Разумихин Ал. Короткая жизнь

   Тут Ботев не договаривал. А почему не договаривал, я понял год спустя.
   Помимо болгарских четников, слетались в Браилу довольно случайные и совсем не случайные лица, рассказывающие о себе всякие небылицы и пытающиеся войти в доверие.
   Появился как-то такой неожиданный посетитель и в типографии Паничкова. Мне с восторгом рассказал о нем Шапченко:
   - Офицер, участник покушения на царя, беглец с сибирской каторги...
   - Откуда известно?
   - Он сам говорит.
   За год, прожитый в Румынии, я научился ставить под сомнение романтические биографии, особенно если их рассказывали сами герои этих жизнеописаний. Но на Шапченко он произвел впечатление.
   - Князь-нигилист!
   Я так и ахнул:
   - Он сам так отрекомендовался?
   - Да!
   Я отправился искать Ботева.
   - Появился князь. Тот, помните, на пароходе? Это не к добру.
   Ботев отлично все помнил. Но мои опасения не взволновали его.
   Князь Меликов не замедлил нанести мне визит. Появился в гостинице, сказал, что рад возобновить наше знакомство, и попросил ссудить на пару дней пятьдесят рублей.
   Я объяснил, что жду перевода из дома и располагаю всего десятью. Он согласился на десять. А вечером сидел в кофейне и угощал на мои деньги своих новых знакомых из типографии.
   ...Как-то днем за мной прибежал Ангел, славный парнишка, он находился у Паничкова на выучке, его обучали работе на печатной машине.
   - Дед Паничков зовет.
   Никогда прежде Ангела не посылали за мной, в том не возникало нужды. Появление Ангела означало, что что-то стряслось.
   Паничков стоял у наборной кассы.
   - Что случилось, Димитр?
   Он только указал в глубину типографии. Там находилась каморка с разным инвентарем и стояли деревянные козлы для ночевок непредвиденных посетителей. На козлах на сей раз разбирал какие-то бумаги Ботев.
   - Перебираюсь в Галац, - обратился он ко мне без лишних проволочек.Сегодня деда Паничкова пригласили в полицию. Румынам до него дела нет, встретили его два господина из России, предложили четыре тысячи, если выдаст Нечаева.
   - И что же дед?
   - Если бы согласился, вряд ли я об этом знал.
   - А что делать мне?
   - Пока ничего. Задержитесь на некоторое время в Браиле. Ведите обычный образ жизни. И ни с кем никаких разговоров. Спросят обо мне, скажете, что я уехал вместе с Флореску в Галац.
   Вечером кофейня наша опустела. Лишь пятеро или шестеро эмигрантов прихлебывали кофе. Я присоединился к ним. Все были не в настроении. Разговоры, начавшись, тут же сами собой увядали.
   Позже возник князь. Пододвинул стул к моему столу и без приглашения сел. Заказал вина.
   - Выпьем за Россию? - неожиданно предложил он. - Что-то сегодня народу мало. А где Ботев? - с напускным безразличием поинтересовался князь.
   - Уехал, - спокойно ответил я.
   - А Флореску?
   - Тоже уехал.
   - Далеко? - заволновался князь.
   - В Галац.
   - Вы не ошибаетесь?
   - При мне нанимали пролетку.
   Князь задумчиво уставился в середину стола, встал.
   - Пойду, - сказал он. - Что-то ночью мне плохо спалось.
   - Весна, всем не спится, - посочувствовал я.
   Меликов помедлил ради приличия и удалился. Так и не довелось нам с ним выпить за Россию. В тот вечер, слава Богу, он исчез для меня навсегда.
   Несколько дней до меня не доходили никакие новости. Я коротал время за чтением. От книг меня оторвал Ангел.
   - К деду?
   Он кивнул, и я поспешил в типографию.
   Паничков покусывал усы.
   - Посадили нашего Христо, арестовали в Галаце.
   - Так он действительно уехал в Галац? - удивился я.
   - А зачем ему врать? - пристыдил меня Паничков. - Христо вранья не терпит.
   - Что же делать? - разволновался я. - Ехать в Бухарест, искать хорошего адвоката?
   - Христо сам себе адвокат, - возразил Паничков. - Все образуется.
   Паничков прищурился. Он, показалось мне, хитрил, но я так и не разобрался, знает ли он больше того, что говорит.
   Вскоре он сообщил, что Ботев переведен в Фокшаны, в более надежную тюрьму. И опять посоветовал ждать дальнейших вестей.
   И вести не замедлили прийти. Хотя и не оттуда, откуда я их ожидал. Меня вызвали в полицию.
   Разговаривал со мной полицейский чиновник, смазливый мужчина, больше похожий на актера, чем на полицейского.
   - Павел Петрович, я - следователь Бибулеску. Позвольте поинтересоваться, вы давно живете в Румынии?
   - Около года.
   - Извините, и что вас здесь у нас держит?
   - Мне нравится Румыния.
   - Простите, а что вас привело в Браилу?
   - Желание ближе познакомиться с бытом и культурой вашей страны.
   Он задал еще несколько вопросов и, наконец, тот, который его интересовал, надо полагать, больше других:
   - Вы встречались здесь с господином Флореску?
   - О да!
   - И давно с ним знакомы?
   - Несколько месяцев.
   - А где познакомились?
   - В Бухаресте.
   - Что его привело в Браилу?
   - Не имею понятия.
   - А чем он здесь занимался?
   - Ни малейшего представления.
   - Но вы же знакомы с господином Флореску?
   - Как с завсегдатаем кофейни, в которой мы оба бывали по вечерам.
   Мой собеседник посмотрел на меня с укоризной:
   - У нас к вам просьба. Не проедете ли вы со мной в Фокшаны? Господин Флореску содержится в фокшанской тюрьме. Это опасный преступник. Русское правительство требует его выдачи, и мы хотим возможно точнее установить его личность.
   Я подумал, что раздражать румынскую полицию не стоит, и согласился на поездку в Фокшаны.
   Всю дорогу я мучительно думал о предстоящем свидании: надо или не надо узнавать Нечаева и не поврежу ли я чем-нибудь Ботеву, ведь их часто видели вместе. Признать Флореску - подтвердить догадки полиции. Не признать рискованно, найдутся люди, которые уличат меня. Я терялся, не зная, как мне поступить. Узнать - Нечаева разыскивает царская охранка, его отправят в Россию, где его ждут каторга или смертная казнь. Но... ведь я уже сказал, что знаю Флореску. Скажу, что это не тот Флореску, которого я знаю, когда приведут Нечаева. А если Нечаев признался, что знаком со мной? И все же я склонялся к мысли, что лучше Флореску мне не узнавать.
   Фокшаны понравились мне меньше Браилы - совсем захолустный городок. Но фокшанская тюрьма, массивное двухэтажное здание, где содержались преступники со всей Восточной Румынии, украсила бы и более цивилизованный город.
   В тюрьму нас пропустили без труда, проводили в канцелярию. Бибулеску оставил меня на попечение начальника тюрьмы и на некоторое время исчез. Пока он отсутствовал, начальник тюрьмы занимал меня разговорами о собаках, он оказался любителем комнатных собачек.
   Бибулеску появился с извинениями.
   - Я надеюсь на вас, - сказал он. - Сейчас принесут.
   Принесут? Если он избит или ранен, почему бы меня не отвести к нему?
   Унылый надзиратель внес в комнату и поставил передо мной обитый серебристой жестью сундучок с металлической ручкой на крышке.
   - Узнаете?
   - Нет, - обескураженно ответил я.
   Бибулеску пытливо взглянул на меня.
   - Знаете, что в нем находится?
   - Откуда? - пожал я плечами.
   Я и в самом деле не знал, что находится в сундучке.
   Бибулеску откинул крышку. В сундучке лежали слесарные инструменты: отвертки, стамески, плоскогубцы.
   - Орудия для взлома, вот что это такое, - сказал Бибулеску, глядя мне в лицо, вздохнул и приказал надзирателю: - Привести!
   Его ввели два надзирателя...
   Ну какой же это Флореску?! Это же Меледин. Из русских революционеров, обретавшихся в Браиле, он, пожалуй, был мне симпатичнее других. Интеллигентный человек, подобно мне, находившийся под обаянием Ботева.
   Ботев меня с ним и познакомил:
   - Николай Филиппович Меледин. Революционер, социалист, милый человек, вы понравитесь друг другу.
   И вот такая неожиданная встреча. Почему его приняли за Флореску? Меледина я сразу решил не узнавать. Тем более что его задержали с орудиями для взлома.
   - Вы знакомы? - обратился ко мне Бибулеску.
   "Нет" уже чуть было не сорвалось у меня с языка. Однако успел заметить, что Меледин вдруг усиленно заморгал. Веки его опускались, поднимались и опять опускались, явно что-то сигнализируя мне. Меледина, надо понимать, почему-то принимали за Флореску, но он просил меня отвечать "да".
   - Да, - сказал я. - Мы знакомы с господином Флореску.
   - Вы уверены, что это господин Флореску? - спросил Бибулеску.
   - Мы выпили с ним не одну чашку кофе, - объяснил я. - Это тот самый господин Флореску, с которым я знаком почти год.
   Бибулеску задумчиво посмотрел на меня, потом повернулся к Меледину и неожиданно завопил:
   - Для чего вам понадобились эти инструменты?
   - Я же говорил уже, хочу открыть в Галаце слесарную мастерскую, спокойно отвечал Меледин. - Нужно же мне как-то зарабатывать на жизнь.
   - Какую еще мастерскую, голодранец!
   - Слесарную, господин хороший...
   Бибулеску, совершенно выведенный из себя, пнул сундучок носком ботинка и заорал надзирателям:
   - Увести!!!
   Меледина увели, а сундучок так и остался посреди комнаты.
   - Подпишите протокол опознания и можете отправляться на все четыре стороны, - сказал Бибулеску. - Я задержал Флореску, и вы подтверждаете, что это Флореску, - теперь следователь чувствовал себя обескураженным, - но это не тот Флореску, который нужен русской полиции!
   Нечаев появлялся и исчезал на моих глазах с ловкостью иллюзиониста. Я порадовался за него, хотя лично мне он был несимпатичен.
   По возвращении в Браилу я отправился в типографию.
   Паничков испытующе глянул на меня:
   - Далеко вас возили?
   - В Фокшаны, в тюрьму.
   - На очную ставку?
   - Полиция хотела, чтобы я опознал Флореску.
   В голосе Паничкова прозвучала тревога:
   - И вы... опознали?
   - Опознал. - я не удержался и спросил: - Но ведь это же не Флореску?
   - Вы же сами сказали, что опознали Флореску.
   - А настоящий, ну, тот, другой Флореску?
   - Не понимаю... Но это не важно. Пока же мне поручено передать, что вы можете возвращаться в Бухарест.
   ...И я вновь очутился у Добревых. Йорданка и Величка встретили меня как родного. Все в моей комнате находилось на месте. Верхняя одежда - на вешалке, белье постирано и выглажено, книги аккуратно сложены, обувь начищена и поставлена у стены.
   Следом за мной зашла Йорданка, узнать, все ли нашел я в порядке.
   - О! - только и смог я сказать.
   - Набойки бы надо набить, - сказала она, заметив мой взгляд, брошенный на стоптанные ботинки. - Хотела отдать их сапожнику, да засомневалась, будете ли вы их носить.
   У меня даже сердце защемило.
   - Я их почти не ношу, но они дороги мне как воспоминание, - сочинил я.
   Долго ли еще придется мне хранить стаховские бриллианты?! Я швырнул ботинки на дно баула и отправился с визитом к Каравеловым.
   Они встретили меня с неизменной приветливостью. Но сам Любен выглядел озабоченнее, чем обычно.
   - Вам еще не наскучило здесь? - спросил он, имея в виду мое затянувшееся пребывание в Румынии.
   - Нисколько, - возразил я. - Хотя мне еще больше хочется побывать в Болгарии.
   Каравеловы расспросили меня о Браиле, о настроениях живущих там болгар, о Ботеве.
   Я поделился впечатлениями, не распространяясь о поручениях Ботева, которые довелось выполнять.
   Как и раньше, вечером в этом доме оказалось многолюдно. Разные люди сошлись в столовой, по-прежнему пили крепкий турецкий кофе и дешевое крестьянское вино, по-прежнему среди гостей то и дело возникали и гасли споры. Гости, и даже не гости, а собиравшиеся у Каравелова единомышленники вели себя как и шесть или семь месяцев ранее и, должно быть, как два или три года назад. В то же время чем-то нынешнее собрание все же отличалось от предыдущих. Мне показалось, в воздухе над присутствующими висело ощущение приближающейся грозы.
   Каравеловых я покидал, когда расходились самые засидевшиеся посетители. Шел по опустевшим улицам ночного города и уже никого не боялся. Я привык к Бухаресту.
   ...Безделье располагало ко сну, проснулся я поздно. За окном сиял весенний день. Вскочил с кровати, распахнул оконные рамы, и в лицо повеяло слабым ароматом отцветающих абрикосов. По всей улице, где я жил, за каждым домом росли абрикосы, и каждой весной розовая пена цветов разливалась по всему Бухаресту.
   Неодетый, в нижнем белье, я стоял у окна, когда в дверь ко мне постучали. Я поспешно нырнул под одеяло.
   - Павел, - раздался за дверью глуховатый нежный голос Велички, но тут же она поправилась и назвала меня на русский лад, - Павел Петрович, доброго утра! К вам гость...
   Она спешила меня предупредить, но гость уже сам появился передо мной. Христо! Вот уж кого не ждал!
   - Одевайтесь!
   Но я и сам вскочил, было стыдно, что меня застали в постели в столь поздний час.
   - Господи, как я рад, - бормотал я, просовывая руки в рукава рубашки. Как вам удалось выбраться из тюрьмы? Не думал, что вас так скоро выпустят...
   - А за что им меня задерживать? - весело отвечал Ботев. - Я не совершил никакого преступления.
   - Но ведь за что-то вас посадили!
   Ботев рассмеялся:
   - Превентивный арест. С той стороны границы за мной следят ревностнее, чем местная полиция. Русские агенты уверяли своих румынских коллег, что опаснейшие преступники ускользают от них лишь благодаря мне.
   - Они имели в виду Нечаева?
   - Флореску! Не так уж трудно было установить подлинное имя владельца этого паспорта.
   - Но Флореску, которого мне показали в тюрьме, оказался Мелединым.
   - Теперь он владеет паспортом Флореску.
   - И его выдадут русской полиции вместо Нечаева?
   - Зачем? Меледина освободили вместе со мной. Этот Флореску им не нужен. Он даже в Одессу съездит по этому паспорту, чтобы успокоить полицию.
   - А Нечаев? - я тут же прикусил язык: правила конспирации не позволяли задавать лишние вопросы.
   Но Ботев счел возможным ответить:
   - Когда стало очевидно, что Нечаев обнаружен и румынская полиция намерена выдать его царским властям, мы выпустили на сцену нового Флореску.
   - Его нетрудно было опознать.
   - Однако вы этого не сделали.
   - Едва не сделал, - признался я.
   - Едва - не считается.
   - Но ведь Нечаева все равно будут искать по всей Румынии.
   - Думаю, он давно уже где-нибудь в Женеве или Цюрихе.
   Так закончилось пребывание Нечаева в Румынии. Поэтому я поставлю здесь на Нечаеве точку. Хотя, не буду лгать даже в малости, однажды в одном из разговоров с Ботевым мне случилось вернуться к имени Нечаева. Но продолжу по порядку.
   В течение нескольких дней, последовавших за нашей встречей, мне довелось видеть Ботева только мельком. Он снова погрузился в кипучую деятельность: кого-то разыскивал, с кем-то виделся, писал корреспонденции в "Независимость", встречался с воеводами распущенных чет, раздобывал книги, о которых кроме него никто в Бухаресте и слыхом не слыхивал. И лишь только я был Ботеву не нужен.
   И вот в один из таких дней, встретив под вечер Ботева при выходе из типографии, я увязался проводить его до дому.
   Ботев шагал размашистым шагом и разговаривал, вернее, отвечал на мои вопросы, но гораздо больше, я чувствовал это, был погружен в какие-то свои думы.
   - Пришли, - сказал Ботев, останавливаясь перед узорчатой чугунной оградой.
   Не столь большой, но удивительно соразмерный, с чистыми белыми стенами и синими куполами, храм стоял в ограде, и дальше, в глубине двора, белело еще несколько особняков. Весь архитектурный ансамбль напоминал богатую помещичью усадьбу, перенесенную сюда из средней полосы России.
   - Резиденция митрополита Панарета Рашева, - Ботев указал на один из особняков. - Умный, дальновидный человек, один из руководителей "Добродетельной дружины". Слыхали о такой?
   Как не слыхать! Поминал о ней, и не раз, Каравелов, да и другие рассказывали о сообществе состоятельных болгарских патриотов, ратующих за освобождение родины от чужеземного ига. Однако деятельность "Дружины" вызывала усмешки со стороны молодых революционеров.
   - Умный, дальновидный человек, - повторил Ботев. - Заглядывает в даль, какая даже астрономам не снится, а того, что перед глазами, не видит. Просветитель, - добавил он, и я не понял, звучало в его голосе уважение или осуждение.
   Ботев придержал калитку, приглашая войти за ограду, указал на широкую скамью в тени сереброствольного платана.
   - Теперь это и моя обитель, - сказал Ботев. - Здесь находится болгарское училище, а я поступил сюда учителем.
   На дорожках, выложенных белыми каменными плитами, возникали, исчезали и вновь возникали, точно гоняясь друг за другом, солнечные блики.
   Светлые тени пробегали у Ботева по лицу.
   - Мне теперь надо находиться в Бухаресте. Приближается время жатвы,сказал он. - Долго мы ждали этого часа. Не все еще понимают, что народ больше не в силах ждать. Скоро поднимется вся Болгария.
   Такие разговоры он заводил нечасто. Ботев вообще редко отвлекался от действительности. Дел, которые предстояло переделать ему самому или которым он должен был дать направление, существовало множество, - я ждал, что он и ко мне обратится сейчас с каким-либо поручением. Заговорил он, однако, совсем о другом. Будто накопилось внутри, и приспела пора высказаться перед самим собой.
   - Болгария - крестьянская страна. Отсюда ее достоинства и недостатки, говорил Ботев. - Мы добры, как сама природа, а природа добра к нам. Представьте себе нашу страну, наши горы, наши леса, наши долины, поля, сады, виноградники - земля щедро одаривает земледельца, отдающего ей свой труд. Болгары - поэтический народ, сказывается воздействие благодатной природы. Но крестьянская натура, крестьянский склад характера слишком сильно пригибает нас к земле. Власть земли принижает наши души. Иной хозяин пожертвует женой, чтобы сохранить корову. Отсюда страх перед всеми, кто может увести корову или вырубить сад. Но сегодня у болгар нет ничего, им нечего терять, они живут свободнее, они стали непримиримее к врагам, им легче совершить революцию.
   Я все ждал какого-то поручения, а Ботев меж тем замолчал, задумался, глядя сквозь кружево веток в далекое поднебесье. Потом вновь посмотрел на меня.
   - Существует поговорка: человек человеку волк, - он произнес ее по-латыни.
   Я знал эту латинскую фразу, но не понял, к чему ее привел Ботев.
   - Это же неверно, - продолжал он. - Человек человеку - друг, друг и помощник. Так было и так будет. Человек по своей природе добр и отзывчив, и это клевета, что люди норовят друг друга сожрать. В том-то и беда наша, что мы слишком мягки и добросердечны. Мы прощаем обидчиков и миримся с обидами, нам не хватает твердости и непримиримости, а без этого нам не победить.
   Ботев поднялся, и мы медленно пошли в глубь двора. Мне показалось, в движении ему легче было сосредоточиться.
   - Если видишь цель, - продолжал он, - надо двигаться к ней, не поддаваясь соблазнам или сомнениям.
   Внезапно Ботев остановился.
   - Нечаев был вам очень несимпатичен? - спросил он.
   Я не ответил. В самом вопросе уже заключался ответ. Мое отношение к Нечаеву определилось с первой встречи. Мне с трудом удавалось скрывать свою неприязнь к нему. Я считал его плохим человеком, и дружба между Нечаевым и Ботевым всегда казалась мне более чем странной.
   - Со стороны могло казаться, - точно услышав меня, сказал Ботев, - что нас связывает дружба, но это не так, мы слишком разные люди.
   После исчезновения Нечаева Ботев сам счел нужным объяснить смысл своих отношений с ним. Почему? Не знаю. А почему вообще он не считал потерянным временем общение со мной? Почему, разговаривая со мной, он обычно не учил меня, что было бы вполне логично, а объяснял, растолковывал? Я часто задавал себе эти вопросы.
   - При первом знакомстве я просто чувствовал себя обязанным ему помочь. Я люблю Россию и желаю ей свободы не меньше, чем Болгарии. Когда спустя два года он появился в Румынии, преследуемый агентами царского правительства, какой честный революционер отказал бы ему в помощи?
   Все сказанное было понятно. Против покровительства Ботева Нечаеву нельзя было возразить. Но покровительственного тона держался скорее Нечаев по отношению к Ботеву.
   Но Ботев снова предупредил мой вопрос, хотя я, возможно, и не осмелился бы его высказать.
   - Я учился у него, - сказал Ботев. - Учился и многому научился. Целеустремленности, напористости, беспощадности. Его ничто не остановит, если он к чему-то стремится. Лично для меня все средства никогда не будут хороши, но нацеленность Сергея Геннадьевича не может не впечатлять...
   Может быть, Ботев в последний раз осмысливал свои отношения с Нечаевым. Я подметил за ним эту способность мысленно переноситься туда, где ему хотелось быть в данную минуту. Это был дар его поэтического воображения.
   - Сергей Геннадьевич многим не нравился, - говорил Ботев. - Впрочем, это не то слово. Нравится - не нравится... Я и сам не скажу, что он мне нравится. Но люди, наделенные такой внутренней силой, - большая редкость. Он предан одной идее, она целиком им владеет. Ни сбить, ни увести его в сторону невозможно. Все у него подчинено одному - революции. Хотя саму суть революции мы с ним понимаем по-разному. Он хочет весь мир загнать в какой-то монастырь...
   - А себе оставляет в нем роль игумена? - не удержался я, не скрывая иронии.
   - Вы не ошиблись, - согласился Ботев. - Он революционер, но не демократ. Произойди революция, он будет стремиться захватить власть в свои руки и легко превратится в диктатора.
   - И вы нашли с ним общий язык? - упрекнул я Ботева.
   - Нечаев помог мне понять свое предназначение, - задумчиво сказал Ботев. - В беседах с ним я понял, что политика и поэзия мало совместимы. Революция требует напряженного, кропотливого труда и трезвого рассудка, а поэзия дает волю чувствам. Народные восстания возглавляют политики, а не поэты. Болгария нуждается в освобождении и преобразованиях. И для того чтобы это произошло, нужно изо дня в день вести разъяснительную работу в народе, создавать подпольные организации, собирать вооруженные отряды. Только тогда добьешься результата.
   - Но ведь революция - это поэзия!
   - Для тех, кто хочет читать о ней книги, а не делать ее собственными руками.
   - И вы отказываетесь от поэзии?
   - Ради освобождения родины.
   Трудно было представить себе человека более поэтичного и впечатлительного, чем Ботев. Но он сознательно отрекался от поэзии, и делал это в соответствии со своим пониманием высшей цели.
   - Ради освобождения родины человек должен быть готов к любым жертвам, продолжал Ботев. - Счастье не приходит само, его завоевывают. Смешно выглядело бы, если борец за свободу отказался бы возводить баррикаду, чтобы не затоптать цветы. Пойдемте!
   Мы миновали дом с высокими окнами и подошли к постройке куда более скромной. Через просторные прохладные сени вошли в невеселую темноватую комнату.
   - Мое обиталище.
   Невеселую... Я не оговорился. Комната напоминала суровую монастырскую келью: пусто и неуютно, узкая кровать, стол и стул, один-единственный стул более чем спартанская обстановка. Разве что под окном сложенные стопками книги и в углу пачки старых газет.
   Впрочем, прежнее жилище Ботева в Бухаресте, как и его квартира в Браиле, выглядели не лучше - никаких лишних вещей, только самое необходимое.
   Он склонился над одной кипой газет, принялся их перебирать, вытянул какой-то номер.
   - Прочтите, - сказал он, протягивая мне газету. - Вот эта статья написана после разгрома Парижской коммуны. В ней - мои взгляды на революционный процесс, ответ лицемерам, проливающим слезы над своими утерянными сокровищами. Вся европейская пресса подняла тогда истошный вопль по поводу разрушений, нанесенных Парижу восставшими рабочими. Смешной плач! Прочтите!
   ...Буквально спустя, может быть, дня два или три состоялась еще одна встреча с Ботевым. В тот день, поистине необычный не для меня одного день, я рано проснулся. Утро только вступило в свои права. Я проснулся с легкостью на душе и предвкушением еще одного светлого безоблачного дня.
   Встать я, однако, медлил. Приятно было понежиться в теплой постели. Я сладко потянулся и, повернувшись на другой бок, вновь принялся было дремать, как услышал приятный голос:
   - Довольно сибаритствовать! А я-то думал, он давно уже помогает своей Величке по хозяйству.
   Веселый и удивительно элегантный, передо мной стоял прифранченный Ботев.
   - Почему моей? - спросил я и шутливо упрекнул гостя: - Право, у вас дурные мысли.
   - Почему же дурные? - возразил Ботев. - Я же вижу, как смотрите вы на Величку и как стреляет она в вас глазами.
   Он не продолжал, а я не хотел говорить о Величке даже с Ботевым.
   - Зашел за вами, утро чудесное, предлагаю пройтись со мной по городу, объяснил он свой приход.
   Но я сразу почувствовал, что зашел он неспроста.
   - А куда? - поинтересовался я, пытаясь проникнуть в скрытый смысл приглашения.
   Но Ботев и не собирался от меня таиться.
   - Хочу познакомить вас с одним человеком. Даю на сборы пять минут.
   Я сбегал в сени, ополоснул лицо холодной водой, по пути захватил с кухни кувшин с простоквашей. Мы с Ботевым выпили по стакану и через пять минут очутились на улице.
   - Знаете, куда мы идем? - с хитрой улыбкой обратился ко мне Ботев.
   - К Каравеловым! - воскликнул я, не задумываясь.
   Где еще мог находиться любой примечательный человек, с которым надлежало познакомиться?
   Мы прошли через типографию, постучали в дверь столовой (или горницы, как называл ее Ботев) и вошли к Каравеловым. В комнате находились Любен, Наташа и третий, ранее никогда не виденный мною человек.