Разумихин Ал. Короткая жизнь

   Однако чем тогда объяснить ярость, с какой болгарские повстанцы сражались с турецкими солдатами?
   О том, что происходило после поражения повстанцев в Панагюриште, в Батаке, в Копривштице, сил нет писать. Страшны рассказы очевидцев событий.
   Читатель, быть может, запомнил имя Райны Георгиевой, учительницы из Панагюриште? Да, той, что вышивала знамя по поручению Бенковского. Судьба ее хранила. После долгих мытарств ей удалось бежать в Россию. В Москве она издала воспоминания о пережитом.
   Вот они передо мной - тоненькая книжечка в бумажной обложке зеленоватого цвета. Издание Дамского отделения Славянского благотворительного комитета. Москва, 1877. Печатня С.П. Яковлева, Софийка, д. Аргамакова.
   Райна Георгиева запечатлела пережитое всего год спустя после Апрельского восстания. Не стану пересказывать то, что написано.
   Лучше сами прочтите небольшой отрывок из этого дамского издания.
   "Победитель был у ворот, однако он медлил почему-то войти в город. Прогнав инсургентов и заняв их позиции, турки расположились как следует, а потом открыли по городу пушечную канонаду. Однако их огонь причинял не очень большой вред, так как жители принялись тушить начинающиеся пожары. По прошествии трех часов половина низама и все башибузуки бросились в город, но здесь их встретили спрятавшиеся за заборами инсургенты. Опять завязалась драка, в которой погиб какой-то неприятельский подполковник; после чего турки опять убежали назад и продолжали канонаду до самого вечера.
   В продолжение наступавшей ночи только весьма немногие из наших горожан догадались бежать. Они предвидели роковые последствия проигранного дела и поэтому, пользуясь мраком южной майской ночи, успели убраться из города, оставив свои дома и все имущество на произвол судьбы. Другие же, в том числе и наше семейство, не могли и подумать о том, что могло совершиться впоследствии. Самое страшное, что мы могли себе представить, это то, что турки переловят завтра всех виновных и отведут их связанными в Филиппополь для наказания; с остальных же возьмут военной контрибуции, сколько вздумают или, скорее, сколько найдут. Что же касалось нашего семейства, то мы были до некоторой степени спокойны насчет ответственности, так как имели в виду выставить то обстоятельство, что меня насильно заставили шить знамя. Итак, мы оставались в городе, думая этим показать, что за собою не чувствуем никакого греха.
   Как только стало светать, в турецком лагере началось движение; через несколько минут уже ясно было, что правый и левый фланги желали отделиться от среднего, который стал расширять занимаемое им пространство, оставаясь, однако, на восточной стороне города; еще далее эти два фланга начали окружать город кольцом. Теперь уже многие из наших убедились, что произойдет что-то недоброе. Разумеется, многие начали бежать из города, но уже было поздно, ибо низам пустился за ними в погоню и положил их на месте, не различая ни пола, ни возраста. После этого в городе произошла страшная паника, все спешили укрыться и не находили себе места; мужчины, женщины, дети и старики толпами переходили из дома в дом и перебегали переулки. Несколько минут спустя подоспели и турки. Тогда началось то, что всем известно, - резня самая беспощадная и самая возмутительная. Турки целый день бегали по городу, грабили, что попадалось, убивали, кого вздумалось, не исключая даже домашних птиц и животных. Особенной жестокостью они отличались в лучших домах, где предполагалось богатство. Там они производили такие истязания и пытки, что они просто непостижимы разуму человеческому. Проклятия, последние крики умирающих, рев испуганных коров, лай разъяренных собак, треск тлевших домов, наконец, гром ружей и пушек составляли такую страшную картину, о которой трудно себе составить даже понятие.
   Еще с самого утра мы приготовились к смерти. Отец благословил нас и прочел молитву... Затем мы остались в комнате и стали безмолвно дожидаться. Минуты ожидания казались вечностью... Наконец калитка распахнулась, и во двор вошли пять-шесть отвратительных фигур. Дети в испуге закричали, и у всех сильно забилось сердце. Отец, не говоря ни слова, окинул нас последним томным взглядом и вышел во двор неверными шагами; мы не могли промолвить ни слова, не могли спросить у него, куда он идет и зачем. Через минуту он уже был посреди двора, у ног палачей, и о чем-то молился. У нас трепет прошел по всему телу, и мы с нетерпением следили за каждым его движением. Вот он уже встает, вынимает из кармана кошелек и отдает им, не переставая молиться. В это время до нас доносятся слова: "Эх, папас-эфенди! Видно, ты хороший человек был, но таких не велено оставлять". "Проклятые!" - произнесла мать и пошатнулась. Я поспешила поддержать ее и тотчас же опять посмотрела в окно. Но, Боже мой, он уже крестится, а в его грудь прицелились в упор из ружья. В эту минуту раздался выстрел, и он упал на землю... Мать вскрикнула и упала из моих рук на пол; малютки заревели страшным голосом и попрятались в углах; у меня потемнело в глазах, и я ухватилась за револьвер... Но рука тотчас же опустилась, ноги подкосились, и я упала возле матери. Через минуту я почувствовала холодный пот на лбу и открыла глаза. Мать тихо стонала, а дети ее окружили и целовали. Я поднялась на ноги и бессознательно выбежала во двор, где упала около тела родителя. В пяти шагах турки делили деньги и окинули меня свирепым взглядом. Я начала молиться, и слезы ручьем потекли из моих глаз. В это время послышались глухие стоны матери, которая упала в двух шагах. Я встала помочь ей, а потом мы вместе зарыдали... Через несколько минут двор уже был полон турок, и нас грубо заставили подняться на ноги. Я никогда не забуду эти безмилосердные удары прикладом!
   Что делалось в это время в доме, что сталось с детьми, мы этого не знали. Часть турок уже давно хозяйничала в доме, а другая повела нас на улицу и заставила идти вперед. Однако скоро, пройдя некоторое расстояние, турки заметили один красивый и богатый дом, и все устремились туда, оставив нас на улице. Теперь чувство самосохранения приказывало нам бежать, и мы мгновенно осмотрелись вокруг. К счастью, поблизости находился один совершенно невзрачный дом, куда мы и устремились. Войдя в дверь, мы нашли внутри старые платья, которые поспешили надеть на себя в надежде, что они помогут нам скрыться. Но, пробыв здесь около трех или четырех часов, мы побоялись, что нас очень легко отыщут, и поэтому перебежали в другой, соседний дом, где, как нам было известно, находился потаенный погреб. Здесь уже прятались сорок шесть женщин и детей. Турки беспрестанно приходили в этот дом, но им не удалось отыскать наше убежище. По прошествии полутора суток загорелся один дом по соседству, и мы, побоявшись пожара, вышли оттуда с намерением убежать в горы.
   Было уже три часа пополудни, и солнце в это время сильно пекло, улица представляла страшный вид, ибо она вся была усеяна трупами, которые начали разлагаться. На ней не было видно ни одного живого существа. Мы пустились бежать, ибо страшно было глядеть на эти трупы; когда перешли на другую, на третью улицу, и там было то же самое. Мы уже были недалеко от заставы, но в это время из-за угла показалось такое множество солдат, что они совершенно загородили дорогу; тогда мы в один голос вскричали и начали просить у них пощады. Турки окружили нас и начали бить прикладами и колоть штыками, требуя денег. У кого что было, разумеется, отдали, но этим они себе больше навредили, так как турки стали их еще больше мучить. Так, у одной несчастной находилось 10 тысяч пиастров, и, когда она их отдала, один из солдат потребовал еще; а так как у нее не было больше, то он вынул саблю и замахнулся, после чего голова несчастной повисла на грудь, и она тут же упала; затем он распорол у ней живот и стал изливать свой гнев над ее зародышем... Пока это происходило, нас били и кололи, продолжая требовать денег; мы клялись, что у нас ничего нет, но турки не хотели верить. Наконец они обыскали нас всех и, убедившись, что мы говорили правду, повели дальше. Куда нас ведут, мы этого не знали; но, услыхав по дороге, что "он находится около церкви", мы подумали, что нас ведут к паше, чтобы испросить позволения убить всех.
   Действительно, нас вели к церкви. На площади лежало около пятидесяти трупов, страшно обезображенных; у одного выколоты глаза, у другого отрезаны уши, руки, ноги и т. д. Рядом с ними лежала женщина, еще полуживая, метавшаяся в предсмертной агонии и державшая в руках голову убитого около нее ребенка... Наконец мы прошли эту площадь и повернули за угол. Там Адил-паша находился около пушек, разрушавших церковь. Заметив нас издали, он послал нам навстречу какого-то офицера, который сказал что-то солдатам, и они повели нас обратно. По дороге возле одного забора лежала женщина с отрубленной головой, а ее шестимесячный ребенок сосал у нее грудь... Заметив это, один из солдат захохотал и, повернув ружье, проколол ребенку живот; несчастный младенец перестал плакать... Пройдя еще несколько переулков, нас остановили перед одним богатым домом, принадлежавшим Петру Дудакову, все семейство которого было зверски убито. Там жил теперь Афыс-паша. Когда нас привели к нему, то бывшие с нами дети, по совету своих матерей, поклонились ему в землю и стали целовать полу его кафтана. Тогда великодушный паша произнес: "Я вам дарю жизнь, потому что вы очень бедны". После сего он приказал солдатам отвести нас к "другим", и они немедленно повели нас обратно. Через несколько минут нас впустили на один двор, где было заперто девять тысяч женщин и детей и немного мужчин. Половину этого числа составляли поселяне окружных деревень, искавшие во время восстания спасения в Панагюриште. Войдя на двор, мы уселись вместе с другими, ибо ноги уже отказались служить. Здесь все сидели неподвижно и безмолвно, только по временам раздавались глухие стоны раненых и невинные крики младенцев. Лица у всех были бледны, загорелы и покрыты пылью; тусклые глаза то и дело возводились к небу, а из груди вырывались немые вздохи.
   Спустя несколько часов ко мне осторожно подошла одна старушка и сказала, чтобы я не сидела рядом с матерью, а отошла бы на другое место, ибо одна женщина, которая меня хорошо знает, отправилась по приказанию паши отыскивать меня по городу вместе с солдатами. Я послушалась совета старушки и вместе с нею пробралась на другой конец двора, где одна поселянка переменила со мною часть своей одежды, а старушка замарала у меня лицо отысканным ею углем. Не успели мы это окончить, как во двор взошла вышеупомянутая женщина с десятью-двенадцатью солдатами. Но хотя она и искрестила двор несколько раз по всем направлениям, ей не удалось узнать меня. когда же она разыскала мою мать, то солдаты начали ее расспрашивать: есть ли у нее дочь и где она находится? Мать отвечала им, что я погибла вместе с отцом и теперь, следовательно, нахожусь на том свете. Они ей поверили и удалились. На этом дворе мы находились три дня и только два раза получили по небольшому куску хлеба.
   В это время пожар все еще продолжался. Войско тщательно обыскивало все дома и строения. Сам Афыс-паша ходил повсюду с солдатами и, отыскивая деньги, рылся по сгоревшим домам, по сараям, погребам, конюшням и колодцам. После этого обыска в недавно цветущем городе не осталось ни одного пиастра, ни одного платья, ни одного горшка. 300 повозок увезли все в соседние турецкие деревни. Материальные убытки нашего города простирались до 30 миллионов пиастров (2 миллиона рублей), не включая в это число до 400 сожженных домов и до 2 тысяч людей убитых. Обе церкви, оба мужских училища, все лавки и магазины, наконец, все лучшие дома в городе обратились в мусор и пепел.
   После этой катастрофы участь нашего города постигла и все окружные деревни. В это время исчезла и чуть ли не единственная во всей Болгарии редкость - церковь в деревне Мечка, оставшаяся от времени болгарского царства, сооружена в девятом веке.
   После трехдневного ареста, на шестой день убийств, грабежа и пожаров, нас выпустили на свободу. Тогда же было объявлено прощение и позволение вернуться домой тем, кто прятался в горах; но несмотря на это, у заставы всех поголовно обыскивали и подвергали побоям. Первым делом освобожденных из-под ареста было погребение убитых, потому что атмосфера была невыносимая до крайности.
   Наш дом остался цел и теперь должен был приютить мою тетку, у которой погорело все. Все мои маленькие братья и сестры остались живы; их привела домой одна наша соседка, вместе с которой они находились на том же дворе, где и мы. В доме было сохранено только около четверти оставшейся муки, а все остальное исчезло. Возвратившись домой, я боялась выходить не только на улицу, но и во двор. Поводом к этому послужило то, что несколько солдат еще в первый же день навестили наш дом, но, не отыскав желаемого, удалились, не говоря ни слова. После этого они перестали беспокоить нас, и мы стали думать, что они обо мне забыли, тем более что некоторые из наших соседей как-то узнали, что я осталась жива. Но спустя двадцать пять дней в наш дом неожиданно нагрянули десять солдат и двое из наших горожан. Так как мне не удалось спрятаться, то они, подошедши, попросили, чтоб я последовала за ними, так как бинбаши, в это время еще оставался один полк в городе, желает меня видеть и о чем-то расспросить. Услышав эти слова, моя мать заплакала, ибо полагала, что меня взяли с тем, чтобы убить; но я вместе со своими соотечественниками постарались убедить ее, что ничего дурного не будет. Однако по дороге я сама стала сомневаться в этом.
   Мне невольно вспомнились слова, произнесенные еще задолго до восстания другом моего покойного родителя. Я живо себе представила его глубокомысленное молчание во время моего рассказа о насильственно исторгнутом у меня согласии сшить болгарское знамя и потом сказанные им с глубоким вздохом слова: "от турок придется тебе пострадать". Теперь я поверила, что это не простые слова, а настоящее пророчество, которое исполнится во всех своих подробностях. Мне невольно вспомнились рассказы о турецких тюрьмах со всеми их ужасами... пожизненное заключение... и меня тотчас объял какой-то необыкновенный страх: руки и ноги тряслись, сердце громко стучало и стремилось вырваться наружу, кровь с шумом проносилась по всему телу, в глазах совершенно потемнело, и я упала на землю... Через несколько минут оба моих соотечественника помогли мне подняться на ноги и смотрели на меня испуганными взглядами. Солдаты шли безмолвно и не понуждали меня ускорять шаги. Я постепенно приходила в себя и стала мириться с предстоящими испытаниями... Однако тюрьма и медленная смерть все же казались мне жестоко мучительными. Я стократ стала сожалеть о том, что мне не пришлось умереть еще тогда, вместе с отцом, ибо та смерть была легкая и скорая, безо всяких душевных волнений и телесных мучений; притом там меня прямо ожидал венец болгарских мучеников и мучениц. И скажут некогда будущие поколения: "Она умерла за болгарское имя и свободу". А теперь приходилось изнывать где-нибудь в тюрьме и окончить жизнь позорною смертью, не будучи никем замеченной... А мать, эта нежная и любящая мать, и без того горем убитая женщина? За что она должна выносить этот постоянный страх, эти жгучие страдания? Нет, надо постараться умереть, решила я, надо покончить разом, чтобы не отравлять по крайней мере невинные воображения малолетних братьев и сестер!..
   В это время мы подошли к конаку. На диване полулежа сидели бинбаши и мидюр, покуривая длинные чубуки. Они внимательно смотрели на меня несколько минут, а потом бинбаши обратился ко мне с таким вопросом:
   - Ты ли носила знамя?
   - Достославный вельможа, - ответила я. - Я училась всем наукам и читала все книги, я хорошо знаю девятую заповедь нашего закона и поэтому скажу тебе настоящую истину: да, я его носила.
   Этот ответ, как и следовало ожидать, ему не понравился. Турки никогда не любят прямого признания, так как оно скорее ведет к разрешению дела и отнимает у них возможность подвергнуть подсудимого пыткам"...
   Счастлив народ, имеющий таких женщин! Тонка Обретенова, Райна Георгиева, Наталья Каравелова, Венета Ботева, Йорданка и Величка Добревы великие дочери великого народа!
   Короткая жизнь, необыкновенные и удивительные приключения
   Павла Петровича Балашова, российского помещика, ставшего свидетелем
   и участником исторических событий и решившего письменно запечатлеть их
   для последующих поколений. Написано им самим
   (Окончание)
   Шла вторая неделя мая. Полыхало зеленое пламя весны, теплой, ликующей, раскручивались на деревьях молодые листочки. Под вечер одного из дней зашел я к Судзиловскому. Здесь находилась штаб-квартира отряда, с которым Ботев собирался вернуться на родину.
   Чаще всего я видел там одни и те же лица. Но мелькали среди них и люди, которые появлялись и исчезали, как в калейдоскопе; не все отвечали требованиям Ботева, он подбирал бойцов в отряд, как в гвардию.
   Четники сидели на полу, на диванах, поджав ноги под себя. Сизое облачко висело поверх голов хышей. Кто курил, кто потягивал винцо прямо из горлышка бутылей, стоявших тут же под рукой. Они очень походили на грачей, спустившихся во время перелета на межу и о чем-то между собой совещающихся. Не по доброй воле скитаются.
   Каждому из них хочется вернуться домой! Сейчас там во многих селах и городах разбиты повстанцы. Да не везде же разбиты, стоит лишь вновь начать бой, поднимутся и те, кто побывал в бою, и те, кто в бой еще только рвется.
   Доктор Судзиловский тоже выпивал вместе с четниками. Очень примечательной фигурой был этот доктор Судзиловский. Родом с Могилевщины, он учился в Киеве, входил в кружок, участники которого только физический труд считали нравственным и собирались в Америку, намереваясь организовать там коммуну по коллективной обработке земли. В 1873 году Судзиловский отправился на заработки в Швейцарию, там прокладывали туннель через Сен-Готард, строили железную дорогу. Когда вернулся в Россию, кинулся спасать умирающих в Самарскую губернию, где свирепствовал голод. Преследуемый полицией, бежал в Лондон, стал ярым сторонником Первого интернационала. Потом его занесло в Бухарест. Он был убежденным сторонником революции, где - в России, Польше или Болгарии - для него не имело значения.
   Тут же на низеньком табурете посреди комнаты сидел Ботев.
   Я примостился возле двери, потому как был здесь лишь гостем. Другие собирались в бой, а меня с собой не брали, хоть я и рвался пойти.
   Когда я вошел, Ботев выговаривал четникам:
   - Эх, Тодор, Тодор! Да и вы, Атанас и Генчо, не лучше. Куда вас понесло в такой момент? Что было, если вас не отпустили бы?
   Я догадался, о чем шла речь. Опять парни навестили какого-нибудь болгарина или грека из тех, кто побогаче, попросили у него "милостыни" на божье дело...
   Хыши не раз появлялись непрошеными гостями то у того, то у другого торговца. Просили поддержать святое дело оружием и деньгами. Просили сдержанно, внешне доброжелательно, однако в их словах проскальзывала скрытая угроза. Оружия им не давали, откуда было его взять, откупались деньгами. А после ухода гостей жаловались в полицию.
   - Прости их, Христо, - сказал кто-то рокочущим басом.
   - А что еще остается? - Ботев усмехнулся. - Не оставлять же их здесь!
   "Не оставлять?" - мелькнуло у меня.
   - Пора, пора, - сказал он.
   Все поняли, что это означает, один я спросил:
   - Далеко?
   - Далеко, Павел Петрович, - негромко и мечтательно произнес Ботев.
   Это был необычный вечер. Все будто чего-то ждали и с особым вниманием прислушивались к Ботеву.
   - Мы собрались здесь, братья, в последний раз, - не спеша произнес Ботев, как бы продолжая начатую речь.
   Ботев не часто так обращался к четникам. Думаю, в последние дни перед походом он на самом деле с ними сроднился. Он называл четников братьями, и это были для него не только слова.
   - Завтра все отправляются вниз по Дунаю, каждый ждет "Радецкого" на той пристани, где ему назначено...
   Он поискал меня глазами.
   - Прощаемся мы сегодня, Павел Петрович. Теперь нескоро увидимся.
   Я понял, что чета выступает в поход. Где и когда, я не знал, но ясно со дня на день.
   Меня удивило отсутствие Филиппа Тотю - Ботев часто говорил, что хочет видеть во главе своей четы старого гайдуцкого воеводу, - ему самое время было находиться среди четников.
   - А где же Тотю? - негромко спросил я Ботева, стараясь не привлекать к своим словам ничьего внимания.
   Но Ботев не собирался держать в секрете причину отсутствия старого воеводы.
   - Уклонился старик, устал, - громко ответил Ботев. - Говорит, подождем год-другой, Россия сама за нас вступится.
   - Она вступится, - сказал Апостолов. - Только повод ей нужен для того, чтобы вступиться!
   - Причин для вмешательства сколько угодно! Но мы сами-то должны быть впереди! Болгария - наша родина...
   Как он это сказал!
   - И кто поведет чету? - спросил Судзиловский, хотя заранее предвидел ответ.
   Ответили на вопрос сами четники.
   - Христо! Христо! - закричали они. - Христо нас поведет!
   И это было не только справедливо, всем было ясно, кому должно предводительствовать ими.
   Тем вечером говорили преимущественно о практических деталях предстоящего похода - где садиться на пароход и где высаживаться, как распределить и как упаковать оружие, что брать из припасов и на что надеяться после высадки. Короче, это уже были люди дела или быстро становились таковыми. Все горели желанием вступить скорее в бой и отомстить угнетателям за мучения своего народа...
   Ботев, умело направляя разговоры разгоряченных голов, не забывал и о другом, не менее важном.
   - Помните, - наставлял он четников, - со слугами султана расправляться надо немилосердно, но ни в коем случае не посягать на жизнь мирных турок, они такие же страдальцы, как и мы.
   Сейчас, когда я пишу эти строки, вспоминая обыденность картины того вечера, думаю, что, глядя на этих людей, никто не мог бы сказать, что эта, такая обычная для них, встреча - последняя, и каждый тем не менее мог предположить, что эта встреча - последняя.
   ...Наконец доктор Судзиловский извлек из кармана жилета пузатый брегет, хранимый им пуще собственного глаза, нажал пружинку, и часы прозвонили "длинь-длинь".
   - Не пора ли, господа, - обратился ко всем доктор, - расходиться? Вам и выспаться не помешает, прежде чем вы выступите против султана.
   Вместе с Димчевым, если мне не изменяет память, он вышел из комнаты и вернулся с подносом, уставленным стаканами. А Димчев внес бутыль с вином. Судзиловский, смею полагать, не очень верил в удачу будущего предприятия, но проститься хотел как положено.
   Разлили вино, подняли стаканы.
   - Тебе слово, Христо!
   Ботев поднял наполненный до краев стакан.
   - За вас, братья! Что вам сказать? Среди нас нет кое-кого из тех, кому надо бы здесь находиться. Ничего не поделать, так случается часто. Большие люди нередко занимаются мелочами, а большие дела делаются маленькими людьми. За нас, братья!
   Выпили. До дна. И, не торопясь, пошли к выходу.
   Во дворе я подошел к Ботеву.
   - Простите, Павел, тороплюсь, - извинился он. - Нам не удастся поговорить дорогой.
   Тут к нему подошли несколько четников, среди них были Войновский и Апостолов. Видимо, Войновский хотел о чем-то спросить Ботева или даже спросил, но тот оборвал его:
   - Все. Хватит! Все вопросы решены, цель намечена, время и место определены. Так что теперь нужна уже не молитва, а мотыга.
   Звездная южная ночь обливала нас призрачным голубоватым светом. Из плодовых садов наплывал аромат цветущих деревьев. И посреди этого сказочного сияния и сумасшедших запахов стоял удивительно спокойный, высокий, красивый, статный, сильный Ботев. Все было именно так...
   Он протянул мне руку. Не мог и не хотел я думать, что пожимаю ему руку в последний раз, но больше видеть Ботева мне уже не довелось.
   Дальнейшее, о чем мне придется рассказать, я пишу уже с чужих слов, подспорьем в работе мне служит не столько увиденное, сколько услышанное от очевидцев, которых мне удалось встретить и расспросить.
   Утром 13 мая Христо простился с семьей...
   В апреле у него родилась дочь. Ботев назвал ее в честь матери Иванкой.
   - Самый большой подарок, какой ты только могла мне сделать, Венета.
   Дочь родилась, можно сказать, под аккомпанемент Апрельского восстания. Треск выстрелов и лязг сабель, крики казненных и сжигаемых заживо людей звучали в момент появления на свет этой болгарки. В Бухаресте, разумеется, было спокойно и тихо, и кроме утешительных слов повивальной бабки до Венеты не доносились никакие звуки. Но в это же время по всей Болгарии стон стоял от терзаний, обрушенных на болгар султанскими войсками. Да, в Бухаресте было тихо. Но Ботев слышал эти стоны... Будь он в апреле рядом с Бенковским, может быть, события развивались бы иначе. Но что гадать зря!
   ...Утром 13 мая Христо был весел, жизнерадостен.
   - Еду, Венета.
   - Далеко?
   - Как обычно.
   Ботев не лгал: все его поездки были связаны с борьбой за освобождение родины. Он не сказал только, куда едет. Он не сказал только, насколько эта поездка опасна. Не хотел Венету тревожить, она кормила Иванку и не должна была нервничать.
   Ботев поднял Димитра с земли, поцеловал. Подергал кончик одеяла, в которое была завернута Иванка, высвободил розовую ножку, перецеловал пять крохотных пальчиков.