивал руки, требовал, чтобы ему позволили спасти хотя бы еще один, один-единственный инструмент с полки. Да отпустите же меня!
   Он дотянулся до скрипки, до этого Страдивари; осколок стекла соскользнул с полки, когда он выхватил свободной правой рукой инструмент, пока его самого тащили дальше. Ему удалось спасти скрипку и смычок.
   Я услышала, как мой призрак рядом лихорадочно вздохнул; неужели он отворачивался, не желая глядеть на собственную магию? А вот я не могла отвернуться.
   Внезапно над нами затрещал потолок. Позади в холле кто-то закричал. Смычок, Стефану удалось завладеть и смычком, да, скрипка тоже у него, и тут огромный мускулистый человек, охваченный яростью и страхом, схватил Стефана и перекинул его через подоконник.
   Пламя взмывало вверх, совсем как на том ужасном пожаре моего детства, служившем слабой бледной американской копией этого великолепия.
   Огонь сжирал все вокруг и поднимался стеной. Ночь окрасилась в алый цвет, опасность нависла над всеми людьми, над всеми вещами; человек вдруг закашлялся и умер, а огонь подступал все ближе и ближе. Вот уже заполыхали причудливые позолоченные диванчики, что стояли рядом с нами, и казалось, будто их обшивка занялась изнутри. Все портьеры превратились в факелы, все окна стали безликими воротами в черное пустое небо.
   Я, должно быть, закричала.
   Потом крик оборвался, а я все сжимала призрачную скрипку, двойника которой он только что спас на моих глазах.
   Теперь мы оказались за пределами дома. Слава Богу.
   Мы стояли в толпе на площади. Ужас происходящего разогнал ночную тьму. Дамы в длинных платьях поспешно расходились в разные стороны, плакали, обнимались, куда-то показывали.
   Мы стояли перед длинным полыхающим фасадом дома, оставаясь невидимыми для рыдающих, обезумевших людей, которые продолжали оттаскивать вещи на безопасное расстояние. Стена в любую секунду могла обрушиться на все те бархатные стулья, выброшенные из окон кушетки и полотна, взгляни на них, великие портреты в сломанных, разбитых рамах.