Разумихин Ал. Короткая жизнь

   На верхнем склоне с полудня не было заметно никакого движения. Ближе к вечеру буки, росшие вперемешку с пихтами, потемнели, не слышно было ни шелеста, ни шороха. Но четники продолжали неотступно держать склон под наблюдением. Уже в темноте заметили на склоне то ли крупного зверя, то ли человека, ползающего по россыпям камней. Доложили о замеченном Ботеву, тот глянул, - и впрямь непонятное, ползает кто-то промеж убитых турок, ворочает трупы.
   - Васил, Митю, а ну, взгляните поближе...
   Гайдуки с ножами поползли по склону. Приводят. Нечистый его забери, опять пастух!
   - Ты чего там, дед, шарил?
   - Табаку искал.
   За пазухой - турецкая куртка с серебряными позументами, кинжал, два ремня... Мародер!
   - Пристрелить?
   Следует пристрелить, да не поймет дикий старик, за что его расстреляют. Такой куртки у него отродясь не бывало, польстился на позументы, как сорока на оловянную пуговицу. Стар, глуп, нищ.
   - Он нам в отцы годится, - амнистировал его Ботев. - Скройся, дед, и чтоб мы тебя больше здесь не видали.
   ...И опять тишина, невесомая, неощутимая.
   - Отдыхайте, - говорит Ботев четникам. - Завтра опять бой.
   Какой там сон между сражениями, а усталость берет свое. Ботев обходит часовых. Идет к обрыву бросить взгляд на турецкий лагерь. Потом заглядывает в пещеру, вызывая на совещание ближайших соратников.
   Им четверым - Христо Ботеву, Георгию Апостолову, Петру Герцоговинцу и Николаю Обретенову - предстоит определить дальнейшие шаги.
   - Так что, братья, будем ждать помощи из Врацы? Отстреливаться и ждать или уходить не медля, пробиваться?
   - Куда? - спрашивает Герцоговинец.
   Из кожаной сумки Ботев достает карту, разворачивает и указательным пальцем проводит невидимую линию.
   - В Сербию.
   - Полагаешь, помощи из Врацы не дождаться? - задумчиво переспрашивает Апостолов.
   - Не дождаться, - утвердительно произносит Обретенов, отвечая и себе, и Апостолову.
   Ботев соглашается:
   - Надежды мало.
   - А как пойдем? - спрашивает Апостолов.
   - Разобьемся на небольшие группы, перебежками, не теряя друг друга из виду. Чета не должна распасться в движении. Если башибузуки оставят нас на некоторое время в покое, позволим людям отдохнуть еще часа два и двинемся в темноте.
   Обретенов все же не выдерживает, спрашивает:
   - Думаешь, удастся уйти?
   Уверенность - первый шаг к победе, Ботев резок:
   - Должно удаться!
   Он еще раз пытливо всмотрелся в карту, бережно сложил по сгибам, но спрятал не в сумку, а у себя на груди - слишком дорог сейчас для них всех этот ориентир. Еще раз оглядел товарищей, намереваясь отправить и их отдыхать. И вдруг короткий, отрывистый треск нарушил тишину; Ботев поднял руку, будто хотел схватиться за грудь, и рухнул на землю.
   - Христо! - не своим голосом закричал Апостолов.
   И до чего же чутко спали четники, если их разбудил этот одинокий выстрел, - один, другой, третий начали подбегать.
   - Турки?
   - Атака?
   - Кто стрелял?
   Не сразу и поняли, что произошло.
   Подбежал Войновский, бывший при Ботеве кем-то вроде начальника штаба.
   - Как же вы не уберегли?!
   Обретенов торопливо расстегивал на Ботеве куртку. Прицельный выстрел. Точное попадание в сердце. Пуля, вылетевшая, судя по всему, откуда-то из-за кустов, против которых стоял Ботев, пробила карту, рана едва заметна.
   - Христо, Христо! - воскликнул Герцоговинец. - Ты же должен...
   Он не договорил, что должен Ботев.
   Случайность? Кто мог выстрелить? Перестрелка давно прекратилась, турок вблизи вроде бы не было. Или предательство? В решающий момент все решивший выстрел! Пулю сочтут случайной, потому что убийца не был обнаружен.
   ...Замешательство прошло. Все поняли, что остались без Ботева - без руководителя, без того, в кого верили, на кого надеялись.
   Обретенов опустился возле павшего Ботева на колени, сложил на груди его руки.
   Рядом с Ботевым валялась выпавшая из-под куртки карта. Войновский стряхнул с нее прилипшую землю и спрятал ее к себе за пазуху.
   - Пойдем по его маршруту.
   Апостолов указал на Ботева:
   - Не оставим же мы его на растерзание?
   - Быстро, - скомандовал Войновский. - Поднимайте.
   Подняли тело Ботева - душа его оставалась с гайдуками, - понесли. Апостолов нашел выбоину в земле, близко от кустов.
   - Положим здесь.
   Не было ни лопат, ни кирок, ни даже штыков. Большинство четников было вооружено английскими охотничьими ружьями. А саблями с каменистой почвой не справиться. Не сговариваясь, осиротевшие четники кинулись в заросли шиповника. Колючки вонзались в ладони, никто не обращал на это внимания, наломали веток, забросали замолкшего Ботева охапками розовых цветов.
   - А теперь за мной, - командует Войновский, указывая на свою грудь.Путь известен. Всем отступать к лесу!
   Но сам идет не к лесу, а к обрывистому склону, где что-то медлят гайдуки, сторожившие подходы со стороны спуска. И тут пуля, вторая случайная пуля, - вы можете в это поверить? - вновь впивается в карту, спрятанную на груди Войновского, в карту, уже обагренную кровью Ботева.
   ...Всего нескольким человекам удалось ускользнуть в лес, прорвавшись сквозь окружение башибузуков. Утром турки на склонах нашли много убитых и семнадцать тяжело раненных четников. Им, еще живым, отрубили головы, запихали их в торбы и отвезли в Оряхово. Смотрите, мол, вот она, победа над бунтовщиками - семнадцать голов насажены на колья.
   Семнадцать отрубленных голов, семнадцать гордых голов, семнадцать вознесенных в высоту голов не смотрят на своих палачей.
   Смельчаки смотрят в будущее, видят Болгарию свободной, сильной, счастливой...
   Среди раненых и убитых не нашли турки самого опасного своего врага. Куда он мог деться? Где ж он? Приказано искать! И находят. Не так уж трудно увидеть груду вянущих ветвей и на них поникшие цветы. Разбросаны ветви, затоптаны цветы. Это он!
   И вот торопятся победители во Врацу. Им нужен город побольше, помноголюдней. Насажена голова на пику, и толпа озверелых солдат несет голову по улицам Врацы, сопровождая свое шествие довольными криками, улюлюканьем и нечеловеческим воем.
   Апрельское восстание закончилось поражением. Но именно с него началось возрождение Болгарии. Бывает так: поражение кует победу!
   ...Не помню кто, кажется, доктор Судзиловский, сказал мне при встрече, что Ботев подло убит. Я этому не поверил и пошел к Каравеловым. Мои отношения с Любеном восстановились, хотя прежней задушевности в них не было. В этот раз он держался достойно и не без мужества.
   - Да, это правда, - ответил он на мой молчаливый вопрос. - Христо мы потеряли.
   Должен признать, известие о гибели Ботева совершенно выбило меня из колеи. Невыносимо пусто стало вокруг меня. Я даже не предполагал, как много значил для меня Христо. Даже Величка была для меня некоей ипостасью Ботева. А вместе они были Болгарией. Удивительно красивой и бесконечно страдающей.
   Бухарест для меня опустел. Без Ботева и Велички я не находил себе места и потому решил ехать к себе домой.
   Сборы были недолги. Оставалось проститься с тремя женщинами. За время пребывания здесь, как оказалось, круг моего общения не стал очень уж широк.
   Первой из них была Наташа Каравелова. Душевная и сильная женщина.
   - Вы правильно поступаете, Павел, что возвращаетесь на родину. Там вы найдете применение своим силам. Все-таки здесь вы были гостем... - она тут же смягчила сказанное: - Очень милым и приятным. Пройдет несколько лет, время залечит раны, и сердечные тоже, не грустите, быть может, вас снова потянет сюда. Мы рады будем встретиться с вами, и нам будет что вспомнить.
   Затем пошел проститься с Венетой. Я, собственно, мало был с нею знаком. Даже разговаривать нам почти не доводилось. Но я не мог исчезнуть из Бухареста, не сказав ей хоть несколько слов.
   Я подходил к знакомому дому с опаской - слишком глубока была рана, нанесенная судьбой матери и жене Ботева. Меня встретили сдержанно, но любезно, посещение мое восприняли почти как официальный визит: как если бы я пришел на похороны. Я отдавал последний долг дорогому для меня человеку, его семья соответственно этот долг принимала.
   Мать Христо вскоре ушла, в соседней комнате, нетрудно было догадаться, попискивала крохотная Иванка, и бабушка отправилась к внучке. Заглянул в комнату маленький Димитр, посмотрел на меня с мимолетным любопытством и тоже ушел к бабушке.
   - Я хотел выразить вам...
   - Не надо, - мягко остановила меня Венета. - Все понятно.
   - Вот, собрался домой.
   - Обратно в Россию?
   - Да, к себе в деревню.
   Мне трудно было обмениваться с ней общими фразами, а иных слов для выражения чувств не находилось. Мы простились, чтобы никогда уже больше не встретиться.
   К третьей женщине и идти было не надо. С Йорданкой Добревой мы встречались и без того несколько раз на дню... и почти ни о чем не разговаривали. Она по-прежнему кормила меня обедами, по-прежнему подолгу сидела за вышивкой, по-прежнему молилась.
   - Матушка, - обратился я к ней перед отъездом. - Я собрался в Россию.
   - Добрый тебе путь, Павел, - спокойно отвечала Йорданка. - Здесь тебе все одно делать нечего, а там ты, может быть, еще найдешь свое счастье.
   - Ах, матушка, - сказал я со вздохом. - Счастье мое находится по ту сторону Дуная.
   - Или несчастье, если ты ее до сих пор любишь. Вряд ли тебе суждено ее видеть.
   - Но я еще вернусь!
   - Может быть, и так. Только вот Величка навряд ли вернется.
   - А если уцелеет?
   - Если уцелеет, думаю, уйдет в монастырь - молиться об убитых и казненных.
   Йорданке нельзя было не верить. Слеза покатилась по ее щеке. Однаединственная слеза. Железная была женщина - и вдруг заплакала.
   ...И вот я вернулся в Россию.
   Балашовку я нашел в совершенном запустении. Моя Анфиса Ивановна еще не утратила бодрости, но, ссорясь с уцелевшей дворней из-за каждой копейки, умудрялась не замечать, как мужики вырубали лес и пасли на барских, на моих, зеленях свое стадо. Пришлось опять заняться хозяйством самому: что-то починить, кое-что продать, чтобы хоть как-то сводить концы с концами.
   Жил я без определенной цели, только в книгах находя какое-то утешение. Но и чтение не могло занять полностью мои мысли. Снова и снова возвращался я на берега Дуная.
   Да и не во мне одном сохранялся интерес к Болгарии. Все с большей силой разрастался он в русском обществе. Злодейское, ни с чем не сравнимое по своей жестокости истребление болгар при подавлении Апрельского восстания всколыхнуло всю Европу.
   Виктор Гюго произносит во Французском национальном собрании гневную речь, которой клеймит султанское правительство. Тургенев откликается на события в Болгарии трагическим стихотворением, завершая его беспощадными словами: "...не смыть той крови невинной вовеки!" Цензура препятствует публикации этого стихотворения, оно ходит по рукам во множестве списков. Один из моих московских знакомых в декабре прислал мне эти стихи, отпечатанные в Германии на отдельных листках.
   Балканы стонут под турецким игом. Неотвратимо приближается русско-турецкая война.
   12 апреля 1877 года Россия вступает в войну с Турцией. Не прошло и года после подавления Апрельского восстания - началось освобождение Болгарии.
   Мог ли я усидеть в Балашовке? Что сказал бы Ботев, останься я в стороне, когда русские выступили на защиту болгар? Бросив имущество на руки Анфисы Ивановны, я волонтером вступил в нашу армию и вскоре был отправлен на Балканы. Я попал в Суздальский пехотный полк, входивший в состав дивизии, которой командовал Скобелев.
   Не скажу, что мне было легко. Все-таки до того, как попасть в армию, я жил по своей воле и вдруг очутился в положении солдата. Конечно, мне было чуть легче, чем другим, как-никак я был вольноопределяющимся, человеком с образованием, дворянином. Многие офицеры со мной обращались мягче и спускали то, что необразованным солдатам никогда не прощалось.
   К чести своей должен сказать, что я прошел весь страдный солдатский путь, выпавший на долю участников этой войны. Прознав о том, что я бывал на Балканах и, следовательно, знаком с местностью, где нам предстояло воевать, хотя я не скрывал, что на самом деле, кроме как в нескольких румынских городках, расположенных по берегам Дуная, я нигде не бывал, в полку меня зачислили в команду охотников, или, как нас еще называли, в команду разведчиков. Нам приходилось опережать все полковые части, мы разведывали местность и расположение противника, и, честно говоря, я действовал не хуже других.
   До этого похода я плохо представлял себе, что такое зима в горах Болгарии, с ее серым туманом, мокрым снегом, скользкими скалами. Бредешь целый день по рыхлому снегу, до крови оттопаешь себе ноги, свалишься вечером у дымящего костра, вспомнишь Балашовку, отчего станет, право слово, еще холоднее, - и прежняя жизнь в моей бедной деревушке покажется благостным раем.
   С жутью вспоминаю ноябрь 1877 года. Подступы к Плевне. Длительная осада - знаменитое "плевненское сидение". Ветер сдувает со скал снег, приходится взбираться на обледенелые поверхности, падать, взбираться и снова падать. А чуть одолеешь неприступную крутизну, как валишься в расселину, утопая по грудь в рыхлом снегу.
   Узкие лесные тропы - продвигаемся по ним гуськом, заросли приходится раздирать руками, колючки незнакомых кустарников впиваются в лицо, и, чтобы утолить жажду, снег приходится брать прямо из-под ног. Страшны были перестрелки и бои, но переходы в заснеженных горах были куда страшнее.
   Я не вправе судить о стратегических способностях наших командиров, но за одно не только я вспоминаю генерала Скобелева: на каждом привале нас всегда поджидали горячие похлебка и каша. За них, эти суп и кашу с пылу с жару, я до сих пор испытываю по отношению к нему чувство глубокой благодарности. Много ли солдату надо!
   До сих пор не понимаю, как нам удавалось преодолевать крутизну гор, протаптывать в глубоком снегу тропы для лошадей и орудий, обходить стороной глубокие пропасти. И ведь все это происходило в тяжелых боях, под разрывы снарядов, при постоянных перестрелках. К январю армия вступила в долину Казанлыка. И именно перед вступлением в Казанлык я вышел из строя. Стыдно сказать, но судьба обошлась со мной безжалостно. Вместо того чтобы послать мне достойную мужчины смерть в бою, она обрекла меня на затяжную мучительную болезнь.
   Штык и пуля пощадили меня - я свалился в жестокой лихорадке. Не знаю, где настигла меня простуда, я перемогался как мог в течение всего декабря, как вдруг разом почувствовал такую слабость, что однажды не смог устоять на ногах. Товарищи положили меня на шинель, выволокли из траншеи и отнесли полковым санитарам. Братья милосердия, или, как их там, фельдшера, принялись отпаивать меня кипятком и ставить мне банки... Неделю я провалялся без памяти.
   Видя, что я почему-то никак не умираю от воспаления легких, полковой лекарь решил взяться за меня сам. Выслушал, выстукал, прощупал мой живот и обложил фельдшеров немыслимой бранью.
   - Какое ж это воспаление легких? - кричал он на своих помощников.Воспаление-то оно воспаление, да только не легких, а почек. Подать сюда чистую миску!
   Миску подали, откинули с меня одеяло, подставили.
   - Мочись, мочись! - кричал на меня лекарь. - Тужься!
   Миску он сунул фельдшерам к носу.
   - Он же кровью мочится, ее простым глазом видать! Закутать его в два одеяла, поить магнезией, не давать соли...
   Он оказался грамотным медиком, потому только я и пишу эти строки.
   Вскоре меня переправили в госпиталь, расквартированный в Рущуке. В нем я лежал почти четыре месяца.
   Ухаживали за больными и ранеными сестры милосердия, набранные из местных жительниц. Разговорился как-то с одной из них.
   - Не знаете здесь такую - Обретенову?
   - Ну как же! - воскликнула сестра. - Бабушка Тонка!
   - Как она живет? - поинтересовался я.
   - Да ничего, - отвечает сестра. - Как и все.
   - У нее все целы? - продолжаю расспрашивать я. - Сколько при ней сыновей?
   - Было пятеро... - сестра грустно вздохнула. - Георгия турки два года назад поймали в Пейково и зарезали, запихнули в рот письмо, которое при нем нашли, и принесли голову в Сливен. А Никола и Ангел вернулись недавно из плена.
   К тому времени Россия и Турция уже подписали Сан-Стефанский мирный договор, по которому пленных болгар отпускали по домам.
   Николай Обретенов оказался одним из немногих, кто уцелел из четы Ботева. Некоторое время после гибели Ботева он скитался в горах, пока не попал к туркам в руки. Его заслали в Акку, сирийский город на Средиземном море, заточили в крепость Сен-Жан-Д'Арк, сооруженную еще крестоносцами.
   - А вы что, знаете бабушку Тонку? - спросила сестра.
   - Знаю.
   - Никто ее не знает. Камень скорее заплачет, чем бабушка Тонка. Видели бы вы, как встречала она Николу! Люди рассказывали, что, когда сын, вернувшийся из плена, оказался перед матерью, истощенный и поседевший прежде времени, в рваном арабском бурнусе и разодранной феске, покачивающийся от слабости, бабушка Тонка отступила на шаг, покачала головой, усмехнулась. "Узнаю, узнаю дурака! - громко закричала она. - Скажи-ка, да ты старее меня! Как это тебя угораздило попасть в плен?" И даже не обняла сына, во всяком случае, на людях не обняла.
   Я попросил сестру зайти к бабушке Тонке, передать ей, что один русский спрашивает, не навестит ли она его в госпитале.
   Бабушка Тонка появилась на другой же день. Вместе с Николаем. Тот еще не пришел в себя и походил на мучеников со старых икон, отчего бабушка Тонка рядом с ним точно помолодела, - в черном платье, в черном платке, с умным и гордым лицом, она выглядела моложе своего сына.
   - Кто меня тут звал? - спросила она, входя в палату, обвела больных глазами, подошла ко мне. - Здравствуй, сынок.
   - Здравствуйте, - ответил я. - Не помните меня?
   - Почему ж не помню? - возразила она. - Только не помню, как зовут.
   - Павел.
   - Правильно, Павел. Помню, помню. Присылал тебя ко мне Христо, вечная ему память и слава! Ночью пришел и ночью ушел...
   - Спасибо, - сказал я.
   - За что спасибо? - удивилась она.
   - За то, что помните.
   - А разве можно забыть хоть кого, с кем вместе боролся за святое дело?спросила она. - Забудешь людей, а Бог тебя забудет.
   Села возле меня, а Николая не посадила. Он так и стоял, почтительно глядя на мать.
   - Принесла тебе изюму, сынок. Хотела вина принести, да побоялась лекаря.
   - А помните, зачем я к вам приезжал? - спросил я.
   Недоуменно посмотрела на меня бабушка Тонка.
   - Встречался я у вас с одной женщиной.
   Глаза бабушки Тонки потускнели.
   - С одной русской женщиной. Вы еще тогда сказали, что не знаете, русская она или болгарка. Где она?
   - Не помню, - сказала, как отрезала, бабушка Тонка. - Не помню никакой женщины.
   - Ну как же? - настаивал я. - Как раз к ней меня и присылал Христо.
   - Не помню, - повторила бабушка Тонка. - Чего-то ты, сынок, путаешь.
   Не захотела она говорить со мной о Елене. Так что узнать о дочери Анны Васильевны Стаховой от бабушки Тонки не удалось, а больше сделать это было не у кого.
   Николай несколько раз заходил ко мне уже без матери. Он-то и поведал мне обо всем, что произошло во Врачанских горах.
   Вскоре меня выписали, сказав, что еще долго придется лечиться. Но перед отправкой домой я не мог отказать себе в посещении Бухареста.
   Веселый и жизнерадостный город был полон русских офицеров, приехавших развлечься после войны, музыка звучала во всех ресторанах и кафе. С трудом получил я номер в самой захудалой гостинице - от постояльцев везде не было отбоя. И с дрожью в сердце пошел по знакомым местам.
   Домик Добревых я нашел без труда. Но дверь мне открыла незнакомая женщина.
   - Госпожу Добреву можно видеть? - спросил я.
   Та покачала головой:
   - Она здесь больше не живет.
   - Ведь это дом госпожи Йорданки Добревой?
   - Она его продала еще до войны.
   Продала и уехала. Куда? Ничего не могла женщина сказать мне ни об Йорданке, ни о Величке.
   ...Я пошел к дому, где когда-то печаталась "Свобода".
   Наталья жила еще на старом месте. Но самого Любена я не застал. Она не сразу узнала меня, до того я, должно быть, изменился.
   - Неужели это вы, Павел? Были ранены?
   Я почему-то постеснялся сказать ей о своей болезни.
   - Я всю войну одна. Любен где-то при Главной квартире русской армии переводчиком.
   Известный деятель, писатель - в роли армейского переводчика? Может, нужда заставила?
   - Пишет, что часто болеет. Собираемся отсюда уехать, поселимся в Рущуке.
   ...Я побрел к знакомому храму. За церковной оградой царили мир и спокойствие. Вошел в ограду, по белым плитам подошел к дому, где когда-то жил Христо. Больше мне идти было некуда. От Наташи знал, что Венета с детьми уехала из Бухареста.
   ...Проездом через Москву я побывал в Старо-Екатерининской больнице. Был проведен консилиум. Полковой лекарь не ошибся.
   - Nephritis chronica, - сказал один врач.
   - Morbus brightii, - сказал другой.
   - Понимаете, дело вот в чем, - объяснили мне. - Ваши почки выделяют вещества, которые должны в организме удерживаться, и задерживают вещества, которые должны выделяться.
   - И долго это будет продолжаться? - спросил я.
   - Всю жизнь.
   - А какова продолжительность этой жизни?
   - А это уж, батенька, зависит от вас, - услышал я. - Если не будете ни пить, ни курить, ни волноваться, соблюдать диету, жить на свежем воздухе...
   ...Свежего воздуха мне хватает. Четвертый год я безвыездно живу в Балашовке. Обо мне заботится Анфиса Ивановна, хотя она окончательно впала в детство.
   Болезнь моя прогрессирует. Изредка ко мне заезжает врач из Мценска. Считается, что он наблюдает меня. Каждый раз он с трудом скрывает удивление, что я еще жив. Да я и сам понимаю, что жить мне осталось недолго.
   Хозяйство мое в полном запустении, но я об этом не тревожусь. В зеркало я стараюсь не глядеть. Я мало похож на того Павла Петровича Балашова, каким был лет десять назад. Бледное, одутловатое лицо с потухшими глазами и набрякшими веками... Нет, лучше на себя не смотреть!
   К своим хворям я привык: мучают меня головные боли, одышка, бессонница, зрение мое ослабло...
   И все же, оглядываясь на прошедшие годы, я ни о чем не жалею.
   Два года назад я получил письмо из Рущука. От Наташи Каравеловой. Она извещала, что Любен скончался в возрасте сорока пяти лет. Да будет ему земля пухом. Болгария его не забудет. Он был талантливый человек, но очень уж неуравновешенный. Ботев сначала учился у него, а потом настолько перерос, что их даже не поставишь рядом.
   Я не представляю себе более законченной жизни, чем жизнь Ботева. В ней все совершенно - от общественной деятельности до личных чувств.
   Понимал ли он, что шел на смерть? Думаю, да. Он был земной, сильный, жизнерадостный человек, но превыше всего в нем проявлялось высочайшее, можно сказать, почти неземное, духовное начало. Он представлял редкое сочетание человека действия и рыцаря идеи.
   Вспоминаю "Символ веры болгарской коммуны", написанный Ботевым в первый год нашего знакомства: "Верую в единую общую силу рода человеческого на земном шаре - творить добро". Ботев погиб 1 июня 1876 года. Но смерть его вершина Апрельского восстания; мне кажется, что выстрел во Врачанских горах прозвучал в апреле.
   Пять лет я был с ним знаком, но и после своей гибели он остается со мной. Он для меня не умер. Жив по сей день. Его образ придает мне силы. Сегодня я могу сказать, что он научил меня не только достойно жить, но и достойно умереть: человек обязан достойно уйти из жизни. Я почти беспомощен и мог бы умирать в тоске и смятении. Но Ботев не допускает меня до этого.
   Моя собственная жизнь малопримечательна и не богата событиями, но я был близок к Ботеву, и запечатлеть то, что я знаю о нем, стало смыслом моей жизни. Христо меня жалел. Может быть, для того и пожалел, чтобы я рассказал о нем... Кому? Людям. Верю, надеюсь, кто-нибудь да прочтет мои записки.
   Собственно, на этом можно бы и поставить точку. Одна мысль только гложет меня. Двадцать с лишним лет после событий, описанных Тургеневым в романе "Накануне", мне удалось отыскать героиню Ивана Сергеевича, я смог увидеть ее, встретиться и поговорить, сумел выполнить просьбу ее матушки передать фамильные серьги. Смею думать, я знаю, что она с ними сделала. Но есть тайна, так и оставшаяся для меня неразгаданной: почему бабушка Тонка не стала говорить со мной о Елене? И это не дает мне покоя. Почему?..
   Звездные годы.
   Заметки историка Олега Балашова,
   позволяющие полнее воссоздать события и лица,
   представленные в записках Павла Петровича Балашова
   В жизни каждого человека бывает время, когда наиболее полно проявляются его способности, наступает момент наивысшего испытания и подъема всех его сил, он как бы достигает вершины своей жизни. Это время порой называют звездным часом. У выдающихся натур иногда случается, что их звездный час длится даже не месяцы, а годы. Таким временем были у Ботева последние три года его жизни.
   Талантливый юноша рос, учился, совершенствовался, рано овладел искусством руководства общественной борьбой - и стал, по признанию самих болгар, "самым дальновидным вождем болгарского национально-освободительного движения".
   Говорить об этих трех годах трудно. Потому что никаких особо видных, тем более занимательных происшествий за это время в жизни Ботева не происходило. Он больше был политиком, нежели поэтом. А жизнь серьезного политика не блещет приключениями. Дни его походили один на другой. А противоречия в свидетельствах очевидцев побуждают подвергать сомнению многие события и даты. Поэтому я перечислю лишь неоспоримые факты.