Райс Энн. Скрипка

   Она — грузная женщина с лицом девочки, приземистая, в чем-то похожая на меня, но молодая, накладывала свежие бинты на его раны. При этом она причитала над ним, над его неподвижностью, над перебитыми ручками и едва сдерживала слезы. Эта женщина любила его.
   — Вы должны покинуть Вену, князь, — произнесла она на том немецком, на котором говорили в Вене, благозвучном и окультуренном. — Обязательно!
   Он не шелохнулся. Лишь в глазах промелькнула искорка или, может быть, он просто сверкнул белками было похоже, что он умер. Правда, он не переставал дышать.
   — Стефан, послушайте меня! — Она перешла на интимные нотки. — Завтра состоятся пышные похороны вашего отца. Его тело будет покоиться в склепе ван Мек, и знаете, что они намерены сделать? Они хотят похоронить вместе с ним и скрипку.
   Он широко открыл глаза и уставился на свечку за ее спиной, уставился на терракотовое блюдечко, в котором стояла свеча, на восковую лужицу на дне блюдца. Потом он перевел взгляд на женщину, опершись головой о простую деревянную спинку кровати. Да, в такое бедное жилище он еще нас не приводил. Простая комната, расположенная, скорее всего, над лавкой.
   Он смотрел на нее тусклым взглядом.
   — Похоронить скрипку. Берта… ты сказала…
   — Да, на то время, пока не будет найден его убийца, и тогда они смогут отвезти останки вашего отца в Россию. Сейчас зима, сами знаете, что до Москвы им не добраться. А Шлезингер, торговец, отдал им деньги за инструмент, несмотря на все происшедшее. Они устроили вам ловушку, они думают, что вы придете за скрипкой.
   — Какая глупость, — сказал Стефан. — Безумие. — Он сел в кровати, подтянув колени и опершись ногами в бугристый матрас. Его волосы рассыпались по плечам, как сейчас, шелковые, нерасчесанные. — Устроить мне ловушку! Похоронить скрипку в гробу рядом с ним!
   — Ш-ш, не будьте таким глупым. Они думают, что вы придете украсть скрипку, прежде чем заколотят гроб. Если нет, то она останется в могиле до тех пор, пока вы не придете за ней, и тогда они на вас набросятся. Или она останется лежать с вашим отцом до того часа, когда вас найдут и казнят за совершенное преступление. Это мрачное дело. Ваши сестра и братья безутешны, но, между прочим, не все из них затаили против вас жестокость в своем сердце.
   — Да… — задумчиво пробормотал он, припомнив, вероятно, обстоятельства своего побега. — Берта! — прошептал он.
   — Но братья вашего отца преисполнены местью — они так и пышут злобой, заявляя, что скрипку следует похоронить с тем, кого вы убили, чтобы вы никогда, никогда больше на ней не сыграли. Они говорят о вас как о беглеце, который обязательно попытается украсть скрипку у Шлезингера.
   — Они правы, — прошептал он.
   Их внимание привлек какой-то шум. Тут отворилась дверь, и на пороге появился круглолицый человек невысокого роста, коренастый, плотный, в черной накидке. Он выглядел типичным русским — круглые щеки, маленькие глазки. Совсем как современные русские.
   Он нес большой черный плащ, перекинутый через руку, который и положил на стол. Плащ был с капюшоном.
   Он посмотрел на юношу в кровати, сквозь маленькие стеклышки очков в серебряной оправе, затем перевел взгляд на девушку, которая даже не повернулась, чтобы с ним поздороваться.
   — Стефан, — сказал он, снимая шляпу и приглаживая остатки седых волос на розовой лысине, — дом взят под охрану. Солдаты на каждой улице. А скрипача Паганини в Италии донимают расспросами, но он отрицает, что знаком с вами.
   — Ему пришлось так сказать, — пробормотал Стефан. — Бедняга Паганини. Впрочем, какое мне до этого дело, Ганс? Наплевать.
   — Стефан, я принес вам плащ, большой плащ с капюшоном, а еще немного денег, чтобы вы могли выбраться из Вены.
   — Где ты все это раздобыл? — встревожилась Берта.
   — Не важно, — ответил человек, бросив в ее сторону снисходительный взгляд. — Достаточно сказать лишь, что не все в вашей семье такие бессердечные.
   — Вера, моя сестра. Я видел ее. Когда меня пытались поймать, она преградила им путь. Моя милая Вера.
   — Вера говорит, вы должны уехать. Отправляйтесь в Америку, в Бразилию, к португальскому двору — куда угодно, но только туда, где вам как следует подлечат руки и где вы сможете жить. Потому что здесь жизни не будет! Бразилия далеко. Но есть и другие страны. Например, Англия. Отправляйтесь туда, в Лондон, но только уезжайте из Габсбургской империи, непременно. Посмотрите, мы рискуем уже тем, что помогаем вам.
   Молодая женщина пришла в ярость.
   — Ты сам знаешь, сколько он всего для тебя сделал! — сказала она. — Я не оставлю его. — Женщина бросила сердитый взгляд на Стефана, а он попытался погладить ее забинтованной рукой, но вовремя остановился, и его глаза неожиданно затуманились — то ли от боли, то ли от отчаяния.
   — Ну разумеется, — сказал Ганс Он ведь наш мальчик, наш Стефан и всегда им был. Я только хочу сказать, что не пройдет и нескольких дней, как вас обязательно обнаружат. Вена не такая большая, а вы со своими руками, что вы сможете сделать? И вообще, чего вы медлите?
   — Моя скрипка, — сказал Стефан убитым голосом. — Она моя, а я не могу ее взять.
   — А почему бы тебе ее не взять? — обратилась женщина к коренастому человечку, бросив на него взгляд через плечо. Она все еще продолжала бинтовать левую руку Стефана.
   — Мне? Взять скрипку? — переспросил коротышка.
   — Разве ты не можешь зайти в дом? Раньше ведь тебе приходилось это делать. Под предлогом, что нужно позаботиться о кондитерских столах. Добавить каких-то особых пирожных. Бог свидетель, когда в Вене кто-то умирает, то удивительно, что не умирают все остальные от переедания сладкого. Зайдешь вместе с пекарями, якобы убедиться, что со сладким столом все в порядке. Это довольно просто. А после проскользнешь наверх в комнату, где выставлен покойный, и заберешь скрипку. Что, если тебя остановят? Скажешь тогда, что ищешь кого-то из семьи, чтобы узнать новости, ты ведь так любил парнишку. Все это знают. Одним словом, добудь ему скрипку.
   — «Все это знают», — повторил он. Именно эти слова взволновали человечка. Он подошел к окну и выглянул наружу. — Да, все знают, что именно с моей дочерью он проводил пьяные часы в любое время, когда ему вздумается.
   — И дарил мне чудесные вещи за это, которые у меня останутся и будут на мне в день свадьбы! — с горечью сказала она.
   — Он прав, — сказал Стефан. — Придется уйти. Мне нельзя оставаться здесь и подвергать вас обоих опасности. Они могут догадаться и прийти сюда…
   — Не уверена, — сказала она. — Каждый слуга в доме, каждый торговец, имевший дело с вашей семьей, любит вас. Скорее они примутся выслеживать всех тех француженок, всю ту погань, что явилась вместе с завоевателем, ведь вы у них такая популярная фигура, но никто не подумает о дочке пекаря. Отец прав, вам нужно уехать. А я разве другое говорила? Если вы не покинете Вену, вас поймают в ближайшие дни.
   Стефан погрузился в глубокое раздумье. Он попытался опереться на правую руку, но тут же понял свою ошибку и вновь привалился к деревянной спинке. В этой маленькой комнатушке со сводчатым потолком и крошечным окошком в толстой стене он казался чересчур высоким, чересчур изысканным и разъяренным.
   Это был молодой двойник моего призрака, блуждающего по огромным комнатам и широким улицам.
   Дочь повернулась к отцу.
   — Ступай в дом и раздобудь скрипку! — сказала она.
   — Ты бредишь! — воскликнул коротышка. — Совсем спятила от любви. Ты глупая пекарская дочка.
   — А ты, кто старается строить из себя господина в своем вычурном кафе на Рингштрассе, ты сам знаешь, что у тебя кишка тонка.
   — Ничего удивительного, — авторитетно заявил Стефан. — А кроме того, Ганс не сможет отличить одну скрипку от другой.
   — Она лежит в гробу! — сказала девушка. — Мне рассказывали. — Она прикусила марлю и разорвала ее пополам, потом завязала еще один тугой узел у него на запястье. Бинты уже успели пропитаться кровью. — Отец, достань ему скрипку.
   — В гробу! — прошептал Стефан. — Рядом с ним! — В последних словах слышалось презрение.
   Я бы закрыла глаза, но не могла настолько управлять физическим телом. Я держала в руках ту самую скрипку, о которой они говорили, и думала при этом: значит, вот эта вещь, кровавую историю которой мы прослеживаем в то время, скажем в 1825 году или позже, — эта вещь уже лежит в гробу! Наверное, ее успели окропить святой водой, или это случится только во время последних приготовлений? Где ее похоронят? Под одной из венских церквей с сахарно-золочеными ангелочками?
   Даже я понимала, что коротышке никогда не добыть скрипку. Но он вовсю пыжился, стараясь защитить себя перед ними и перед своим собственным сердцем; он метался по комнате, выпятив губу и поблескивая стеклами очков.
   — Как, каким образом? Нельзя же просто войти в комнату, где лежит князь в гробу, в пышном убранстве…
   — Берта, он прав, — мягко произнес Стефан. — Я не могу подвергнуть его такому риску. А кроме того, когда ему это осуществить? И что ему делать — смело войти в дом, выхватить скрипку из-под рук мертвеца и кинуться вон?
   Берта подняла на него глаза, молящие и умные глаза с длинными ресницами, ее темные волосы обрамляли побелевшее лицо.
   — Наступит час, — сказала она, — глубокой ночью, когда комнаты почти опустеют. Вы сами знаете. Мужчины уснут. Только несколько человек останутся помолиться, но и они, скорее всего, сомкнут веки. Итак, отец, ты отправишься в дом присмотреть за столами. Выберите час, когда уснет даже мать Стефана.
   — Нет! — воскликнул Стефан, но зерно упало в благодатную почву. Он поднял глаза, весь захваченный собственным планом. — Подняться на второй этаж, подойти к гробу, забрать скрипку, что лежит рядом с ним, мою скрипку…
   — Вы не можете это сделать, — сказала Берта. — У вас нет даже пальцев, чтобы взять ее. — Она была убита ужасом. — Вам даже к дому нельзя приближаться.
   Он ничего не сказал. Только огляделся и еще раз попробовал облокотиться на руки, но тут же выпрямился, почувствовав боль. Внимание его привлекла одежда, разложенная на стуле. Он увидел плащ. Тогда прозвучал вопрос:
   — Скажи мне, Ганс, скажи мне правду, это Вера прислала деньги?
   — Да, и ваша мать все знает, но если вы когда-нибудь заявите об этом вслух, то я погиб; не вздумайте хвастаться, какая у вас добрая сестра перед кем-нибудь из других тайных друзей. Потому что, если вы так поступите, то ни ваша сестра, ни ваша мать не смогут меня защитить.
   Стефан горестно улыбнулся и кивнул.
   — Вы знали, — продолжал маленький Ганс, поправляя очки на курносом носу, — что ваша матушка ненавидела вашего отца?
   — Разумеется, — ответил Стефан, — но сейчас я ранил ее гораздо сильнее, чем когда-либо ранил отец, разве не так? — Он не стал дожидаться, пока коротышка подберет слова, чтобы ответить, спустил ноги на пол, чтобы встать. — Берта, мне не надеть сапог.
   — Куда вы пойдете? — Она перебежала на другую сторону кровати, чтобы помочь. Надела на него сапоги, затем поддержала, пока он поднимался. Она передала ему черный шерстяной плащ, вычищенный и выглаженный, несомненно, его сестрой.
   Коренастый мужичонка смотрел на него во все глаза, преисполненный жалостью и печалью.
   — Стефан, — сказал он, — весь дом наводнен солдатами, русскими гвардейцами, личными охранниками Меттерниха, полицейскими. Послушайте меня.
   Коротышка подошел к Стефану и опустил ладонь на его руку, а когда Стефан поморщился и отвел раненую руку, коротышка, пристыженный, замолчал.
   — Пустяки, Ганс. Ты проявил ко мне доброту. Благодарю. Бог не разгневается, глядя на это. Ведь не ты убил моего отца. А что касается моей матушки, то она, как я вижу, меня благословила. Это лучший отцовский плащ, подбитый мехом русской лисицы. Видишь? Вот как она обо мне заботится. Или это Вера передала тебе плащ?
   — Это была Вера! Но попомните мои слова. Сегодня же покиньте Вену. Если вас поймают, то не станут устраивать никакого суда! Уж они позаботятся, чтобы вас пристрелили на месте, прежде чем вы скажете хоть слово или заговорит тот, кто видел, как он покалечил вас.
   — Мой суд уже состоялся здесь, — сказал Стефан, дотрагиваясь до груди перебинтованной рукой. — Я убил отца.
   — Уезжайте из Вены, как я вам сказал. Найдите врача, который сумеет вылечить вам пальцы, возможно, их удастся спасти. Есть ведь другие скрипки для того, кто играет, как вы. Отправляйтесь за море, в Рио-де-Жанейро, поезжайте в Америку или на восток от Истамбула, где никто не станет спрашивать, кто вы такой. А в России у вас есть друзья, друзья вашей матушки?
   Стефан, улыбнувшись, покачал головой.
   — Все они двоюродные братья царю или его бастарды, все до одного, — ответил он, коротко хохотнув.
   Я впервые видела, чтобы этот Стефан искренне смеялся. На секунду он стал беззаботным, радость разгладила все морщины на его лице, и он засиял. Его переполняла тихая благодарность этому встревоженному маленькому человечку. Он вздохнул и оглядел комнату. Так обычно человек, которому скоро предстоит умереть, с любовью оглядывает знакомые вещи. Берта прикрепила ему жабо, поправила воротники, чтобы они ровно прилегали к шее, и повязала белый шелковый галстук. Потом она взяла черный шерстяной шарф и обмотала ему шею, приподняв блестящие ухоженные волосы и распустив их поверх шарфа. Длинные, в то же время подстриженные на концах волосы.
   — Позволь мне отрезать их, — предложила она. Для маскировки?
   — Нет… не имеет значения. Под плащом и капюшоном никто меня не разглядит. У меня не осталось времени. Смотри, уже полночь. Ночное бдение, вероятно, уже началось.
   — Ты не должен! — воскликнула она.
   — Нет, я пойду туда! Или вы меня предадите?
   От одного его предположения и она, и ее отец замерли на месте и молча покачали головами, словно клянясь, что не донесут на него.
   — До свидания, дорогая, если бы я мог, я бы оставил тебе на память какой-нибудь пустячок…
   — Ты оставляешь мне гораздо больше, — тихо призналась она полным смирения голосом, — ты оставляешь мне воспоминания, которые иным женщинам приходится выдумывать или выискивать в книжках.
   Он снова улыбнулся, ни разу до сих пор я не видела, чтобы он излучал такой покой. Я не знала, беспокоят ли его руки, но бинты к этому времени снова промокли.
   — Женщина, которая лечила мне руки, — сказал он Берте, возвращаясь к своему, — забрала все мои кольца в оплату. Я ничего не мог поделать. Это мое последнее теплое прибежище на ночь, моя последняя минута покоя. Поцелуй меня, Берта, и я пойду. Ганс, я не могу просить тебя о благословении, но давай хотя бы поцелуемся на прощание.Они все обнялись. Стефан протянул руки, словно собирался взять со стула плащ, но Берта его опередила и вместе со своим отцом набросила плащ ему на плечи и пониже опустила капюшон.
   Мне было тошно от страха. Я знала, что сейчас последует. И не хотела это видеть.

ГЛАВА 13

   Вестибюль огромного дома. Типичный декор немецкого барокко, позолоченное дерево, две фрески друг напротив друга, мужчина и женщина в напудренных париках.
   Стефан беспрепятственно вошел в дом, держа руки в карманах. Он строго заговорил по-русски с охранниками, а те растерялись и не знали, как им поступить с этим прилично одетым господином, который пришел отдать дань уважения.
   — Господин Бетховен здесь? — спросил Стефан на своем резком русском.
   Полное смятение. Охранники говорили только по-немецки. Наконец появился один из царских адъютантов.
   Стефан разыграл все как по нотам, не вынимая перебинтованных рук из плаща, он отвесил глубокий поклон по-русски. Люстра под высоким потолком осветила его темную почти монашескую фигуру.
   — Я пришел от графа Раминского выразить свое соболезнование, — произнес он по-русски с безукоризненной уверенностью. — У меня также поручение к господину ван Бетховену. Это для меня господин Бетховен написал квартет, который прислал мне князь Стефановский. Прошу вас позволить мне провести несколько минут с моим добрым другом. Я бы ни за что не потревожил семью в такой час, но мне сказали, что бдение продлится всю ночь и я могу зайти. Он направился к дверям. Русские гвардейцы вытянулись в струнку, их примеру немедленно последовали немецкие офицеры и слуги в париках. Лакеи засеменили за гвардейцами, затем поспешили распахнуть двери.
   — Господин Бетховен только недавно ушел домой, но я могу вас проводить в комнату, где покоится князь, — произнес русский офицер, явно благоговея перед этим высоким важным господином. — Наверное, мне следует разбудить…
   — Нет. Я ведь уже сказал, что не хотел бы нарушать их покой в такой час, — перебил Стефан, оглядывая дом, словно впервые видел его великолепное убранство.
   Он начал подниматься по лестнице, его тяжелый плащ, подбитый мехом, изящно колыхался над каблуками сапог.
   — Молодая княгиня, — бросил он через плечо русскому гвардейцу, торопливо шедшему за ним, — мы играли с ней в детстве, я обязательно нанесу ей визит, но в более подходящее время. А сейчас позвольте мне только взглянуть на старого князя и помолиться у его гроба.
   Русский гвардеец начал было что-то говорить, но тут они подошли к нужной двери. Поздно было возражать.
   Обитель покойного. Огромный зал, украшенный золочеными белыми завитушками, благодаря которым венские интерьеры похожи на взбитые сливки; высокие пилястры с золоченым ажурным узором; длинный ряд окон, каждое из которых погружено в глубокую арку под золоченым софитом, напротив расположен оконный двойник в зеркалах и в другом конце зала двери с двойными створками, точно такие, как те, через которые мы только что вошли.
   Гроб помещен на огромный помост, задрапированный собранным в складки бархатом, рядом с гробом на помосте сидит женщина на маленьком золоченом стульчике. Ее голова упала на грудь. На затылке видна единственная нить черных бус. Платье с высокой талией в стиле ампир строгого черного цвета.
   Весь помост завален и окружен изумительными букетами цветов, в мраморных жардиньерках стоят строгие лилии, по всей комнате расставлены суровые розы, ставшие частью пышного декора.
   В несколько рядов выставлены французские стулья, обитые зеленой или красной парчой, резко контрастирующей с грубоватым немецким интерьером в белых тонах. Горели свечи, одиночные, в канделябрах и в огромной люстре под потолком, массивном сооружении из золота и стекла, похожем на то, которое рухнуло в доме Стефана, залепленном пчелиным воском, чистым и белым, тысячи огоньков робко поблескивали в тишине. В дальнем конце комнаты расположились монахи, сидящие в ряд, они молились вполголоса по-латыни, произнося слова в унисон. Монахи даже не подняли глаз, когда в зал вошла закутанная в плащ фигура и направилась к гробу.
   На длинном золоченом диване спали две женщины. Та, что была помоложе, с темными волосами и резкими чертами лица, как у Стефана, опустила голову на плечо другой женщины. Обе они были одеты в траур, но вуали отброшены назад. На платье старшей из них сверкала брошь. Голова с серебристой сединой. Молодая зашевелилась во сне, словно с кем-то споря, но не проснулась, даже когда Стефан прошел мимо на расстоянии нескольких шагов.
   Моя матушка.
   Подобострастный русский гвардеец не посмел остановить важного аристократа, смело шагавшего к помосту.
   Слуги в открытых дверях смотрели перед собой немигающим взглядом, словно восковые куклы, разряженные в голубой атлас донаполеоновской эпохи и парики с тонкими косичками.
   Стефан остановился перед помостом. Всего в двух шагах от него дремала девушка на маленьком золоченом стуле, опустив одну руку в гроб.
   Моя сестра Вера. Неужели у меня дрожит голос? Взгляни на нее, как она оплакивает отца. Вера. И загляни в гроб.
   Мы приблизились в нашем видении к гробу. На меня нахлынул запах цветов, густой пьянящий аромат лилий, других бутонов. Свечной воск, запах детства, от которого кружится голова, так пахло в маленькой часовне на Притания-стрит, этом убежище святости и покоя, где мы опускались на колени вместе с матерью у красивой ограды, а пышные гладиолусы у алтаря затмевали наши маленькие скромные букетики.
   Печаль. Глубокая печаль.
   Но я ни о чем не могла думать, кроме того, что происходило на моих глазах. Я была рядом со Стефаном в этой его последней попытке раздобыть скрипку и окаменела от страха. Закутанная в плащ фигура тихо поднялась на две ступеньки помоста. Сердце в моей груди невыносимо жгло. Ни одно мое воспоминание не могло сравниться с этой болью, с этим страхом перед грядущим, с этой жестокостью и разбитыми мечтами.
   Вот мой отец. Вот человек, погубивший мои руки.
   Покойный выглядел суровым, но каким-то блеклым. Смерть только заострила его славянские черты, щеки впали, нос казался еще тоньше благодаря, скорее всего, стараниям гримера, губы были неестественно накрашены, их уголки опущены вниз, и дуновение жизни уже не могло их коснуться и искривить в легкую усмешку, с которой он обычно разговаривал с людьми до того, как все это случилось.
   Очень сильно раскрашенное лицо, а тело убрано с чрезмерной пышностью мехами, драгоценными каменьями и бархатом — одним словом, пышность в русском стиле, где все должно сверкать в знак богатства. Руки, унизанные кольцами, вяло лежали на груди, придерживая крест. Но рядом с ним в атласном гнездышке покоилась скрипка, наша скрипка, на которую упала рука спящей Веры.
   — Стефан, нет! — воскликнула я. — Разве ты сможешь взять скрипку? — прошептала я в темноте. — Твоя сестра сразу почувствует, Стефан.
   А, значит, ты боишься за мою жизнь, глядя на эту картину из прошлого, и тем не менее отказываешься вернуть мне мою скрипку. Так гляди же, как я за нее умру.
   Я попыталась отвернуться. Он силой заставил меня смотреть. Прикованные к этой сцене, мы оставались немыми свидетелями происходящего. Мы были невидимы, но я чувствовала, как бьется его сердце, я чувствовала, как дрожит его рука, когда он заставил меня повернуть голову.
   — Смотри, — только и мог он твердить, — смотри, это последние секунды моей жизни.
   Закутанная в плащ фигура преодолела последние две ступени помоста. Он посмотрел остекленевшим усталым взором на мертвого отца. А потом из-под плаща появилась рука, обмотанная бинтами, и подхватила скрипку со смычком, и прижала к груди, а сверху легла вторая изувеченная рука.
   Проснулась Вера.
   — Стефан, нет! — прошептала она и повела глазами из стороны в сторону в знак предупреждения. Она в отчаянии подавала ему сигнал уйти. Стефан обернулся. Я разгадала заговор. Его братья высыпали из дверей, ведущих в следующий зал. Какой-то человек кинулся к рыдающей Вере и утащил ее в сторону. Она протягивала руки к Стефану и пронзительно кричала, охваченная паникой.
   — Убийца! — воскликнул человек, выпустивший первую пулю. Она пробила не только Стефана, она пробила скрипку, я услышала треск дерева.
   Стефан пришел в ужас.
   — Нет, вы не смеете! — сказал он. — Нет! Выстрел за выстрелом поражал его и скрипку. Он побежал. Выскочил в центр зала, а они продолжали обстреливать его. Стреляли не только разряженные господа, но и гвардейцы, пули всаживались в его тело и в скрипку.
   Лицо Стефана вспыхнуло. Ничто не могло остановить человека, за которым мы наблюдали. Ничто.
   Мы видели, как он, приоткрыв рот, хватает воздух. Прищурившись, он помчался к лестнице, плащ развевался за его спиной, скрипка и смычок по-прежнему в его руках, и нет крови, нет крови, если не считать той, что сочилась из пальцев, а теперь гляди!
   Руки.
   Руки целые и невредимые, не нуждавшиеся в перевязке. Руки с длинными тонкими пальцами крепко сжимают скрипку.
   Стефан наклонил голову, защищаясь от ветра, когда проходил сквозь входные двери. Я тихо охнула. Двери были заперты на все замки, но он этого даже не заметил. За его спиной стреляли из ружей, кричали, шумели, но вскоре все стихло.
   Он мчался по темной улице, громко топая по блестящим неровным камням. Один лишь раз он бросил взгляд на руки и, убедившись, что скрипка со смычком благополучно на месте, припустил изо всех своих молодых сил, пока не покинул мощеный центр города.
   Огни в темноте выглядели размытыми пятнами. Наверное, туман окутал фонари. Дома поднимались в кромешной тьме.
   Наконец он остановился, не имея возможности продолжать путь. Он привалился к ободранной стене и закрыл на секунду глаза, чтобы отдохнуть. Побелевшие пальцы по-прежнему сжимали скрипку и смычок. Постепенно он отдышался и принялся лихорадочно осматриваться, не преследуют ли те его.
   В ночи не слышалось даже эхо. Какие-то фигуры сновали в темноте, но разглядеть кого-либо не представлялось возможным — слишком далеко висели фонари над редкими дверями. Неизвестно, заметил ли он туман, клубившийся над землей. Неужели это типичная зима для Вены? Какие-то люди наблюдали за ним издалека. Он решил, что это городские бродяги. Он снова побежал. И только, когда он пересек широкую, ярко освещенную Рингштрассе с ее совершенно равнодушной толпой полуночников и оказался на открытой местности, он снова остановился и впервые рассмотрел свои зажившие руки, руки без всяких бинтов, впервые рассмотрел скрипку. Он протянул инструмент к тусклому свету городского фонаря и убедился, что скрипка цела, не повреждена, на ней ни царапинки. Большой Страд. Его скрипка. И смычок, который он так любил. Он поднял глаза и оглянулся на город, который только что покинул. С возвышения, где он стоял, казалось, что город посылает свои тусклые зимние огни низким облакам. Он испытывал смятение, ликование, удивление.