Страница:
Меня передернуло. Еще секунду — и я готова была закричать.
Появился Грейди Дьюбоссон, мой друг и поверенный, консультировавший Карла и его мать. Мисс Харди тоже здесь. Она пришла раньше большинства гостей, как и несколько других представительниц Общества охраны памятников — все как одна элегантные, утонченные создания.
Ко мне обратилась Конни Вольфстан:
— Мы хотели бы взять в память о нем какой-нибудь пустячок, который вам не жалко… право не знаю… нас тут четверо.
Я облегченно вздохнула.
— Серебро, — сказала я. — Его очень много, и он его любил. Знаете, он переписывался с торговцами серебра по всей стране и скупал «Разоружающую любовь». Вот, взгляните на эту маленькую вилочку — она считается десертной, предназначена для клубники.
— Вы действительно не против, если мы каждая возьмем по…
— О Боже! А я-то боялась, что вы испугаетесь из-за его болезни. Серебра так много. Хватит всем.
Нас прервал громкий шум. Кто-то свалился на пол. Я знала, что этот кузен был из числа тех немногих, кто приходился родней как Беккерам по моей линии, так и Вольфстанам по линии Карла, но я никак не могла припомнить его имени.
Перепил бедняга. Я видела, что его жена в ярости. Гости помогли ему подняться. На его серых брюках проступили длинные мокрые полосы.
Я хотела продолжить разговор насчет серебра, но тут услышала голос Катринки:
— Что они там пытаются унести? Мимо меня как раз проходила Алфея.
— Пусть его семья возьмет себе что-нибудь из серебра, — успела я ей сказать и мгновенно зарделась под злобным взглядом Катринки, тут же заявившей, что это общая собственность.
Впервые я осознала, что рано или поздно все эти люди уйдут и я останусь одна, что он, возможно, не вернется, и в отчаянии поняла, какое утешение дарила мне его музыка, направляя мои мысли от одного воспоминания к другому. А теперь я словно околдованная трясу головой и явно произвожу странное впечатление.
Кстати, в чем я одета?
Я оглядела себя: длинная шелковая юбка, цветастая блузка и бархатный жилет, скрывающий полноту, — униформа Трианы, как говорят мои родственники.
Возле кладовой возникла суматоха. Вынесли серебро. Катринка говорила что-то желчное и ужасное опечаленной Розалинде, и бедняжка со своими вздернутыми темными бровями и сползающими на самый кончик носа очками выглядела потерянной и беспомощной.
Ко мне склонилась кузина Барбара, чтобы поцеловать. Им пора уходить. Муж больше не водит машину с наступлением темноты; по крайней мере, ему нельзя садиться за руль. Я сказала, что понимаю, и, крепко обняв ее на секунду, чмокнула в щеку. Мне вдруг подумалось, что этот поцелуй я подарила не только Барбаре, но и ее матери, и моей давно ушедшей в мир иной двоюродной бабушке, и своей собственной бабушке, которая приходилась той женщине сестрой.
Внезапно Катринка больно вцепилась мне в плечо и развернула меня лицом к себе.
— Они прикарманивают серебро!
Я поднялась и жестом велела ей умолкнуть, прижав палец к губам, хотя я заранее точно знала, что теперь она вскипит от ярости. Так и произошло. Катринка попятилась. Ко мне подошла одна из тетушек Карла, чтобы поцеловать и поблагодарить за чайную ложечку, которую держала в руке.
— Он был бы очень рад…— пробормотала я. Карл всегда рассылал своим родным и знакомым
«Разоружающую любовь», вкладывая в посылку записочку: «Обязательно сообщите, если вам не понравится узор, потому что я могу завалить вас этими вещами». Кажется, я пыталась объяснить ей это, но мне с трудом удавалось четко произносить слова. Я двинулась к двери, будто затем, чтобы проводить тетушку Карла к выходу, а на самом деле используя ее в качестве средства спасения. Другие гости махали мне рукой, спускаясь по ступеням, но я направилась не к ним, а на террасу, чтобы пройтись по ней и оглядеть улицу.
Его там не было. Вероятно, его вообще никогда не было. Я вновь вспомнила о матери, и сердце готово было разорваться, но на память мне пришел вовсе не тот день, когда я видела ее в последний раз, а другой — тот, в который я устроила вечеринку для одного из моих друзей. Мать к тому времени давно ушла в запой, и ее заперли в боковой спальне. Якобы заперли, по обыкновению мертвецки пьяную. В себя она приходила только поздно ночью и принималась бродить по дому. И вот представьте, каким-то образом она забрела на нашу вечеринку!
Она вышла, пошатываясь, на террасу и выглядела в точности, как соперница Джейн Эйр, та сумасшедшая женщина, которую Рочестер прятал на чердаке. Мы отвели ее обратно. Но проявила ли я тогда доброту, поцеловала ли я ее? Не могла вспомнить. Мне было отвратительно думать, что я когда-то была такой молодой и глупой, а потом меня снова ударила мысль, что это я позволила ей уйти, позволила ей умереть одной от пьянства, в окружении родственников, которых она стеснялась.
Чем по сравнению с этим было убийство Лили? Неумение спасти Лили?
Я схватилась за перила. Дом быстро пустел.
Скрипач был частью моего безумия, а его музыку я нафантазировала! Сумасшедшую, прелестную, успокаивающую музыку, придуманную подсознанием отчаянно заурядной, бесталанной личности, слишком прозаичной во всех отношениях, чтобы радоваться доставшемуся ей богатству.
Господи! Мне нестерпимо захотелось умереть. Я знала, где хранится оружие, но вдруг подумала, что если подожду всего несколько недель, то всем будет только лучше. Если же я сделаю это сейчас, то каждый станет думать, что это его или ее вина. И потом. Что, если Фей жива и однажды вернется домой? Что, если, узнав о самоубийстве старшей сестры, Фей взвалит вину на себя? Немыслимо!
Поцелуи, прощание. Внезапная волна восхитительных духов — Гертруда, тетушка Карла, а следом — мягкая сморщенная рука ее мужа.
Карл прошептал как-то, когда уже не мог переворачиваться без посторонней помощи:
— По крайней мере; я никогда не узнаю, что такое быть старым, — правда, Триана?
Я повернулась и посмотрела на боковую лужайку. На мокрой траве и мокрых кирпичах сияли отражения огней цветочной лавки, и я попыталась представить, где проходила та тропа, по которой прошла моя мать в тот последний день, когда я ее видела. Тропа не сохранилась. За те годы, что я провела в Калифорнии, после того как мой отец женился на своей протестантке (несмотря на то что жена придерживалась другой веры, он — проклятая душа — тем не менее каждый вечер произносил свою молитву, делая ее абсолютно несчастной), они построили гараж. Мода на автомобили дошла даже до Нового Орлеана. И не осталось в память о маме старых деревянных ворот, через которые она ушла в вечность.
Я начала задыхаться. Обернулась. Взглянула вдоль террасы. Повсюду люди. Но я не могла четко представить себе мать в тот последний день. Она была красавица и, казалось, могла сто очков дать вперед любой из своих дочерей. А в ту ночь, когда она, очнувшись от пьяного сна, оказалась среди веселящихся подростков, у нее было совершенно ошеломленное выражение лица: она не понимала, где находится. Это случилось всего за несколько недель до ее смерти.
Я пыталась отдышаться.
— .. .Все, что ты для него сделала, — донесся до меня чей-то голос.
— Для кого? — переспросила я.
— Для папочки, — ответила Розалинда, — а после заботилась о Карле.
— Не говори об этом. Когда настанет мой час, я хочу уйти подальше в лес. Одна. Или воспользоваться оружием.
— Мы все этого хотим, — сказала Розалинда. — Но выходит иначе. Ты падаешь и ломаешь бедро, как папочка. Кто-то укладывает тебя в кровать и тычет в тебя иголками и трубками. Или как Карл. Тебе говорят, что еще один курс лекарств — и возможно…
Она говорила что-то еще, моя Розалинда, медсестра, делившаяся со мной самыми болезненными откровениями, ведь мы с ней родились хоть и в разные годы, но в одном и том же месяце, в октябре.
Я так ясно представила себе Лили в гробике, теперь уже покрытую зеленой плесенью, ее маленькое круглое личико, ее прелестную крошечную ручку, пухленькую и красивую, лежащую на груди, ее выходное платьице, последнее платьице, которое я погладила для нее… «Это сделают в похоронном бюро», — говорил отец, но я хотела сама погладить последнее платье моей дочери.
Позже Лев говорил о своей новой невесте, Челси: «Она мне очень нужна, Триана, очень. Она для меня словно Лили. Мне кажется, что я снова обрел Лили».
Я тогда сказала, что понимаю. Кажется, я впала в оцепенение. Только состоянием полного ступора можно объяснить, что я спокойно сидела в другой комнате, пока Челси и Лев занимались любовью. А затем они выходили, целовали меня и Челси неизменно говорила, что я самая необычная женщина из всех, кого она знает.
Ну не смешно ли?!
Кажется, я сейчас снова заплачу. Катастрофа! Захлопали дверцы машин, цветочную лавку закрыли темные тени людей, машущих мне руками на прощание. Из дома меня позвал Грейди. Я услышала голос Катринки. Значит, настала решительная минута.
Я повернулась и прошла вдоль всей мокрой террасы, мимо кресел-качалок, испещренных каплями дождя, еще раз повернулась и заглянула в широкий вестибюль. Отсюда открывался самый прелестный вид, потому что в огромном зеркале во всю стену столовой отражались обе люстры — маленькая, в вестибюле, и большая, в столовой, — и создавалось впечатление, будто заглядываешь в необъятный коридор.
Отец закатывал такие речи насчет важности этих люстр, подчеркивая, что моя мать их очень любила и он ни за что их не продаст! Никогда! Самое забавное, что я не могла вспомнить, кто и когда просил его об этом. Потому что после смерти матери, когда мы все в конце концов разъехались, он здорово поправил свои финансовые дела, а до того мать никому бы не позволила притронуться к этим сокровищам.
Дом почти опустел.
Я переступила через порог. Я была сама не своя. Внутри — сплошной холод, тело не слушается, голос вроде бы чужой.
Катринка плакала, комкая в руках носовой платок.
Я последовала за Грейди в гостиную, где между двумя окнами возвышался письменный стол.
— Я все время мысленно возвращаюсь к одному и тому же, — сказала я. — Может быть, потому что не хочу думать о настоящем. Он умер в покое. Не страдал, как мы боялись, — он, мы все…
— Присядьте, дорогая, — сказал Грейди. — Присутствующая здесь ваша сестра намерена обсудить здесь и сейчас проблему, связанную с данным домом. Видимо, ее действительно задело завещание вашего отца, как вы и предполагали, и она считает, что имеет право на часть суммы от продажи этого дома.
Катринка изумленно взглянула на адвоката. Ее муж Мартин покачал головой и бросил взгляд на Гленна, милого и доброго супруга Розалинды.
— Что ж, Катринка имеет право в случае моей смерти…— сказала я и подняла на них глаза.
Все примолкли — наверное, оттого что слово «смерть» звучало здесь так часто.
Катринка закрыла лицо руками и отвернулась. Розалинда только поморщилась и объявила своим низким громогласным голосом:
— Мне ничего не надо!
Гленн тихим голосом отпустил по адресу Катринки какое-то резкое замечание. Мартин яростно возразил.
— Послушайте, дамы, давайте перейдем к делу, — сказал Грейди. — Триана, мы с вами уже обсуждали этот момент. Мы к нему подготовлены. Да, очень хорошо подготовлены.
— Разве?
Я погрузилась в мечты. Представила, что меня тут нет, хотя отлично видела всех. Я знала, что не существует никакой опасности продажи этого дома. Знала. Я знала то, что не было известно ни одному из них, за исключением Грейди, но это было не важно. Самое важное, что мой скрипач сумел утешить меня в минуты скорби обо всех мертвых, лежащих в земле, а оказалось, что он существует лишь в моем воображении.
Мы с ним вели какой-то разговор, который, безусловно, служил явным доказательством моего помешательства. Только безумием можно было объяснить указанную им причину появления в моем доме. Но это была ложь. Он пролил бальзам на мою душу, целебную мазь, легчайший поцелуй. Его музыка знала, как воздействовать! Его музыка не лгала. Его музыка…
Грейди коснулся моей руки. Муж Катринки Мартин заметил, что сейчас неподходящее время, и Гленн с ним согласился, но их слова ни на кого не произвели впечатления.
Всемилостивый Боже, родиться бесталанной уже плохо, но ко всему прочему предаваться мрачным лихорадочным фантазиям — настоящее проклятие. Я уставилась на висевшую над камином огромную картину, изображавшую святого Себастьяна. Одна из самых ценных для Карла вещей, фото которой украсит обложку его книги.
Страдающий святой, привязанный к дереву и пронзенный множеством стрел, был выписан очень эротично.
А на противоположной стене, над диваном, — большое полотно с изображением цветов. Очень похоже на Моне — все так говорили.
Эту картину написал для меня Лев и прислал из Провиденс, с Род-Айленда, где он работал в колледже. Лев и Катринка. Лев и Челси.
Катринке было всего восемнадцать. Мне не следовало допускать до этого; по моей вине Катринка связалась со Львом, и ему после было стыдно, и ей тоже… Что она там говорила? Насчет того, что, когда женщина на последнем месяце беременности, как я, такие вещи… Нет. Нет, это я ей говорила, стараясь успокоить, это я винилась, что я… что он… Я посмотрела на нее. Как далека эта стройная нервная женщина от моей спокойной и молчаливой младшей сестры Катринки.
Когда Катринка была совсем маленькая, она вернулась домой как-то раз с моей матерью, и моя мать, пьяная, отключилась прямо на террасе, не успев вынуть из сумочки ключи, а маленькая Катринка, которой было всего шесть, просидела там пять часов, ожидая, когда я вернусь домой, и стыдясь попросить у кого-то помощи. Просто сидела там рядом с лежащей на полу женщиной — маленькая девочка сидела и ждала.
«Она упала, когда мы выходили из трамвая, но сумела подняться».
Стыд, вина, боль, пустота!
Я бросила взгляд на стол, увидела свои руки. Увидела лежащую на столе чековую книжку в синей виниловой обложке. А может, это был какой-то другой
гладкий и отвратительно плотный материал. Длинная прямоугольная чековая книжка, самого простого типа, где чеки с одной стороны и записная книжка для учета другой.
Лично я никогда не обременяю себя записями, кому и когда выписан чек. Впрочем, сейчас это совершенно не важно. Бесталанна в общении с цифрами, бесталанна в музыке. Моцарт умел играть мелодии задом наперед. Моцарт, вероятно, был математическим гением. А вот Бетховен далеко не такой отточенный, совершенно другого склада…
— Триана.
— Да, Грейди.
Я попыталась сосредоточиться на речи юриста.
Он говорил, что Катринка пожелала продать дом и разделить наследство. Она хотела, чтобы я отказалась от своего права оставаться в доме пожизненно — «узуфрукта», как это называется на юридическом языке, — от права пользоваться домом до самой моей смерти, права, которое я фактически делила с Фей. «Интересно, каким образом я могу его осуществить, раз Фей исчезла без следа?» — думала я, а Грейди тем временем долго и красиво рассказывал о различных попытках связаться с Фей, словно Фей и в самом деле была жива и благополучна. В акценте Грейди — протяжном, очень мелодичном — смешались говоры Миссисипи и Луизианы.
Однажды Катринка рассказала мне, что мать посадила Фей — которой еще не исполнилось двух лет и которая только-только научилась — сидеть в ванну. Мама «уснула», что означало «напилась», и Катринка нашла Фей сидящей в ванне, полной экскрементов. Какашки плавали в воде, а Фей радостно плескалась. Что ж, такое случается, не правда ли? Катринке в то время тоже было очень мало лет. Я пришла домой усталая и с грохотом отшвырнула учебники. Я не хотела ничего знать! Не хотела. Дом был таким темным и холодным. Они обе были слишком малы, чтобы включить газовые обогреватели, которые в те времена были несовершенны и очень опасны, так что дом мог загореться в любую секунду. Не было тепла! Да что там тепло! Гораздо страшнее опасность пожара, когда в доме двое маленьких детей и пьяная мать… Перестань. Теперь все иначе!
— Фей жива, — прошептала я. — Она сейчас… где-то в другом месте.
Никто не услышал.
Грейди к этому времени уже выписал чек. Он положил чек прямо передо мной.
— Хотите, чтобы я озвучил то, что вы попросили меня сообщить? — очень доверительно и любезно осведомился он.
Меня словно ударило. Разумеется. Я все это спланировала, пребывая в страхе и холоде, одним темным мрачным днем, когда Карлу уже было больно дышать: если она, моя сестра, моя бедная потерянная сиротка-сестра, Катринка, когда-нибудь попытается сделать это, то я отвечу ей именно так. Мы все заранее спланировали. Я отдала распоряжения Грейди, и ему ничего не оставалось, кроме как их исполнить. Кстати, он считал их весьма благоразумными, и теперь ему предстояло зачитать небольшое заявление.
— Сколько, по вашим расчетам, стоит этот дом, миссис Расселл? — обратился он к Катринке. — Что вы скажете?
— По крайней мере, миллион долларов, — ответила Катринка, что было абсурдно, потому что гораздо более красивые и просторные дома в Новом Орлеане продавались за меньшую цену. Карл в свое время изумлялся этому. А Катринка и ее муж, Мартин, которые занимались продажей недвижимости, знали это лучше, чем кто-либо другой, так как дела у них шли превосходно и они уже были владельцами собственной компании.
Я внимательно посмотрела на Розалинду. В прошлом, в те мрачные годы, она по большей части читала книги и мечтала. Бывало бросит взгляд на пьяную мать, лежащую на кровати, и уходит в свою комнату с книжкой. Она читала Эдгара Раиса Берроуза. В юности Розалинда обладала хорошей фигурой и чудесными темными кудрявыми волосами. Мы все были недурны собой, и у каждой был свой оттенок волос.
— Триана.
Моя мать оставалась красивой до самой смерти. Когда позвонили из похоронного бюро и сказали: «Эта женщина проглотила собственный язык», я не поняла, что это означало. Родственники, у которых она умерла, не видели ее до этого несколько лет. Но именно у них на руках ей суждено было покинуть этот мир. Я хорошо помню, что в ее длинных каштановых волосах не было ни одного седого волоска, а высокий лоб… Все знают, что нелегко слыть красавицей когда у тебя высокий лоб, но она была красива. В тот последний день, когда она шла по тропе, ее волосы были приглажены и заколоты. Кто помог ей так причесаться?
Только однажды она сделала короткую стрижку. Но это произошло на много лет раньше. Я вернулась домой из школы. Катринка была еще совсем маленькая, бегала по плитам в розовых штанишках — весь день на южном солнце. В то время никому бы и в голову не пришло наряжать детей в фирменные костюмчики. Мать тихо сказала мне, что отрезала и продала волосы.
Что я ей сказала в ответ? Успокоила ли я ее, заверив, что она все равно прекрасна и что стрижка ей очень идет? Я вообще не могла вспомнить, как выглядела в тот момент мать, и только годы спустя поняла: она продала собственные волосы, чтобы купить спиртное. О Господи!
Мне хотелось спросить у Розалинды, считает ли она неискупимым грехом то, что я не попрощалась с нашей матерью. Но я не смогла быть столь закоренелой эгоисткой! Розалинда и без того мучилась и в тревоге переводила взгляд то на Грейди, то на Катринку.
У Розалинды были собственные ужасные воспоминания, которые так сильно ее терзали, что она пила и плакала. Однажды Розалинда наткнулась на мать, когда та поднималась по ступеням крыльца. В руках наша мама держала бумажный пакет, в котором была спрятана плоская фляжка с выпивкой, и Розалинда обозвала ее пьяницей. Позже она со слезами призналась мне в этом, и я все повторяла и повторяла: «Она простила, она поняла, Розалинда, не плачь». Моя мать, которой даже в минуты растерянности никогда не приходилось лихорадочно подыскивать слова для ответа, тогда лишь молча улыбнулась юной Розалинде, которой в пору той печальной истории исполнилось семнадцать, — она была всего на два года старше меня.
«Мама! Я скоро умру!»
Я с шумом втянула в себя воздух.
— Желаете, чтобы я прочел заявление? — спросил Грейди. — Вы хотели прекратить прения. Возможно, вы захотите…
— Современное слово: «прения», — заметила я.
— Ты сумасшедшая, — выпалила Катринка. — Ты спятила, когда позволила Льву уйти, — просто взяла и собственными руками отдала мужа Челси. Сама знаешь, что спятила! И когда выхаживала отца, тебе вовсе не обязательно было закупать все эти кислородные аппараты, нанимать сиделок и тратить все его деньги до последнего цента, тебе совершенно не обязательно было так поступать, но ты все равно это сделала — из чувства вины, сама знаешь, обыкновенной вины за смерть… — Она запнулась, и голос ее дрогнул. За смерть Лили…
Боже, да у нее на глазах слезы!
Даже сейчас она с трудом произносит имя Лили.
— Это из-за тебя ушла Фей! — На ее раскрасневшемся, опухшем лице появилось по-детски отчаянное выражение. — Ты сумасшедшая, раз вышла замуж за умирающего! Надо же придумать такое: привезти умирающего сюда! Мне наплевать, что у него были деньги, мне наплевать, что он отремонтировал дом, мне наплевать, что… Ты не имела права, никакого права совершать подобное…
Возмущенный гул голосов заставил ее заткнуться. Она выглядела такой беззащитной! Даже Мартин теперь рассердился на Катринку, чем нагнал на нее страху; его неодобрение было для нее невыносимо. Она выглядела такой маленькой; они с Фей навсегда остались малышками. Хорошо бы Розалинда сейчас поднялась, подошла к ней и крепко ее обняла. Я бы не смогла… не смогла бы до нее дотронуться.
— Триана, — сказал Грейди. — Не хотите ли продолжить и сделать заявление сейчас, как мы планировали?
— Какое заявление?
Я взглянула на Грейди. Речь шла о чем-то подлом, жестоком, ужасном. Потом я вспомнила. Заявление. Важнейшее заявление; продумывая его формулировки, я исписала десятки черновиков.
Катринка не имела представления, сколько денег мне оставил Карл. Катринка не имела представления, сколько денег я однажды оставлю ей, Розалинде и Фей.
А я еще раньше поклялась, что если она предпримет что-нибудь подобное, выкинет какой-нибудь фортель, если она поступит так, как сейчас, то мы вручим ей чек, очень внушительный чек на миллион долларов без всяких центов, на весьма кругленькую сумму, а взамен я возьму с нее обещание, что она в жизни со мной больше не заговорит. План, выношенный в темных уголках души, не знавшей прощения.
Тогда она поймет, как ошиблась в расчетах, какой мелочной была. Да, я отплачу ей, глядя прямо в глаза, за все жестокие слова, которые она когда-либо мне говорила, за все подлости и мелкие пакости, которые делала и делает моя младшая, переполненная ненавистью сестренка, — отомщу за ее связь со Львом, за «утешение», которое она дарила ему после смерти Лили…Но нет…
— Катринка, — прошептала я, глядя на нее.
Она повернулась ко мне: красное лицо, слезы в три ручья, как у ребенка, вся краска ушла со щек, кроме красной, — как это по-детски. Даже представить себе ужасно: маленькая девочка сидит на школьном дворе с матерью; мать пьяна, и все это знают, но ребенок нежно прижимается к ней, а потом едет домой с этой женщиной в трамвае и…
Однажды я пришла в больницу и увидела Катринку — такую же, как сейчас, красную и зареванную.
«Лили сообщили об анализе крови за целых двадцать минут до того, как его сделали. Почему они так поступают! Это не больница, а камера пыток. Нечего было предупреждать ее заранее…» — Она плакала из-за моей дочери!
Прошло несколько недель, и Лили уже лежала лицом к стене, моя крошечная пятилетняя девочка, почти мертвая. Катринка очень ее любила.
— Грейди, я хочу, чтобы вы отдали ей чек, — быстро произнесла я громким голосом. — Катринка, это подарок. Такова была воля Карла. Грейди, не нужно речей, это бессмысленно, просто отдайте ей подарок, о котором распорядился мой муж.
Я увидела, как Грейди с облегчением вздохнул, что не придется теперь произносить язвительные и мелодраматические речи, хотя адвокат отлично знал, что Карл ни разу в жизни не видел Катринки и ни о каком таком подарке не помышлял.
— Но разве вы не хотите, чтобы она узнала, что это ваш подарок?
— Не хочу, — прошептала я в ответ. — Она бы тогда не смогла его принять, не захотела бы принять. Вы не понимаете. Отдайте Розалинде ее чек, пожалуйста!
Второй чек перешел из рук в руки без всяких условий — он должен был послужить приятным сюрпризом. Карл очень любил Розалинду и Гленна и до последних дней помогал им содержать маленький магазинчик «Книги и пластинки».
— Скажите, что это от Карла, — велела я. — Действуйте.
Катринка подошла к столу, держа в руке чек. Она по-прежнему лила слезы, как ребенок, и я заметила, что она здорово похудела, борясь с наступающим возрастом, — все мы с ним боремся. Своими огромными слегка навыкате глазами и маленьким, хорошеньким, но крючковатым носом она очень походила на отцовскую ветвь Беккеров: в ней чувствовалась семитская красота, даже сейчас придававшая серьезность зареванному лицу. Волосы у нее были светлые, а глаза голубые. Катринка дрожала и качала головой. Из-под сжатых век катились слезы. Отец тысячи раз говорил, что она единственная из всех нас по-настоящему красива.
Я слегка пошатнулась и почувствовала, как Грейди меня поддержал. А Розалинда что-то бормотала, но так неуверенно, что ее никто не слушал. Бедняжка Роз! Вынести такое!
Появился Грейди Дьюбоссон, мой друг и поверенный, консультировавший Карла и его мать. Мисс Харди тоже здесь. Она пришла раньше большинства гостей, как и несколько других представительниц Общества охраны памятников — все как одна элегантные, утонченные создания.
Ко мне обратилась Конни Вольфстан:
— Мы хотели бы взять в память о нем какой-нибудь пустячок, который вам не жалко… право не знаю… нас тут четверо.
Я облегченно вздохнула.
— Серебро, — сказала я. — Его очень много, и он его любил. Знаете, он переписывался с торговцами серебра по всей стране и скупал «Разоружающую любовь». Вот, взгляните на эту маленькую вилочку — она считается десертной, предназначена для клубники.
— Вы действительно не против, если мы каждая возьмем по…
— О Боже! А я-то боялась, что вы испугаетесь из-за его болезни. Серебра так много. Хватит всем.
Нас прервал громкий шум. Кто-то свалился на пол. Я знала, что этот кузен был из числа тех немногих, кто приходился родней как Беккерам по моей линии, так и Вольфстанам по линии Карла, но я никак не могла припомнить его имени.
Перепил бедняга. Я видела, что его жена в ярости. Гости помогли ему подняться. На его серых брюках проступили длинные мокрые полосы.
Я хотела продолжить разговор насчет серебра, но тут услышала голос Катринки:
— Что они там пытаются унести? Мимо меня как раз проходила Алфея.
— Пусть его семья возьмет себе что-нибудь из серебра, — успела я ей сказать и мгновенно зарделась под злобным взглядом Катринки, тут же заявившей, что это общая собственность.
Впервые я осознала, что рано или поздно все эти люди уйдут и я останусь одна, что он, возможно, не вернется, и в отчаянии поняла, какое утешение дарила мне его музыка, направляя мои мысли от одного воспоминания к другому. А теперь я словно околдованная трясу головой и явно произвожу странное впечатление.
Кстати, в чем я одета?
Я оглядела себя: длинная шелковая юбка, цветастая блузка и бархатный жилет, скрывающий полноту, — униформа Трианы, как говорят мои родственники.
Возле кладовой возникла суматоха. Вынесли серебро. Катринка говорила что-то желчное и ужасное опечаленной Розалинде, и бедняжка со своими вздернутыми темными бровями и сползающими на самый кончик носа очками выглядела потерянной и беспомощной.
Ко мне склонилась кузина Барбара, чтобы поцеловать. Им пора уходить. Муж больше не водит машину с наступлением темноты; по крайней мере, ему нельзя садиться за руль. Я сказала, что понимаю, и, крепко обняв ее на секунду, чмокнула в щеку. Мне вдруг подумалось, что этот поцелуй я подарила не только Барбаре, но и ее матери, и моей давно ушедшей в мир иной двоюродной бабушке, и своей собственной бабушке, которая приходилась той женщине сестрой.
Внезапно Катринка больно вцепилась мне в плечо и развернула меня лицом к себе.
— Они прикарманивают серебро!
Я поднялась и жестом велела ей умолкнуть, прижав палец к губам, хотя я заранее точно знала, что теперь она вскипит от ярости. Так и произошло. Катринка попятилась. Ко мне подошла одна из тетушек Карла, чтобы поцеловать и поблагодарить за чайную ложечку, которую держала в руке.
— Он был бы очень рад…— пробормотала я. Карл всегда рассылал своим родным и знакомым
«Разоружающую любовь», вкладывая в посылку записочку: «Обязательно сообщите, если вам не понравится узор, потому что я могу завалить вас этими вещами». Кажется, я пыталась объяснить ей это, но мне с трудом удавалось четко произносить слова. Я двинулась к двери, будто затем, чтобы проводить тетушку Карла к выходу, а на самом деле используя ее в качестве средства спасения. Другие гости махали мне рукой, спускаясь по ступеням, но я направилась не к ним, а на террасу, чтобы пройтись по ней и оглядеть улицу.
Его там не было. Вероятно, его вообще никогда не было. Я вновь вспомнила о матери, и сердце готово было разорваться, но на память мне пришел вовсе не тот день, когда я видела ее в последний раз, а другой — тот, в который я устроила вечеринку для одного из моих друзей. Мать к тому времени давно ушла в запой, и ее заперли в боковой спальне. Якобы заперли, по обыкновению мертвецки пьяную. В себя она приходила только поздно ночью и принималась бродить по дому. И вот представьте, каким-то образом она забрела на нашу вечеринку!
Она вышла, пошатываясь, на террасу и выглядела в точности, как соперница Джейн Эйр, та сумасшедшая женщина, которую Рочестер прятал на чердаке. Мы отвели ее обратно. Но проявила ли я тогда доброту, поцеловала ли я ее? Не могла вспомнить. Мне было отвратительно думать, что я когда-то была такой молодой и глупой, а потом меня снова ударила мысль, что это я позволила ей уйти, позволила ей умереть одной от пьянства, в окружении родственников, которых она стеснялась.
Чем по сравнению с этим было убийство Лили? Неумение спасти Лили?
Я схватилась за перила. Дом быстро пустел.
Скрипач был частью моего безумия, а его музыку я нафантазировала! Сумасшедшую, прелестную, успокаивающую музыку, придуманную подсознанием отчаянно заурядной, бесталанной личности, слишком прозаичной во всех отношениях, чтобы радоваться доставшемуся ей богатству.
Господи! Мне нестерпимо захотелось умереть. Я знала, где хранится оружие, но вдруг подумала, что если подожду всего несколько недель, то всем будет только лучше. Если же я сделаю это сейчас, то каждый станет думать, что это его или ее вина. И потом. Что, если Фей жива и однажды вернется домой? Что, если, узнав о самоубийстве старшей сестры, Фей взвалит вину на себя? Немыслимо!
Поцелуи, прощание. Внезапная волна восхитительных духов — Гертруда, тетушка Карла, а следом — мягкая сморщенная рука ее мужа.
Карл прошептал как-то, когда уже не мог переворачиваться без посторонней помощи:
— По крайней мере; я никогда не узнаю, что такое быть старым, — правда, Триана?
Я повернулась и посмотрела на боковую лужайку. На мокрой траве и мокрых кирпичах сияли отражения огней цветочной лавки, и я попыталась представить, где проходила та тропа, по которой прошла моя мать в тот последний день, когда я ее видела. Тропа не сохранилась. За те годы, что я провела в Калифорнии, после того как мой отец женился на своей протестантке (несмотря на то что жена придерживалась другой веры, он — проклятая душа — тем не менее каждый вечер произносил свою молитву, делая ее абсолютно несчастной), они построили гараж. Мода на автомобили дошла даже до Нового Орлеана. И не осталось в память о маме старых деревянных ворот, через которые она ушла в вечность.
Я начала задыхаться. Обернулась. Взглянула вдоль террасы. Повсюду люди. Но я не могла четко представить себе мать в тот последний день. Она была красавица и, казалось, могла сто очков дать вперед любой из своих дочерей. А в ту ночь, когда она, очнувшись от пьяного сна, оказалась среди веселящихся подростков, у нее было совершенно ошеломленное выражение лица: она не понимала, где находится. Это случилось всего за несколько недель до ее смерти.
Я пыталась отдышаться.
— .. .Все, что ты для него сделала, — донесся до меня чей-то голос.
— Для кого? — переспросила я.
— Для папочки, — ответила Розалинда, — а после заботилась о Карле.
— Не говори об этом. Когда настанет мой час, я хочу уйти подальше в лес. Одна. Или воспользоваться оружием.
— Мы все этого хотим, — сказала Розалинда. — Но выходит иначе. Ты падаешь и ломаешь бедро, как папочка. Кто-то укладывает тебя в кровать и тычет в тебя иголками и трубками. Или как Карл. Тебе говорят, что еще один курс лекарств — и возможно…
Она говорила что-то еще, моя Розалинда, медсестра, делившаяся со мной самыми болезненными откровениями, ведь мы с ней родились хоть и в разные годы, но в одном и том же месяце, в октябре.
Я так ясно представила себе Лили в гробике, теперь уже покрытую зеленой плесенью, ее маленькое круглое личико, ее прелестную крошечную ручку, пухленькую и красивую, лежащую на груди, ее выходное платьице, последнее платьице, которое я погладила для нее… «Это сделают в похоронном бюро», — говорил отец, но я хотела сама погладить последнее платье моей дочери.
Позже Лев говорил о своей новой невесте, Челси: «Она мне очень нужна, Триана, очень. Она для меня словно Лили. Мне кажется, что я снова обрел Лили».
Я тогда сказала, что понимаю. Кажется, я впала в оцепенение. Только состоянием полного ступора можно объяснить, что я спокойно сидела в другой комнате, пока Челси и Лев занимались любовью. А затем они выходили, целовали меня и Челси неизменно говорила, что я самая необычная женщина из всех, кого она знает.
Ну не смешно ли?!
Кажется, я сейчас снова заплачу. Катастрофа! Захлопали дверцы машин, цветочную лавку закрыли темные тени людей, машущих мне руками на прощание. Из дома меня позвал Грейди. Я услышала голос Катринки. Значит, настала решительная минута.
Я повернулась и прошла вдоль всей мокрой террасы, мимо кресел-качалок, испещренных каплями дождя, еще раз повернулась и заглянула в широкий вестибюль. Отсюда открывался самый прелестный вид, потому что в огромном зеркале во всю стену столовой отражались обе люстры — маленькая, в вестибюле, и большая, в столовой, — и создавалось впечатление, будто заглядываешь в необъятный коридор.
Отец закатывал такие речи насчет важности этих люстр, подчеркивая, что моя мать их очень любила и он ни за что их не продаст! Никогда! Самое забавное, что я не могла вспомнить, кто и когда просил его об этом. Потому что после смерти матери, когда мы все в конце концов разъехались, он здорово поправил свои финансовые дела, а до того мать никому бы не позволила притронуться к этим сокровищам.
Дом почти опустел.
Я переступила через порог. Я была сама не своя. Внутри — сплошной холод, тело не слушается, голос вроде бы чужой.
Катринка плакала, комкая в руках носовой платок.
Я последовала за Грейди в гостиную, где между двумя окнами возвышался письменный стол.
— Я все время мысленно возвращаюсь к одному и тому же, — сказала я. — Может быть, потому что не хочу думать о настоящем. Он умер в покое. Не страдал, как мы боялись, — он, мы все…
— Присядьте, дорогая, — сказал Грейди. — Присутствующая здесь ваша сестра намерена обсудить здесь и сейчас проблему, связанную с данным домом. Видимо, ее действительно задело завещание вашего отца, как вы и предполагали, и она считает, что имеет право на часть суммы от продажи этого дома.
Катринка изумленно взглянула на адвоката. Ее муж Мартин покачал головой и бросил взгляд на Гленна, милого и доброго супруга Розалинды.
— Что ж, Катринка имеет право в случае моей смерти…— сказала я и подняла на них глаза.
Все примолкли — наверное, оттого что слово «смерть» звучало здесь так часто.
Катринка закрыла лицо руками и отвернулась. Розалинда только поморщилась и объявила своим низким громогласным голосом:
— Мне ничего не надо!
Гленн тихим голосом отпустил по адресу Катринки какое-то резкое замечание. Мартин яростно возразил.
— Послушайте, дамы, давайте перейдем к делу, — сказал Грейди. — Триана, мы с вами уже обсуждали этот момент. Мы к нему подготовлены. Да, очень хорошо подготовлены.
— Разве?
Я погрузилась в мечты. Представила, что меня тут нет, хотя отлично видела всех. Я знала, что не существует никакой опасности продажи этого дома. Знала. Я знала то, что не было известно ни одному из них, за исключением Грейди, но это было не важно. Самое важное, что мой скрипач сумел утешить меня в минуты скорби обо всех мертвых, лежащих в земле, а оказалось, что он существует лишь в моем воображении.
Мы с ним вели какой-то разговор, который, безусловно, служил явным доказательством моего помешательства. Только безумием можно было объяснить указанную им причину появления в моем доме. Но это была ложь. Он пролил бальзам на мою душу, целебную мазь, легчайший поцелуй. Его музыка знала, как воздействовать! Его музыка не лгала. Его музыка…
Грейди коснулся моей руки. Муж Катринки Мартин заметил, что сейчас неподходящее время, и Гленн с ним согласился, но их слова ни на кого не произвели впечатления.
Всемилостивый Боже, родиться бесталанной уже плохо, но ко всему прочему предаваться мрачным лихорадочным фантазиям — настоящее проклятие. Я уставилась на висевшую над камином огромную картину, изображавшую святого Себастьяна. Одна из самых ценных для Карла вещей, фото которой украсит обложку его книги.
Страдающий святой, привязанный к дереву и пронзенный множеством стрел, был выписан очень эротично.
А на противоположной стене, над диваном, — большое полотно с изображением цветов. Очень похоже на Моне — все так говорили.
Эту картину написал для меня Лев и прислал из Провиденс, с Род-Айленда, где он работал в колледже. Лев и Катринка. Лев и Челси.
Катринке было всего восемнадцать. Мне не следовало допускать до этого; по моей вине Катринка связалась со Львом, и ему после было стыдно, и ей тоже… Что она там говорила? Насчет того, что, когда женщина на последнем месяце беременности, как я, такие вещи… Нет. Нет, это я ей говорила, стараясь успокоить, это я винилась, что я… что он… Я посмотрела на нее. Как далека эта стройная нервная женщина от моей спокойной и молчаливой младшей сестры Катринки.
Когда Катринка была совсем маленькая, она вернулась домой как-то раз с моей матерью, и моя мать, пьяная, отключилась прямо на террасе, не успев вынуть из сумочки ключи, а маленькая Катринка, которой было всего шесть, просидела там пять часов, ожидая, когда я вернусь домой, и стыдясь попросить у кого-то помощи. Просто сидела там рядом с лежащей на полу женщиной — маленькая девочка сидела и ждала.
«Она упала, когда мы выходили из трамвая, но сумела подняться».
Стыд, вина, боль, пустота!
Я бросила взгляд на стол, увидела свои руки. Увидела лежащую на столе чековую книжку в синей виниловой обложке. А может, это был какой-то другой
гладкий и отвратительно плотный материал. Длинная прямоугольная чековая книжка, самого простого типа, где чеки с одной стороны и записная книжка для учета другой.
Лично я никогда не обременяю себя записями, кому и когда выписан чек. Впрочем, сейчас это совершенно не важно. Бесталанна в общении с цифрами, бесталанна в музыке. Моцарт умел играть мелодии задом наперед. Моцарт, вероятно, был математическим гением. А вот Бетховен далеко не такой отточенный, совершенно другого склада…
— Триана.
— Да, Грейди.
Я попыталась сосредоточиться на речи юриста.
Он говорил, что Катринка пожелала продать дом и разделить наследство. Она хотела, чтобы я отказалась от своего права оставаться в доме пожизненно — «узуфрукта», как это называется на юридическом языке, — от права пользоваться домом до самой моей смерти, права, которое я фактически делила с Фей. «Интересно, каким образом я могу его осуществить, раз Фей исчезла без следа?» — думала я, а Грейди тем временем долго и красиво рассказывал о различных попытках связаться с Фей, словно Фей и в самом деле была жива и благополучна. В акценте Грейди — протяжном, очень мелодичном — смешались говоры Миссисипи и Луизианы.
Однажды Катринка рассказала мне, что мать посадила Фей — которой еще не исполнилось двух лет и которая только-только научилась — сидеть в ванну. Мама «уснула», что означало «напилась», и Катринка нашла Фей сидящей в ванне, полной экскрементов. Какашки плавали в воде, а Фей радостно плескалась. Что ж, такое случается, не правда ли? Катринке в то время тоже было очень мало лет. Я пришла домой усталая и с грохотом отшвырнула учебники. Я не хотела ничего знать! Не хотела. Дом был таким темным и холодным. Они обе были слишком малы, чтобы включить газовые обогреватели, которые в те времена были несовершенны и очень опасны, так что дом мог загореться в любую секунду. Не было тепла! Да что там тепло! Гораздо страшнее опасность пожара, когда в доме двое маленьких детей и пьяная мать… Перестань. Теперь все иначе!
— Фей жива, — прошептала я. — Она сейчас… где-то в другом месте.
Никто не услышал.
Грейди к этому времени уже выписал чек. Он положил чек прямо передо мной.
— Хотите, чтобы я озвучил то, что вы попросили меня сообщить? — очень доверительно и любезно осведомился он.
Меня словно ударило. Разумеется. Я все это спланировала, пребывая в страхе и холоде, одним темным мрачным днем, когда Карлу уже было больно дышать: если она, моя сестра, моя бедная потерянная сиротка-сестра, Катринка, когда-нибудь попытается сделать это, то я отвечу ей именно так. Мы все заранее спланировали. Я отдала распоряжения Грейди, и ему ничего не оставалось, кроме как их исполнить. Кстати, он считал их весьма благоразумными, и теперь ему предстояло зачитать небольшое заявление.
— Сколько, по вашим расчетам, стоит этот дом, миссис Расселл? — обратился он к Катринке. — Что вы скажете?
— По крайней мере, миллион долларов, — ответила Катринка, что было абсурдно, потому что гораздо более красивые и просторные дома в Новом Орлеане продавались за меньшую цену. Карл в свое время изумлялся этому. А Катринка и ее муж, Мартин, которые занимались продажей недвижимости, знали это лучше, чем кто-либо другой, так как дела у них шли превосходно и они уже были владельцами собственной компании.
Я внимательно посмотрела на Розалинду. В прошлом, в те мрачные годы, она по большей части читала книги и мечтала. Бывало бросит взгляд на пьяную мать, лежащую на кровати, и уходит в свою комнату с книжкой. Она читала Эдгара Раиса Берроуза. В юности Розалинда обладала хорошей фигурой и чудесными темными кудрявыми волосами. Мы все были недурны собой, и у каждой был свой оттенок волос.
— Триана.
Моя мать оставалась красивой до самой смерти. Когда позвонили из похоронного бюро и сказали: «Эта женщина проглотила собственный язык», я не поняла, что это означало. Родственники, у которых она умерла, не видели ее до этого несколько лет. Но именно у них на руках ей суждено было покинуть этот мир. Я хорошо помню, что в ее длинных каштановых волосах не было ни одного седого волоска, а высокий лоб… Все знают, что нелегко слыть красавицей когда у тебя высокий лоб, но она была красива. В тот последний день, когда она шла по тропе, ее волосы были приглажены и заколоты. Кто помог ей так причесаться?
Только однажды она сделала короткую стрижку. Но это произошло на много лет раньше. Я вернулась домой из школы. Катринка была еще совсем маленькая, бегала по плитам в розовых штанишках — весь день на южном солнце. В то время никому бы и в голову не пришло наряжать детей в фирменные костюмчики. Мать тихо сказала мне, что отрезала и продала волосы.
Что я ей сказала в ответ? Успокоила ли я ее, заверив, что она все равно прекрасна и что стрижка ей очень идет? Я вообще не могла вспомнить, как выглядела в тот момент мать, и только годы спустя поняла: она продала собственные волосы, чтобы купить спиртное. О Господи!
Мне хотелось спросить у Розалинды, считает ли она неискупимым грехом то, что я не попрощалась с нашей матерью. Но я не смогла быть столь закоренелой эгоисткой! Розалинда и без того мучилась и в тревоге переводила взгляд то на Грейди, то на Катринку.
У Розалинды были собственные ужасные воспоминания, которые так сильно ее терзали, что она пила и плакала. Однажды Розалинда наткнулась на мать, когда та поднималась по ступеням крыльца. В руках наша мама держала бумажный пакет, в котором была спрятана плоская фляжка с выпивкой, и Розалинда обозвала ее пьяницей. Позже она со слезами призналась мне в этом, и я все повторяла и повторяла: «Она простила, она поняла, Розалинда, не плачь». Моя мать, которой даже в минуты растерянности никогда не приходилось лихорадочно подыскивать слова для ответа, тогда лишь молча улыбнулась юной Розалинде, которой в пору той печальной истории исполнилось семнадцать, — она была всего на два года старше меня.
«Мама! Я скоро умру!»
Я с шумом втянула в себя воздух.
— Желаете, чтобы я прочел заявление? — спросил Грейди. — Вы хотели прекратить прения. Возможно, вы захотите…
— Современное слово: «прения», — заметила я.
— Ты сумасшедшая, — выпалила Катринка. — Ты спятила, когда позволила Льву уйти, — просто взяла и собственными руками отдала мужа Челси. Сама знаешь, что спятила! И когда выхаживала отца, тебе вовсе не обязательно было закупать все эти кислородные аппараты, нанимать сиделок и тратить все его деньги до последнего цента, тебе совершенно не обязательно было так поступать, но ты все равно это сделала — из чувства вины, сама знаешь, обыкновенной вины за смерть… — Она запнулась, и голос ее дрогнул. За смерть Лили…
Боже, да у нее на глазах слезы!
Даже сейчас она с трудом произносит имя Лили.
— Это из-за тебя ушла Фей! — На ее раскрасневшемся, опухшем лице появилось по-детски отчаянное выражение. — Ты сумасшедшая, раз вышла замуж за умирающего! Надо же придумать такое: привезти умирающего сюда! Мне наплевать, что у него были деньги, мне наплевать, что он отремонтировал дом, мне наплевать, что… Ты не имела права, никакого права совершать подобное…
Возмущенный гул голосов заставил ее заткнуться. Она выглядела такой беззащитной! Даже Мартин теперь рассердился на Катринку, чем нагнал на нее страху; его неодобрение было для нее невыносимо. Она выглядела такой маленькой; они с Фей навсегда остались малышками. Хорошо бы Розалинда сейчас поднялась, подошла к ней и крепко ее обняла. Я бы не смогла… не смогла бы до нее дотронуться.
— Триана, — сказал Грейди. — Не хотите ли продолжить и сделать заявление сейчас, как мы планировали?
— Какое заявление?
Я взглянула на Грейди. Речь шла о чем-то подлом, жестоком, ужасном. Потом я вспомнила. Заявление. Важнейшее заявление; продумывая его формулировки, я исписала десятки черновиков.
Катринка не имела представления, сколько денег мне оставил Карл. Катринка не имела представления, сколько денег я однажды оставлю ей, Розалинде и Фей.
А я еще раньше поклялась, что если она предпримет что-нибудь подобное, выкинет какой-нибудь фортель, если она поступит так, как сейчас, то мы вручим ей чек, очень внушительный чек на миллион долларов без всяких центов, на весьма кругленькую сумму, а взамен я возьму с нее обещание, что она в жизни со мной больше не заговорит. План, выношенный в темных уголках души, не знавшей прощения.
Тогда она поймет, как ошиблась в расчетах, какой мелочной была. Да, я отплачу ей, глядя прямо в глаза, за все жестокие слова, которые она когда-либо мне говорила, за все подлости и мелкие пакости, которые делала и делает моя младшая, переполненная ненавистью сестренка, — отомщу за ее связь со Львом, за «утешение», которое она дарила ему после смерти Лили…Но нет…
— Катринка, — прошептала я, глядя на нее.
Она повернулась ко мне: красное лицо, слезы в три ручья, как у ребенка, вся краска ушла со щек, кроме красной, — как это по-детски. Даже представить себе ужасно: маленькая девочка сидит на школьном дворе с матерью; мать пьяна, и все это знают, но ребенок нежно прижимается к ней, а потом едет домой с этой женщиной в трамвае и…
Однажды я пришла в больницу и увидела Катринку — такую же, как сейчас, красную и зареванную.
«Лили сообщили об анализе крови за целых двадцать минут до того, как его сделали. Почему они так поступают! Это не больница, а камера пыток. Нечего было предупреждать ее заранее…» — Она плакала из-за моей дочери!
Прошло несколько недель, и Лили уже лежала лицом к стене, моя крошечная пятилетняя девочка, почти мертвая. Катринка очень ее любила.
— Грейди, я хочу, чтобы вы отдали ей чек, — быстро произнесла я громким голосом. — Катринка, это подарок. Такова была воля Карла. Грейди, не нужно речей, это бессмысленно, просто отдайте ей подарок, о котором распорядился мой муж.
Я увидела, как Грейди с облегчением вздохнул, что не придется теперь произносить язвительные и мелодраматические речи, хотя адвокат отлично знал, что Карл ни разу в жизни не видел Катринки и ни о каком таком подарке не помышлял.
— Но разве вы не хотите, чтобы она узнала, что это ваш подарок?
— Не хочу, — прошептала я в ответ. — Она бы тогда не смогла его принять, не захотела бы принять. Вы не понимаете. Отдайте Розалинде ее чек, пожалуйста!
Второй чек перешел из рук в руки без всяких условий — он должен был послужить приятным сюрпризом. Карл очень любил Розалинду и Гленна и до последних дней помогал им содержать маленький магазинчик «Книги и пластинки».
— Скажите, что это от Карла, — велела я. — Действуйте.
Катринка подошла к столу, держа в руке чек. Она по-прежнему лила слезы, как ребенок, и я заметила, что она здорово похудела, борясь с наступающим возрастом, — все мы с ним боремся. Своими огромными слегка навыкате глазами и маленьким, хорошеньким, но крючковатым носом она очень походила на отцовскую ветвь Беккеров: в ней чувствовалась семитская красота, даже сейчас придававшая серьезность зареванному лицу. Волосы у нее были светлые, а глаза голубые. Катринка дрожала и качала головой. Из-под сжатых век катились слезы. Отец тысячи раз говорил, что она единственная из всех нас по-настоящему красива.
Я слегка пошатнулась и почувствовала, как Грейди меня поддержал. А Розалинда что-то бормотала, но так неуверенно, что ее никто не слушал. Бедняжка Роз! Вынести такое!