Я играю, да, для тебя, чтобы ты вернулась, да, чтобы мы вместе смогли перевернуть страницу и все начать заново.
Появился Карл. Он неслышно подошел к девочке и положил руки ей на плечи. Мой Карл. Исхудавший от болезни.
— Триана, — хрипло прошептал он. Его горло было уже искорежено ненавистными ему кислородными трубками, от которых он под конец отказался. — Триана, как ты можешь быть такой бессердечной? Я могу странствовать, я мужчина, я умирал, когда мы познакомились, но ведь это твоя дочь.
Тебя здесь нет! Тебя здесь нет, зато есть эта музыка. Я слышу ее, и мне кажется, я до сих пор не поднималась на такую высоту, атаковав гору, словно это была Корковадо, откуда можно смотреть вниз сквозь облака. Я по-прежнему видела призраков. Теперь рядом с Карлом стоял и мой отец.
— Милая, отдай ее, — сказал он. — Ты не можешь так поступать. Это зло, это грех, это неверно. Триана, отдай ее. Отдай ее. Отдай!
— Мамочка.
Мое дитя морщилось от боли. Это платьице на ней было последним, которое я для нее выгладила, чтобы положить в гроб. Отец тогда сказал, что гробовщик… Нет… облака теперь закрывают лицо Христа, и уже не важно, является ли Он воплощением Слова или статуей, любовно созданной из камня, это уже не важно, важна лишь поза — распростертые руки, для гвоздей или для объятий я не… Опешив, я увидела мать. Заиграла медленнее. Неужели я действительно молюсь вместе с ними, говорю с ними, верю в них, подчиняюсь им?
Она подошла к железной решетке, ее темные волосы были зачесаны назад, как мне всегда нравилось, губы едва тронуты помадой, совсем как при жизни. Но в глазах ее полыхала ненависть. Ненависть.
— Ты себялюбива, ты порочна, ты отвратительна! — сказал она. — Думаешь, ты меня провела? Думаешь, я не помню? Я пришла той ночью плачущая, напуганная, а ты от страха прижалась в темноте к моему мужу и он велел мне уходить прочь, а ты ведь слышала, что я плачу. Думаешь, такое способна простить какая-нибудь мать?
Внезапно зашлась плачем Лили. Она повернулась с поднятыми кулачками.
— Не обижай мою маму!
О, Господи. Я попыталась закрыть глаза, но прямо передо мной возник Стефан и уже протянул руки к скрипке.
Ему не удалось ее отобрать или толкнуть, или нарушить течение музыки, а потому я все продолжала играть, я играла этот хаос, это омерзение, эту…Эту правду, так и скажи. Скажи. Заурядные грехи, только и всего, никто никогда не говорил, что ты убила их оружием, ты не была преступницей, которую выслеживали на темных улицах, ты не бродила среди мертвых. Заурядные грехи, и ты сама такая же, заурядная, заурядная и грязная, и маленькая, и бесталанная, а свою способность играть ты украла у меня, дрянь ты этакая, шлюха, верни скрипку.
Лили всхлипывала. Подбежав к нему, она осыпала его градом ударов и потянула за руку.
— Перестань, оставь мамочку в покое. Мамочка. — Она раскинула ручки.
Наконец я посмотрела ей прямо в глаза, я посмотрела прямо ей в глаза и заиграла о них на скрипке, я играла, не обращая внимания на ее слова, и я слышала их голоса и видела, как они передвигаются, а потом я отвела свой взгляд. Я потеряла чувство времени, у меня осталось только чувство музыки.
Я видела не театр, который отчаянно хотела увидеть, я видела не призраков, которых он отчаянно пытался представить мне; подняв глаза, я представила тропический лес под небесным дождем, я видела сонные деревья, я видела старый отель, я видела его и играла о нем, я играла о ветках, тянущихся к облакам, я играла о Христе с распростертыми руками, я играла о сводчатой галерее вокруг старого отеля и видела окна с желтыми ставнями, запятнанными дождем. Дождь. Дождь.
Я играла обо всем об этом, а затем о море, о, да, о море, не менее чудесном, неспокойном, блестящем, невозможном море с его призрачными танцорами.
— Если бы только ты была настоящей.
— Мамочка-а-а! — закричала она так, словно кто-то причинял ей невыносимую боль.
— Триана, ради всего святого! — взмолился отец.
— Триана, — сказал Карл, — да простит тебя Господь.
Она снова закричала. Я не смогла удержать эту мелодию моря, этот триумф волн, и музыка теперь вновь растворилась в гневе, потере, ярости; Фей, где ты, как ты могла уйти; Господи, папочка, ты оставил нас одних с мамой, но я не буду… не буду… мама…
Лили вновь вскрикнула!
Я была готова сломиться.
Музыка рвалась вверх.
Передо мной возникла другая картина. Когда-то давно у меня родилась мысль, совсем простая, но еще неясная — может, даже мыслишка, и теперь она снова возникла, пришла ко мне вместе с омерзительной картиной окровавленной белой прокладки, лежащей возле включенной горелки… Менструальная кровь, кровь, кишащая муравьями, а затем рана на голове Роз, когда я хлопнула дверью, после того, как мы порвали четки, и та кровь, которую откачивали вновь и вновь у папочки, у Карла, у Лили. Лили плакала, Катринка плакала. Кровь из головы мамы, когда она упала… Кровь. Кровь на грязных прокладках и на матрасах, когда мама ничего на себя не надевала.
Так оно и было.
Нельзя отрицать дурные поступки. Нельзя отрицать кровь, которая на твоих руках или на твоем сознании! Нельзя отрицать, что жизнь полна крови. Боль — это кровь. Дурной поступок — это кровь.
Но кровь бывает разная.
Только часть крови льется из ран, которые мы наносим нам самим или друг другу. Та кровь течет ярко, словно обвиняет и грозит унести с собой жизнь раненого, та кровь… блестит, это священная кровь, кровь Нашего Спасителя, кровь мучеников, кровь на лице Роз, и кровь на моих руках, кровь содеянныхпроступков.
Но есть и другая кровь.
Есть кровь, что течет из утробы женщины. Это не признак смерти, а всего лишь величайший плодородный источник — река крови, способной в определенный момент породить человеческое существо, это живая кровь, невинная кровь, такой она и была на прокладке, под роем муравьев, в грязи и запустении, именно та кровь, льющаяся без конца, словно из женщины, выпустившей из себя темную тайную силу, создающую детей, выпустившую из себя мощный поток, принадлежащий только ей одной.
Именно такой кровью я сейчас истекала. Не кровью от ран, которые он мне нанес, не кровью от его ударов и пинков, не кровью от царапин, которые он сделал, пытаясь отобрать скрипку.
Это была кровь, о которой я пела, сделав свою музыку этой кровью, и она текла, как эта кровь; именно эту кровь, по моим представлениям, наливали в потир во время причастия, здоровая, сладостная женская кровь, это невинная кровь, способная в определенное время стать вместилищем души, кровь внутри нас, кровь, которая создает, кровь, которая убывает и вновь течет, без жертв и увечий, без потерь и разрушений.
Теперь я слышала ее, эту свою песню. Я слышала ее, и казалось, что свет вокруг меня широко разлился. Мне не нужен был такой яркий свет, и все же он был такой чудесный, этот свет, поднимавшийся к перекрытиям, которые, как я знала, находились над головой, и, открыв глаза, я увидела не только огромный зал, заполненный зрителями, я увидела Стефана, и свет находился прямо за ним, а Стефан все равно продолжал тянуть ко мне руки.
—Обернись! — сказала я. — Стефан, обернись! Стефан!
И тогда он обернулся. В луче света стояла фигура, коротенький, коренастый человечек нетерпеливо подзывал Стефана. Идем. Я взяла последний аккорд.
Ступай, Стефан! Ты потерянное дитя! Стефан!
Я не могла больше играть.
Стефан испепелял меня взглядом. Он проклинал меня, сжав кулаки, но лицо его изменилось. Оно претерпело полное и, видимо, неосознанное изменение. Он смотрел на меня огромными перепуганными глазами.
Свет за его спиной начал меркнуть, когда Стефан стал приближаться этакой темной тенью, свет еще больше померк, когда призрак завис надо мной, не более осязаемый, чем тень кулис.
Музыка закончилась.
Весь зал встал, как один человек. Еще одна победа. Как же так, Господи? Как же так? Три яруса вознаграждают тот шум, что является моим единственным языком.
Зал взорвался аплодисментами.
Еще одна победа.
Придуманные призраки исчезли без следа.
Кто-то подошел, чтобы увести меня со сцены. Я вглядывалась в лица, кивала: «Не разочаровывай зрителей, огляди зал направо и налево, взгляни на верхние ярусы балкона, а затем на ложи. Нечего поднимать руки в тщеславном жесте — просто поклонись. Кланяйся и шепчи благодарности. И они все поймут. Благодари их от всей своей окровавленной души.
На мгновение я снова увидела его, совсем близко, смущенного, согбенного, почти прозрачного, угасающего. Жалкое несчастное создание. Но откуда взялось это замешательство? Это странное удивление в его взгляде. Он исчез.
Меня снова подхватили люди, о счастливица, ведь вокруг тебя столько добрых ласковых рук. О, судьба, удел, рок и планида.
— Стефан, ты мог бы уйти туда, где свет. Стефан, ты должен был уйти!
Стоя за кулисами, я все плакала и плакала.
Никто не посчитал это ни в малейшей степени странным. Щелкали камеры, строчили репортеры. В глубине души я уже не сомневалась, что те, кого я потеряла, обрели покой — кроме Фей… и Стефана.
ГЛАВА 20
ГЛАВА 21
Появился Карл. Он неслышно подошел к девочке и положил руки ей на плечи. Мой Карл. Исхудавший от болезни.
— Триана, — хрипло прошептал он. Его горло было уже искорежено ненавистными ему кислородными трубками, от которых он под конец отказался. — Триана, как ты можешь быть такой бессердечной? Я могу странствовать, я мужчина, я умирал, когда мы познакомились, но ведь это твоя дочь.
Тебя здесь нет! Тебя здесь нет, зато есть эта музыка. Я слышу ее, и мне кажется, я до сих пор не поднималась на такую высоту, атаковав гору, словно это была Корковадо, откуда можно смотреть вниз сквозь облака. Я по-прежнему видела призраков. Теперь рядом с Карлом стоял и мой отец.
— Милая, отдай ее, — сказал он. — Ты не можешь так поступать. Это зло, это грех, это неверно. Триана, отдай ее. Отдай ее. Отдай!
— Мамочка.
Мое дитя морщилось от боли. Это платьице на ней было последним, которое я для нее выгладила, чтобы положить в гроб. Отец тогда сказал, что гробовщик… Нет… облака теперь закрывают лицо Христа, и уже не важно, является ли Он воплощением Слова или статуей, любовно созданной из камня, это уже не важно, важна лишь поза — распростертые руки, для гвоздей или для объятий я не… Опешив, я увидела мать. Заиграла медленнее. Неужели я действительно молюсь вместе с ними, говорю с ними, верю в них, подчиняюсь им?
Она подошла к железной решетке, ее темные волосы были зачесаны назад, как мне всегда нравилось, губы едва тронуты помадой, совсем как при жизни. Но в глазах ее полыхала ненависть. Ненависть.
— Ты себялюбива, ты порочна, ты отвратительна! — сказал она. — Думаешь, ты меня провела? Думаешь, я не помню? Я пришла той ночью плачущая, напуганная, а ты от страха прижалась в темноте к моему мужу и он велел мне уходить прочь, а ты ведь слышала, что я плачу. Думаешь, такое способна простить какая-нибудь мать?
Внезапно зашлась плачем Лили. Она повернулась с поднятыми кулачками.
— Не обижай мою маму!
О, Господи. Я попыталась закрыть глаза, но прямо передо мной возник Стефан и уже протянул руки к скрипке.
Ему не удалось ее отобрать или толкнуть, или нарушить течение музыки, а потому я все продолжала играть, я играла этот хаос, это омерзение, эту…Эту правду, так и скажи. Скажи. Заурядные грехи, только и всего, никто никогда не говорил, что ты убила их оружием, ты не была преступницей, которую выслеживали на темных улицах, ты не бродила среди мертвых. Заурядные грехи, и ты сама такая же, заурядная, заурядная и грязная, и маленькая, и бесталанная, а свою способность играть ты украла у меня, дрянь ты этакая, шлюха, верни скрипку.
Лили всхлипывала. Подбежав к нему, она осыпала его градом ударов и потянула за руку.
— Перестань, оставь мамочку в покое. Мамочка. — Она раскинула ручки.
Наконец я посмотрела ей прямо в глаза, я посмотрела прямо ей в глаза и заиграла о них на скрипке, я играла, не обращая внимания на ее слова, и я слышала их голоса и видела, как они передвигаются, а потом я отвела свой взгляд. Я потеряла чувство времени, у меня осталось только чувство музыки.
Я видела не театр, который отчаянно хотела увидеть, я видела не призраков, которых он отчаянно пытался представить мне; подняв глаза, я представила тропический лес под небесным дождем, я видела сонные деревья, я видела старый отель, я видела его и играла о нем, я играла о ветках, тянущихся к облакам, я играла о Христе с распростертыми руками, я играла о сводчатой галерее вокруг старого отеля и видела окна с желтыми ставнями, запятнанными дождем. Дождь. Дождь.
Я играла обо всем об этом, а затем о море, о, да, о море, не менее чудесном, неспокойном, блестящем, невозможном море с его призрачными танцорами.
— Если бы только ты была настоящей.
— Мамочка-а-а! — закричала она так, словно кто-то причинял ей невыносимую боль.
— Триана, ради всего святого! — взмолился отец.
— Триана, — сказал Карл, — да простит тебя Господь.
Она снова закричала. Я не смогла удержать эту мелодию моря, этот триумф волн, и музыка теперь вновь растворилась в гневе, потере, ярости; Фей, где ты, как ты могла уйти; Господи, папочка, ты оставил нас одних с мамой, но я не буду… не буду… мама…
Лили вновь вскрикнула!
Я была готова сломиться.
Музыка рвалась вверх.
Передо мной возникла другая картина. Когда-то давно у меня родилась мысль, совсем простая, но еще неясная — может, даже мыслишка, и теперь она снова возникла, пришла ко мне вместе с омерзительной картиной окровавленной белой прокладки, лежащей возле включенной горелки… Менструальная кровь, кровь, кишащая муравьями, а затем рана на голове Роз, когда я хлопнула дверью, после того, как мы порвали четки, и та кровь, которую откачивали вновь и вновь у папочки, у Карла, у Лили. Лили плакала, Катринка плакала. Кровь из головы мамы, когда она упала… Кровь. Кровь на грязных прокладках и на матрасах, когда мама ничего на себя не надевала.
Так оно и было.
Нельзя отрицать дурные поступки. Нельзя отрицать кровь, которая на твоих руках или на твоем сознании! Нельзя отрицать, что жизнь полна крови. Боль — это кровь. Дурной поступок — это кровь.
Но кровь бывает разная.
Только часть крови льется из ран, которые мы наносим нам самим или друг другу. Та кровь течет ярко, словно обвиняет и грозит унести с собой жизнь раненого, та кровь… блестит, это священная кровь, кровь Нашего Спасителя, кровь мучеников, кровь на лице Роз, и кровь на моих руках, кровь содеянныхпроступков.
Но есть и другая кровь.
Есть кровь, что течет из утробы женщины. Это не признак смерти, а всего лишь величайший плодородный источник — река крови, способной в определенный момент породить человеческое существо, это живая кровь, невинная кровь, такой она и была на прокладке, под роем муравьев, в грязи и запустении, именно та кровь, льющаяся без конца, словно из женщины, выпустившей из себя темную тайную силу, создающую детей, выпустившую из себя мощный поток, принадлежащий только ей одной.
Именно такой кровью я сейчас истекала. Не кровью от ран, которые он мне нанес, не кровью от его ударов и пинков, не кровью от царапин, которые он сделал, пытаясь отобрать скрипку.
Это была кровь, о которой я пела, сделав свою музыку этой кровью, и она текла, как эта кровь; именно эту кровь, по моим представлениям, наливали в потир во время причастия, здоровая, сладостная женская кровь, это невинная кровь, способная в определенное время стать вместилищем души, кровь внутри нас, кровь, которая создает, кровь, которая убывает и вновь течет, без жертв и увечий, без потерь и разрушений.
Теперь я слышала ее, эту свою песню. Я слышала ее, и казалось, что свет вокруг меня широко разлился. Мне не нужен был такой яркий свет, и все же он был такой чудесный, этот свет, поднимавшийся к перекрытиям, которые, как я знала, находились над головой, и, открыв глаза, я увидела не только огромный зал, заполненный зрителями, я увидела Стефана, и свет находился прямо за ним, а Стефан все равно продолжал тянуть ко мне руки.
—Обернись! — сказала я. — Стефан, обернись! Стефан!
И тогда он обернулся. В луче света стояла фигура, коротенький, коренастый человечек нетерпеливо подзывал Стефана. Идем. Я взяла последний аккорд.
Ступай, Стефан! Ты потерянное дитя! Стефан!
Я не могла больше играть.
Стефан испепелял меня взглядом. Он проклинал меня, сжав кулаки, но лицо его изменилось. Оно претерпело полное и, видимо, неосознанное изменение. Он смотрел на меня огромными перепуганными глазами.
Свет за его спиной начал меркнуть, когда Стефан стал приближаться этакой темной тенью, свет еще больше померк, когда призрак завис надо мной, не более осязаемый, чем тень кулис.
Музыка закончилась.
Весь зал встал, как один человек. Еще одна победа. Как же так, Господи? Как же так? Три яруса вознаграждают тот шум, что является моим единственным языком.
Зал взорвался аплодисментами.
Еще одна победа.
Придуманные призраки исчезли без следа.
Кто-то подошел, чтобы увести меня со сцены. Я вглядывалась в лица, кивала: «Не разочаровывай зрителей, огляди зал направо и налево, взгляни на верхние ярусы балкона, а затем на ложи. Нечего поднимать руки в тщеславном жесте — просто поклонись. Кланяйся и шепчи благодарности. И они все поймут. Благодари их от всей своей окровавленной души.
На мгновение я снова увидела его, совсем близко, смущенного, согбенного, почти прозрачного, угасающего. Жалкое несчастное создание. Но откуда взялось это замешательство? Это странное удивление в его взгляде. Он исчез.
Меня снова подхватили люди, о счастливица, ведь вокруг тебя столько добрых ласковых рук. О, судьба, удел, рок и планида.
— Стефан, ты мог бы уйти туда, где свет. Стефан, ты должен был уйти!
Стоя за кулисами, я все плакала и плакала.
Никто не посчитал это ни в малейшей степени странным. Щелкали камеры, строчили репортеры. В глубине души я уже не сомневалась, что те, кого я потеряла, обрели покой — кроме Фей… и Стефана.
ГЛАВА 20
Я отправилась в «Театро Амазонес», что в Манаусе, потому что это было исключительное место и однажды я уже видела его в кино. Фильм назывался «Фицкарралдо» немецкого режиссера Вернера Герцога, ныне покойного, Лев и я в чертовски трудное время после смерти Лили провели один спокойный вечер вместе на киносеансе.
Я не запомнила сюжета. В памяти остались только оперный театр и рассказы о каучуковом буме и роскоши здания и какое оно великолепное, хотя ничто на земле никогда бы не могло сравниться с этим дворцом в Рио-де-Жанейро.
А кроме того, я должна была немедленно сыграть еще один концерт. Во что бы то ни стало. Я должна была узнать, вернутся ли призраки. Я должна была убедиться, что все кончено. Перед отъездом у нас возникла небольшая заминка.
Позвонил Грейди и настоятельно просил, чтобы мы вернулись в Новый Орлеан. Он не говорил зачем, а только твердил, что мы должны вернуться домой, пока наконец Мартин не взял трубку и со своей обычной сдержанной оскорбительностью потребовал у Грейди ответа, что тот имеет в виду.
—Послушай, если Фей мертва, скажи нам. Просто скажи. Нам совсем не обязательно лететь домой в Новый Орлеан, чтобы узнать эту новость. Скажи нам сейчас.
Катринка вздрогнула. Спустя долгую паузу Мартин, прикрыв рукой трубку, сказал:
— Это ваша тетушка Анна Белл.
— Мы любим ее, — сказала Роз, — мы пошлем море цветов.
— Нет, она не умерла. Она заявляет, что ей звонила Фей.
— Тетушка Анна Белл? — переспросила Роз. — Тетушка Анна Белл разговаривает с архангелом Михаилом, когда принимает ванну. Она просит его помочь ей снова не упасть в ванной и не сломать бедро.
— Передай мне трубку, — сказала я. Остальные сгрудились вокруг.
Все оказалось так, как я думала. Тетушка Анна Белл, которой было уже далеко за восемьдесят, решила, что среди ночи ей кто-то звонил. Номера не оставили, откуда звонили — непонятно.
— Она говорит, голос был едва слышен, но уверена, что это голос Фей.
— Что-нибудь просили передать?
— Нет, ничего.
— Я хочу сейчас же поехать домой, — сказала Катринка.
Я засыпала Грейди вопросами. Искаженный голос, похожий на голос Фей, бессмысленный звонок, никакой информации, откуда звонили — неизвестно. А как же телефонный счет? Пока не пришел. Все равно толку от него будет мало: тетушка Анна Белл давно потеряла свою карточку, и кто-то из Бирмингема, штат Алабама, теперь звонит по ней во все города.
— Нужно, чтобы кто-нибудь там дежурил, — сказал Мартин. — Один у телефона тетушки Анны Белл, а второй — дома. Вдруг Фей снова позвонит.
— Я еду домой, — сказала Катринка.
— Зачем? — спросила я, вешая трубку. — Чтобы сидеть там и ждать изо дня в день на случай, если она снова позвонит нам?
Сестры посмотрели на меня.
— Я знаю, — прошептала я. — Раньше не знала, а теперь знаю. И очень на нее сердита.
Последовало молчание.
— Как она могла так поступить… — произнесла я.
— Не говори того, о чем потом пожалеешь, — сказал Мартин.
— Может быть, действительно звонила Фей, — сказал Гленн. — Послушайте, я сам здорово раздосадован и готов поехать домой. Я не против вернуться на Сент-Чарльз и подождать звонка от Фей. Я поеду. Только не просите меня составить компанию тетушке Анне Белл. Триана, ты отправляйся в Манаус. Ты вместе с Мартином и Роз.
— Да, я хочу поехать, — сказала я. — Мы проделали такой далекий путь, и мне очень нравится этот край. Я еду в Манаус. Я должна поехать.
Катринка и Гленн уехали.
Мартин остался, чтобы организовать благотворительный концерт в Манаусе, а Роз поехала со мной. Все помнили о Фей. Полет в Манаус длился три часа.
«Театро Амазонес» оказался жемчужиной — он был меньше, чем величественное мраморное сооружение в Рио, но был так Же восхитителен и очень необычен, с решеткой в виде кофейных листьев, теми самыми бархатными креслами, которые я видела в фильме «Фиц-карралдо», фресками индейцев и убранством, в котором искусство этой земли тесно переплелось с барокко по воле смелого и безумного торговца каучуком, который и построил театр.
Казалось, будто все в этой стране, или почти все, создано, как в Новом Орлеане, не одной группой энтузиастов или силовой группой, а каким-то одиночкой, причем сумасшедшим.
Это был поразительный концерт. Призраки не появились. Вообще никаких призраков. И музыка теперь приобрела направление, и я уже чувствовала, куда она течет, и не тонула в ней. Я неслась вместе с потоком. И не боялась сочных красок.
На площади стояла церковь Святого Себастьяна. Пока шел дождь, я просидела в ней час, думая о Карле, думая о многих вещах, о том, как изменилась моя музыка и что теперь я научилась запоминать, что играла накануне, или, по крайней мере, слышать слабое эхо того, что было сыграно.
На следующий день мы с Роз гуляли вдоль гавани. Город Манаус был таким же непредсказуемым, как и его оперный театр, и напоминал мне Новый Орлеан сороковых, когда я была совсем маленькой девочкой, а наш город был настоящим портом и в каждом доке стояли корабли, вроде этих.
Паромы развозили сотни рабочих по домам в их деревни. Уличные торговцы предлагали всякую мелочь, которую обычно привозят моряки: батарейки для карманных фонариков, аудиокассеты, шариковые ручки. В мое время самым ходовым товаром были зажигалки с голыми женщинами. Я вспомнила, что эту ерунду можно было купить у таможни.
Никаких звонков из Штатов.
Можно ли это считать зловещим признаком? Или, наоборот, это хорошо? А может быть, это вообще ничего не означает?
В Манаусе протекала река Негро. Когда мы вылетели обратно в Рио, то видели то место, где соединяются черные и белые воды, создавая Амазонку.
В отеле «Копакабана» нас ждала записка. Я развернула ее, ожидая прочесть какую-то трагическую новость, и внезапно почувствовала слабость.
Но в записке не шла речь о Фей. Старинный затейливый почерк, каким писали в восемнадцатом веке.
Я должен увидеть тебя. Приходи в старый отель. Обещаю, я не буду пытаться причинить тебе зло. Твой Стефан.
Я озадаченно уставилась на записку.
— Поднимайся в номер, — велела я сестре.
— Что случилось?
Отвечать было некогда. Повесив скрипку в мешке на плечо, я выбежала на подъездную аллею, чтобы перехватить Антонио, который только что привез нас из аэропорта.
Мы поехали на трамвае вдвоем, без охраны, но у Антонио самого был внушительный вид. Он не боялся никаких воров, да мы их и не видели. Антонио позвонил по сотовому телефону. Один из охранников должен был подняться в горы и встретить нас у отеля. Он будет там через несколько минут.
Ехали мы в напряженной тишине. Я вновь и вновь разворачивала записку, перечитывала каждое слово. Почерк Стефана, его подпись. Боже мой.
Когда мы доехали до отеля, до предпоследней остановки, мы вышли из трамвая, и я попросила Антонио подождать меня на скамье, рядом с рельсами, где обычно ждут пассажиры. Я сказала, что не боюсь находиться одна в лесу, что он услышит мой крик, если он мне понадобится.
Я направилась в гору, делая шаг за шагом, и, вдруг кое-что вспомнив, натянуто улыбнулась: вторая часть бетховенской Девятой симфонии. Кажется, она звучала у меня в голове.
Стефан стоял у бетонной ограды над глубоким ущельем. Как всегда, он был одет во все черное. Ветер развевал его волосы. Он выглядел как живой человек из плоти и крови, который любуется видом — городом, джунглями, морем. Я остановилась в каких-то десяти футах от него.
— Триана, — сказал он, оборачиваясь. От него исходила только нежность. — Триана, любовь моя. — Лицо выражало чистоту и безмятежность.
— Что за новый трюк, Стефан? — спросила я. — Что на этот раз? Неужто какая-то злобная сила теперь помогает тебе отобрать у меня скрипку?
Я больно его ранила. Я словно ударила его прямо между глаз, но он стряхнул обиду, и я снова увидела, да, снова, как у него брызнули слезы. Ветер разбивал его длинные черные волосы на пряди, он насупил брови и опустил голову.
— Я тоже плачу, — сказала я. — Еще совсем недавно я думала, что нашим языком стал смех, но теперь я вижу, что это снова слезы. Как же мне с этим покончить?
Он знаком подозвал меня. Я не смогла отказать и вдруг почувствовала его руку у себя на шее, только он не сделал ни малейшего движения к бархатному мешку, который я осторожно держала перед собой.
— Стефан, почему ты не ушел? Почему ты не ушел в луч света? Разве ты его не видел? Разве ты не видел, кто там стоял и звал тебя, чтобы увести за собой?
— Видел, — ответил он и отошел в сторону.
— Что тогда? Что тебя здесь держит? Откуда в тебе снова столько жизни? Кто теперь оплачивает это своими воспоминаниями и горем? Что ты делаешь, ответь своим хорошо поставленным голосом, над которым, несомненно, потрудились в Вене, как и над твоим стилем игры на скрипке…
— Тихо, Триана. — Это был робкий голос. Строгий. В глазах только покой и терпение. — Триана, я все время вижу свет. Я вижу его и сейчас. Но…— У него задрожали губы.
— Что?
— Триана, что, если… что, если, когда я уйду в этот свет…
— Так иди же! Господи, что может быть хуже того чистилища, в котором ты находишься теперь? Я не верю, что там тебя ждет более страшная участь. Я видела этот свет. От него исходило тепло. Я видела его.
— Триана, что, если… когда я уйду, скрипка уйдет со мной?
Нам понадобилась всего одна секунда, чтобы взглянуть друг другу в глаза, и тогда я тоже увидела этот свет, только он не был частью того, что нас окружало. Солнце клонилось к закату, излучая мягкое мерцание, лес был неподвижен. Свет шел только от него, я снова увидела, как он изменился в лице, преодолевая гнев или ярость, или печаль, или даже смятение.
И тогда я приняла решение. Он все понял.
Я вынула из мешка скрипку со смычком и передала ему.
Он протестующе замахал руками, мол, нет, нет.
— Лучше не надо! — прошептал он. — Триана, я боюсь.
— Я тоже, юный Маэстро. Я тоже буду бояться, когда умру, — сказала я.
Он отвернулся и взглянул куда-то далеко, в тот мир, о котором я не подозревала. Я видела только свет, яркие лучи, которые не резали мне ни глаза, ни душу, а только заставляли чувствовать любовь, глубокую любовь и доверие. i
— Прощай, Триана, — сказал он.
— Прощай, Стефан.
Свет исчез. Я стояла на дороге возле разрушенного отеля в окружении тропического леса. Я стояла и смотрела на пятнистые стены, и на город внизу из высоких домов и лачуг, растянувшийся на много миль по горам и долинам.
Скрипка исчезла.
Мешок в моих руках был пуст.
Я не запомнила сюжета. В памяти остались только оперный театр и рассказы о каучуковом буме и роскоши здания и какое оно великолепное, хотя ничто на земле никогда бы не могло сравниться с этим дворцом в Рио-де-Жанейро.
А кроме того, я должна была немедленно сыграть еще один концерт. Во что бы то ни стало. Я должна была узнать, вернутся ли призраки. Я должна была убедиться, что все кончено. Перед отъездом у нас возникла небольшая заминка.
Позвонил Грейди и настоятельно просил, чтобы мы вернулись в Новый Орлеан. Он не говорил зачем, а только твердил, что мы должны вернуться домой, пока наконец Мартин не взял трубку и со своей обычной сдержанной оскорбительностью потребовал у Грейди ответа, что тот имеет в виду.
—Послушай, если Фей мертва, скажи нам. Просто скажи. Нам совсем не обязательно лететь домой в Новый Орлеан, чтобы узнать эту новость. Скажи нам сейчас.
Катринка вздрогнула. Спустя долгую паузу Мартин, прикрыв рукой трубку, сказал:
— Это ваша тетушка Анна Белл.
— Мы любим ее, — сказала Роз, — мы пошлем море цветов.
— Нет, она не умерла. Она заявляет, что ей звонила Фей.
— Тетушка Анна Белл? — переспросила Роз. — Тетушка Анна Белл разговаривает с архангелом Михаилом, когда принимает ванну. Она просит его помочь ей снова не упасть в ванной и не сломать бедро.
— Передай мне трубку, — сказала я. Остальные сгрудились вокруг.
Все оказалось так, как я думала. Тетушка Анна Белл, которой было уже далеко за восемьдесят, решила, что среди ночи ей кто-то звонил. Номера не оставили, откуда звонили — непонятно.
— Она говорит, голос был едва слышен, но уверена, что это голос Фей.
— Что-нибудь просили передать?
— Нет, ничего.
— Я хочу сейчас же поехать домой, — сказала Катринка.
Я засыпала Грейди вопросами. Искаженный голос, похожий на голос Фей, бессмысленный звонок, никакой информации, откуда звонили — неизвестно. А как же телефонный счет? Пока не пришел. Все равно толку от него будет мало: тетушка Анна Белл давно потеряла свою карточку, и кто-то из Бирмингема, штат Алабама, теперь звонит по ней во все города.
— Нужно, чтобы кто-нибудь там дежурил, — сказал Мартин. — Один у телефона тетушки Анны Белл, а второй — дома. Вдруг Фей снова позвонит.
— Я еду домой, — сказала Катринка.
— Зачем? — спросила я, вешая трубку. — Чтобы сидеть там и ждать изо дня в день на случай, если она снова позвонит нам?
Сестры посмотрели на меня.
— Я знаю, — прошептала я. — Раньше не знала, а теперь знаю. И очень на нее сердита.
Последовало молчание.
— Как она могла так поступить… — произнесла я.
— Не говори того, о чем потом пожалеешь, — сказал Мартин.
— Может быть, действительно звонила Фей, — сказал Гленн. — Послушайте, я сам здорово раздосадован и готов поехать домой. Я не против вернуться на Сент-Чарльз и подождать звонка от Фей. Я поеду. Только не просите меня составить компанию тетушке Анне Белл. Триана, ты отправляйся в Манаус. Ты вместе с Мартином и Роз.
— Да, я хочу поехать, — сказала я. — Мы проделали такой далекий путь, и мне очень нравится этот край. Я еду в Манаус. Я должна поехать.
Катринка и Гленн уехали.
Мартин остался, чтобы организовать благотворительный концерт в Манаусе, а Роз поехала со мной. Все помнили о Фей. Полет в Манаус длился три часа.
«Театро Амазонес» оказался жемчужиной — он был меньше, чем величественное мраморное сооружение в Рио, но был так Же восхитителен и очень необычен, с решеткой в виде кофейных листьев, теми самыми бархатными креслами, которые я видела в фильме «Фиц-карралдо», фресками индейцев и убранством, в котором искусство этой земли тесно переплелось с барокко по воле смелого и безумного торговца каучуком, который и построил театр.
Казалось, будто все в этой стране, или почти все, создано, как в Новом Орлеане, не одной группой энтузиастов или силовой группой, а каким-то одиночкой, причем сумасшедшим.
Это был поразительный концерт. Призраки не появились. Вообще никаких призраков. И музыка теперь приобрела направление, и я уже чувствовала, куда она течет, и не тонула в ней. Я неслась вместе с потоком. И не боялась сочных красок.
На площади стояла церковь Святого Себастьяна. Пока шел дождь, я просидела в ней час, думая о Карле, думая о многих вещах, о том, как изменилась моя музыка и что теперь я научилась запоминать, что играла накануне, или, по крайней мере, слышать слабое эхо того, что было сыграно.
На следующий день мы с Роз гуляли вдоль гавани. Город Манаус был таким же непредсказуемым, как и его оперный театр, и напоминал мне Новый Орлеан сороковых, когда я была совсем маленькой девочкой, а наш город был настоящим портом и в каждом доке стояли корабли, вроде этих.
Паромы развозили сотни рабочих по домам в их деревни. Уличные торговцы предлагали всякую мелочь, которую обычно привозят моряки: батарейки для карманных фонариков, аудиокассеты, шариковые ручки. В мое время самым ходовым товаром были зажигалки с голыми женщинами. Я вспомнила, что эту ерунду можно было купить у таможни.
Никаких звонков из Штатов.
Можно ли это считать зловещим признаком? Или, наоборот, это хорошо? А может быть, это вообще ничего не означает?
В Манаусе протекала река Негро. Когда мы вылетели обратно в Рио, то видели то место, где соединяются черные и белые воды, создавая Амазонку.
В отеле «Копакабана» нас ждала записка. Я развернула ее, ожидая прочесть какую-то трагическую новость, и внезапно почувствовала слабость.
Но в записке не шла речь о Фей. Старинный затейливый почерк, каким писали в восемнадцатом веке.
Я должен увидеть тебя. Приходи в старый отель. Обещаю, я не буду пытаться причинить тебе зло. Твой Стефан.
Я озадаченно уставилась на записку.
— Поднимайся в номер, — велела я сестре.
— Что случилось?
Отвечать было некогда. Повесив скрипку в мешке на плечо, я выбежала на подъездную аллею, чтобы перехватить Антонио, который только что привез нас из аэропорта.
Мы поехали на трамвае вдвоем, без охраны, но у Антонио самого был внушительный вид. Он не боялся никаких воров, да мы их и не видели. Антонио позвонил по сотовому телефону. Один из охранников должен был подняться в горы и встретить нас у отеля. Он будет там через несколько минут.
Ехали мы в напряженной тишине. Я вновь и вновь разворачивала записку, перечитывала каждое слово. Почерк Стефана, его подпись. Боже мой.
Когда мы доехали до отеля, до предпоследней остановки, мы вышли из трамвая, и я попросила Антонио подождать меня на скамье, рядом с рельсами, где обычно ждут пассажиры. Я сказала, что не боюсь находиться одна в лесу, что он услышит мой крик, если он мне понадобится.
Я направилась в гору, делая шаг за шагом, и, вдруг кое-что вспомнив, натянуто улыбнулась: вторая часть бетховенской Девятой симфонии. Кажется, она звучала у меня в голове.
Стефан стоял у бетонной ограды над глубоким ущельем. Как всегда, он был одет во все черное. Ветер развевал его волосы. Он выглядел как живой человек из плоти и крови, который любуется видом — городом, джунглями, морем. Я остановилась в каких-то десяти футах от него.
— Триана, — сказал он, оборачиваясь. От него исходила только нежность. — Триана, любовь моя. — Лицо выражало чистоту и безмятежность.
— Что за новый трюк, Стефан? — спросила я. — Что на этот раз? Неужто какая-то злобная сила теперь помогает тебе отобрать у меня скрипку?
Я больно его ранила. Я словно ударила его прямо между глаз, но он стряхнул обиду, и я снова увидела, да, снова, как у него брызнули слезы. Ветер разбивал его длинные черные волосы на пряди, он насупил брови и опустил голову.
— Я тоже плачу, — сказала я. — Еще совсем недавно я думала, что нашим языком стал смех, но теперь я вижу, что это снова слезы. Как же мне с этим покончить?
Он знаком подозвал меня. Я не смогла отказать и вдруг почувствовала его руку у себя на шее, только он не сделал ни малейшего движения к бархатному мешку, который я осторожно держала перед собой.
— Стефан, почему ты не ушел? Почему ты не ушел в луч света? Разве ты его не видел? Разве ты не видел, кто там стоял и звал тебя, чтобы увести за собой?
— Видел, — ответил он и отошел в сторону.
— Что тогда? Что тебя здесь держит? Откуда в тебе снова столько жизни? Кто теперь оплачивает это своими воспоминаниями и горем? Что ты делаешь, ответь своим хорошо поставленным голосом, над которым, несомненно, потрудились в Вене, как и над твоим стилем игры на скрипке…
— Тихо, Триана. — Это был робкий голос. Строгий. В глазах только покой и терпение. — Триана, я все время вижу свет. Я вижу его и сейчас. Но…— У него задрожали губы.
— Что?
— Триана, что, если… что, если, когда я уйду в этот свет…
— Так иди же! Господи, что может быть хуже того чистилища, в котором ты находишься теперь? Я не верю, что там тебя ждет более страшная участь. Я видела этот свет. От него исходило тепло. Я видела его.
— Триана, что, если… когда я уйду, скрипка уйдет со мной?
Нам понадобилась всего одна секунда, чтобы взглянуть друг другу в глаза, и тогда я тоже увидела этот свет, только он не был частью того, что нас окружало. Солнце клонилось к закату, излучая мягкое мерцание, лес был неподвижен. Свет шел только от него, я снова увидела, как он изменился в лице, преодолевая гнев или ярость, или печаль, или даже смятение.
И тогда я приняла решение. Он все понял.
Я вынула из мешка скрипку со смычком и передала ему.
Он протестующе замахал руками, мол, нет, нет.
— Лучше не надо! — прошептал он. — Триана, я боюсь.
— Я тоже, юный Маэстро. Я тоже буду бояться, когда умру, — сказала я.
Он отвернулся и взглянул куда-то далеко, в тот мир, о котором я не подозревала. Я видела только свет, яркие лучи, которые не резали мне ни глаза, ни душу, а только заставляли чувствовать любовь, глубокую любовь и доверие. i
— Прощай, Триана, — сказал он.
— Прощай, Стефан.
Свет исчез. Я стояла на дороге возле разрушенного отеля в окружении тропического леса. Я стояла и смотрела на пятнистые стены, и на город внизу из высоких домов и лачуг, растянувшийся на много миль по горам и долинам.
Скрипка исчезла.
Мешок в моих руках был пуст.
ГЛАВА 21
Не было никакого смысла сообщать Антонио, что скрипки больше нет. Подъехал на машине наш охранник. Я держала мешок так, словно в нем по-прежнему лежала моя скрипка. Мы молча ехали с горы. Солнце струилось сквозь высокие зеленые кроны, высвечивая на дороге благословенные полосы. Моего лица коснулся прохладный воздух.
Душу переполняли чувства, но я не могла бы дать им точное определение. Любовь — да, любовь, любовь и удивление, да, но и еще что-то, страх перед тем, что ждет впереди, страх из-за опустевшего мешка, страх за себя и за всех тех, кого я любила, и за всех тех, кто теперь зависел от меня.
Мы мчались по Рио, а меня одолевали мрачные рациональные раздумья. Когда мы добрались до отеля, было уже почти темно. Я выскользнула из машины, помахала моим верным спутникам и вошла внутрь, даже не задержавшись у стойки, чтобы узнать, нет ли сообщений.
Горло сжалось так, что я не могла говорить. Мне оставалось сделать только одно. Попросить Мартина принести мне одну из тех скрипок, что мы возили с собой, маленького Страда, которого мы приобрели, или Гварнери, и посмотреть, что выйдет.
Горестные мелочи, от которых зависит судьба целой души, а с ней и всей вселенной, познанной этой душой. Мне не хотелось никого видеть. Но я должна была поговорить с Мартином, должна была найти скрипку.
Когда раскрылись двери лифта, я услышала, что в номере все громко и пронзительно хохочут. В первую секунду я даже не поняла, что это за звук. Потом я пересекла коридор и забарабанила в дверь президентского люкса.
— Это Триана, открывайте! — сказала я. Дверь распахнул Гленн. Вид у него был безумный.
— Она здесь, она здесь, — причитал он.
— Дорогая, — Грейди Дьюбоссон, — только что посадили ее в самолет и привезли сюда, сразу, как ей проштамповали паспорт.
Я увидела ее у дальнего окна: маленькая головка, маленькое тельце, крошечное создание… Фей. Лишь Фей была такой маленькой, изящной, идеально сложенной, словно Богу нравилось создавать не только большие вещи, но и маленьких эльфов.
На ней были застиранные джинсы и неизменная белая рубашка. Каштановые волосы коротко острижены. Лица я не разглядела в сумеречном мерцании.
Она бросилась ко мне. Я заключила ее в объятия. Какая она маленькая, легкая как пушинка, я могла бы раздавить ее, словно скрипку.
— Триана! Триана! Триана! — кричала она. — Ты умеешь играть на скрипке! Умеешь! У тебя есть дар!
Я не сводила с нее глаз, не в силах произнести ни слова. Мне хотелось любить, хотелось, чтобы мое тепло перешло к ней, как это произошло со светом, что исходил от Стефана на лесной тропинке. Но в первый момент я видела лишь ее маленькое сияющее личико и чудесные голубые глаза, и я думала, она в безопасности, она жива, она не в могиле, она здесь и она невредима.
Мы снова все вместе.
Подошла Роз, обхватила меня руками, опустила голову мне на плечо и загудела:
— Я знаю, знаю, знаю, нам бы следовало разозлиться, нам бы следовало накричать на нее, но она вернулась, с ней все в порядке, она пережила какое-то опасное приключение, но она вернулась домой! Триана, она здесь. Фей с нами.
Я кивнула. И на этот раз, когда обняла Фей, я поцеловала худенькую щечку. Я ощупала ее головку, маленькую, как у ребенка. Я почувствовала ее легкость, хрупкость, а также огромную силу, рожденную в черных водах утробы полупьяной матери.
— Я люблю тебя, — прошептала я. — Фей, я люблю тебя.
Она затанцевала. Она очень любила танцевать. Однажды, когда мы разъехались ненадолго, а потом все вместе собрались в Калифорнии, она все кружила в танце и подпрыгивала от радости, что мы все снова вместе, все четверо, совсем как сейчас, и она принялась резвиться по комнате. Она вскочила на деревянный кофейный столик — трюк, который проделывала и раньше. Она улыбалась, ее глазки ярко вспыхивали, а волосы отсвечивали рыжими искорками.
— Триана, сыграй на скрипке. Для меня. Пожалуйста. Для меня. Для меня.
Никакого сожаления? Никаких извинений? Никакой скрипки.
— Мартин, ты не принесешь другие инструменты? Гварнери. Кажется, у Гварнери есть все струны и на ней можно играть, и в футляре хороший смычок.
— А что случилось с Большим Страдом?
— Я вернула его, — прошептала я. — Пожалуйста, только сейчас никаких споров. Пожалуйста.
Он ушел, что-то ворча под нос. Только сейчас я разглядела Катринку. Измученная, с красными глазами, она сидела на диване.
— Я так рада, что ты дома, — сказала она срывающимся голосом. — Ты не знаешь. — Тринк много выстрадала.
— Она должна была уйти. Она должна была отправиться скитаться! — сказал Гленн, мягко растягивая слова, и взглянул на Роз. — Она должна была поступить так, как поступила. Главное, что она сейчас дома.
— Давайте сегодня об этом не будем, — сказала Роз. — Триана, сыграй нам! Только не один из тех ужасных колдовских танцев, я больше не выдержу.
— С каких пор мы заделались критиками? — сказал Мартин, закрывая дверь. В руках он держал скрипку Гварнери. Она была очень похожа на ту, на которой я раньше играла.
— Ну же, сыграй что-то для нас, пожалуйста, — попросила Катринка нетвердым голосом, в глазах ее безнадежная боль и удивление. И только взглянув на Фей, она успокоилась.
Фей стояла на столе. Она смотрела на меня. В ней чувствовалась какая-то холодность, твердость; наверное, она могла бы сказать: «Моя боль была больше, чем вы можете себе представить», то есть то самое, чего мы опасались, обзванивая морги и описывая ее по телефону. А может быть, ее вид означал всего лишь: «Моя боль была не меньше вашей».
Она стояла передо мной — живая.
Я взяла в руки новую скрипку и быстро настроила. Струна ми очень ослабла. Я подкрутила колок. Осторожно. Скрипка не такая чудесная, как мой Большой Страд, но очень хорошо сохранилась и, как говорили, прошла удачную реставрацию. Я подтянула смычок.
Что, если не будет никакой песни?
Горло сжалось. Я взглянула на окно. Мне хотелось подойти к нему и просто полюбоваться морем, и просто порадоваться, что оно здесь, и не говорить, что ничего, мол, что она уехала, и не выяснять, чья это была вина или кто вел себя, как слепой, или кому было наплевать.
Мне особенно не хотелось выяснять, умею ли я играть или нет.
Но в подобных обстоятельствах мой выбор ничего не означал. Я подумала о Стефане в лесу.
Прощай, Триана.
Я настроила струну ля, затем ре и соль. Теперь для этого мне не нужна была ничья помощь. Более того, я с самого начала могла бы взять идеальный верхний регистр.
Все было готово. Я вспомнила, что в тот день, когда мне ее впервые показали и сыграли на ней, она звучала чуть ниже и сочнее, чем Страд, ее звук был сродни звучанию большой виолы, и, может быть, даже еще глубже. Я тогда не обратила внимания на эти особенности. Объектом моей любви был Страд. Ко мне приблизилась Фей. Я подумала, что ей хочется что-то сказать, но она не может, ведь я тоже не могла. И я снова подумала: «Ты жива, ты с нами, у нас есть возможность защитить тебя от всего».
— Хочешь потанцевать? — спросила я.
— Да! — ответила Фей. — Сыграй для меня Бетховена! Сыграй Моцарта! Сыграй кого-нибудь!
— Сыграй радостную песню, — попросила Катрин-ка, — знаешь, одну из тех красивых радостных песен…
Хорошо.
Я подняла смычок. Пальцы быстро запорхали по струнам, заметался смычок, и зазвучала радостная песня, веселая, свободная, счастливая песня, лившаяся ярко и свежо из этой новой скрипки, я даже сама чуть не пустилась в пляс, закружившись, завертевшись, подталкиваемая инструментом и только краешком глаза увидела, что они танцуют: мои сестры, Роз, Катринка и Фей.
Я все играла и играла. Музыка лилась не переставая.
Той ночью, когда все уснули и в комнатах стихло, а высокие стройные женщины прохаживались по бульвару в ожидании клиентов, я взяла скрипку, смычок и подошла к окну, что располагалось в самом центре фасада.
Я взглянула вниз, на фантастические волны. Я увидела, что они танцуют, совсем как недавно танцевали мы. Я заиграла для них — уверенно и легко, без страха и гнева.
Я заиграла для них печальную песню, прославляющую песню, радостную песню.
Душу переполняли чувства, но я не могла бы дать им точное определение. Любовь — да, любовь, любовь и удивление, да, но и еще что-то, страх перед тем, что ждет впереди, страх из-за опустевшего мешка, страх за себя и за всех тех, кого я любила, и за всех тех, кто теперь зависел от меня.
Мы мчались по Рио, а меня одолевали мрачные рациональные раздумья. Когда мы добрались до отеля, было уже почти темно. Я выскользнула из машины, помахала моим верным спутникам и вошла внутрь, даже не задержавшись у стойки, чтобы узнать, нет ли сообщений.
Горло сжалось так, что я не могла говорить. Мне оставалось сделать только одно. Попросить Мартина принести мне одну из тех скрипок, что мы возили с собой, маленького Страда, которого мы приобрели, или Гварнери, и посмотреть, что выйдет.
Горестные мелочи, от которых зависит судьба целой души, а с ней и всей вселенной, познанной этой душой. Мне не хотелось никого видеть. Но я должна была поговорить с Мартином, должна была найти скрипку.
Когда раскрылись двери лифта, я услышала, что в номере все громко и пронзительно хохочут. В первую секунду я даже не поняла, что это за звук. Потом я пересекла коридор и забарабанила в дверь президентского люкса.
— Это Триана, открывайте! — сказала я. Дверь распахнул Гленн. Вид у него был безумный.
— Она здесь, она здесь, — причитал он.
— Дорогая, — Грейди Дьюбоссон, — только что посадили ее в самолет и привезли сюда, сразу, как ей проштамповали паспорт.
Я увидела ее у дальнего окна: маленькая головка, маленькое тельце, крошечное создание… Фей. Лишь Фей была такой маленькой, изящной, идеально сложенной, словно Богу нравилось создавать не только большие вещи, но и маленьких эльфов.
На ней были застиранные джинсы и неизменная белая рубашка. Каштановые волосы коротко острижены. Лица я не разглядела в сумеречном мерцании.
Она бросилась ко мне. Я заключила ее в объятия. Какая она маленькая, легкая как пушинка, я могла бы раздавить ее, словно скрипку.
— Триана! Триана! Триана! — кричала она. — Ты умеешь играть на скрипке! Умеешь! У тебя есть дар!
Я не сводила с нее глаз, не в силах произнести ни слова. Мне хотелось любить, хотелось, чтобы мое тепло перешло к ней, как это произошло со светом, что исходил от Стефана на лесной тропинке. Но в первый момент я видела лишь ее маленькое сияющее личико и чудесные голубые глаза, и я думала, она в безопасности, она жива, она не в могиле, она здесь и она невредима.
Мы снова все вместе.
Подошла Роз, обхватила меня руками, опустила голову мне на плечо и загудела:
— Я знаю, знаю, знаю, нам бы следовало разозлиться, нам бы следовало накричать на нее, но она вернулась, с ней все в порядке, она пережила какое-то опасное приключение, но она вернулась домой! Триана, она здесь. Фей с нами.
Я кивнула. И на этот раз, когда обняла Фей, я поцеловала худенькую щечку. Я ощупала ее головку, маленькую, как у ребенка. Я почувствовала ее легкость, хрупкость, а также огромную силу, рожденную в черных водах утробы полупьяной матери.
— Я люблю тебя, — прошептала я. — Фей, я люблю тебя.
Она затанцевала. Она очень любила танцевать. Однажды, когда мы разъехались ненадолго, а потом все вместе собрались в Калифорнии, она все кружила в танце и подпрыгивала от радости, что мы все снова вместе, все четверо, совсем как сейчас, и она принялась резвиться по комнате. Она вскочила на деревянный кофейный столик — трюк, который проделывала и раньше. Она улыбалась, ее глазки ярко вспыхивали, а волосы отсвечивали рыжими искорками.
— Триана, сыграй на скрипке. Для меня. Пожалуйста. Для меня. Для меня.
Никакого сожаления? Никаких извинений? Никакой скрипки.
— Мартин, ты не принесешь другие инструменты? Гварнери. Кажется, у Гварнери есть все струны и на ней можно играть, и в футляре хороший смычок.
— А что случилось с Большим Страдом?
— Я вернула его, — прошептала я. — Пожалуйста, только сейчас никаких споров. Пожалуйста.
Он ушел, что-то ворча под нос. Только сейчас я разглядела Катринку. Измученная, с красными глазами, она сидела на диване.
— Я так рада, что ты дома, — сказала она срывающимся голосом. — Ты не знаешь. — Тринк много выстрадала.
— Она должна была уйти. Она должна была отправиться скитаться! — сказал Гленн, мягко растягивая слова, и взглянул на Роз. — Она должна была поступить так, как поступила. Главное, что она сейчас дома.
— Давайте сегодня об этом не будем, — сказала Роз. — Триана, сыграй нам! Только не один из тех ужасных колдовских танцев, я больше не выдержу.
— С каких пор мы заделались критиками? — сказал Мартин, закрывая дверь. В руках он держал скрипку Гварнери. Она была очень похожа на ту, на которой я раньше играла.
— Ну же, сыграй что-то для нас, пожалуйста, — попросила Катринка нетвердым голосом, в глазах ее безнадежная боль и удивление. И только взглянув на Фей, она успокоилась.
Фей стояла на столе. Она смотрела на меня. В ней чувствовалась какая-то холодность, твердость; наверное, она могла бы сказать: «Моя боль была больше, чем вы можете себе представить», то есть то самое, чего мы опасались, обзванивая морги и описывая ее по телефону. А может быть, ее вид означал всего лишь: «Моя боль была не меньше вашей».
Она стояла передо мной — живая.
Я взяла в руки новую скрипку и быстро настроила. Струна ми очень ослабла. Я подкрутила колок. Осторожно. Скрипка не такая чудесная, как мой Большой Страд, но очень хорошо сохранилась и, как говорили, прошла удачную реставрацию. Я подтянула смычок.
Что, если не будет никакой песни?
Горло сжалось. Я взглянула на окно. Мне хотелось подойти к нему и просто полюбоваться морем, и просто порадоваться, что оно здесь, и не говорить, что ничего, мол, что она уехала, и не выяснять, чья это была вина или кто вел себя, как слепой, или кому было наплевать.
Мне особенно не хотелось выяснять, умею ли я играть или нет.
Но в подобных обстоятельствах мой выбор ничего не означал. Я подумала о Стефане в лесу.
Прощай, Триана.
Я настроила струну ля, затем ре и соль. Теперь для этого мне не нужна была ничья помощь. Более того, я с самого начала могла бы взять идеальный верхний регистр.
Все было готово. Я вспомнила, что в тот день, когда мне ее впервые показали и сыграли на ней, она звучала чуть ниже и сочнее, чем Страд, ее звук был сродни звучанию большой виолы, и, может быть, даже еще глубже. Я тогда не обратила внимания на эти особенности. Объектом моей любви был Страд. Ко мне приблизилась Фей. Я подумала, что ей хочется что-то сказать, но она не может, ведь я тоже не могла. И я снова подумала: «Ты жива, ты с нами, у нас есть возможность защитить тебя от всего».
— Хочешь потанцевать? — спросила я.
— Да! — ответила Фей. — Сыграй для меня Бетховена! Сыграй Моцарта! Сыграй кого-нибудь!
— Сыграй радостную песню, — попросила Катрин-ка, — знаешь, одну из тех красивых радостных песен…
Хорошо.
Я подняла смычок. Пальцы быстро запорхали по струнам, заметался смычок, и зазвучала радостная песня, веселая, свободная, счастливая песня, лившаяся ярко и свежо из этой новой скрипки, я даже сама чуть не пустилась в пляс, закружившись, завертевшись, подталкиваемая инструментом и только краешком глаза увидела, что они танцуют: мои сестры, Роз, Катринка и Фей.
Я все играла и играла. Музыка лилась не переставая.
Той ночью, когда все уснули и в комнатах стихло, а высокие стройные женщины прохаживались по бульвару в ожидании клиентов, я взяла скрипку, смычок и подошла к окну, что располагалось в самом центре фасада.
Я взглянула вниз, на фантастические волны. Я увидела, что они танцуют, совсем как недавно танцевали мы. Я заиграла для них — уверенно и легко, без страха и гнева.
Я заиграла для них печальную песню, прославляющую песню, радостную песню.