Страница:
— Вы говорите со мной, мадам Беккер?
— Нет. Всего лишь с одним призраком, — ответила я. Почему бы и не признаться? Вероятно, эти добряки австрийцы успели принять меня за самую настоящую сумасшедшую. Почему бы и нет?
— Я ни с кем не говорю, если только… то есть… если только вы не видите человека в том углу.
Она поискала глазами, но никого не нашла и снова повернулась ко мне. На лице ее играла улыбка. Она была воплощением вежливости, но чувствовала себя не в своей тарелке и не знала, что еще для меня сделать.
— Холод, невзгоды, путешествие сделали свое дело, — сказала я. — Не беспокойте графа этими пустяками. Так, говорите, мой адвокат уже в пути?
— Все будет для вас сделано, — ответила женщина. — Меня зовут фрау Вебер, а это наш консьерж, господин Мелникер.
Она указала направо. Это была красивая женщина, высокая, благородного вида, ее черные волосы были убраны с молодого лица в узел. Господин Мелникер оказался молодым человеком со светло-голубыми глазами, которые встревоженно глядели на меня.
— Мадам, — сказал он. Фрау Вебер попыталась остановить его кивком головы, но он продолжил: — Мадам, вы знаете, как оказались здесь?
— У меня есть паспорт, — сказала я. — Мой адвокат привезет его с собой.
— Да, мадам. Но как вы попали в Австрию?
— Не знаю.
Я взглянула на Стефана, бледного, свинцового от отчаяния, в лице ни кровинки, только глаза пылали, когда он смотрел на меня.
— Фрау Беккер, быть может, вы помните хоть что-то… — Он замолчал, не договорив.
— Пожалуй, вам лучше сейчас поесть супа, сказала фрау Вебер, — мы приготовили для вас отличный суп, а еще немного вина. Хотите вина?
Она тоже умолкла. Они оба оцепенели. Стефан смотрел только на меня.
Я услышала приближающиеся шаги. Хромой человек с палкой. Я сразу узнала по звуку. Мне даже понравилось: глухой стук, шаркающий шаг, глухой стук. Я выпрямилась в кровати. Фрау Вебер поспешила взбить за моей спиной подушки. Я бросила взгляд вниз и убедилась, что на мне ночной жакет из стеганого шелка с глухим, воротом, а под ним очень тонкая белая фланель. Вид приличный. Даже чистый.
Я взглянула на руки, затем поняла, что выпустила скрипку, и снова вцепилась в нее.
Мой гостеприимный хозяин не спешил. Даже не сделал попытку войти.
— Мадам, вы в полной безопасности. В гостиной сейчас находится граф, вы позволите впустить его?
Я увидела его в открытых дверях, обитых бежевой кожей; они были двойные, для лучшей звуконепроницаемости, вероятно. Он остановился на пороге, опираясь на деревянную трость — седовласый старичок, которого я видела на мостовой, с белой бородой и усами, старомодный, благообразный, совсем как актеры в старых черно-белых фильмах, выходец откуда-то из далекого прошлого.
— С вами все в порядке, дитя мое? — спросил он. Слава Богу, он заговорил по-английски. Он по-прежнему стоял очень далеко. Какие здесь огромные комнаты, совсем как во дворце у Стефана.
Взрыв. Огонь. Старый мир.
— Да, сэр, благодарю вас, — ответила я. — Для меня большое облегчение, что вы говорите по-английски. Мой немецкий никуда не годится. Благодарю, что проявили ко мне такое участие. Мне не хотелось бы доставлять вам малейшее неудобство.
Этих слов было вполне достаточно. Грейди оплатит счета. Грейди все устроит. Для этого и нужны деньги, чтобы другие за тебя все объясняли. Этому меня научил Карл. Разве я могла сказать этому человеку, что не нуждаюсь в его гостеприимстве, его благотворительности? Были гораздо более важные вещи.
— Пожалуйста, входите, — сказала я. — Мне так жаль, так жаль…
— — Чего вам жаль, дитя? — спросил он, приблизившись к кровати. Только сейчас я обратила внимание на резное изножье, а за ним на люстру в соседней комнате. Да, отель «Империал», настоящий дворец.
На шее у старца висел какой-то медальон, а его сюртук, неровно свисавший с плеч, был подбит черным бархатом. Белая борода была аккуратно расчесана.
Стефан не шевельнулся. Я посмотрела на Стефана, а он на меня. Поражение и печаль. Я увидела это даже в повороте его головы, в том, как он прислонился к стене, будто те материальные частицы, что в нем остались, познали усталость именно теперь и потеряли былую прочную связь. Он едва заметно шевелил губами, не сводя с меня взгляда.
Господин Мелникер метнулся к большому креслу, обитому синим бархатом, и подвинул его к графу, в комнате было много позолоченных стульев на неизменных витых ножках в стиле рококо. Граф уселся на почтительном расстоянии. До меня донесся приятный аромат.
— Горячий шоколад, — сказала я.
— Да, — подтвердила фрау Вебер и передала мне чашку.
— Вы так добры. — Я вцепилась в скрипку левой рукой. — Поставьте, пожалуйста, блюдце там.
Старик рассматривал меня с восхищенным изумлением, точно так на меня смотрели пожилые мужчины, когда я была маленькой девочкой, точно так на меня однажды смотрела старая монахиня в день моего первого причастия. Я прекрасно помнила ее сморщенное лицо, восторженное выражение. Это случилось в старой больнице Милосердия, той самой, что потом снесли. Монашка была одета во все белое, она тогда сказала: «В этот день ты сама чистота». Меня взяли в тот день на визиты, как было принято делать в день первого причастия. Куда я задевала те четки?
Я увидела, что чашка с шоколадом дрожит в моей руке. Я бросила взгляд направо, на Стефана.
Сделала глоток из чашки, шоколад был ни холодный, ни горячий, как раз такой, как надо. Я выпила всю чашку густого и сладкого шоколада со сливками и улыбнулась.
— Вена, — произнесла я. Старик насупился.
— Дитя, вы обладаете поразительным сокровищем. — Да, сэр, — сказала я. — Я знаю, Страдивари,
Большой Страд, а это фернамбуковый смычок.
Стефан сощурился. Он был сломлен. Как ты смеешь?
— Нет, мадам, я имел в виду не скрипку, хотя я впервые в жизни вижу такой прекрасный инструмент, его не сравнить с теми, что я когда-либо продавал или покупал. Я имею в виду ваш дар музыканта, ту музыку, которую вы исполняли перед отелем, ту музыку, которая выманила нас на улицу. Это было… безыскусное наслаждение. Вот какой дар я подразумевал.
Я испугалась.
— Так и должно быть. Разве ты сможешь повторить это одна? Без моей помощи? Да, ты вернулась в собственный мир, утянув с собой скрипку, — ну и что? У тебя все равно ничего не выйдет. Ты бесталанна, ты воспользовалась моим волшебством и воспарила вверх, а теперь ты снова ползаешь. Ты ничто.
— Посмотрим, — сказала я Стефану. Остальные переглянулись. К кому я обращаюсь в
пустом углу?
— Назовем его ангелом, — сказала я, глядя на графа и показывая в угол. — Вы видите, кто стоит там, видите ангела?
Граф оглядел комнату. Я тоже и увидела в первый раз роскошное трюмо с раскладными зеркалами, от которого пришла бы в восторг любая женщина, оно было гораздо лучше, чем то, что стояло у меня в доме.
Я увидела восточные ковры в голубых и оранжевых тонах; я вновь увидела тонкие светлые занавеси, закрывавшие окно под парчовым шелком с фестонами.
— Нет, дорогая, — сказал граф. — Я никого не вижу. Позвольте, я назову вам свое имя. Быть может, и я стану вашим ангелом?
— Вполне возможно, — сказала я, переводя взгляд со Стефана на старика с большой головой и волнистыми волосами.
У него были такие же холодные голубые глаза, как у молодого Мелникера. Он обладал какой-то жемчужной белизной, свойственной старому возрасту, даже глаза у него были обрамлены белыми ресницами, но взгляд сохранился острый, осмысленный.
— Вполне возможно, мне понадобится лучший ангел в вашем лице, ибо тот ангел, по-моему, плох, — сказала я.
— Как ты можешь так лгать. Ты крадешь мое сокровище. Ты разбиваешь мое сердце. Ты примкнула к тем, кто заставил меня так страдать.
И снова губы призрака не шевельнулись, и ленивая поза не переменилась, одно сплошное бессилие и потерянная смелость.
— Стефан, я не знаю, что для тебя сделать. Если бы я только могла совершить что-то тебе на благо…
Воровка. В комнате зашептались.
— Фрау Беккер, произнесла женщина, — этот господин — граф Соколовский. Простите, что сразу не представила его вам как полагается. Он очень давно живет в нашем отеле и чрезвычайно рад, что теперь вы с нами. Эти комнаты редко открыты для публики, мы храним их как раз для такого случая.
— Какого именно?
—Дорогая, — вмешался граф, перебив женщину, но очень нежно, со спокойной добротой старого возраста. — Вы не сыграете для меня? Не слишком ли этодерзкая просьба с моей стороны?
Нет! Всего лишь пустая и бесполезная!
—Не сейчас, конечно, — поспешил добавить граф, — когда вы больны, нуждаетесь в покое и ждете, что за вами приедут ваши друзья. Но когда вы почувствуете, что окрепли, и если захотите… всего лишь небольшой отрывок для меня, из того, что вы тогда играли. Ту музыку.
— А как бы вы ее описали, граф? — поинтересовалась я.
Да-да, скажите, ей ведь так это нужно знать!
— Тихо! — Я сердито посмотрела на Стефана. — Если это твоя скрипка, то тогда почему у тебя нет сил забрать ее? Почему она у меня? Не обращайте внимания, прошу прощения за все. Простите эту манеру говорить вслух с воображаемыми образами и грезить наяву…
— Все в порядке, — сказал граф. — Мы не задаем вопросы одаренным людям.
— Неужели я настолько одарена? Что вы слышали?
Стефан презрительно фыркнул.
— Я знаю, что слышала я, когда играла, но прошу вас сказать, что слышали вы.
Граф задумался.
— Нечто изумительное, — сказал он. — Ни на что не похожее.
Я не стала его перебивать.
— Нечто прощающее, — продолжал он. — Нечто полное экстаза и горького терпения… — Он долго молчал, после чего снова заговорил: — Словно Барток и Чайковский вместе проникли в вашу душу и слились воедино в сладостную и трагическую музыку, в которой выразился целый мир… знакомый мне мир далекого прошлого, еще довоенного… я тогда был мальчишкой, слишком юным, чтобы хоть что-то запомнить, какие-то детали. Только я помню тот мир. Помню. Я вытерла лицо.
— Ну же, скажи ему, что, скорее всего, не сможешь так сыграть еще раз. Я знаю. Не сможешь.
— Кто это утверждает? — строго поинтересовалась я у Стефана.
Он выпрямился, сложив руки на груди, и в своем гневе вернул себе на секунду былую яркость.
— Как всегда, главную роль играет гнев, не так ли, жалкий или великий? Посмотри на себя, как ты сейчас пылаешь! Теперь, когда посеял во мне сомнения! А что если сам твой вызов придал мне силы?
— Тебе ничто не может придать силы. Ты теперь вне моей власти, а то, что ты держишь в руках, не более чем кусок деревяшки, это высушенная древесина, древний инструмент, на котором ты не умеешь играть.
— Фрау Вебер, — сказала я.
Она удивленно уставилась на меня, потом бросила встревоженный взгляд в якобы пустой угол, но тут же снова посмотрела на меня, кивком принося извинения.
— Слушаю вас, фрау Беккер.
— У вас не найдется какого-нибудь приличного широкого халата для меня? Я бы хотела сейчас сыграть. Руки уже согрелись.
— Наверное, еще слишком рано, — заметил граф, однако тяжело оперся о трость и зашарил в поисках руки Мелникера, одновременно пытаясь подняться. Он весь сиял от радостного предчувствия.
— Разумеется, мадам, — сказала фрау Вебер и подала мне простой широкий халат из белой шерсти, лежавший в изножье кровати.
Я спустила ноги с кровати. Голые ступни оказались на теплом деревянном полу, ночная сорочка свисала ниже щиколоток. Я взглянула на потолок, на всю эту великолепную лепнину, прелестное убранство королевских апартаментов. Скрипка по-прежнему была у меня в руках. Я поднялась. Фрау Вебер надела на меня халат, я осторожно продела правую руку в широкий длинный рукав, затем, переложив скрипку со смычком, скользнула в левый рукав. Тапочек рядом не было, но они мне были не нужны. Пол под ногами был шелковистый.
Я направилась к открытым дверям. Мне почему-то казалось неудобным играть в спальне и встретить там либо победу, либо поражение.
Войдя в огромную гостиную, я поразилась, увидев гигантский портрет великой императрицы Марии-Терезии. Роскошный стол, стулья, кушетки. И цветы. Смотри. Все эти свежие цветы, как на похоронах. Я уставилась на них.
— От ваших сестер, мадам. Карточки я не читала, но звонила ваша сестра Розалинда. И еще звонила ваша сестра Катринка. Это они велели давать вам горячий шоколад.
Я улыбнулась, потом тихо рассмеялась.
— Какие-нибудь еще звонки? — спросила я. — Не помните других имен? Например, Фей?
— Нет, мадам.
Я подошла к центральному столу, где стояла большая ваза с цветами, и принялась разглядывать пышный букет, в котором не знала названия ни одного цветочка, ни одного растения, даже обычных розовых бутонов с толстыми, покрытыми пыльцой усиками.
Старый граф с помощью юноши доковылял до дивана. Я обернулась и увидела, что Стефан стоит в дверях спальни.
— Давай, играй! Я хочу увидеть твой провал. Я хочу увидеть твой позор!
Я поднесла правую руку к губам.
— Господи, — сказала я более почтительно, чем французы произносят «mon Dieu». Моя мольба была искренней. — С чего начинать? Есть ли какие-то правила? Как мне справиться с тем, о чем я даже не подозреваю?
Тут вмешался другой голос:
— Начинай играть, и все тут!
Стефан обернулся в потрясении. Я прочла в его лице яростный гнев. Я принялась вертеться во все стороны. Увидела пораженного графа, смущенную фрау Вебер, робкого Мелникера, а затем увидела приближающегося призрака, который как раз в эту минуту открывал двери в холл. Я поняла, что и другие видят эти открывающиеся двери, но не видят призрака. Вероятно, они решили, что это сквозняк.
Призрак вошел, широко шагая, держа руки за спиной, как имел обыкновение делать при жизни, по свидетельствам очевидцев. Вид у него был неопрятный, словно он только что сошел со смертного одра, оборванное запятнанное кружево, к лицу прилипли кусочки гипса от посмертной маски.
Дверь в коридор так и осталась открытой. Я увидела, что в коридоре собираются постояльцы.
Маэстро. Сердце у Стефана разбилось, из глаз полились слезы. Мне было очень жаль Стефана, но Маэстро не знал жалости, хотя голос его звучал снисходительно.
— Стефан, ты меня утомляешь, заставляя все это терпеть! — сказал он. — Зачем ты вызвал меня в это время! Триана, сыграй для меня. Просто возьми скрипку и сыграй.
Я смотрела, как на моих глазах упрямец невысокого роста пересек комнату.
— Восхитительное сумасшествие, как мне кажется, — сказала я. — Или, может быть, это просто вдохновение.
Призрак опустился на стул, сердито поглядывая на меня.
— Вы в самом деле услышите музыку? — спросила я.
— О Господи, Триана, — сказал он, коротко махнув рукой. — Я не глух в смерти! Я не отправился в ад. Иначе меня бы здесь не было. — Он громко скрипуче рассмеялся. — Я был глух при жизни. Теперь я не живу, иначе и быть не могло. А теперь сыграй. Давай, давай, пусть у них мурашки побегут! Пусть они заплатят за каждое недоброе слово, когда-либо сказанное тебе, за каждую провинность. Или пусть заплатят за то, что ты сама пожелаешь. Причина в конце концов не так уж важна. Представь боль или любовь. Обратись к Богу или к тому хорошему, что есть в тебе самой. Но вырази это в музыке.
Стефан плакал. Я переводила взгляд с одного на другого. Мне было наплевать на людей в комнате. В ту минуту я подумала, что теперь мне всегда будет на них наплевать. Но потом я поняла, что именно для них я должна сыграть эту музыку.
— Смелее, играй, — чуть более участливо сказал Бетховен. — Я не хотел, чтобы это прозвучало грубо. Правда, не хотел. Стефан, ты мой единственный ученик.
Стефан отвернулся, обратив лицо к дверному косяку, и подпер голову рукой. Озадаченные смертные зрители ждали. Я внимательно рассмотрела каждого, пытаясь не видеть призраков, а только смертных. Я взглянула на тех, кто ждал в коридоре. Господин Мелникер пошел, чтобы закрыть дверь.
— Нет, оставьте дверь открытой.
Я начала. Скрипка оставалась прежней, легким, источающим аромат священным инструментом, изготовленным тем, кто даже не подозревал, какое чудо творит из ветвей деревьев, кто даже не мог мечтать, что выпустит такую силу из прогретой древесины, согнутой в нужную форму.
«Позволь мне вернуться в часовню, мама. Позволь мне вернуться к Вечной помощи Божьей Матери. Позволь мне опуститься рядом с тобой на колени в том невинном мраке, когда я еще не знала боли. Позволь мне взять тебя за руку и сказать не как мне жаль, что ты умерла, а просто, что я люблю тебя, я теперь люблю тебя. Я дарю тебе свою любовь в этой песне, вроде тех, что мы всегда распевали во время весенней процессии, тех песен, которые ты любила, и Фей, Фей вернется домой, Фей каким-то образом узнает о твоей любви, обязательно узнает, я верю в это, я чувствую это всей душой.
Мама, кто бы мог подумать, что в жизни столько много крови? Кому бы пришло в голову, что мы владеем тем, чем дорожим, я играю для тебя, я играю твою песнь, я играю песнь твоему здоровью и силе, я играю для отца и Карла, а совсем скоро я обрету силы сыграть для боли, но сейчас вечер, и мы находимся в этом безмятежном святилище, среди известных нам святых, а когда мы направимся домой, улицы будут наполнены тихим угасающим светом, мы с Розалиндой будем скакать перед тобой и оглядываться, чтобы увидеть твое улыбающееся лицо; да, я хочу это вспоминать, я хочу всегда вспоминать твои большие карие глаза и твою улыбку, в которой было столько уверенности. Мама, никто ведь не виноват в том, что все так вышло, а может быть, вина навсегда приклеится к нам, но нет ли какого способа в конце концов вырваться из ее тисков?
Взгляни, взгляни на эти дубы, которые всегда цеплялись ветками мне в волосы, всю мою жизнь, взгляни на эти замшелые кирпичи, по которым мы идем, взгляни на небо, отливающее теперь фиолетовым цветом, как случается только в нашем раю. Почувствуй тепло от ламп, от газового камина, от отцовской фотографии на полке «Твой папочка на войне».
Мы читаем, возимся, а потом проваливаемся в кровать. Никакая это не могила. Кровь есть во многих вещах. Теперь я это знаю. Но кровь бывает разной. Я истекаю кровью за тебя, да, истекаю, причем добровольно, а ты то же самое делаешь для меня…
…И пусть эта кровь смешается.
Я опустила инструмент. С меня ручьями тек пот. Руки дрожали, в ушах гремели аплодисменты.
Старый граф поднялся из кресла. Те, кто стоял в коридоре, хлынули в комнату.
— Вы сочинили это из воздуха, — сказал граф. Я поискала глазами призраков. Они исчезли.
— Вы должны обязательно записать эту музыку. Это сама природа, этому нельзя научиться. Вы обладаете редчайшим даром, который не оценить по обычным меркам.
Граф поцеловал меня в лицо.
— Где ты, Стефан? — прошептала я. — Маэстро? Вокруг себя я видела только людей.
Затем в ушах прозвучал голос Стефана, его дыхание коснулось моего уха.
— Я с тобой еще разберусь, дрянная девчонка, укравшая у меня скрипку! Твой талант здесь вовсе ни при чем! Его не существует. Это колдовство.
— Нет-нет, ты ошибаешься, — сказала я, — это не было колдовством, это было нечто, вырвавшееся на свободу, беспечное и нескованное, как ночные птицы, которые летают на закате, подхваченные ветром. Знай, Стефан, что ты мой учитель. Граф поцеловал меня. Интересно, услышал ли он мои слова?
— Лгунья, лгунья, воровка.
Я повернулась вокруг своей оси. Маэстро исчез окончательно и бесповоротно. Я не осмелилась позвать его обратно. Я не осмелилась даже попытаться сделать это, просто потому что не знала, как к нему обратиться, да и к Стефану тоже, если на то пошло.
— Маэстро, помогите ему, — прошептала я.
Я приникла к груди графа. Вдохнула знакомый запах старой кожи, так пах отец перед смертью, сладковатый запах мыла и талька. У него были влажные мягкие губы, мягкие седые волосы.
— Маэстро, прошу вас, не оставляйте здесь Стефана…
Я вцепилась в скрипку. Я держала ее обеими руками. Крепко, крепко, крепко.
— Все хорошо, моя дорогая девочка, — сказал граф. — Вы нас так осчастливили!
ГЛАВА 16
— Нет. Всего лишь с одним призраком, — ответила я. Почему бы и не признаться? Вероятно, эти добряки австрийцы успели принять меня за самую настоящую сумасшедшую. Почему бы и нет?
— Я ни с кем не говорю, если только… то есть… если только вы не видите человека в том углу.
Она поискала глазами, но никого не нашла и снова повернулась ко мне. На лице ее играла улыбка. Она была воплощением вежливости, но чувствовала себя не в своей тарелке и не знала, что еще для меня сделать.
— Холод, невзгоды, путешествие сделали свое дело, — сказала я. — Не беспокойте графа этими пустяками. Так, говорите, мой адвокат уже в пути?
— Все будет для вас сделано, — ответила женщина. — Меня зовут фрау Вебер, а это наш консьерж, господин Мелникер.
Она указала направо. Это была красивая женщина, высокая, благородного вида, ее черные волосы были убраны с молодого лица в узел. Господин Мелникер оказался молодым человеком со светло-голубыми глазами, которые встревоженно глядели на меня.
— Мадам, — сказал он. Фрау Вебер попыталась остановить его кивком головы, но он продолжил: — Мадам, вы знаете, как оказались здесь?
— У меня есть паспорт, — сказала я. — Мой адвокат привезет его с собой.
— Да, мадам. Но как вы попали в Австрию?
— Не знаю.
Я взглянула на Стефана, бледного, свинцового от отчаяния, в лице ни кровинки, только глаза пылали, когда он смотрел на меня.
— Фрау Беккер, быть может, вы помните хоть что-то… — Он замолчал, не договорив.
— Пожалуй, вам лучше сейчас поесть супа, сказала фрау Вебер, — мы приготовили для вас отличный суп, а еще немного вина. Хотите вина?
Она тоже умолкла. Они оба оцепенели. Стефан смотрел только на меня.
Я услышала приближающиеся шаги. Хромой человек с палкой. Я сразу узнала по звуку. Мне даже понравилось: глухой стук, шаркающий шаг, глухой стук. Я выпрямилась в кровати. Фрау Вебер поспешила взбить за моей спиной подушки. Я бросила взгляд вниз и убедилась, что на мне ночной жакет из стеганого шелка с глухим, воротом, а под ним очень тонкая белая фланель. Вид приличный. Даже чистый.
Я взглянула на руки, затем поняла, что выпустила скрипку, и снова вцепилась в нее.
Мой гостеприимный хозяин не спешил. Даже не сделал попытку войти.
— Мадам, вы в полной безопасности. В гостиной сейчас находится граф, вы позволите впустить его?
Я увидела его в открытых дверях, обитых бежевой кожей; они были двойные, для лучшей звуконепроницаемости, вероятно. Он остановился на пороге, опираясь на деревянную трость — седовласый старичок, которого я видела на мостовой, с белой бородой и усами, старомодный, благообразный, совсем как актеры в старых черно-белых фильмах, выходец откуда-то из далекого прошлого.
— С вами все в порядке, дитя мое? — спросил он. Слава Богу, он заговорил по-английски. Он по-прежнему стоял очень далеко. Какие здесь огромные комнаты, совсем как во дворце у Стефана.
Взрыв. Огонь. Старый мир.
— Да, сэр, благодарю вас, — ответила я. — Для меня большое облегчение, что вы говорите по-английски. Мой немецкий никуда не годится. Благодарю, что проявили ко мне такое участие. Мне не хотелось бы доставлять вам малейшее неудобство.
Этих слов было вполне достаточно. Грейди оплатит счета. Грейди все устроит. Для этого и нужны деньги, чтобы другие за тебя все объясняли. Этому меня научил Карл. Разве я могла сказать этому человеку, что не нуждаюсь в его гостеприимстве, его благотворительности? Были гораздо более важные вещи.
— Пожалуйста, входите, — сказала я. — Мне так жаль, так жаль…
— — Чего вам жаль, дитя? — спросил он, приблизившись к кровати. Только сейчас я обратила внимание на резное изножье, а за ним на люстру в соседней комнате. Да, отель «Империал», настоящий дворец.
На шее у старца висел какой-то медальон, а его сюртук, неровно свисавший с плеч, был подбит черным бархатом. Белая борода была аккуратно расчесана.
Стефан не шевельнулся. Я посмотрела на Стефана, а он на меня. Поражение и печаль. Я увидела это даже в повороте его головы, в том, как он прислонился к стене, будто те материальные частицы, что в нем остались, познали усталость именно теперь и потеряли былую прочную связь. Он едва заметно шевелил губами, не сводя с меня взгляда.
Господин Мелникер метнулся к большому креслу, обитому синим бархатом, и подвинул его к графу, в комнате было много позолоченных стульев на неизменных витых ножках в стиле рококо. Граф уселся на почтительном расстоянии. До меня донесся приятный аромат.
— Горячий шоколад, — сказала я.
— Да, — подтвердила фрау Вебер и передала мне чашку.
— Вы так добры. — Я вцепилась в скрипку левой рукой. — Поставьте, пожалуйста, блюдце там.
Старик рассматривал меня с восхищенным изумлением, точно так на меня смотрели пожилые мужчины, когда я была маленькой девочкой, точно так на меня однажды смотрела старая монахиня в день моего первого причастия. Я прекрасно помнила ее сморщенное лицо, восторженное выражение. Это случилось в старой больнице Милосердия, той самой, что потом снесли. Монашка была одета во все белое, она тогда сказала: «В этот день ты сама чистота». Меня взяли в тот день на визиты, как было принято делать в день первого причастия. Куда я задевала те четки?
Я увидела, что чашка с шоколадом дрожит в моей руке. Я бросила взгляд направо, на Стефана.
Сделала глоток из чашки, шоколад был ни холодный, ни горячий, как раз такой, как надо. Я выпила всю чашку густого и сладкого шоколада со сливками и улыбнулась.
— Вена, — произнесла я. Старик насупился.
— Дитя, вы обладаете поразительным сокровищем. — Да, сэр, — сказала я. — Я знаю, Страдивари,
Большой Страд, а это фернамбуковый смычок.
Стефан сощурился. Он был сломлен. Как ты смеешь?
— Нет, мадам, я имел в виду не скрипку, хотя я впервые в жизни вижу такой прекрасный инструмент, его не сравнить с теми, что я когда-либо продавал или покупал. Я имею в виду ваш дар музыканта, ту музыку, которую вы исполняли перед отелем, ту музыку, которая выманила нас на улицу. Это было… безыскусное наслаждение. Вот какой дар я подразумевал.
Я испугалась.
— Так и должно быть. Разве ты сможешь повторить это одна? Без моей помощи? Да, ты вернулась в собственный мир, утянув с собой скрипку, — ну и что? У тебя все равно ничего не выйдет. Ты бесталанна, ты воспользовалась моим волшебством и воспарила вверх, а теперь ты снова ползаешь. Ты ничто.
— Посмотрим, — сказала я Стефану. Остальные переглянулись. К кому я обращаюсь в
пустом углу?
— Назовем его ангелом, — сказала я, глядя на графа и показывая в угол. — Вы видите, кто стоит там, видите ангела?
Граф оглядел комнату. Я тоже и увидела в первый раз роскошное трюмо с раскладными зеркалами, от которого пришла бы в восторг любая женщина, оно было гораздо лучше, чем то, что стояло у меня в доме.
Я увидела восточные ковры в голубых и оранжевых тонах; я вновь увидела тонкие светлые занавеси, закрывавшие окно под парчовым шелком с фестонами.
— Нет, дорогая, — сказал граф. — Я никого не вижу. Позвольте, я назову вам свое имя. Быть может, и я стану вашим ангелом?
— Вполне возможно, — сказала я, переводя взгляд со Стефана на старика с большой головой и волнистыми волосами.
У него были такие же холодные голубые глаза, как у молодого Мелникера. Он обладал какой-то жемчужной белизной, свойственной старому возрасту, даже глаза у него были обрамлены белыми ресницами, но взгляд сохранился острый, осмысленный.
— Вполне возможно, мне понадобится лучший ангел в вашем лице, ибо тот ангел, по-моему, плох, — сказала я.
— Как ты можешь так лгать. Ты крадешь мое сокровище. Ты разбиваешь мое сердце. Ты примкнула к тем, кто заставил меня так страдать.
И снова губы призрака не шевельнулись, и ленивая поза не переменилась, одно сплошное бессилие и потерянная смелость.
— Стефан, я не знаю, что для тебя сделать. Если бы я только могла совершить что-то тебе на благо…
Воровка. В комнате зашептались.
— Фрау Беккер, произнесла женщина, — этот господин — граф Соколовский. Простите, что сразу не представила его вам как полагается. Он очень давно живет в нашем отеле и чрезвычайно рад, что теперь вы с нами. Эти комнаты редко открыты для публики, мы храним их как раз для такого случая.
— Какого именно?
—Дорогая, — вмешался граф, перебив женщину, но очень нежно, со спокойной добротой старого возраста. — Вы не сыграете для меня? Не слишком ли этодерзкая просьба с моей стороны?
Нет! Всего лишь пустая и бесполезная!
—Не сейчас, конечно, — поспешил добавить граф, — когда вы больны, нуждаетесь в покое и ждете, что за вами приедут ваши друзья. Но когда вы почувствуете, что окрепли, и если захотите… всего лишь небольшой отрывок для меня, из того, что вы тогда играли. Ту музыку.
— А как бы вы ее описали, граф? — поинтересовалась я.
Да-да, скажите, ей ведь так это нужно знать!
— Тихо! — Я сердито посмотрела на Стефана. — Если это твоя скрипка, то тогда почему у тебя нет сил забрать ее? Почему она у меня? Не обращайте внимания, прошу прощения за все. Простите эту манеру говорить вслух с воображаемыми образами и грезить наяву…
— Все в порядке, — сказал граф. — Мы не задаем вопросы одаренным людям.
— Неужели я настолько одарена? Что вы слышали?
Стефан презрительно фыркнул.
— Я знаю, что слышала я, когда играла, но прошу вас сказать, что слышали вы.
Граф задумался.
— Нечто изумительное, — сказал он. — Ни на что не похожее.
Я не стала его перебивать.
— Нечто прощающее, — продолжал он. — Нечто полное экстаза и горького терпения… — Он долго молчал, после чего снова заговорил: — Словно Барток и Чайковский вместе проникли в вашу душу и слились воедино в сладостную и трагическую музыку, в которой выразился целый мир… знакомый мне мир далекого прошлого, еще довоенного… я тогда был мальчишкой, слишком юным, чтобы хоть что-то запомнить, какие-то детали. Только я помню тот мир. Помню. Я вытерла лицо.
— Ну же, скажи ему, что, скорее всего, не сможешь так сыграть еще раз. Я знаю. Не сможешь.
— Кто это утверждает? — строго поинтересовалась я у Стефана.
Он выпрямился, сложив руки на груди, и в своем гневе вернул себе на секунду былую яркость.
— Как всегда, главную роль играет гнев, не так ли, жалкий или великий? Посмотри на себя, как ты сейчас пылаешь! Теперь, когда посеял во мне сомнения! А что если сам твой вызов придал мне силы?
— Тебе ничто не может придать силы. Ты теперь вне моей власти, а то, что ты держишь в руках, не более чем кусок деревяшки, это высушенная древесина, древний инструмент, на котором ты не умеешь играть.
— Фрау Вебер, — сказала я.
Она удивленно уставилась на меня, потом бросила встревоженный взгляд в якобы пустой угол, но тут же снова посмотрела на меня, кивком принося извинения.
— Слушаю вас, фрау Беккер.
— У вас не найдется какого-нибудь приличного широкого халата для меня? Я бы хотела сейчас сыграть. Руки уже согрелись.
— Наверное, еще слишком рано, — заметил граф, однако тяжело оперся о трость и зашарил в поисках руки Мелникера, одновременно пытаясь подняться. Он весь сиял от радостного предчувствия.
— Разумеется, мадам, — сказала фрау Вебер и подала мне простой широкий халат из белой шерсти, лежавший в изножье кровати.
Я спустила ноги с кровати. Голые ступни оказались на теплом деревянном полу, ночная сорочка свисала ниже щиколоток. Я взглянула на потолок, на всю эту великолепную лепнину, прелестное убранство королевских апартаментов. Скрипка по-прежнему была у меня в руках. Я поднялась. Фрау Вебер надела на меня халат, я осторожно продела правую руку в широкий длинный рукав, затем, переложив скрипку со смычком, скользнула в левый рукав. Тапочек рядом не было, но они мне были не нужны. Пол под ногами был шелковистый.
Я направилась к открытым дверям. Мне почему-то казалось неудобным играть в спальне и встретить там либо победу, либо поражение.
Войдя в огромную гостиную, я поразилась, увидев гигантский портрет великой императрицы Марии-Терезии. Роскошный стол, стулья, кушетки. И цветы. Смотри. Все эти свежие цветы, как на похоронах. Я уставилась на них.
— От ваших сестер, мадам. Карточки я не читала, но звонила ваша сестра Розалинда. И еще звонила ваша сестра Катринка. Это они велели давать вам горячий шоколад.
Я улыбнулась, потом тихо рассмеялась.
— Какие-нибудь еще звонки? — спросила я. — Не помните других имен? Например, Фей?
— Нет, мадам.
Я подошла к центральному столу, где стояла большая ваза с цветами, и принялась разглядывать пышный букет, в котором не знала названия ни одного цветочка, ни одного растения, даже обычных розовых бутонов с толстыми, покрытыми пыльцой усиками.
Старый граф с помощью юноши доковылял до дивана. Я обернулась и увидела, что Стефан стоит в дверях спальни.
— Давай, играй! Я хочу увидеть твой провал. Я хочу увидеть твой позор!
Я поднесла правую руку к губам.
— Господи, — сказала я более почтительно, чем французы произносят «mon Dieu». Моя мольба была искренней. — С чего начинать? Есть ли какие-то правила? Как мне справиться с тем, о чем я даже не подозреваю?
Тут вмешался другой голос:
— Начинай играть, и все тут!
Стефан обернулся в потрясении. Я прочла в его лице яростный гнев. Я принялась вертеться во все стороны. Увидела пораженного графа, смущенную фрау Вебер, робкого Мелникера, а затем увидела приближающегося призрака, который как раз в эту минуту открывал двери в холл. Я поняла, что и другие видят эти открывающиеся двери, но не видят призрака. Вероятно, они решили, что это сквозняк.
Призрак вошел, широко шагая, держа руки за спиной, как имел обыкновение делать при жизни, по свидетельствам очевидцев. Вид у него был неопрятный, словно он только что сошел со смертного одра, оборванное запятнанное кружево, к лицу прилипли кусочки гипса от посмертной маски.
Дверь в коридор так и осталась открытой. Я увидела, что в коридоре собираются постояльцы.
Маэстро. Сердце у Стефана разбилось, из глаз полились слезы. Мне было очень жаль Стефана, но Маэстро не знал жалости, хотя голос его звучал снисходительно.
— Стефан, ты меня утомляешь, заставляя все это терпеть! — сказал он. — Зачем ты вызвал меня в это время! Триана, сыграй для меня. Просто возьми скрипку и сыграй.
Я смотрела, как на моих глазах упрямец невысокого роста пересек комнату.
— Восхитительное сумасшествие, как мне кажется, — сказала я. — Или, может быть, это просто вдохновение.
Призрак опустился на стул, сердито поглядывая на меня.
— Вы в самом деле услышите музыку? — спросила я.
— О Господи, Триана, — сказал он, коротко махнув рукой. — Я не глух в смерти! Я не отправился в ад. Иначе меня бы здесь не было. — Он громко скрипуче рассмеялся. — Я был глух при жизни. Теперь я не живу, иначе и быть не могло. А теперь сыграй. Давай, давай, пусть у них мурашки побегут! Пусть они заплатят за каждое недоброе слово, когда-либо сказанное тебе, за каждую провинность. Или пусть заплатят за то, что ты сама пожелаешь. Причина в конце концов не так уж важна. Представь боль или любовь. Обратись к Богу или к тому хорошему, что есть в тебе самой. Но вырази это в музыке.
Стефан плакал. Я переводила взгляд с одного на другого. Мне было наплевать на людей в комнате. В ту минуту я подумала, что теперь мне всегда будет на них наплевать. Но потом я поняла, что именно для них я должна сыграть эту музыку.
— Смелее, играй, — чуть более участливо сказал Бетховен. — Я не хотел, чтобы это прозвучало грубо. Правда, не хотел. Стефан, ты мой единственный ученик.
Стефан отвернулся, обратив лицо к дверному косяку, и подпер голову рукой. Озадаченные смертные зрители ждали. Я внимательно рассмотрела каждого, пытаясь не видеть призраков, а только смертных. Я взглянула на тех, кто ждал в коридоре. Господин Мелникер пошел, чтобы закрыть дверь.
— Нет, оставьте дверь открытой.
Я начала. Скрипка оставалась прежней, легким, источающим аромат священным инструментом, изготовленным тем, кто даже не подозревал, какое чудо творит из ветвей деревьев, кто даже не мог мечтать, что выпустит такую силу из прогретой древесины, согнутой в нужную форму.
«Позволь мне вернуться в часовню, мама. Позволь мне вернуться к Вечной помощи Божьей Матери. Позволь мне опуститься рядом с тобой на колени в том невинном мраке, когда я еще не знала боли. Позволь мне взять тебя за руку и сказать не как мне жаль, что ты умерла, а просто, что я люблю тебя, я теперь люблю тебя. Я дарю тебе свою любовь в этой песне, вроде тех, что мы всегда распевали во время весенней процессии, тех песен, которые ты любила, и Фей, Фей вернется домой, Фей каким-то образом узнает о твоей любви, обязательно узнает, я верю в это, я чувствую это всей душой.
Мама, кто бы мог подумать, что в жизни столько много крови? Кому бы пришло в голову, что мы владеем тем, чем дорожим, я играю для тебя, я играю твою песнь, я играю песнь твоему здоровью и силе, я играю для отца и Карла, а совсем скоро я обрету силы сыграть для боли, но сейчас вечер, и мы находимся в этом безмятежном святилище, среди известных нам святых, а когда мы направимся домой, улицы будут наполнены тихим угасающим светом, мы с Розалиндой будем скакать перед тобой и оглядываться, чтобы увидеть твое улыбающееся лицо; да, я хочу это вспоминать, я хочу всегда вспоминать твои большие карие глаза и твою улыбку, в которой было столько уверенности. Мама, никто ведь не виноват в том, что все так вышло, а может быть, вина навсегда приклеится к нам, но нет ли какого способа в конце концов вырваться из ее тисков?
Взгляни, взгляни на эти дубы, которые всегда цеплялись ветками мне в волосы, всю мою жизнь, взгляни на эти замшелые кирпичи, по которым мы идем, взгляни на небо, отливающее теперь фиолетовым цветом, как случается только в нашем раю. Почувствуй тепло от ламп, от газового камина, от отцовской фотографии на полке «Твой папочка на войне».
Мы читаем, возимся, а потом проваливаемся в кровать. Никакая это не могила. Кровь есть во многих вещах. Теперь я это знаю. Но кровь бывает разной. Я истекаю кровью за тебя, да, истекаю, причем добровольно, а ты то же самое делаешь для меня…
…И пусть эта кровь смешается.
Я опустила инструмент. С меня ручьями тек пот. Руки дрожали, в ушах гремели аплодисменты.
Старый граф поднялся из кресла. Те, кто стоял в коридоре, хлынули в комнату.
— Вы сочинили это из воздуха, — сказал граф. Я поискала глазами призраков. Они исчезли.
— Вы должны обязательно записать эту музыку. Это сама природа, этому нельзя научиться. Вы обладаете редчайшим даром, который не оценить по обычным меркам.
Граф поцеловал меня в лицо.
— Где ты, Стефан? — прошептала я. — Маэстро? Вокруг себя я видела только людей.
Затем в ушах прозвучал голос Стефана, его дыхание коснулось моего уха.
— Я с тобой еще разберусь, дрянная девчонка, укравшая у меня скрипку! Твой талант здесь вовсе ни при чем! Его не существует. Это колдовство.
— Нет-нет, ты ошибаешься, — сказала я, — это не было колдовством, это было нечто, вырвавшееся на свободу, беспечное и нескованное, как ночные птицы, которые летают на закате, подхваченные ветром. Знай, Стефан, что ты мой учитель. Граф поцеловал меня. Интересно, услышал ли он мои слова?
— Лгунья, лгунья, воровка.
Я повернулась вокруг своей оси. Маэстро исчез окончательно и бесповоротно. Я не осмелилась позвать его обратно. Я не осмелилась даже попытаться сделать это, просто потому что не знала, как к нему обратиться, да и к Стефану тоже, если на то пошло.
— Маэстро, помогите ему, — прошептала я.
Я приникла к груди графа. Вдохнула знакомый запах старой кожи, так пах отец перед смертью, сладковатый запах мыла и талька. У него были влажные мягкие губы, мягкие седые волосы.
— Маэстро, прошу вас, не оставляйте здесь Стефана…
Я вцепилась в скрипку. Я держала ее обеими руками. Крепко, крепко, крепко.
— Все хорошо, моя дорогая девочка, — сказал граф. — Вы нас так осчастливили!
ГЛАВА 16
«Вы нас так осчастливили…»
Что это было, что это за оргия звуков, излияние такое естественное, что я в нем не усомнилась? Этот транс, в который я могла погрузиться, находя звуки и освобождая их по велению воли легкими послушными пальцами?
Что это был за дар, выпустить на волю мелодию и наблюдать, как она набирает мощь, а потом обрушивается на меня мягким ласковым облаком?
Музыка. Играй. Не думай. Отбрось сомнения.
Не сомневайся и не беспокойся, если тебя терзают мысли и сомнения. Просто играй. Играй так, как хочешь, открывая для себя новый звук.
Приехала моя любимая Розалинда, совершенно оглушенная оттого, что оказалась в Вене, с ней приехал Грейди Дьюбоссон, и прежде чем мы покинули это место, для нас открыли Венский театр, и мы сыграли в маленьком расписанном зале, где когда-то играл Моцарт, где однажды была поставлена «Волшебная флейта», в том самом здании, где когда-то жил и писал музыку Шуберт — в тесном славном театрике с золочеными балкончиками, примостившимися под самой крышей, — а после мы один раз сыграли в величественном сером оперном театре Вены, расположенном всего в нескольких шагах от отеля, и граф возил нас за город посмотреть его просторный старый дом, ту самую загородную виллу, которой когда-то владел брат Маэстро, Иоганн ван Бетховен, «обладатель земель», в письме к нему Маэстро однажды так искусно подписался: «Людвиг ван Бетховен, обладатель разума».
Я гуляла в венском лесу, прекрасном старом лесу. Рядом со своей сестрой я вновь ожила.
Из дома дошли вести о работе Карла. Книга о святом Себастьяне уже находилась на стадии корректуры, ее печатал превосходный издательский дом, которым восхищался Карл. Книгу ждал хороший прием.
Одной заботой меньше. Все было сделано наилучшим образом. Роз и Грейди отправились со мной путешествовать.
Я создавала музыку, концерты шли один за другим. Грейди сутками не отходил от телефона, принимая приглашения.
Деньги текли в благотворительные организации тем, кто несправедливо пострадал в войнах, главным образом евреям, в память о нашей прабабушке, которая, оказавшись в Америке, перешла в католичество, но и вообще на любую благотворительность по нашему выбору.
В Лондоне мы сделали первые записи.
А до этого был Петербург и Прага, и бессчетные импровизированные концерты на улицах, которые я давала с тем же удовольствием, с каким попрыгунья школьница вертится вокруг каждого фонарного столба.
Все это мне очень нравилось. Погружаясь во тьму, я произносила молитвы моего детства, чудного детства, окрашенного в тончайшие оттенки пурпурного и красного цветов. «И Ангел, посланный Господом, принес Марии благую весть, и она зачала от Святого Духа».
Это было время, не знавшее ни страха, ни поражения, ни позора.
А дома книга Карла уже была отправлена в печать, что потребовало огромных расходов: качество каждой цветной репродукции проверялось знатоками своего дела.
Вечером я засыпала на тончайших простынях. А утром просыпалась в потрясающих городах.
Королевские апартаменты вошли у нас с Розалиндой в привычку. Вскоре к нам присоединился Гленн. Столики на колесах под белыми скатертями до пола позвякивали тяжелым серебром. Мы поднимались по великолепным лестницам и шли по длинным коридорам, устланным восточными коврами.
Но я ни разу не выпустила скрипку из виду. Конечно, я не могла ее держать в руках вечно, это показалось бы сумасшествием, но я приглядывала за ней, даже когда принимала ванну, словно ждала, что сейчас она исчезнет, что к ней протянется невидимая рука и утащит с собой в пустоту.
Ночью скрипка лежала рядом со мной, завернутая вместе со смычком в несколько слоев мягчайшего детского одеяла и привязанная ко мне кожаными ремнями, которые я никому не показывала; а в течение дня я держала скрипку в руках или на стуле рядом с собой. Скрипка совершенно не изменилась. Ее рассматривали, изучали, объявляли бесценной, подлинной, просили позволения опробовать. Но я не могла никому позволить на ней сыграть. Никто не счел это эгоизмом, а только моим исключительным правом.
В Париже, где нас ждали Катринка и ее муж Мартин, мы накупили сестре чудесных нарядов, всевозможных сумочек и туфель на высоких каблуках, на которые ни я, ни Роз уже никак не могли решиться. Мы велели Катринке отхромать за всех нас. Катринка расхохоталась.
Катринка послала своим дочкам, Джекки и Джу-ли, несколько ящиков превосходных вещей. Казалось, что Катринка сбросила с себя огромное тяжелое бремя. О прошлом почти ничего не говорилось.
Гленн выискивал старые книги и записи европейских джазовых звезд, Розалинда все смеялась и смеялась. Мартин и Гленн планомерно посещали все старые знаменитые кафе, словно надеялись, что найдут Жана-Поля Сартра, если постараются. В прочее время Мартин не отходил от телефона, завершая сделки по продаже домов, в конце концов я его уговорила взять на себя организацию нашего бесконечного путешествия.
Грейди вздохнул свободно — он был нужен нам для другого.
Смех. Интересно, смеялся ли Леопольд и маленький Вольфганг столько же, сколько мы? И не забудем, что в семье росла еще и девочка, сестра, которая, как говорили, играла ничуть не хуже своего удивительно талантливого брата. Эта сестра потом вышла замуж и дала жизнь детям, а не симфониям и операм.
Никто не был счастливее нас во время этих разъездов.
Что это было, что это за оргия звуков, излияние такое естественное, что я в нем не усомнилась? Этот транс, в который я могла погрузиться, находя звуки и освобождая их по велению воли легкими послушными пальцами?
Что это был за дар, выпустить на волю мелодию и наблюдать, как она набирает мощь, а потом обрушивается на меня мягким ласковым облаком?
Музыка. Играй. Не думай. Отбрось сомнения.
Не сомневайся и не беспокойся, если тебя терзают мысли и сомнения. Просто играй. Играй так, как хочешь, открывая для себя новый звук.
Приехала моя любимая Розалинда, совершенно оглушенная оттого, что оказалась в Вене, с ней приехал Грейди Дьюбоссон, и прежде чем мы покинули это место, для нас открыли Венский театр, и мы сыграли в маленьком расписанном зале, где когда-то играл Моцарт, где однажды была поставлена «Волшебная флейта», в том самом здании, где когда-то жил и писал музыку Шуберт — в тесном славном театрике с золочеными балкончиками, примостившимися под самой крышей, — а после мы один раз сыграли в величественном сером оперном театре Вены, расположенном всего в нескольких шагах от отеля, и граф возил нас за город посмотреть его просторный старый дом, ту самую загородную виллу, которой когда-то владел брат Маэстро, Иоганн ван Бетховен, «обладатель земель», в письме к нему Маэстро однажды так искусно подписался: «Людвиг ван Бетховен, обладатель разума».
Я гуляла в венском лесу, прекрасном старом лесу. Рядом со своей сестрой я вновь ожила.
Из дома дошли вести о работе Карла. Книга о святом Себастьяне уже находилась на стадии корректуры, ее печатал превосходный издательский дом, которым восхищался Карл. Книгу ждал хороший прием.
Одной заботой меньше. Все было сделано наилучшим образом. Роз и Грейди отправились со мной путешествовать.
Я создавала музыку, концерты шли один за другим. Грейди сутками не отходил от телефона, принимая приглашения.
Деньги текли в благотворительные организации тем, кто несправедливо пострадал в войнах, главным образом евреям, в память о нашей прабабушке, которая, оказавшись в Америке, перешла в католичество, но и вообще на любую благотворительность по нашему выбору.
В Лондоне мы сделали первые записи.
А до этого был Петербург и Прага, и бессчетные импровизированные концерты на улицах, которые я давала с тем же удовольствием, с каким попрыгунья школьница вертится вокруг каждого фонарного столба.
Все это мне очень нравилось. Погружаясь во тьму, я произносила молитвы моего детства, чудного детства, окрашенного в тончайшие оттенки пурпурного и красного цветов. «И Ангел, посланный Господом, принес Марии благую весть, и она зачала от Святого Духа».
Это было время, не знавшее ни страха, ни поражения, ни позора.
А дома книга Карла уже была отправлена в печать, что потребовало огромных расходов: качество каждой цветной репродукции проверялось знатоками своего дела.
Вечером я засыпала на тончайших простынях. А утром просыпалась в потрясающих городах.
Королевские апартаменты вошли у нас с Розалиндой в привычку. Вскоре к нам присоединился Гленн. Столики на колесах под белыми скатертями до пола позвякивали тяжелым серебром. Мы поднимались по великолепным лестницам и шли по длинным коридорам, устланным восточными коврами.
Но я ни разу не выпустила скрипку из виду. Конечно, я не могла ее держать в руках вечно, это показалось бы сумасшествием, но я приглядывала за ней, даже когда принимала ванну, словно ждала, что сейчас она исчезнет, что к ней протянется невидимая рука и утащит с собой в пустоту.
Ночью скрипка лежала рядом со мной, завернутая вместе со смычком в несколько слоев мягчайшего детского одеяла и привязанная ко мне кожаными ремнями, которые я никому не показывала; а в течение дня я держала скрипку в руках или на стуле рядом с собой. Скрипка совершенно не изменилась. Ее рассматривали, изучали, объявляли бесценной, подлинной, просили позволения опробовать. Но я не могла никому позволить на ней сыграть. Никто не счел это эгоизмом, а только моим исключительным правом.
В Париже, где нас ждали Катринка и ее муж Мартин, мы накупили сестре чудесных нарядов, всевозможных сумочек и туфель на высоких каблуках, на которые ни я, ни Роз уже никак не могли решиться. Мы велели Катринке отхромать за всех нас. Катринка расхохоталась.
Катринка послала своим дочкам, Джекки и Джу-ли, несколько ящиков превосходных вещей. Казалось, что Катринка сбросила с себя огромное тяжелое бремя. О прошлом почти ничего не говорилось.
Гленн выискивал старые книги и записи европейских джазовых звезд, Розалинда все смеялась и смеялась. Мартин и Гленн планомерно посещали все старые знаменитые кафе, словно надеялись, что найдут Жана-Поля Сартра, если постараются. В прочее время Мартин не отходил от телефона, завершая сделки по продаже домов, в конце концов я его уговорила взять на себя организацию нашего бесконечного путешествия.
Грейди вздохнул свободно — он был нужен нам для другого.
Смех. Интересно, смеялся ли Леопольд и маленький Вольфганг столько же, сколько мы? И не забудем, что в семье росла еще и девочка, сестра, которая, как говорили, играла ничуть не хуже своего удивительно талантливого брата. Эта сестра потом вышла замуж и дала жизнь детям, а не симфониям и операм.
Никто не был счастливее нас во время этих разъездов.