Разумихин Ал. Короткая жизнь

   Здесь я забегу немного вперед, коснусь 1873 года - времени размежевания между Каравеловым и Ботевым.
   Известно, потерю Левского тяжело восприняли все болгары. И те, кто ратовал за решительные действия, и те, кто их боялся. Даже те, кто был готов хоть как-то ладить с турками. С Левским, признаваясь или не признаваясь в этом, связывали надежды на будущее. Второго такого не существовало.
   - Все пропало, - уныло выговаривал Каравелов, свидетельствуют очевидцы.
   - Бороться, бороться, еще смелее, еще ожесточеннее, - спорил с ним Ботев, тому тоже есть свидетели.
   - Будь реалистом, - упрямо убеждал товарища Каравелов. - Смешно идти в бой, зная, что ты обречен. Обстановка неблагоприятна для восстания. Для нас в Болгарии остался один путь - на эшафот. У турок сила, у турок власть...
   - Никто не властен над головой, которая полна решимости скатиться с плеч ради свободы и блага людей, - Ботев весь во власти идеи, которая вела Левского и ведет его самого.
   Он повторит эти слова в своей статье "Революция народная, немедленная, грозная". Ее многие заметят. На состоявшейся позже встрече Ботева с Игнатьевым русский посол отметит сделанный в ней анализ как заслуживающий самого пристального внимания.
   Так началось размежевание Каравелова и Ботева. И разошлись их жизненные пути.
   Ботев пошел по пути Левского. Каравелов как-то сник, и, хотя пытался еще участвовать в национально-освободительном движении, это был уже не прежний Каравелов.
   Каждый новый день отсчитывает приближение народного восстания Каравелов выпускает журнал "Знание" и восхваляет в нем науку как силу, определяющую развитие народов.
   Вспыхнуло и подавлено восстание в Старой Загоре, утоплено в крови Апрельское восстание - Каравелов где-то в стороне.
   Разгорается русско-турецкая война, приведшая к освобождению Болгарии от османского ига, - Каравелов участвует в войне обычным переводчиком при Главной квартире русской армии.
   Вскоре, в возрасте сорока пяти лет, он незаметно уходит из жизни.
   Короткая жизнь, необыкновенные и удивительные приключения
   Павла Петровича Балашова, российского помещика, ставшего свидетелем
   и участником исторических событий и решившего письменно запечатлеть их
   для последующих поколений. Написано им самим
   (Продолжение)
   Уж не помню точно, чем был я занят тем вечером. Ботева я видел не часто той осенью, последней его осенью на земле. Он был полностью захвачен подготовкой восстания. Думаю, что даже своей молодой жене он уделял мало времени. И потому несказанно удивился, когда увидел его у себя. И минуты для дружеских разговоров у него не было, только чрезвычайные обстоятельства могли привести его ко мне.
   Величка без стука распахнула ко мне дверь.
   - К вам Христо.
   - Не помешаю? - он уже сам появился на пороге.
   - Что-нибудь случилось? - встревожился я.
   - Решительно ничего, - успокоил Ботев. - Просто решил вас навестить.
   Он пересмотрел лежащие на столе книги и вздохнул.
   - Завидую, у меня сейчас нет времени для чтения.
   Потом сел и приступил к тому, ради чего, собственно, он пришел:
   - Помнится, вы просили помочь вам найти одну русскую женщину?
   Еще бы не помнить.
   - Стахова! - воскликнул я и тут же поправился: - Инсарова! Елена Инсарова!
   Ботев улыбнулся.
   - На самом деле, вы знаете, ее зовут иначе. Но для вас пусть она останется Инсаровой. Да, я говорю о ней. Вы хотите ее видеть?
   - Не столько видеть, сколько выполнить данное мне поручение.
   - У вас еще цела вещь, которую вам дала ее мать?
   Я с упреком глянул на Ботева.
   - Прошу простить, могло случиться всякое, - извинительно сказал Ботев.
   - Серьги при мне, и я готов их отдать.
   - Вот и захватите их с собой. Вам устроят свидание с Еленой... Еленой Николаевной Инсаровой. Но хочу предупредить, что свидание это сопряжено с риском.
   Я сделал жест, означавший, что меня это не пугает.
   - Потому что вам придется отправиться в Болгарию, - закончил Ботев.
   - В Болгарию? - воскликнул я. - Да я давно мечтаю...
   - Мечты тут ни при чем, - сухо остановил меня Ботев. - Ее уговорили встретиться с вами, хотя сама она не жаждала этой встречи. Обстоятельства складываются так, что она не может покинуть Болгарию, поэтому ехать придется вам.
   - Когда? Куда? - с готовностью воскликнул я.
   - Через несколько дней, - объяснил Ботев. - Вас проводят, переправят из Журжево в Рущук. Вы встретитесь и тут же назад.
   - Но почему же? - попытался возражать я. - Попасть, наконец, в Болгарию...
   - Потому что это грозит опасностью и ей, и вам, - жестко продолжал Ботев. - Вы едете не путешествовать, а выполнить поручение и тут же вернуться.
   Я понял, что спорить бессмысленно.
   - Будьте готовы к поездке. Ни документов, ни вещей с собой не брать. Вам не доведется воспользоваться пароходом.
   Ботев ушел, оставив меня в волнении, которое нарастало. Года четыре назад я заикнулся об этой встрече, но ни Ботев, ни позже Левский не придали, как мне казалось, серьезного значения просьбе. Ан нет, оказывается, все это время Ботев хранил в памяти мое обращение, что-то предпринимал, и вот всему свое время - настал срок моей встрече с Еленой Николаевной Стаховой, встрече, на которую я уже, честно говоря, не очень и рассчитывал.
   Судьба преподнесла сюрприз. Что ни говорите, такое не выдумать ни одному литератору: мне предстояло увидеть героиню литературного произведения самого Ивана Сергеевича Тургенева, которая оказалась доподлинной женщиной, а вовсе не плодом его богатой фантазии.
   Я кинулся к книжной полке. Роман был в числе книг, какие сопровождали меня все время моей жизни в Бухаресте. Я перелистывал страницу за страницей, вбирая в себя подробности, относившиеся к Елене. Какой она стала сейчас, милая тургеневская девушка, ушедшая из дома, покинувшая Россию ради выполнения "дела" Инсарова - освобождения родины? Как сложилась ее судьба?
   "Но уже мне нет другой родины, кроме родины Д. Там готовится восстание, собираются на войну, - написала она матери перед тем, как отплыть в Зару с гробом Инсарова. - Я не знаю, что со мною будет, но я и после смерти Д. останусь верна его памяти, делу всей его жизни".
   Кто она теперь, что делает? В ближайшее время я должен был получить ответ на эти вопросы... Действительно, через несколько дней Ботев вновь появился у меня. Он был сосредоточен, спешил сам и торопил меня.
   - Готовы? Деньги с собой взяли? А та вещь?
   Я указал на старые ботинки, извлеченные из баула, - они были у меня на ногах.
   - Отправляйтесь на вокзал и на ближайшем поезде - в Журжево. Там, на площади, запоминайте, станете у входа в кофейню. К вам подойдет мужчина в шапке из серого барашка и передаст привет от Димитра. Отдайтесь на его волю и ни о чем не беспокойтесь.
   Все так и произошло. В Журжеве ко мне подошел парень, не мужчина, а именно парень лет двадцати, поправил на голове серую смушковую шапку и сказал:
   - Привет от Димитра.
   И пошел, не оглядываясь, уверенный в том, что я следую за ним. Он привел меня на берег Дуная.
   В стороне от пристани на воде покачивалась черная просмоленная лодка. В ней сидел другой парень и виднелись рыбачьи снасти.
   - Лезьте, - приказал мой спутник, первым прыгая с берега.
   Я забрался в лодку, и меня отвезли на один из прибрежных островков. Там указали на шалаш, едва заметный среди зарослей камыша.
   - Побудете здесь, - сказал мой провожатый. - Ночью мы за вами придем. Кроме нас, никто не должен здесь появиться, но если что, скажете, приплыли порыбачить.
   Они бросили возле меня на песок сачки, удочки и уплыли. Я покорно стал ждать темноты. Лежал в шалаше и размышлял обо всем, что случилось со мной после смерти матушки. И, признаюсь, ни о чем не жалел.
   Ночь пала на землю внезапно. Сумерки клубились, клубились, и вдруг природа погрузилась в темноту. И тут же раздался плеск весел. Свистнула во тьме птица, свистнула еще раз. В проеме шалаша появилась фигура, это был тот же провожатый.
   - Что ж вы не откликаетесь? - упрекнул он.
   А мне и невдомек было, что это меня вызывают свистом.
   - Пошли, - поторопил провожатый. - Какие-нибудь документы есть с собой?
   - Нет, - сказал я. - Было велено не брать с собой ничего.
   - Верно, - одобрил спутник. - Думаю, все обойдется. Но если нас задержат, говорите, что едете на свадьбу. Еще лучше - притворитесь пьяным. Можете?
   - Попробую, - пообещал я.
   Лодка ожидала в камышах. Мы забрались в нее, оттолкнулись. На веслах сидел мой второй спутник. За все время совместного нахождения в лодке он так и не обмолвился со мной ни одним словом. По сноровке, с какой мы плыли, я понимал, что обоим провожатым не впервой перебираться таким манером через Дунай.
   Ночь стояла темная. Вода была черным-черна. По воде бежали неясные серые тени. Волны поплескивали, а ударов весел о воду я не слышал. Сколько времени мы плыли, затрудняюсь и сказать. То казалось, что мы стремительно пересекаем реку. То было полное ощущение, будто еле-еле движемся. Но вот впереди замелькали огоньки. Их становилось все больше. И я ощутил, как днище лодки зашуршало по песку.
   - Быстро выскакивайте!
   Разглядеть что-либо было мудрено, и я, конечно же, замешкался. И потому очутился по колено в воде. Раздосадованный, судя по тому, как он брал за руку, провожатый вывел меня на берег и шепотом сказал:
   - Идите за мной и ни на что не обращайте внимания.
   Пустырем мы дошли до каких-то сараев, свернули в темный проулок и очутились среди домиков на одной из окраинных улиц города. Стали попадаться редкие прохожие. И вот - запертая калитка, высокий забор, в глубине двора довольно высокий дом. Провожатый постучал, за калиткой послышались шаги.
   - Кого Бог несет?
   - Бабушка Тонка, это я, - отозвался провожатый.
   Так это сама бабушка Тонка! Ее не раз поминали при мне болгарские эмигранты.
   Загремела щеколда.
   - Заходите.
   Нас провели в просторную комнату с закопченным потолком, с маленькими окнами, с низкими диванами вдоль стен: то ли трапезную, то ли комнату для гостей. Прямо перед нами на стене висели два старинных кремневых ружья, на полках тускло поблескивали глиняные кувшины, в очаге тлели угли.
   Бабушка Тонка, которой в ту пору было, наверное, немного за пятьдесят, но казалась она явно старше своих лет, внимательно осмотрела меня при свете.
   - Садитесь, будьте гостем.
   - Он от Христо, - сказал приведший меня сюда парень.
   - Знаю, - ответила бабушка Тонка. - Мне передали.
   - Мне сказали... - начал было я.
   - Знаю, - прервала она меня. - Все знаю, что тебе сказали. Садись и ты, - повернулась к моему попутчику. - Отдыхайте с дороги.
   - Мне бы хотелось... - опять начал я.
   И вновь Тонка не дала мне договорить:
   - После, сперва за стол, а потом уж за разговоры.
   Ушла, вернулась с девушкой:
   - Моя дочка Петрана.
   Накрыла с ее помощью на стол, внимательно проследила, чтобы мы поели, сама подливала нам вино, изредка расспрашивая моего провожатого о неизвестных мне людях в Журжево.
   Лишь уверившись, что мы сыты, Тонка кивком головы выслала из комнаты дочь и моего спутника:
   - Иди, дорогой, отдыхай, у тебя глаза слипаются...
   После чего Тонка повернулась ко мне. Строгие и пытливые глаза смотрели на меня.
   - Так зачем послал тебя Христо?
   - Он сказал, что я смогу увидеться, - я не знал, как объяснить ей, с кем я должен встретиться, - с одной женщиной. С русской женщиной, когда-то уехавшей из России.
   - С русской? - Тонка усмехнулась. - Не знаю, какая русская тебе нужна, но одну болгарку я сейчас сюда пришлю.
   Она поправила в лампе фитиль и ушла.
   Сердце во мне замерло. Болгарку? Какую болгарку? Христо не мог меня обмануть. Ведь я ему все объяснил... Тургеневская героиня... Почему Тонка говорит, что... Сейчас...
   И она вошла. Так входят в класс строгие и усталые школьные учительницы.
   Мы молча рассматривали друг друга. Пожилая женщина со смуглым лицом, с морщинками на лбу. Я стоял, не зная, с чего начать разговор. Я искал в ней черты, оставшиеся от той, кем она когда-то была, от нежной русской девушки из дворянской семьи.
   Она первая нарушила молчание:
   - Вы хотели меня видеть?
   Нет, это была женщина, для которой родным языком был болгарский. Она обратилась ко мне по-русски, но ощутимый акцент все же звучал в ее голосе. "Узнал бы ее Тургенев? - мелькнуло у меня. - Неужели она настолько отвыкла от русского языка?"
   И вдруг она... Села и жестом руки указала мне место против себя. Это был жест Анны Васильевны Стаховой, каким она приглашала садиться своих гостей.
   Елена! Елена! Я узнал ее, я видел ее лицо, пятнадцать лет назад описанное Тургеневым: большие серые глаза под круглыми бровями, совершенно прямые лоб и нос, сжатый рот, острый подбородок... Да, это была она, только не просто повзрослевшая, а постаревшая, еще больше посмуглевшая и недоступная.
   Я кивнул головой, отвечая на ее вопрос.
   - Кто вы? - спросила она.
   - Балашов, Павел Петрович Балашов. Я ваш сосед по имению.
   - Балашов? - задумчиво переспросила она.
   Я видел, моя фамилия ничего ей не говорит.
   - Мне передали, что какой-то молодой русский ищет со мною встречи.
   Я еще раз поклонился.
   - Так я слушаю вас, - сказала она тоном светской дамы.
   - Я имею честь... Я имею честь видеть... - повторил я, - Елену Николаевну Стахову?
   - Катранову, - поправила она.
   - Но в романе Тургенева...
   - Иван Сергеевич вывел меня под фамилией Инсарова. - и очень просто и естественно подтвердила: - Да, это я. Но зачем сейчас все это?
   - Моя матушка была в соседках ваших родителей по имению.
   Ни одна черта не дрогнула в ее лице.
   - Вы, конечно, не можете меня знать, - продолжал я. - Мне едва исполнилось пять лет, когда вы покинули Россию. Но моя матушка хорошо знала ваших родителей.
   - Как они там? - спокойно спросила Елена Николаевна, впервые обнаружив какой-то интерес к прошлому.
   - Ваш папенька скончался вскоре после вашего отъезда...
   - Нет! Нет! - перебивая меня, вскричала Елена Николаевна. - Мой отъезд не мог быть тому причиной!
   Она отвергала саму возможность, само предположение причастности к случившемуся.
   - А как маменька? - неуверенно спросила она после некоторой паузы, опасаясь, видимо, снова услышать тяжелую весть.
   Я не решился сразу сказать о смерти Анны Васильевны.
   - У меня от нее письмо.
   Я достал его. Елена взяла конверт, секунду поколебалась и все же не выдержала.
   - Извините меня, - произнесла она, надорвала конверт и побежала глазами по письму.
   - Нет, я не могу вернуться домой, - заговорила она, тут же вслух отвечая на письмо. - Я связала свою судьбу с судьбой Дмитрия Никаноровича, у меня нет другой родины, кроме родины мужа. Я вполне здесь освоилась... Секунду она молчала, точно собиралась с духом. - Передайте маменьке, что я верна памяти моего мужа. Здесь я нашла свое место. Стала учительницей, приношу пользу, воспитываю детей, и не только воспитываю, но и сама участвую... - Она не произнесла, в чем участвует, но это и без того было понятно, иначе меня не послал бы к ней Ботев. - Кланяйтесь маменьке, я не буду ей писать. Да и что писать, она не поймет меня...
   - По правде, мне и некому было бы передать ваше письмо, - сказал я, набравшись мужества. - Письмо вашей матушки писано четыре года назад.
   - И маменьки уже нет? - Елена на мгновение закрыла глаза. - Божья воля, - сказала она. - Я все равно не могла бы к ней вернуться. - Она протянула мне руку. - Спасибо, и дай вам Бог никогда не пережить такой потери, какую пережила я.
   - Это не все, - обратился я к ней. - У меня есть еще поручение вашей матушки.
   - Ах да, - вспомнила Елена. - Мне передали, что у вас есть для меня какие-то деньги.
   - Не деньги, а серьги.
   - Ну, это все равно.
   Сказано было с таким безразличием, что я сразу сообразил: деньги или серьги ее интересуют лишь как ценность, способная быть обращенной в ружья или пистолеты. И мне стало понятно, почему Ботев нашел нужным устроить мне встречу с Еленой.
   - Они с вами?
   - Мне надо только разуться, - пробормотал я и стал расшнуровывать ботинки, снял их и огляделся по сторонам.
   - Мне нужен нож.
   Искать нож не пришлось. Откуда-то из складок своего платья Елена достала и протянула мне кинжал, короткий, остро отточенный.
   Да, передо мной была не Елена Стахова, а Елена Инсарова!
   Я срезал набойки, сковырнул вар, развернул обвертки, и камни засверкали даже при тусклом свете керосиновой лампы.
   Я положил серьги на ладонь Елены. С минуту она рассматривала их.
   - Маменькины сережки, - промолвила она, грустно улыбаясь. - Помню. Что ж, пригодятся сейчас.
   Мне стало очевидно, что им недолго оставаться при ней. Ей для того только и помогли встретиться со мной, чтобы она могла распорядиться драгоценностями.
   - Спасибо, - еще раз сказала она. - И прощайте. Вы благородно выполнили поручение. Вряд ли мы с вами еще когда встретимся. Поклонитесь от меня России.
   И ушла. Так же решительно и быстро, как появилась. Мужественная россиянка, верная Болгарии. Провидел ли Тургенев, что станется с его Еленой?
   Сразу же в комнате появились бабушка Тонка и мой провожатый. На этот раз Тонка улыбалась.
   - Твой проводник говорит, что вам лучше не задерживаться, - обратилась она ко мне. - Лодка ждет. И да благословит вас Боже!
   По ночным рущукским улицам мы добрались до темного Дуная, сели в лодку, высадились на румынском берегу. Провожатый не стал сопровождать меня далее, в одиночестве я добрался до вокзала, дождался утреннего поезда и вскоре отбыл в Бухарест.
   ...Вероятно, ничто в природе не происходит внезапно. Даже землетрясения или извержения вулканов. Думаю, что и народные возмущения не вспыхивают сами по себе, неожиданно, их можно предсказать.
   Я утверждался в этой мысли, наблюдая за деятельностью Ботева. Он руководствовался не пламенными порывами души, а даром политического предвидения.
   - Нужен еще год, - говорил он в задумчивости, точно размышлял вслух сам с собой, ни к кому, собственно, и не обращаясь, а так, скорее отвечая нахлынувшим мыслям.
   В один из дней он прислал за мной одного из хышей, что вечно крутились около него в несметном количестве.
   - Христо просит зайти.
   Я предполагал найти его в окружении друзей и соратников. Но увидел мать, жену, ребенка - и никого больше, даже братьев не было.
   - Дошла очередь и до вас, Павел Петрович, - объявил мне Ботев. Разговор серьезный, поэтому позвал вас к себе. Вы много раз предлагали свою помощь, но всякий раз...
   - Вы ее отвергали.
   - Не отвергал, поверьте, а лишь отклонял, сознательно сдерживая ваши порывы, - продолжал Ботев. - Впрочем, вы оказали нам не одну услугу, смею заверить, немаловажную. Но я не хотел привлекать к вам ненужное внимание. За это время в Румынии к вам присмотрелись, и, уверен, никто не считает вас революционером.
   - Это похвала? - спросил я не без горькой иронии.
   - В данном случае похвала, и немалая, - серьезно сказал Ботев. - Кто вы для властей? Молодой русский помещик, заявившийся сюда, на Балканы, движимый отвлеченными идеями славянофильства. Чего проще было втянуться в дела русских и болгарских революционеров, но вы счастливо избежали искушения.
   - Не без вашей помощи?
   - Пусть так, - признал Ботев. - Но это избавило вас от ненужных неприятностей. Вы чисты, как луковица, очищенная от шелухи.
   - Но ведь луковицу чистят для того, чтобы съесть?
   - Вы сообразительны, - похвалил меня Ботев. - Меня интересует другое: хочет ли луковица быть съеденной?
   - Хочет! - воскликнул я, начиная угадывать смысл прелюдии.
   - Тогда поговорим...
   На этот раз он привлекал действительно к серьезному делу. Речь шла о транспортировке оружия. Планировалось сначала доставлять его из России в Румынию, а затем уже переправлять в Болгарию. Речь шла не об эпизодической операции. Работа могла занять по крайней мере несколько месяцев. Доставка должна была производиться небольшими партиями, но с достаточной регулярностью. Мне отводился участок в дельте Дуная. Я должен был принимать и передавать оружие, вести его учет и производить расчеты с поставщиками.
   Почему выбор пал на меня? Ботев не касался этой темы, но, думаю, все было довольно просто. За эти годы ко мне успели приглядеться и не сомневались в моей порядочности и добросовестности. Мне можно было доверить деньги, и я - не предатель. И еще одно очень существенное - у полиции составилось прочное мнение, что я живу личными интересами. И если поддерживаю знакомства с какими-то там неблагонадежными элементами, то исключительно из своеобразного любопытства, но никакого при этом участия в их делах. Я мог объявить, что интересуюсь историческими памятниками или записываю народные песни, поэтому слоняюсь в дельте Дуная. И этому легко поверят, настолько безобидное сложилось обо мне впечатление.
   Впоследствии я осознал, насколько дальновиден был Ботев в своем отношении ко мне. Не знаю, насколько изначальны были его планы использовать меня, но не все сразу, всему свое время - этому правилу Ботев следовал всегда.
   Опять приходилось покидать Бухарест. Версия, на которой мы с Ботевым остановились: еду собирать материал для очерка об исторических памятниках в низовьях Дуная.
   - Христо не советует откладывать эту работу, - обмолвился я дома.
   Его мнение сразу изменило отношение женщин к моей поездке. Ни Йорданка, ни Величка ни о чем больше не спрашивали. Благословение Ботева придало моим изысканиям понятную окраску.
   - Время от времени я смогу наведываться в Бухарест, - обещал я своим хозяйкам.
   Меньше всего я намерен рассказывать о себе, скажу лишь, что работа оказалась не самой простой, а достаточно хлопотной и беспокойной, иногда даже опасной. Я ходил по разным адресам, встречался с незнакомыми людьми, перевозил с места на место различные тюки, корзины и свертки, от кого-то получал, кому-то вручал, одним давал, от других брал расписки, расплачивался за доставленный товар, мне передавали для этого деньги, но, случалось, расплачиваться было нечем, и тогда поставщики лезли ко мне с ножом к горлу. В промежутках мне приходилось притворяться бездельником. Расспрашивать местных старожилов о событиях, которых никогда не происходило в действительности, и разыскивать руины, которых никогда не существовало. Не совру, мне удавалось производить требуемое впечатление.
   О том, что происходило в Бухаресте, я узнавал урывками, потому как имел дело преимущественно с контрабандистами и коммерсантами. С деятелями болгарского освобождения я сталкивался реже, а только от них я и мог что-либо узнать.
   Сперва я обосновался в Браиле. Этот город, расположенный на левом берегу Дуная, был мне знаком. Он был удобен своими пойменными зарослями камыша - здесь легко было прятать тюки с оружием. Но Браил отстоял слишком далеко от границы, и я перебрался в Измаил.
   Вот где для доморощенного историка открывалось настоящее раздолье. Правда, остатки средневековой генуэзской крепости давно уже превратились в груду камней. Зато мечеть, построенная в пятнадцатом веке, стояла монолитным памятником, мусульмане отправляли в ней богослужения.
   В сентябре в моих делах наметилось короткое затишье, и я решил съездить на несколько дней в Бухарест - отчитаться перед Ботевым, как уверял я себя, а на самом деле больше для того, чтобы повидаться с Величкой.
   Ставший уже традиционным маршрут: проходящий пароход, журжевский поезд, и вскоре я в Бухаресте. Прямо с вокзала я отправился в цветочный магазин. Великолепные чайные розы, последние розы осени, в синей фаянсовой вазе стояли посреди магазина. Я купил огромный букет - эта красота должна была принадлежать Величке. Она и открыла мне дверь.
   - Это - тебе!
   Она растерялась, обрадовалась, засмущалась...
   - Я поставлю их... к тебе в комнату, - пролепетала она.
   - Нет, нет, я же сказал, это - тебе.
   Йорданка при виде цветов покачала головой и только сказала:
   - Сколько денег!
   И все. Была она чем-то взбудоражена, наспех поздоровалась, даже заговорила о чем-то, но мысли ее были далеко.
   - Что-то случилось? - спросил я.
   - Разве Величка не сказала? - Йорданка укоризненно глянула на дочь.
   Величка растерялась, она так обрадовалась мне, что у нее все вылетело из головы.
   - В Старой Загоре восстание.
   - Какое восстание? - воскликнул я.
   - Христо лучше расскажет.
   Я помчался к Ботеву.
   Встретил он меня недружелюбно.
   - Вы почему здесь?
   Я доложил, что уже несколько дней никто не появляется, возникли, видимо, какие-то осложнения, и я приехал узнать, что делать дальше.
   Похоже, он несколько смягчился. Но раздражение его не покидало.
   - А что в Старой Загоре? - осмелился я спросить.
   - Восстание, - хотел еще что-то сказать, но не стал.
   Он долго молчал. Я чувствовал, он волнуется. Должно быть, в Старой Загоре произошло нечто страшное. Ботев всегда тяжело переживал гибель соотечественников, даже если он лично их не знал.
   - Я вышел из состава комитета, - неожиданно сказал он. - Не хочу... И не могу делить ответственность за медлительность, за половинчатость, за их... - он искал слово, - за их безучастность. Одни разговоры о сострадании. А надо не сопереживать, а действовать... Действовать, черт возьми! Народ не может больше терпеть и ждать. Людям нужно оружие, а не прокламации. Надо поднимать всю Болгарию!
   Я снова спросил:
   - А что же произошло в Старой Загоре?
   - Люди не выдержали, - на этот раз ответил он. - Вы знаете, сколько еще нужно оружия? Связи революционных комитетов налажены еще не везде... Преждевременное начало! Я понимаю, терпеть нет мочи. Но наша цель, чтобы восстание вспыхнуло одновременно и повсеместно. Тогда туркам с нами не справиться. Иначе трагедии будут повторяться и повторяться.